Глава 16-18

Глава 16  У Эрика
Первого января 1942 года в двенадцать часов Эрик мне уже звонил по коду.
-  Снежинка!   С   Новым   годом!   Как  у  тебя  дела,   знаки   не обнаружили посторонние?
- У, наглец! - сказала я  - тебе еще от меня попадет.
- Леночка, ты сейчас придешь ко мне, не позднее, чем через час, или через час я за тобой зайду.
- Это что за диктат? - возмутилась я, - не приду.
- Леночка,   подожди  отказывать.  Случай  совсем  особый   и
неповторимый, не перечь, после жалеть будешь. Я получил такой неожиданно ценный новогодний подарок. Мама приехала! Я хочу вас познакомить. Тетя накрывает на стол и, чтобы твои чего не подумали, сейчас мама и тетя позвонят твоей маме и пригласят ее. «Еще чего, мне стыдно», - хотела сказать я, но вспомнила, что мама его приехала с войны ненадолго, взяв отпуск не только у начальства, но, может быть, даже у смерти, и сказала:
- Хорошо, Эрик, если моя мама разрешит мне и если согласится к вам пойти, звоните ей.
Через несколько минут опять зазвонил телефон, и я не поднимая трубки, крикнула:
- Мама! Тебя.
Мама подошла и, видя, что трубка лежит, с улыбкой покачала головой и спросила:
- Тебя что, дома нет?
- Нет, я дома, - сказала я - бери трубку и поймешь. Мама взяла трубку, и глаза у нее стали круглые-круглые от удивления, а потом она улыбнулась и сказала:
- Хорошо, мы с Леночкой придем, спасибо за приглашение.
Мама надела черное шерстяное платье с белым воротником (она еще носила траур). Расчесала свои волнистые бронзовые волосы, слегка подвела карандашом такие же, как у меня, темно-карие, лучистые глаза, а я надела наш костюм: черную юбку с белой блузкой, ту, • которой Эрик меня в первый раз пригласил на вальс, и это тоже было кстати и к нашему семейному трауру.
Когда я переодевалась, то забыла о том, что нельзя это делать при маме, но при нашей маленькой территории это сделать было бы трудно. Мама с тревогой взглянула на мои «украшения» от шеи до груди.
- Лена, - спросила она, - это не зашло слишком далеко, дальше положенного? - и она кивнула на мою грудь. Я вспыхнула:
- Да нет, мама, все хорошо, это недоразумение и наказание, - ответила я, смеясь.
- Ну, хорошо, если ты смеешься и не будешь плакать. А почему нас именно сегодня пригласили? Не с вашим изменением внешних отношений?
- Да нет же, мама, ничего ни внутренне, ни внешне не изменилось, - и я ей все рассказала, у меня от нее не было секретов.
Она смеялась и тревожилась, а тем временем в дверь постучали.
- Войдите, - сказала мама к моему великому ужасу.
- Мама, зачем же ты ему показываешь нашу убогую квартиру?
- Ничего страшного, - сказала мама.
- Здравствуйте! С Новым годом! - сказал Эрик, - Вы правы, - обращаясь к маме, - ничего страшного, наоборот, очень мило. Лиза скорбно и с недоверием смотрела на него.
- Здравствуйте, - элегантно обратился он к ней, - с Новым годом! Давайте познакомимся. • Лиза протянула ему руку и сказала:
- Елизавета Григорьевна.
- Очень приятно, - сказал Эрик и поцеловал Лизе руку. Я умирала со смеху, глядя, как Лиза воспринимала всю эту церемонию.
А мама сказала просто:
- Эрик, я уж Вас знаю больше трех недель и надеюсь, Вы меня тоже, так как я Ленина мама, а звать меня Зинаида Григорьевна.
Эрик и маме поцеловал руку, а я глядела на них, любовалась обоими. Мама у меня красивая, моложавая, даже подумаешь, что это не моя мама, а сестричка, а Эрик такой элегантный, такой мой - высокий, голубоглазый и бесконечно нужный мне, как воздух.
Мы пошли все вместе в гости в дом тетки Эрика. Нас встретила мама Эрика. Она оказалась почти такого же роста, как Эрик, голубоглазая, белокурая, худенькая и печальная, в черном платье, волосы перехвачены черной лентой.
- Бесконечный траур, - подумала я, - или просто нет другого наряда.
Стол накрыт был очень богато: были и сыр, и колбаса, и " пироги, и сливочное масло.
Когда мы вошли и едва мама Эрика взглянула на меня, как воскликнула:
- Ах, вот мы какие! Да, это, действительно, серьезно. Боже, как повторяется судьба! Точно как у меня с папой Эрика, когда я выходила замуж, то мне было семнадцать, а ему восемнадцать, и сразу - на всю жизнь.
И она почему-то заплакала, а Эрик тревожно спросил: - Мама, ну что ты плачешь? Потому что папа не пишет? Так подожди.
- Да, Эрик, да!
Моя мама была огорошена и совершенно сбита с толку таким приемом, следами поцелуев на моей груди и разговорами о судьбе. Может, действительно, что-то случилось? И она повела разведку боем:
- Ну что Вы, Марта Артуровна, до судьбы и женитьбы далеко, ведь они знакомы всего три недели.
- Да, я понимаю Вас, но слишком хорошо знаю характер моего сына, он - вылитый отец, и я поняла, что у него это не просто. Ну, зачем смущать их. Давайте познакомимся. Прошу к столу.
Действительно, у Эрика семья была сверхаристократическая. Белая скатерть, салфетки, сервировка стола - все так изысканно,
Он был очень нежен с мамой своей предупредительностью, и я подумала о том, как он хорошо воспитан, и что его жена будет неплохо жить на свете.
Наши мамы, печальные, молодые и одинокие, сели рядом, мы с Эриком тоже рядом, а его тетка, Ирина Петровна, то бегала на кухню, то обнимала Марту Артуровну, то подсаживалась к нам с Эриком, и бесцеремонно, в упор рассматривала меня. И вдруг она спохватилась:
- А что же это вы Елизавету Григорьевну дома забыли? Я чуть было не выпалила, что ее не приглашали, но мама успела сказать раньше:
- Да она с малышами дома осталась.
