Кукла

Тебя мечтания погубят.
К суровой жизни интерес
Как дым исчезнет. В то же время
Не прилетит посол небес.
Увянут страсти и желанья,
Промчится юность пылких дум…
Оставь! Оставь, мой друг, мечтанья,
Освободи от смерти ум.
***
Погибли мы в житейском поле.
Нет никакой надежды боле.
О счастье кончилась мечта –
Осталась только нищета.
Даниил Хармс

I

Теперь я уже не смог бы вспомнить, с чего все это началось. Я лишь могу сказать с полной уверенностью, что виной всему были, как водится, деньги. Отчасти их отсутствие, а отчасти их обыкновение иногда все-таки появляться. Но появлялись они редко, как у большинства молодых людей. И как всякому молодому человеку – а я стараюсь не впадать в амбиции и не считаю себя исключением – всегда нужно было больше, чем уже есть. Хотя, сколько бы их ни было, они всегда таяли на глазах, превращаясь в хронический бронхит курильщика и утреннее похмелье, становившееся с каждым разом все более ощутимым. А потом оно стало настолько ощутимым, что, казалось, кроме него ничего и не существует. Одним словом, я сам превратился в этакий локальный похмельный синдром. Бывали, правда, моменты прозрения, когда я прекращал мариноваться и начинал делать что-то полезное, когда я полностью уходил в работу, забывая о своих обычных развлечениях. Работа становилась моим развлечением. Но всякий раз это наваждение проходило (как правило, с появлением новых денег), работа оставалась брошенной на полпути, и я снова окунался в мир забвения.
Так шли дни, недели, годы. Я все думал: «После, после, после… Вот-вот возьмусь за ум, брошу пить, приведу себя в порядок, сбрею бороду, постригусь, сгоню живот, и с этого начну новую жизнь». Но делать ничего не хотелось. Наступали моменты, когда лень было даже пошевелиться, и я лежал, тупо глядя в потолок, не желая сползать с кровати и возвращаться в этот бренный мир, в котором, казалось, ничего хорошего меня уже не ждет. Но к вечеру снова находился способ утопить время в стакане, предварительно слегка приподняв его в сторону шумного сборища, мол, ваше здоровье; а потом отправиться в ночное путешествие по недрам одной из моих подружек.
Даже эти утехи становились противными, но все остальное казалось еще противнее. Жилось одним днем, – пока жилось. Вперед же смотреть было больно. Не то чтобы страшно, – именно больно. Глаза резало. Не потому, что оттуда что-то светило ярко, а потому, что что-то воняло сильно. А еще все чаще появлялось пре противнейшее чувство сдавленности где-то в груди. В такие моменты казалось, что вот-вот вырвет, причем тем самым дерьмом, которое уже переполнило меня и ищет выхода. И тогда меня не станет, потому что ничего больше не останется.
Так бы, наверное, я и сдох однажды, даже не заметив этого, потому что давно был мертв. Я бы так и продолжал умирать, если бы не другая смерть, заставившая меня вырваться на пару дней на родину моих предков – в маленький домик на окраине маленького городка.
Мне позвонили и сказали, что умерла моя тетка. Не то, чтобы я был очень близок с ней, но нужно было почтить память о ней своим присутствием на самом мерзком мероприятии, когда-либо придуманном человечеством – поминках.
 
