Хроника одной обыкновенной жизни часть 3

   Окончен первый класс. И, хоть я еще не достиг возраста, когда принимают в юные
ленинцы-сталинцы, меня все-таки отправили в начале лета в пионерский лагерь. Ну,
должен был гражданин нашей страны хоть когда-нибудь в жизни попасть в тот или иной
лагерь, будь то ГУЛАГ, военный, пионерский, спортивный, туристический и еще Бог
знает какой. Огромный лагерь — СССР, где все мы жили, весь состоял из множества
маленьких лагерей.
   Тот, куда попал я, принадлежал издательству газеты «Известия», где мой отчим
Цейтлин закрепился и постепенно продвигался, делая журналистско-административную
карьеру в иностранном отделе. На страницах органа Советов депутатов трудящихся он
сурово клеймил и пригвождал к позорному столбу «загнивающий Запад», американский
империализм, западногерманский реваншизм, кровавого палача Тито, осмелившегося
иметь несколько иное представление о социализме, чем дядя Джо  . Регулярно
публикуя эту хрень в тоскливой, как ноябрьский понедельник,  однообразной газете, под
одним и тем же заголовком «Международный обзор», который всегда помещался на
одном и том  же месте и имел одинаковый объем. В тот год резко набирал обороты
сталинский антисемитизм и свои опусы отчим, разумеется, подписывал нееврейским
псевдонимом — М. Михайлов, придуманным без особого воображения. Если вдруг ему
поручали дать еще один материал в тот же номер, какую-нибудь срочную отповедь
клеветникам «светоча мира и коммунизма», то коль скоро правила советской
журналистики не позволяли появляться в одном номере газеты двум статьям одного
автора, он подписывался иначе, но не более оригинально — М. Александров. Крайне
осторожный, умный, по счастливой случайности не репрессированный, не видавший
фронта, а ведший всю войну радиопропаганду для союзников, мой отчим вскоре стал
заместителем редактора иностранного отдела, а это, между прочим, была уже
«номенклатура». Сам того по малости лет не подозревая, я, таким образом, оказался в
семье, принадлежавшей к советской элите, хотя пока лишь к самой нижней ее кромке.
   И вот повезли меня в этот самый лагерь в Спас-Клепики Рязанской области, в край
лесов, озер, болот и злющих комаров. Везли на поезде, а потом по бездорожью через
дремучий лес в бортовом грузовике «трехтонке», прошедшей, наверное, не одну
фронтовую дорогу и теперь отданной пионерлагерю для всех видов перевозок, включая
продукты, мебель, детей, инвентарь и прочее. Помню, как судорожно вцепился в
щербатый борт, чтобы  не вылететь из кузова, когда грузовик, грохоча, подпрыгивал на
торчащих из пыли корнях. Детей подбрасывало, мы визжали, утыкаясь нахлобученными
на темечко панамками в туго натянутый брезент.
    Из всего месячного пребывания в лагере запомнился  только прощальный костер. Я
был поражен его огромностью, когда с треском полыхнула, аж до неба, целая ель, и мне
стало страшновато от вида гигантского пламени. На этот заключительный сбор нужно
было явиться в отглаженной форме и начищенных ботинках. Удалось ли мне выгладить
штаны и рубашку — не помню, а вот ботинки гуталином я намазал — наконец-то
пригодилась зубная щетка.  Предоставленный сам себе, зубы я ни разу не чистил. Хуже
было с голыми ногами от колен до носков. Нет, не в смысле их чистоты, просто они
были сплошь забинтованы, так как расчесы от комариных укусов превратили мои ноги в
подобие струпьев.
   Вот такой, в бинтах, худой, грязный, одичавший, я приехал домой. О возврате в
лагерь не могло быть и речи, ни этим летом,  ни когда-либо впредь. Оставшуюся часть
каникул мне предстояло провести на даче. Спрашивается, зачем ребенка отправили в
лагерь, если дача уже была? Пожалуй, так поступили, надеясь, что я привыкну к
лагерному режиму, ведь это было необходимо советскому человеку, который так или
иначе не мог прожить всю жизнь, ни разу не обитая в одном помещении с каким-то
числом себе подобных.
   