- С малышами может и Полинка побыть, - опять бестактно влезла я. Мама с укором на меня посмотрела, а мне очень хотелось, чтобы и Лиза пришла. Пусть все увидит своими глазами и перестанет за меня тревожиться. Да и поесть ей было от такого изобилия неплохо, а то дома у нас шаром покати.
Ирина Петровна принялась звонить, но Лиза, видимо, отказывалась, тогда Эрик взял трубку и сказал:
- Елизавета Григорьевна, я Вас очень прошу придти, у нас дома такой случай, давайте я зайду за Вами.
Как сейчас вижу ее, входящую в комнату, такую хрупкую, маленькую, с копной русых кудрей, с маленькими зелеными глазами, со скорбно сложенными полными губами, такую всю напряженную, стесняющуюся, кажущуюся пожилой, а ведь ей было всего двадцать четыре. Усадили ее рядом с Эриком, и он старательно за ней ухаживал, наполняя ей тарелку и рюмку.
V Эрика был патефон прекрасные пластинки. Он поставил пластинку с какой-то незнакомой мелодией типа полечки и, приплясывая, пригласил свою маму. Это оказался какой-то прибалтийский национальный танец. Когда они с мамой танцевали так ладно, оба разрумянились, я опять подумала:
- А она не похожа на мать, старшая сестра и только.
- Па у танца были простые, - сказала я Эрику, - пока вы танцевали, я все выучила.
- Да ты что, - обрадовался Эрик, пойдем попробуем.
И правда, у нас с ним получился этот танец очень хорошо, а у мамы его опять закапали слезинки", и моя мама тут как тут стала с ней за компанию вытирать глаза.
Эрик посмотрел на них, поставил фокстрот и пригласил мою маму. Мама сначала отказывалась, а потом вовсю растанцевалась.
Затем зазвучал вальс, я, было, собралась танцевать, но Эрик пригласил мою Лизу, а та, такая маленькая по сравнению с ним, по-моему, танцевала, стоя на больших пальцах, чтобы дотянуться до его плеча. А в конце танца, когда Эрик, сажая ее на место и говоря «благодарю Вас», поцеловал ей руку, она расцвела. Сколько потом у нее было разговоров о том, какой красивый, необыкновенный Эрик, как красиво он умеет ухаживать, но заканчивала на своей любимой ноте:
- Все мужчины коварны, особенно красивые. Леночка, будь осторожна!
Вечер летел быстрой птицей, и было так хороню, так уютно от присутствия Эрика, а сегодня он был еще веселый и счастливый рядом с мамой. Как всегда у меня возникло ощущение счастья. Мамы наши сидели рядом, разговаривали между собой вполголоса,
В просторной, хорошо натопленной и обставленной старинной мебелью комнате низко над столом склонился оранжевый, как солнце, абажур. От него ласковый свет падал на старинный фарфор, на старинное серебро и отражался на наших лицах.
И вдруг мама Эрика обратилась ко мне:
- Леночка, давайте поближе познакомимся, сядьте рядом со мной, а Эрик пусть займет остальных дам, он это умеет. Леночка, я хочу поговорить с Вами тет-а-тет. Я взглянула на свою маму. У той было спокойное лицо. Она, видимо, была в курсе предстоящего разговора.
Я, вспыхнув, с готовностью подошла к Марте Артуровне, не зная, в чем дело. Чувствовала себя неловко.
- Садитесь, - сказала мне Марта Артуровна, - на стул рядом.
- Марта Артуровна, зовите меня, пожалуйста, на ты, я ведь еще маленькая, мне семнадцать лет.
Марта Артуровна улыбнулась.
- А мы при всех наших прелестях еще и с юмором. Хорошо, Леночка, будь по-твоему. Лена, у меня к тебе большая просьба: пожалуйста, будь Эрику опорой. У нас большое горе. Я получила похоронку. Наш дорогой, незабвенный, любимый папа погиб. - у нее из глаз полились слезы, она сидела спиной ко всей компании, повернувшись ко мне лицом. - Эрик ничего об этом не знает. Не надо, чтобы он знал, на его долю хватит того, что я опять завтра еду на фронт, и он остается почти один, только с Ириной. Леночка!
Она не успела договорить, как я горячо со слезами воскликнула:
- Боже мой! Какой это ужас - война, что за горе свалилось на наши плечи. Мой папа погиб, дядя Костя без вести пропал, а скольких мальчишек из нашей школы уже оплакивают матери и девочки, на них пришли похоронки. И самое страшное и противное, что кучка людей, стоящих у власти, губит тысячи. С сотворения мира так заведено, с начала веков. Когда я учила историю, я убедилась в этом. Да, единицы, стоящие у власти, конфликтуют, идут на Вы и губят целые народы. Так было. Так, наверное, и будет вечно. Те, кто гибнут на войне, ни в чем не виноваты.
- Дорогая моя девочка, в чем-то ты права, но ведь они погибают за Родину, за вас.
- Будто было бы им хуже, если бы была мирная жизнь. А теперь война, как страшное чудовище, пожирает всех самых дорогих, родных, и вся наша юность окрашена в черный цвет.
- Марта Артуровна, Вы-то, зачем пошли на фронт? Вы - женщина, у вас - Эрик.
- Дорогая Леночка, я думаю, что меня со временем поймешь. Я так любила Володю, отца Эрика, - что, без него у меня вся жизнь кончается. Когда его мобилизовали, он был очень в большом звании. Я пошла добровольцем. Я же хирург. Я думала - пойду на фронт и вдруг окажусь с ним рядом и буду ему опорой. Увы, этого не случилось. Тогда я решила, что раз я на фронте, то, может быть, война кончится быстрее, и быстрее вернется Володя, и Эрику не придется идти воевать. Но ничего этого не произошло. Войне конца не видно, мы еще отступаем, Володи нет, и вот метла войны занесена над Эриком. Шестого января ему восемнадцать и со дня на день его могут призвать. Я хотела приехать ко дню его рождения, но не получилось, и этот приезд - неожиданный подарок судьбы. Завтра я уже должна уехать. До Казани - поездом, а там самолетом, и опять - фронтовой госпиталь.
