Кладбище в менервиле

По нашим представлениям в Северной Африке, по крайней мере, в той ее части, что зажата узкой полосой между Высоким Атласом и Средиземным морем, два времени года: лето и весна. В октябре, когда сухое раскаленное лето кончается, наступает вовсе не осень, а весна. Впитав влагу теплых обильных дождей, оживает щедрая приморская земля. Напившись, она расцветает сочными ярко-зелеными травами с вкрапленными в них оранжевыми маками и бледно-сиреневыми маленькими дикими гладиолусами. Прилетают наши северные птицы. Они оживляют знакомыми голосами экзотические поля артишоков и цитрусовые рощи. Упоительная эта весна длится очень долго. Только в июне,  когда свежий бриз не выдерживает больше давящего горячего дыхания бескрайней Сахары, и суховей переваливает через высокий хребет, возвращается безжалостное лето. И снова жжет солнце, и вся растительность желтеет. Наших птиц уже нет, а местные утихают, смолкают, отсиживаются в тени. Едва ли не лучшая пора в этих местах — февраль. У нас в средней полосе так бывает в разгар весны: свежие ночи, бодрящий холодок по утрам мягкие теплые дни.
В одно такое февральское утро я сошел с поезда на вокзале небольшого городка Менервиля. Менервиль — из тех городов, что встречаются повсюду на побережье — этой полоске земного рая, отделенной от пустыни Атласскими горами. Пройдя через безлюдный в ранний час вокзал, я вышел в город. Аккуратные яично-желтые и белые домики вдоль шоссе, пересекающего город с запада на восток и служащего ему одновременно главной улицей. Обязательный минарет скромной мечети. Центральная площадь с фонтанчиком. Городская ратуша, на шпиль которой непременно насажано аистовое гнездо. Бензоколонки разных фирм при въезде в город. Множество магазинчиков и лавок, и конечно базар: «сук», придающий, хотя и построенному в европейском стиле городу, восточный колорит.
Я приехал в Менервиль по делам совершенно прозаическим: надо было продлить в полицейском комиссариате вид на жительство, который выдавали нам, преподавателям-иностранцам, работавшим по контракту.
В этот ранний час в комиссариате было тихо и безлюдно. Дежурный офицер за перегородкой, увидев меня, отложил юмористический журнал и сдержанно ответил на приветствие. Он взял мои бумаги, долго их рассматривал, затем попросил подождать и удалился. Вернулся он очень быстро, протянул мне мои документы, сказав, что все в порядке. Поблагодарив полицейского, и пожелав ему доброго дня, я вышел на улицу. Дела закончились неожиданно быстро. Ближайший поезд уходил только через два часа. Спешить было некуда и я, отправился бродить по городу.
Город просыпался. Солнце поднималось из-за гор и мягко освещало красные черепичные крыши, утонувшие в густых темно-зеленых кронах величественных эвкалиптов, возвышавшихся над домами. В палисадниках росли апельсиновые деревья, в листве которых светились золотистые мячики зрелых плодов и еще поблескивало что-то, оказавшееся вблизи подвешенными на ветви бутылками, вероятно служившими пугалом для птиц.
Отворялись ставни. Хозяйки вывешивали на подоконники покрывала, ковры и одеяла для проветривания. Хозяева магазинчиков с грохотом поднимали тяжелые железные жалюзи. В мясных лавках на сверкающем кафеле алели еще дымящиеся бараньи туши, на крюках в ряд по росту висели ощипанные куры. На белом цементе тротуара появились первые прохожие, закутавшиеся от утреннего холодка в длинные бурнусы с капюшонами. Мальчишки, чернявые, коротко остриженные, и девчонки с туго заплетенными и уложенными на голове косичками, шли в школу. Их ножки в сандалиях покраснели от холода. За плечами у ребятишек висели тяжелые ранцы. По шоссе, пересекая город, проносились огромные грузовики, устрашающе грохоча и наполняя все вокруг духом солярки.
Я зашел к продавцу газет. Пробежал заголовки. Среди местных, на арабском и французском языках, лежала «Зюддойче Цайтунг». Интересно, кто в этом городе может читать немецкую газету? Купив какой-то журнал, я направился в уже открывшееся кафе с претенциозным названием «Столичный бар». Сел за столик и закурил сигарету. Застывший за стойкой толстый хозяин с огромными черными усами, как мне показалось, неохотно стронулся с места и подошел ко мне.  Я попросил кофе. Он также нехотя его принес, к тому же разлив по дороге полчашки на блюдце. Кофе был обжигающе горячим и крепким до горечи. Я пожалел, что не заказал молока, но снова тревожить хозяина мне не хотелось.