   …Эти помещения в разных ипостасях имеют одинаковое устройство. Они
предназначены для сна и отдыха однополых существ, поселенных сюда по
необходимости или по принуждению. Помещения эти могут называться казармой,
палатой (больничной, санаторной, пионерской, детсадовской), лагерной палаткой,
номером в гостинице и т.д. вплоть до тюремной камеры и барака. В них люди спят на
койках (редко в кроватях) или  на нарах. Эта форма общественного сна — один из
характерных атрибутов «совка», сохранившихся по сей день.
   С детсадовских лет я не любил проводить ночи в одном помещении с лицами моего
пола. С возрастом это становилось все невыносимее. Тем самым я все сильнее
отличался от подавляющего большинства соотечественников, для которых такой
«псевдогомосексуализм» не только приемлем и нормален, но даже, представьте себе,
приятен. Я с удовольствием или без оного посижу за рюмкой или просто так со
знакомым мужчиной, приятелем, коллегой, побеседую с ним о том, о сем. Но раздеться
и спать на соседней кровати, слушая его храп и вдыхая его ночные миазмы — увольте!
По этой причине, уже в зрелом возрасте, я не жаловал командировки, где запросто
можно было оказаться в так называемом двухместном номере «по-советски» с соседом,
а то и в многоместном, с несколькими.
   К счастью, когда я работал на иностранной фирме, мне, как бы немного иностранцу,
или, как тогда говорили, «инопредставителю», почти всегда удавалось выпрашивать в
гостиницах либо одноместный номер, либо двухместный без т.н. «подселения» — чисто
советской реалии. Представляете, вы заказываете в каком-нибудь «Хилтоне» номер
«без подселения». Каково?
   Однако мы далеко ушли от нашей хронологии. Но, может, так оно и лучше, а то
повествование грозит превратиться в автобиографию, прилагаемую к анкете, тем более
что  мой «curriculum vitae»  не Бог весть что и даже меньше…
   
   Как я уже сказал, мой отчим встал на нижнюю ступеньку номенклатурной лестницы и
получил первые привилегии, согласно советской табели о рангах. Служебная машина
(пока не персональная — это следующая ступень), но можно вызвать, если имеется
свободная. Персональная обслуживает 24 часа сутки, к ней постоянно прикреплены 2
водителя. Это —  в грядущем. Следующая привилегия — ведомственная дача. Пока это
домик на большом общем участке, где стоят еще несколько точно таких же. Еще есть
спецполиклиника, в те годы меня не касавшаяся,  — ребенка по-прежнему лечил
домашний доктор
   Дача находилась в местечке под названием Сходня, в 30 км от Москвы по
Ленинградскому шоссе. Место славилось своей повышенной сыростью и глинистой
грязью, невысыхающей даже в жаркую погоду. Сейчас Сходня —  небольшой город, а
тогда, в начале пятидесятых, она представляла собой дачный поселок со станцией,
узенькой мелкой извилистой речкой того же названия с крутыми берегами, поросшими
старым сумрачным ельником.
   Дачный комплекс, принадлежавший «Известиям»,  был разбросан по поселку и
включал несколько участков, как «индивидуальных», так и «коллективных». Создан
поселок был еще в 30-е годы. На самой роскошной  даче — главного редактора —
когда-то жил сам Николай Иванович Бухарин. Впрочем, на нашей второй даче жил тоже
небезызвестный Карл Радек, который перед арестом занимал ту же должность, что и в
последствии мой отчим.
   По сегодняшним стандартам домики были весьма скромные. Не было не только
водопровода (воду носили ведрами из колодца с огромным воротом, метров за 100-120)
и канализации (в доме была уборная — яма со стульчаком и очком), но в первые годы у
нас  не было даже холодильника. Сейчас это трудно себе представить, но продукты
хранили в леднике — яме, заполненной с весны снегом, находившейся метрах в 60-70
от дома. Вот и ходили туда сюда через весь участок с кастрюльками, свертками,
баночками и т.д. К концу лета снег в леднике подтаивал, и приходилось спускаться в
погреб на три-четыре ступеньки приставной лестницы. Продукты лежали прямо на снегу
— у каждой семьи своя кучка. Погреб был общий на несколько семей. Представляете
эти удобства?
   В доме была кухня с баллонным газом, веранда и три комнаты. Одна большая,
метров 25, где спал я, потом мы с Колей.  Другая комната поменьше, там спали мама с
отчимом. В самой маленькой жила бабушка. Отапливали  дом  голландской печкой…
   
   …Я потому так подробно описал дачу на Сходне, что она стала моей настоящей
родиной, любимым местом на Земле на долгие годы. Я провел на ней двадцать три
лета. Здесь из мальчишки я превратился сначала в юношу, позже в зрелого мужчину. И
даже у  моего сына лучшие детские воспоминания связаны со Сходней. В его комнате в
нашем теперешнем доме висит акварель, которую он написал в 9 лет, не по возрасту
взросло. На ней он изобразил нашу дачу, утопающую в зелени.
   В последние годы я приезжал туда раза три. Дом все такой же, только вместо глухого
забора поставили сетку, и бывший наш участок виден с улицы. Он совсем не изменился
за 20 с лишним лет, как и эта часть поселка. Время будто застыло в нашем «родовом
гнезде».  Там почти нет кирпичных домов-уродов нуворишей. Те же улицы, садики,
дачки. Тот же обрыв над речкой и тот же наш любимый лес. Однако, есть, конечно, на
Сходне, как говорят, «приметы времени». Вот, например, снова становится храмом
старинная церковь у станции, долгие годы бывшая кинотеатром, где в прохладном
гулком (все же церковь) зале на неудобных деревянных сидениях мы приобщались к
мировому кинематографу.
   Поездка на Сходню  для меня как катарсис. Мне чудится: дом и сад хранят нечто
научно необъяснимое, не имеющее названия, что-то там осталось в атмосфере от 
наших душ былых времен...
   