- Если Вы - в госпитале, может быть, там немножко меньше опасности, берегите себя.
- Хотя жизнь моя без Володи полна тьмы, ради Эрика буду стараться, он у меня остался в жизни один. Леночка, поберегите его, будьте больше с ним вместе. Он Вас так любит. Учтите, что в нашей семье все однолюбы. Несмотря на его молодость и Вашу, если вас не разлучит война и смерть, он Вам будет предан всю жизнь. •
Видимо, на моем лице отразились сомнения насчет всей жизни, но Марта Артуровна продолжала:
- Да, Леночка, поэтому я Вас попрошу бывать у нас почаще. Вы будете вместе готовить уроки, если, конечно, это будет вам не в ущерб.
В моей голове мелькнул вопрос:
- А что она имеет в виду под ущербом: сплетни и общественное мнение или Лизины страхи?
Но я ничего не сказала, а она продолжала: 
- Я говорила об этом с Вашей мамой, она мне ответила, что такие вопросы ты всегда решаешь сама, что она тебя особенно никогда не стесняла, воспитывала с чувством собственного достоинства, и это меня порадовало, что ты девочка самостоятельная и умная.
Марта Артуровна волновалась и называла меня то на ты, то на Вы, но уже не обращала на это внимание.
- Хорошо, Марта Артуровна, - сказала я, - в те дни, когда у меня дома обойдутся без меня, я всегда буду у вас.
- Леночка, а ты любишь Эрика? Я покраснела и сказала:
- Я еще не поняла, что такое любовь, я о ней знаю только из книг. Эрик первый парень, с которым я встречаюсь, да, наверное, вы правы, что и последний. Он мне нравится, мне с ним хорошо, интересно, все вокруг с его появлением в моей жизни стало другим, и я стала другой. Я даже не представляю, что будет, когда он уедет, - сплошная скука и серость, А любовь ли это, я не знаю. Марта Артуровна мне улыбнулась:
- Я тебе верю, Леночка, что ты ему ничего не скажешь об отце и будешь ему верным другом. Спасибо тебе, что ты есть!
Только она кончила эту фразу, как я увидела, что Эрик подходит к нам:
- Что это вы, мои две главные звезды на небосклоне моей жизни, обособились? Возьмите меня к себе.
И мы снова сели пить чай. Настало время расходиться. Время было около семи вечера. Мама с Лизой стали собираться, поднялась и я.
- Лена, - сказал Эрик, - останься, пожалуйста, еще. Я хочу побыть побольше с мамой, а если ты сейчас уйдешь, я пойду тебя провожать и, конечно, не смогу сразу от тебя уйти, - и с этими словами он многозначительно, с улыбкой, посмотрел на меня.
- Но, Эрик, - возмутилась я, - зачем же тебе меня провожать? Ведь я иду с мамой и Лизой, а ты, наоборот, побольше побудешь с мамой.
- Снежинка, - сказал Эрик, - останься! Я не могу так долго быть без тебя, а твое присутствие мне нисколько не помешает быть с моей любимой мамочкой. Представь себе, что ты ешь шоколад и танцуешь со мной вальс! Радость в квадрате! Ну, пожалуйста, останься.
- Леночка, - услышав наш разговор, сказала Марта Артуровна, - останься. Ты у нас свой человек, я присоединяюсь к просьбе Эрика, ведь я с тобой долго не увижусь.
Я хотела отказать им, но как потом была рада, что осталась. Мои распрощались и ушли, попросив меня не возвращаться очень поздно, а я осталась.
И действительно, я чувствовала себя своей, у них шла такая сердечная беседа с напутствиями и воспоминаниями, с болью предстоящей разлуки, - и все это было и моим. Я была в этой семье уже своя. Было около одиннадцати, когда мама Эрика сказала:
- А пойдемте все проводим Леночку до дома. Я похожу по тихому тыловому городу, где, кроме затемнения, войны и не чувствуешь.
- Это только кажется, - сказала я, - почти за каждой дверью и окном война, есть разлуки или похоронки, война раздирает сердца матерей, горем разлучает влюбленных, отнимает родителей. Война иногда толкает на падение нравов: смерть рядом, и некоторые стараются что-то урвать у жизни и переступают порог. А толпы эвакуированных? А еще всего много такого, от чего сердце рвется.
- Конечно, конечно, Леночка, ты права, но все-таки, если бы ты побывала в аду войны на передовой, ты меня бы поняла, как приятно пройтись по тихим уликам тылового городка и видеть, что жизнь продолжается, пусть в трудностях и болях, а ведь там грохот, уничтожение, разрушение и смерть.
Мы распрощались у сеней моего дома. Марта Артуровна спросила меня придти к ним с утра, чтобы еще нам побыть вместе. Я тихонько стукнула в свою дверь, и пока Лиза открывала мне, из морозного воздуха на улице до меня донесся голос Марты Артуровны:
- Чудесная девочка, Эрик! Я поверила тебе, что это серьезно.
- На всю жизнь, мама, как у тебя с папой, - ответил Эрик.
А дальше я ничего не слышала, так как Лиза открыла дверь, и я шагнула в нашу бедную, убогую хижину.
Я долго не спала и плакала, мне жаль было своих папу и маму, всех нас, а больше всех - Эрика. Папа его погиб, мама уезжает в неизвестность, а война есть война, да и сам он вот-вот пойдет вслед за ней на фронт, а он еще ничего не знает про гибель отца.