В углу сидели двое мужчин. Они курили, откинув капюшоны своих бурнусов, и что-то оживленно обсуждали. Меж отрывистых звуков местного диалекта то и дело слышались французские слова, и я понял, что говорили они о работе, вернее, о том, как трудно ее заполучить. И вправду, по их виду можно было судить, что дела у них шли неважно.
Хозяин включил радио. Из динамика полилась заунывная бесконечная щемящая восточная мелодия. Эта музыка и эти люди в бурнусах заметно диссонировали с европейским интерьером заведения.
Докурив сигарету и допив кофе, я высыпал на столик несколько монет с истинно арабскими цифрами — нулем-кружочком вместо пятерки и ромбиком вместо нуля, встал и направился к выходу. Хозяин не шевельнул ни одним мускулом. Он стоял, облокотившись на стойку, будто загипнотизированный все не кончавшейся песней…
На центральной площади разворачивался базар. Чего только там не продавали! Казалось, все жители городка,  едва проснувшись, хватали что попало и несли продавать: старые тазы, ведра, поношенные туфли, шерстяные покрывала, овечьи шкуры, бурнусы, фески, корзины, радиоприемники, автопокрышки и еще множество всякой всячины самого разного назначения. Прямо на земле возвышались горы арбузов-лилипутов величиной с апельсин и грозди винограда-великана — каждая виноградина размером со сливу. Бананами торговали поштучно, а лимонами — на килограммы. Рядом, на длинных столах под тентами, были навалены рубашки, свитера, кофты, брюки, висели плащи и костюмы, сияли самоварным золотом всевозможные побрякушки. Хитроватые продавцы энергично рекламировали свой разношерстный товар. Меж  базарных рядов сновали вороватые мальчишки. Женщины, напоминавшие привидения в своих не первой свежести белых шелковых покрывалах,  придирчиво ощупывали товар покрытыми хной желто-коричневыми пальцами. Они громко торговались, сверкая насурьмленными глазами из-под кружевных «намордничков».
Довольно быстро устав от пестроты и шума базара, я направился к окраине города, где в утренней дымке скрывалась главная улица, поднимавшаяся к невысоким холмам. От ее конца отходила в сторону аллея кипарисов. По обеим ее сторонам стояли небольшие изящные белые виллы с палисадниками. Ставни в них были наглухо заколочены. Я побрел по аллее, думая о хозяевах-французах этих брошенных домов. Жильцы, верно, были вынуждены навсегда покинуть свои уютные владения. В конце аллеи показались железные ворота. За ними под сенью эвкалиптов и пиний белели какие-то каменные сооружения. Приблизившись, я понял, что это кладбище.
Я осторожно приотворил поржавевшую створку ворот. Петли неприятно заскрипели, впуская меня в некрополь. Кладбище было не мусульманское — на тех обычно маленькие скромные надгробья. На этом же  стояли массивные, похожие на часовни, мраморные склепы. Они, по-видимому, были фамильные и принадлежали богатым семьям. Двухскатные крыши обителей мертвых увенчивали кресты. Сюда не долетал ни один звук из города. Солнце почти не пробивалось сквозь плотную листву.
У меня за спиной послышалось шуршание. Я обернулся. По гравию аллейки ко мне спешил человек. Маленького роста, одетый в лохмотья, с грязной чалмой, кое-как накрученной не голову, заросший щетиной, он производил впечатление нищего. На вид ему было лет шестьдесят.
— Добрый день, месье, — произнес он по-французски без малейшего акцента.
— Добрый день, — ответил я.
Он смотрел не меня выжидающе. Потом сказал.
— Я сторож. Присматриваю за этим кладбищем, — и замолчал.
Я начал догадываться. Наверно он принимал меня за родственника одного из покойников. Я не знал, что ему сказать, отчего-то смутился и неуверенно произнес.
— Вот шел мимо. Случайно забрел…
На мгновение лицо сторожа выразило разочарование. Но вдруг он приободрился и оживленно затараторил.
— О, месье, вы правильно сделали, что зашли. Это замечательное кладбище. Знаете, кто здесь похоронен? Лучшие люди Менервиля. Это очень старое кладбище — ему больше ста лет. Самые богатые семьи города и окрестностей хоронили здесь своих покойников.
Я с удивлением отметил, что он говорит на хорошем, чистом французском языке.
— Мой дед был здесь сторожем, мой отец, да и я всю жизнь. Сколько народу при мне похоронили! Страшно подумать! Но ко всему привыкаешь. Все мы смертны, хе-хе. У вас не найдется сигаретки?
Я протянул ему пачку. Мы закурили. Жадно затянувшись, он продолжил.
— Да жили мы неплохо. Родственники наших покойничков люди были состоятельные. Мы никогда не нуждались. Но и хорошо делали свое дело. За могилками ухаживали, цветы сажали, поливали, кустки подстригали, мыли камень, подметали дорожки. Не кладбище — картинка! Смотрите сами!