   Но вернемся в далекий-предалекий 1952 год. Мы с мамой вышли из электрички на
станции Сходня. Только что прошел дождик, и мы чапали по грязи. Я поскользнулся и
упал в лужу с чайником, полным яиц, который мама легкомысленно  доверила мне
нести. Чайник отлетел в сторону, все яйца разбились, а мои еще не разбинтованные
после лагеря, искусанные комарами, ноги покрылись липкой глиной. Вот так я впервые
приехал на Сходню. От того лета  остались смутные  воспоминания. Кажется, все время
шел дождь. Запомнилась какая-то серость и мокрота.
   В те годы, как известно, ответственные учреждения работали в «сталинском
режиме», то есть рабочий день заканчивался в 2-3 часа ночи, как у вождя. Так же
функционировала и редакция газеты, хотя в данном случае конец трудового дня
определялся поздним подписанием номера в печать. Поэтому «известинцы» приезжали
на дачу по ночам, каждый на своей персональной «Победе». Перед выходным они
иногда заезжали по дороге к «Радищеву» — так называлась открытая круглые сутки
придорожная забегаловка, как раз на съезде с Ленинградского шоссе к Сходне,
пропускали рюмочку-другую коньяку, остаток ночи нередко коротали на одной из дач за
игрой в преферанс. В воскресенье они спали до обеда, а, встав, выходили на воздух в
пижамах. Сходились из всех дач к середине участка, где сидя на лавочках, курили и
обсуждали свои газетные дела.
   Среди детей дачников оказалось несколько моих почти сверстников. С некоторыми из
них я дружил не одно лето вплоть до юношеской поры. Были дети и постарше. Они, как
положено, измывались над нами — малышами. Мы их побаивались. Обычные детские
занятия и игры: «казаки-разбойники», лазание по деревьям, по крышам сараев, ловля
тритонов в заросшем прудике и т.п.
   В то лето я сподобился впервые объясниться в любви. Предмет моего воздыхания
был моложе меня на три года и звался Таней. Она была младшей дочерью писателя-
публициста Виктора Полторацкого — худощавого болезненного человека, в то время
литературного редактора «Известий». Те же нежные чувства питал к Танечке мой
приятель Петя — ее ровесник. Соперничества у нас не было, видимо, в этом возрасте
его не существует. И вот, мы выбрали подходящий момент. Вечерком в сумерки, устав
от игр, отловив и отпустив тритонов, мы с Петей сидели на лавочке возле пруда.
Танечка стояла на пеньке против нас. Она была обворожительна с исцарапанными
коленками в спущенных носочках и стоптанных сандалиях. Как ей шли две тонюсенькие
косички с маленькими бантиками! Петя молчал, а я, набравшись духу, забормотал:
«Тань, а Тань, мы с Петей, это...того..., ну, тебя любим». Девочка не то не поняла, не то
приняла это объяснение, как должное, но только никакой реакции не последовало, и
ответа мы от нашей возлюбленной не дождались. Любопытно, что влюбленность моя в
Танечку сохранялась целых три года и прошла, когда Полторацкие окончательно
съехали с дачи...
   Впрочем, Таня была не первой моей «любовью». В еще более раннем детстве я
испытывал похожие чувства к некоторым представительницам прекрасного пола самого
разного возраста. Помнится,  первой была медсестра в Боткинской больнице, где я
лежал с тяжелой скарлатиной лет в 5. В памяти сохранился смутный образ: белый
халат, светлые волосы, голубые глаза.
   Я рос в окружении женщин, без отца, отчим мной совсем не занимался. Мама хоть и
не жила со мной, но была ласкова. Я уже говорил, что была она эффектной светской
дамой и следила за  собой всю жизнь, придавая огромное значения своей внешности.
Даже в самые трудные годы у нее были лучшие портнихи и косметички. До последних
дней своей бурной жизни мама была элегантна. Подстать маме были и ее подруги:
дамы света, полусвета и элиты. Все они были привлекательны, интересны, сверкали
драгоценностями и благоухали изысканными духами. Мне было приятно в их обществе.