Глава 17  Проводы Марты Михайловны

Утром, как только встала, я стала собираться к Эрику. Мне захотелось надеть что-нибудь другое, и Лиза сказала:
- Юбку оставь эту же, а в узелке Солнцевых я нашла хорошую кофточку, голубенькую, из шерстяной ткани, с басочкой. Тебе пойдет. Я ее на глазок по твоему платью забрала. Ну-ка надень.
И действительно, кофта была чудо! Так облегала фигуру, бедра и маленькую грудь, и шла к лицу. У нее был отложной воротничок и застежка сверху донизу на каких-то особых красивых пуговицах. В ней от меня прямо исходило какое-то сияние. Я подкрутила на лбу вилкой завитки и соорудила из кос свой великолепный праздничный хвост.
Я оделась и пошла к Моисеевым, не дожидаясь звонка Эрика и не предупреждая его, чтобы он не терял на меня время и побольше побыл с мамой. Но еще я не дошла до их дома, как он уже летел мне навстречу.
- Ты куда? - спросила я.
- Тебя встречать.
- А откуда ты узнал, что меня встречать надо?
- А я позвонил, и Лиза мне сказала.
- Ну, ждал бы меня дома, я ведь приду, а мама твоя скоро уедет.
- Ох, Снежинка, не рви мне сердце, и так грустно. Но что делать, я без тебя не могу, тем более, что с тобой нам быть тоже не так уж много осталось, - сегодня второе января.
Я заметила, что он очень-очень расстроен. Из-за мамы? Или ему сказали про отца? Но от меня он ничего не узнает. И когда мы вошли в прихожую их дома, и он стал снимать пальто, я потянулась к нему и поцеловала его в щеку и ласково сказала:
- Мой хороший!
Эрик благодарно и нежно мне улыбнулся, прижал к себе и крепко-крепко поцеловал в губы. От избытка чувств показалось, что пол слегка качается у меня под ногами. А когда я разделась, он с восхищением глянул на меня:
- Какое чудесное платье! В нем ты уже не детсад, а взрослая ловушка.
- Эрик, - сказала я, - пойдем, ведь уже одиннадцать часов, а в три часа отходит поезд на Казань.
До самого отъезда в Казань мы все время провели в задушевных разговорах. Эрик был грустен, непрерывно подходил к Марте Артуровне, прижимался к ней, целовал ее, твердил:
- Мама, а ты не можешь еще побыть?
Ирина Петровна, глядя на них, то и дело вытирала глаза. Но стрелки часов в неумолимом кружении приближали разлуку. И мы отправились провожать Марту Артуровну по заснеженной Йошкар-Оле. На нашем маленьком городском вокзале зал ожидания был битком набит отьезжающими, в том числе и военными. Не успели мы приехать, как состав подали, ведь поезд был местным, Казань - Йошкар-Ола. Мы встали у вагона, из репродуктора неслась песня «Землянка». Мне показалось, что она так подходила к этому грустному моменту. V меня из глаз непрерывно лились слезы. В тумане этих слез незаметно пронеслись полчаса. И вот Эрик и мама целуются крест-накрест три раза и расстаются. Марта Артуровна стоит на подножке в военной форме, высокая, стройная, с грустными голубыми глазами и машет нам рукой.
- До свидания, Эрик! До свидания, Ирина и Леночка! Пишите! Опустошенные, мы возвращались с вокзала.
- Снежинка, - сказал Эрик глухим голосом, - пойдем к нам.
- Хорошо, - сказала я, помня обещание, которое я дала Марте Артуровне, и понимая его состояние.
Мы расположились в его комнате. Так как в столовой на столе было еще не убрано, Ирина Петровна возилась там. Эрик взял гитару, настроил ее и стал петь. Я и не представляла, что он может так петь, и что он умеет так играть на гитаре, я ведь вчера, а их доме была впервые. У него был очень приятный голос, проникающий прямо в душу, а песня, которую Эрик пел, брала за сердце. Это была любимая песня моей мамы. Он пел «Выхожу один я на дорогу». Невозможно передать словами, какое пламя чувств вызвало его пение. Я была полна нежности к нему, была • восторге от него. Когда песня закончилась, я воскликнула:
- Эрик, спой еще что-нибудь, еще!
- Тебе нравится? Я рад, но учти, что пионерских и комсомольских песен не люблю.
- Спой, Эрик, что ты любишь, - и он запел.
- Снежинка, - сказал он, - я совсем тебя в тоску вогнал.
- Да что ты, Эрик, я так люблю песни, а ты так хорошо поешь, что я наслаждаюсь и могу слушать тебя всю жизнь. Эрик отложил гитару и подошел ко мне.
- Ах, как бы я был счастлив, петь тебе всю жизнь, да война проклятая нам все путает.
Мне его было бесконечно жаль, после песен он стал мне еще дороже, и я подняла руку и стала гладить его белокурые волосы, приговаривая:
- Эрик! Мой чудесный Эрик! Но, может быть, все будет хорошо, даже если и плохо, то ведь как нам сейчас хороню
- Да! Да! Моя Снежинка! То, что мы с тобой встретились и так красиво любим друг друга, это небывалое счастье!
- Какая ты сегодня красивая, - сказал Эрик, неотрывно глядя на меня, - тебе так идет эта кофточка. Какой это материал, - спросил он и потрогал материал именно там, где под ним находилась моя грудь.
Меня всю пронзило, как ударом тока. Я встала и сказала:
- Давай что-нибудь почитаем, у тебя так много интересных книг.
- Ну чего ты так испугалась, глупенькая? Я же только поинтересовался материалом. Сейчас будем читать. Ой, а пуговицы, какие интересные, - сказал Эрик, - можно посмотреть и потрогать?
- Ты, как маленький, Эрик, - засмеялась я, - потрогай.