Кладбище и впрямь имело весьма ухоженный вид. Его никак нельзя было назвать заброшенным. Возле склепов цветы. Мрамор надгробий сиял чистотой. На дорожках — не соринки.
— Ну, а потом эта война.
—  Какая война?
    —  Ну, это, национальное освобождение. Что здесь творилось! Террористы, ОАС   стрельба, пластиковые бомбы. Потом, кто в живых остался, уехали. Здешнее население, —  он обвел рукой свое печальное хозяйство,  — пополнилось изрядно. Поначалу приезжали, навещали свои склепы, приносили цветы. Некоторые присылали мне деньги, чтобы я ухаживал за могилами. Но последние годы никто не появляется. Забыли, верно, или нет у них возможности. Теперь мне совсем тяжко. Работы нет — денег нет. За кладбищем присматриваю так, по привычке. Кто его знает, может и вернутся. Хотя навряд ли. Пойдемте, покажу вам мое хозяйство. Здесь есть красивые склепы.
Я не стал возражать. Мы пошли по аллейке. Склепы были похожи один на другой. Кроме имен, дат рождения и смерти, на всех была высечена одна и та же простая лаконичная эпитафия: «Вечная скорбь». Мне понравилась эта краткость. Я не люблю душераздирающих надписей на могильных камнях, равно как и помпезных вычурных надгробий. Фамилии в основном были французские, но попадались итальянские, видимо корсиканские. Некоторым могилам было более ста лет.
— Вот посмотрите, — мой гид показал на очередной склеп. — Здесь похоронены три брата. Их зарезали террористы в горах Кабилии. Бандиты! Старшему из братьев и двадцати не было!
— Какие бандиты, — возразил я, — наверное, бойцы ФНО ?
— Не знаю. Тогда трудно было разобраться, кто дрался за свободу, а кто просто сводил счеты. Такая была неразбериха!
Я не стал пускаться в политическую дискуссию с кладбищенским сторожем. Да можно ли было требовать от него понимания сложных путей национально-освободительного движения? Все его рассуждения сводились к одному: были хозяева — была работа. Ушли — работы не стало.
В центре кладбища посреди пышной клумбы возвышался небольшой обелиск с крестом на вершине. Памятник был довольно старый. Гладкость мрамора изрядно выщербилась. Сверху донизу обелиск покрывали мена.
— Это, — сказал сторож, — братская могила. Здесь похоронены солдаты. Они погибли за Францию в Первую мировую.
Среди французских имен встречались арабские. За чью же свободу погибали они тогда?
Мы обошли кладбище и вернулись к воротам. Мое внимание привлекли две могилы без надгробий —  просто прямоугольники, покрытые дерном и обрамленные скромными цветами. На воткнутых в землю крестиках виднелись поржавевшие жестяные таблички. Я подошел ближе и с трудом прочел полустершиеся надписи: «Обер-лейтенант Зигфрид Краузе, 1918-1942», «Майор Вильгельм фон Зидлер, 1904-1942». 
Мой экскурсовод тут же пояснил.
— Во время бомбежки сбили самолет. Летчики погибли. По мне покойники все одинаковые. Ни врагов, ни друзей среди них не бывает. Вот  я и сделал им тут могилки. Пусть себе мирно  лежат в африканской земле.
Осмотр закончился. Я поблагодарил сторожа. Он спросил.
— А вы, месье, откуда будете?
Я ответил.
— Значит, преподаете в Центре, учите нашу молодежь. Дело хорошее. Вот мой внук подрастет, постараюсь отправить его туда учиться. Будет техником, а, может, инженером. Хорошее дело.
Мы стаи прощаться. Обменялись рукопожатием. Потом, заметив на его лице разочарование, я дал сторожу несколько монет.
— Большое спасибо, — оживился  сторож, — спасибо, дорогой месте! Будете в Менервиле, приходите еще.
Заскрипела створка ворот, и я вернулся в мир живых. Солнце стояло уже высоко. Стало почти жарко. На шоссе — главной улице — заметно прибавилось машин и прохожих. Женщины в белых одеяниях, сделав покупки, возвращались домой с тяжелыми корзинами, из которых  торчали немыслимых размеров батоны. За мамами плелись смуглые ребятишки. В ресторанчиках готовили обед, ударял в нос острый запах специй. Из кондитерских приторно пахло восточными сластями. Давешний полицейский в черной униформе стоял в дверях своего комиссариата, скрестив руки на груди, и наблюдал за порядком на улице. Его физиономия выражала  глубокое уважение к самому себе.
До моего поезда оставалось совсем немного времени. Я прибавил шагу и направился в сторону вокзала.