Его левая рука легла мне на талию, а правой он играл пуговицами. Я смеялась над ним, ничего не замечая, и была рада, что он отвлекся от своих грустных дум. И вдруг блузка моя оказалась расстегнута, а под ней был лишь маленький бюстгальтер, а голова Эрика оказалась на моей обнаженной груди, и его горячие губы страстно гуляли, как разбойники, по столь запретной территории Возмущение и страх, сладострастная волна, пронизывающая все мое существо, слились воедино в такую звонкую пощечину, что щека Эрика, на которую легла моя ладонь, оказалась вся красной и вспухшей, но это не остановило его. Его била какая-то непонятна» мне дрожь, и он все целовал и целовал меня то в губы, то в грудь, Я и не заметила, как мы с ним оказались сидящими на диване. И тут я вдруг вырвалась, отскочила в другой угол комнаты и сказала:
- Эрик, если ты сейчас же не прекратишь, я сейчас уйду и больше не приду. А еще говорил, что любишь, а сам? Эрик сдавленным голосом отвечал:
- Я тебя так люблю, что без тебя и дня не проживу. И это, что сейчас было, Снежинка, тоже любовь, да ведь ты еще детсад. Ладно, перестал. Извини, но ведь я живой человек и мужчина. И он впервые при мне закурил. Я хотела возмутиться.
- Всю меня опозорил! - чуть не плача сказала я, - и это  тот момент, когда ты мне нравился как никогда.
- А ты такая красивая без кофты, какая у тебя фигура, ты и представить себе не можешь. В этом-то все и дело, - сказал Эрик, - а ты мне всегда, а сегодня как никогда, нравишься, и это не позор, а гордость, сейчас я тебе докажу устами великого писателя Горького. Кстати, мы его сейчас проходим. Пойдем в столовую, чтобы Ирина Петровна за нас не волновалась, и ты сама будешь нам с ней читать одну из красивейших сказок Горького.
- Горящее сердце Данко? - спросила я.
- Нет, - сказал Эрик, - «Девушка и смерть».
И мы вышли в столовую, оба раскрасневшиеся. Правда, Эрик только на одну щеку. Ирина Петровна грустно нам улыбнулась. Мне было очень стыдно, ведь она, наверное, все слышала, и еще один вопрос меня мучил: знает ли она про смерть брата? Ирина Петровна была родная сестра отца Эрика, его старшая сестра. Она пригласила нас попить чаю. Подавая чашку Эрику, она с улыбкой сказала:
- Эрик! Ты не забыл, что интересующее тебя мероприятие назначено на 6 января, как ты и хотел, на твой День рождения. Напоминаю, чтобы ты набрался терпения и готовился.
- Спасибо, тетя! - немного смущенно ответил Эрик. Я вопросительно на них посмотрела, но не получила никаких пояснений и подумала, что это связано с военкоматом.
После чая Эрик протянул мне томик Горького прямо с раскрытой страницей, где был заголовок «Девушка и смерть» и сказал:
- Читай вслух, как ты умеешь, с чувством. А ты, тетя Ирина садись рядом с нами, послушай тоже.
 Ирина Петровна села к толу, где мы с Эриком под уютным абажуром устроились читать. Я любила читать вслух и читала профессионально. Даже строгая Ирина Петровна похвалила меня, сказав, что я читаю, как профессиональная актриса. Но отдельные места мне при такой компании, читать вслух было стыдно, и я пропустила эти строки, но тогда Эрик взял из рук у меня книгу и громко огласил пропущенное. И при этом так внимательно, с лукавой улыбкой, на меня посматривал.
Время бежало неумолимо. Мне было пора домой. Когда Эрик лен* провожал, то спросил:
- Ну, убедилась, что это не позор? Любовь - смысл жизни, ведь жизнь такая короткая.
- Эрик! - сказала я, - любовь - это только это, а все, что бывает дальше, - постель? Тогда это, наверное, скучно.
- Нет, Снежинка, - сказал он, - это чудесно, но при условии, если, кроме этого, у людей родственные души, им интересно вместе, у них одинаковые цели в жизни, они друг для друга - единственные, они не только влюбленные, но еще и верные друзы» до самой смерти. Когда они вместе - это самые прекрасные минуты а•« жизни. Y таких счастливых влюбленных всю жизнь не иссякнет ручеек бесед. Они - единое целое. Это я так понимаю настоящую любовь. И  именно  так  тебя  люблю  на  всю  жизнь,  а  ты  меня мучаешь, как было сегодня.
- Что же ты хочешь. Эрик? Чтобы я сделала последний шаг и попала в беду?
- Глупая, Снежинка. Я хочу, чтобы мы с тобой всю жизнь были вместе, не расставаясь ни на минуту. Но ведь мы в этой жизни рабы, идет война. И впереди все призрачно и туманно. А" ты, Снежинка, совсем, наверное, меня не любишь, даже поцеловать, как следует не разрешаешь, тебе это совсем противно.
- Эрик! Эрик! - воскликнула я чуть не со слезами, - тебе хороню, ты мальчишка, и можешь делать все, как тебе хочется, а девчонкой быть такая мука: и так не положено, и так неприлично, а это - позор на всю жизнь.




Глава 18. Физик и свекла.

Вот и становишься пленницей обычаев и нравов, лицемеришь порой, делаешь вид, что не нравится, то, что нравится.
Эрик засмеялся:
- Ах ты, маленькая лицемерка! Но ты не ответила на мой вопрос, ты любишь меня? Ты хочешь быть всегда вместе со мной?
- Не знаю, что такое любовь в жизни, знаю, что она бывает в книгах. Но с тех пор, как ты появился на моем пути, моя жизнь перевернулась кверху дном. Я с тобой испытала столько красивого, неизвестного, ты, конечно, необычный человек, и я к тебе очень привыкла. Даже не представляю, как это я утром проснусь и тебя не увижу. Не знаю, что я буду делать, когда ты уедешь в армию. Жизнь станет серая, бесцветная, но гнать лошадей то того, что у нас так мало времени, во вред моему будущему, Эрик, ты не должен, что это за любовь?
 Ведь когда любишь - желаешь добра.
- А ты, Снежинка, мне добра желаешь?
- Конечно, я бы все сделала, чтобы ты никуда не уезжал, да это не в моей власти.
Ночь было морозная, светлая, снег так и искрился в ярком свете луны и весело хрустел под нашими ногами, как будто какой-то необыкновенный оркестр, который в ночи играл гимн нам с Эриком. Улицы были безлюдны, затемнены.
- Погуляем немного, - сказал Эрик, - ведь каникулы.
- Поздно, Эрик, мама будет беспокоиться. Да и будить всех нехорошо.
- А ты ночуй у нас, у нас в столовой.
- Да ты что! Разве это прилично?
Ничего особенного в этом нет, - сказал Эрик, - ляжешь в столовой, никто тебя не съест.
- Нет! Давай погуляем, мне тоже не хочется расставаться, а ночевать я буду дома.
- Ну, уж ладно, сегодня я тебя отпущу домой, а там видно будет.
Я с недоумением поглядела на него, но не поняла, шутит ли он или серьезно говорит.
И пошли мы бродить по лунным дорожкам, разлитым по снегу.
- Снежинка, - спросил Эрик, - а ты до меня с кем-нибудь целовалась?
- Да!
- С кем? Он в нашем классе учится? Это Борис?
- Нет, - сказала я, те, с кем я целовалась, не учатся в нашем классе.
Эрик свистнул:
- Не тот, а те, разве их много было?
- Считай, - сказала я, - мама, папа, дедушка Гриша, бабушка Шура, Лиза и пятеро моих братьев!
- Ну и хитруля, - сказал Эрик, - я имел в виду мальчиков, мужчин.
- Нет, Эрик! Ты первый мальчик, с которым я вошла в страну чувств, до тебя ни с кем не встречалась. До этого, начитавшись всяких романов, где-то лет в пятнадцать мы с Нинкой и Людкой, это мои лучшие подруги в этом городе, я тебе о них уже рассказывала, а с Ниной ты даже знаком, так вот поскольку мы были верные подруги, все вместе, то мы все трое решили влюбиться в одного. Пришел к нам с начала восьмого класса новый физик, только что испеченный педагог. Молоденький, красивый, черные волосы, серые глаза, красивый прямой нос, рост средний. Он урок ведет, а мы уставимся все трое на него, а сидим все на одной парте, на той же, где я сейчас сижу одна, ничего не слушаем, а смотрим на него и внушаем ему “любовь”. А у него ни в одном глазу. Вызовет Нинку, Людку, меня, а мы не учим, а мы страдаем, и наставил он нам неудов. А когда нам учить? После уроков мы втроем шествуем к его дому и рисуем на воротах два сердца, пронзенные стрелами любви. Почему два? Да потому, что наша Люда Сторожева дитя актрисы и художника, с пеленок росшая за кулисами и гораздо быстрее нас повзрослела. Она и физически выглядела старше нас, полностью развита, как взрослая девушка, очень красивая, и фигура у нее необыкновенная. И вот наша Люда по настоящему влюбилась в молодого актера из Марийской труппы, и нашу любовь к Ольховскому забросила. И однажды физик на уроке, глядя прямо на нас, на весь класс спросил:
- А кто мне может сказать, что значат две свеколки или репки, нарисованные вместе?
Вообще выдал нашу тайну всему классу, все хохочут, а он еще Нинку к доске вызвал и говорит:
- Расскажи, Солнцева, заданное на дом и закон Ома. А Нинка от его смеха над нами и предательства стоит столбом, бледная вся, ни слова сказать не может. Он ее посадил на место, поставил “плохо”, да еще насмешки все в наш адрес подбрасывает, класс потешается, а он говорит:
- Ну что, закон Ома на доске написать труднее, чем свеклу на чужих воротах?
Нинка идет к своей парте вся в слезах, а я тут вдруг разозлилась, ну, думаю, Иуда Ольховский, сейчас ты у меня получишь! Встала во весь рост и кричу:
- Спросите меня, я хочу свое “плохо” исправить!
Он говорит:
- А, второй художник хочет свои способности показать. Пожалуйте, Новикова, к доске.
Я на весь класс кричу:
- Да, хочу и буду отвечать.
И пошла, и ответила ему все, что на дом задано было, с формулами, он говорит:
Хорошо, Новикова, садитесь, вы умеете совмещать физику с репами, а я будто не слышу ни его слов, ни смеха в классе, продолжаю отвечать весь раздел электричества, все законы, и что проходили, и что будем проходить. Как-то я болела ангиной, решила физику выучить, и так мне раздел электричества понравился, что я его освоила на всю жизнь. Ольховский не знает, что делать, не может меня от доски прогнать, отвечаю хорошо, да еще рожици строю. Ну а потом мне надоела, и я пошла на место. Он кричит:
Новикова, отлично! Вы за меня и новый материал рассказали.
А я повернулась к нему лицом и с выражением, как на сцене, говорю:
- Что толку нам физику учить, коли наш учитель по физике совсем безграмотный, репу от сердца отличить не может.
Класс взорвался от хохота, а бедный Ольховский не знает, смеяться ему или сердиться. Молодой же он совсем, первый же год преподавал. Потом, видно, до него что-то дошло, он понял, что бестактно поступил.
Шли мы с Ниной домой из школы, повесив головы, а он окликнул нас, подошел и сказал:
- Извините, девочки, меня! Учитесь, растите, вот когда станете совершеннолетними, я обязательно вспомню эту историю.
Но в сорок первом его забрали в первые дни войны, и через месяц его портрет с черной каймой висел в школе. Убит! А я сочинила песню, и мы с Нинкой ее пели со слезами. Я прочитала свою песню.
Эрик сказал:
- Какая чудесная! Я положу эти слова на музыку,  подберу на пианино.
- А ты на пианино играешь?
- Угу! Кончил музыкальную школу по классу фортепьяно.
- Какой ты молодец! А я так люблю музыку, а слух неважный и музыкально безграмотна.
- Не будь такой жадной, нельзя же все уметь! Кто умеет все, тот не умеет ничего. Зато ты понимаешь музыку стихов и сама сочиняешь. Снежинка, - сказал Эрик, - смотри, звездочка падает, загадай желание!
Я загадала - пусть он меня поцелует. Я смотрела, задрав голову, на летящее светило, оно нарисовало в небе светящую дугу и погасло. И мое желание исполнилось. Эрик наклонился ко мне и его губы встретились с моими. Он целовал меня, и я впервые отвечала ему, это было неземное блаженство. Когда мы опомнились, время было два часа ночи.
- Пойдем ко мне, - сказал Эрик, - я клянусь тебе, что ничего, что тебе неприятно, не сделаю. Только подам тебе постельное белье и уйду в свою комнату, а ты ляжешь на диване в столовой.
Все было, как он сказал. Мы тихонечко пришли, не разговаривали, чтобы не разбудить Ирину Петровну. Эрик постелил мне на диване, а сам в белой рубашке, такой симпатичный, такой домашний и ласковый пошел в свою комнату. Он ушел и было так пусто без него в этой уютной столовой, где горела лампа в ярко оранжевом абажуре. А мне так тоскливо было без его губ, глаз, рук. Если бы он сейчас вошел, я бы ему позволила все.
- Я гибну!  Гибну, - твердила я себе, - но на мое счастье он сдержал свое слово и не выходил из своей комнаты.
Надо же! - подумала я с обидой, - спит себе, а я тут страдаю одна. А что будет со мной, когда он уедет? Нет, надо взять себя в руки и держаться. Остаться одной плохо, но если сделать неверный шаг, то хуже будет вдвойне.
Я уже собиралась раздеваться, как вспомнила, что под моим нарядным платьем кроме бюстгальтера и трусов ничего нет. Как спать? И я опять села и чуть-чуть задремала. Проснулась от какого-то шороха, надо мной склонился Эрик.
- Леночка, ты, почему не легла, неужели ты мне не веришь? Я же дал слово. Раздевайся и ложись.
- Раздевайся, - проворчала я, - а ты, почему не спишь?
- А мне так грустно быть одному, когда ты рядом. Тем более скоро разлука.
Я чуть не выпалила “и мне”, но вовремя опомнилась и ничего не сказала. Он мне протянул свою пижаму.
- Если боишься меня, то запри дверь от меня. Переодевайся и спи. Завтра поедем c тобой на лыжах на твой трамплин, поэтому надо выспаться. - Он стоял и смотрел на меня, а меня тянуло к нему, как магнитом, но страх перед последним шагом останавливал.
- Как тебе идет эта кофта, - сказал он.
Я ехидно спросила:
- Тебе особенно нравятся пуговицы?
- И пуговицы тоже, а я посчитал бы за счастье тебе их расстегнуть, но ты мне нравишься больше пуговиц. Если бы я тебя так сильно не любил, то у нас бы уже все было давно, а я тебя сберегу, чтобы все у нас было красиво, не бойся, спи. Спокойной ночи. Боишься - запрись, свет погасить?
- Да, сказала я, - но я боюсь темноты.
- Тогда я зажгу свет в прихожей, - сказал он и ушел.
А я готова была бежать за ним в его комнату. Но он не звал и больше не приходил. Я разделась, натянула его пижаму, в которой утонула. От пижамы пахло Эриком, и это был такой чудесный запах, что я поцеловала ее и уснула.
Проснулась я поздно. В комнату забрались яркие лучи январского солнца и разбудили меня. Забыв, где я, я быстро выскочила из-под одеяла, встала на пол в полосатой огромной пижаме, хотела быстрее переодеться, только взялась за юбку, как дверь в комнату Эрика открылась, я ее не заметила, а он вошел в столовую. Я стояла в его пижаме, бант мой развязался и длинные темные волосы рассыпались по плечам. Эрик молча подошел ко мне и обнял меня. Я прильнула к нему всем телом, в ушах у меня звенел вальс “Дунайские волны”, и я готова была плыть с Эриком, куда он захочет.
- Доброе утро, любовь моя, - сказал он после длинного поцелуя, - как спала?
- Так себе, - сказала я откровенно.
- Почему? - спросил он, ласково улыбаясь.
- Мне без тебя было скучно. Дом чужой, и мне казалось, что я в нем одна.
- Мы могли бы быть и вдвоем в одной комнате, кабы не твои капризы. И дом это не чужой, а твой, снежинка.
- Почему это мой?
- А потому, что ты скоро будешь моей женой!
- Еще чего, - рассердилась я, - я замуж вообще выходить не буду. Эрик, ведь мне семнадцать исполнится только двадцать первого января.
- Не будешь? - засмеялся Эрик, - это мы еще посмотрим. Скажите, мисс недотрога, а как это вы решились провести ночь в доме чужого мужчины? А?
- И не провела я ночь с мужчиной, я спала одиноко на чужом диване, мужчина не оставил бы меня одну!
- О-го-го, - сказал Эрик, - один ноль в твою пользу. А теперь, мисс, позвольте вам услужить.
- Как это, спросила я, в чем?
- Горничной у нас нет, приходящая домработница Настя придет часам к двенадцати, тетя Ира куда-то ушла, придется мне вам прислуживать. Я хочу помочь вам причесаться. Ребенок ночевал в чужом доме. Прекрасные, длинные пушистые волосы надо привести в порядок. - Он вышел куда-то, вероятно, в тетину комнату, я стала переодеваться. Эрик вернулся с какой-то необыкновенно красивой расческой и сказал:
- Встань и повернись ко мне задом, я тебя расчешу.
- Не надо, Эрик, сказала я, - лучше я сама, а ты посмотри, а то вдруг ты сделаешь мне больно.
- Пожалуй, ты заслуживаешь, чтобы тебе сделали больно, но сегодня этого не будет, - многозначительно сказал он и посмотрел на меня.
А я глядела на него. В одной белой рубашке, в хорошо отутюженных брюках, белокурый, с голубыми глазами, в которых солнечные зайчики высекали искорки, он был таким симпатичным, что я едва сдерживала себя, чтобы не прижаться к его груди. Но я и виду не подала. Я не препятствовала его желанию расчесать мне волосы. Он бережно и нежно волосок к волоску расчесал мою роскошную гриву и заплел мне две косички. Он несколько раз за это время целовал мои волосы, а когда заплел косички, сказал:
- Глаза горят, как спички, до попочки косички!
- Эрик, - сказала я, - я уже взрослая, мне уже косички не идут.
- Нет! Идут! Они мне очень нравятся. Еще находишься с дамскими прическами, а девчонкой с такими чудесными косичками уже не будешь. А теперь пойдем в мою комнату, там переоденешься, а то тетя Ира может прийти и что-нибудь подумает.
- Как же при тебе переоденусь?
- Я выйду, - сказал он, снял рубашку и остался в одной майке. Я не могла понять, что со мной происходит, только потеряла всякую осторожность. Эрик вышел, а я сбросила пижаму, не закрывая дверь и оставшись в одних трусиках, потянулась за своими вещами. В этот момент на моей талии оказались руки Эрика. Он вошел незаметно, я вскрикнула, но не стала вырываться, а он повернул меня к себе лицом, сказав:
- Боже! Как ты хороша! Какая у тебя фигура, - и порывисто прижал меня к себе. Он был в одной майке и брюках, а я только в трусиках. Все мое тело ощущало рядом его, и от этой близости было так ново, так сладостно и не хотелось от него  оторваться. Он целовал меня всю, и от этих поцелуев сладостный дурман лишал меня разума, и я сказала себе:
- Пусть будет все, - а ему еле слышно:
- Эрик, не надо, отпусти, - но это были лицемерные слова. Все мое тело, губы стремились навстречу ему, и он это понял. Он поднял меня на руки, стал страстно целовать и понес к своей кровати. И я полулежала на кровати, а Эрик раздевался, как раздался стук входной двери и голос Ирины Петровны произнес:
- Эрик! Эрик, ты дома?
Эрик тихонько выругался, натянул брюки и рубашку и пошел на ее зов, а я опомнилась, весь дурман как рукой сняло, и быстро-быстро оделась. Вся грудь и шея, и даже живот, хранили следы его поцелуев.
- Господи, прости меня - обратилась я к Богу.
Чудо спасло меня! Я была на краю гибели. Как права Лиза. Ему то что - уедет. А я оставайся с позором и даже еще хуже, с ребенком. Но внутренний голос твердил мне:
- Ты ведь сама хотела, чтобы было все, а сама, “Господи, прости меня”.
Я хотела пойти умыться, но услышала голос Ирины Петровны:
- Вот и хорошо, что Леночка уже пришла, сейчас завтракать будем.
Я вышла в столовую, вся пунцовая, глаза, щеки и губы горели. Мне было стыдно взглянуть на Эрика, и хотя последний шаг не был сделан, но его губы и руки уже знали мое тело. Мы разговаривали втроем, и я старалась даже в разговоре с ним смотреть в сторону, но он схитрил, сказав:
- Ой, Лена, что это у тебя на правой щеке? - Подошел ко мне и прямо при Ирине Петровне взял мое лицо в свои руки, приподнял и наши глаза встретились. Его глаза смотрели в мои и были они уверенные, ласковые и немного виноватые. - Нет, ничего, мне показалось. - И прямо при Ирине Петровне чмокнул меня в щеку. Я не знала, куда деваться от стыда и сказала:
- Я сбегаю домой, мы с Эриком решили пойти на лыжах, возьму костюм.
- Нет, снежинка, - сказал Эрик, - мы будем завтракать, а к тебе домой зайдем вместе и оттуда прямо пойдем кататься. Я сразу оденусь.
- Эрик, - спросила Ирина Петровна, - почему ты Лену зовешь снежинкой, она скорее Кармен, цыганочка, а не снежинка. И волосы и глаза у нее темные.
- Снежинка - потому, что я встретил ее, свою любовь, на всю жизнь, зимою, не весною, когда природа требует любви от всех, не летом, когда природа предлагает свои услуги, свое лоно для любви и влюбленных, а зимою. Зимой был тот вечер в декабре, когда я в вальсе открыл для себя, ее, эту девочку моей мечты, которая была царицей бала.  Это моя самая сильная настоящая любовь на всю жизнь, я понял это на катке, где кружились снежинки, и она, королева катка, была, как снежинка, одета в бело-голубой наряд. Но окончательно она меня покорила, когда я понял, что не смогу без нее прожить и дня, что до нее это были пошлые увлечения, это случилось на трамплине. И опять она была одета в бело-голубых тонах, опять кружились снежинки, и она, как волшебница, неслась с горы, красивая, легкая и смелая. И вот я у ее ног и на всю жизнь.
- Как красиво, - сказала Ирина Петровна, - как жаль, что всего этого не слышат и не видят Володя и Марта. - И из ее глаз полились слезы, и Эрик стал грустным-грустным. И в эту минуту я забыла о своем раскачивании, я была рада, что так себя вела, ведь этого ему так хотелось, мне его так было жаль, что я бы с удовольствием начала сама его ласкать. Но Ирина Петровна была тормозом, как светофор красным светом пресекала эти попытки.
 Мы сидели рядом, и чтобы его утешить, я придвинула свои ноги к его. А он под столом положил свою руку мне на колено и стал его гладить. Это было так приятно. Лицо его посветлело, да и ласки его меня увлекали все больше и больше. Но было пора идти ко мне домой.
Пока я дома одевалась, Эрик о чем-то вполголоса разговаривал с Лизой.
- А не рано? - расслышала я тревожный вопрос Лизы.
Эрик о чем-то горячо ее убеждал, я не разобрала, я слышала только Лизин ответ:
- Если все будет так, как вы говорите, то я не против. Но решающее слово за Леной и Зиной, я только тетя.
Эрик поцеловал ей руку. Мы вышли в сверкающую январским солнцем улицу.