II

Когда я приехал, все уже были в сборе. Я тщетно силился разобрать лица присутствующих: в полумраке комнаты все они, казалось, сгущались в одну черную массу. Не найдя ни одного хоть сколько-нибудь знакомого мне человека, я решил, что родственники, должно быть, хлопочут где-то на кухне или у гроба. Мысль увидеть покойницу меня совершенно не прельщала, да и от вида еды меня воротило, так что я просто вышел на улицу и закурил, поглаживая непривычно выбритый подбородок.
Хоронили тихо, скромно, – в общем, по-христиански. Лето выдалось жаркое, поэтому обычно неторопливая воющая процессия на этот раз тянулась уж совсем медленно, а стоны обретали какой-то третий смысл. Вскоре все было кончено.
Однако, расслабиться было бы преждевременным, ибо самое неприятное было еще впереди. Как водится, всех усадили за стол и заставили скорбеть. Мне это было не так уж трудно: выражение моего лица и без того вполне подходило для оказии. Кусок в рот по-прежнему не лез, пока по старинному русскому обычаю не начали разливать горечь по бокалам и хорошенько поминать почившую. Только тогда я почувствовал себя легче, свободнее, меня даже не напрягал пустой монолог совершенно незнакомой мне старушки, сидевшей напротив и пытавшейся доказать мне, какой «доброй, душевной, просто замечательной и т.п.» женщиной была усопшая. Более того, он даже перешел в диалог. Почему-то я вдруг решил, что и сам все это знаю, да еще и получше ее. Я просто не мог упустить шанса немного поразвлечь себя полемикой, предмет которой был мне известен, но почти не изучен: последний раз я видел тетку лет десять назад. Но очень скоро мне наскучила и эта затея, я попросил прощения и протиснулся к выходу.
На крыльце я встретил своего кузена – сына покойницы. Закуривая, я подумал, что надо было бы выразить ему свои соболезнования. Это была моя первая ошибка. Вторую ошибку я совершил, когда поддержал беседу, которую он так живо затеял, увидев во мне плевательницу для воспоминаний. Выплюнув в меня все лишние воспоминания, он несколько расслабился, поблагодарил меня за проявленную заботу и понимание и пригласил меня остаться на ночь. Я вежливо отказался. Он настоял. Я вежливо отказался. Он продолжал настаивать. Я вежливо… Одним словом, он оказался настойчивее.

III

Я лежал в мягкой, когда-то бабушкиной, кровати. Наконец-то, гости ушли, а хозяева разбрелись по своим комнатам. Вокруг царили тишина и покой. Но это было вокруг. Внутри же бушевала какая-то неугомонная буря. Все мое существо приятно содрогалось, будто  предчувствуя что-то, мне самому неизвестное. Захотелось выпить. Аккуратно я сползаю с постели, натягиваю брюки и пробираюсь на кухню. Так и есть: в холодильнике осталось немного водки. Я наполняю стакан, выхожу на крыльцо, – тихо-тихо, чтобы не разбудить собак, – закуриваю и неторопливо потягиваю из стакана холодную влагу.
Полная луна в чистом июльском небе ярко освещает двор, на котором я провел лучшие годы своего детства. От воспоминаний приятно щекочет в груди, а потом все выше и выше по горлу… Нет, я не заплакал. Я уж давно не плакал и, пожалуй, забыл, как это делается. Разумеется, не от хорошей жизни – просто я вообще многое забыл.
Я закуриваю еще одну сигарету, но тут же замечаю, что водка закончилась. Курю. Думаю. Тушу сигарету и возвращаюсь на кухню. Водки нет. С досадой собираюсь вернуться в постель, но вспоминаю, что слышал магический звон, доносившийся с чердака, когда хозяева ходили за добавкой к столу. Снова появляется приятное чувство предвкушения.
Лестница, ведущая на чердак, уже была старая, но достаточно крепкая. Видно было, что моим родственникам приходилось неоднократно латать ее то тут, то там: должно быть, чердаком пользовались нередко. Без труда забравшись наверх, я понял, что попал в волшебный мир, такой желанный и недоступный для меня в детстве. Из щелей в забитом досками окошке сочились мягкие лунные полоски света, в которых плавно кружились бесконечные пылинки. Очень скоро мои глаза привыкли к темноте, и я стал различать предметы. Они поразили меня своим многообразием. Казалось, здесь хранится вся история моего рода.
Но тут мой взгляд нащупал цель этого паломничества в архаику – возле самого порога стоял ящик с бутылками. Дрожащими руками я выхватил две из них и сунул в широкие карманы моих брюк. Третью я откупорил тут же, прилег на старую рваную кушетку и, зажмурив глаза, неспешно переместил содержимое бутыли в свой желудок, печень, почки, а главное – мозг.

IV

Оторвавшись от горлышка, я обтер горькие губы. Привстав с кушетки и оглядев чердак, я обнаружил некоторые изменения. Лунный свет из окна больше не лился, но все было настолько ясно видно, что на мгновенье я подумал, что кто-нибудь вошел и, включив свет, застал меня за этим предосудительным занятием. Но кроме меня в комнате никого не было, и я, облегченно вздохнув, подошел к окошку. Выглянув в одну из щелей, я с ужасом обнаружил, что на улице совсем светло.
--Быстро нынче светает, не правда ли, – прохрипел я и испугался собственного голоса. Мне стало еще хуже, когда я понял, что не говорил этого.
--Вот допился! – произнес я уже своим привычным басом.
--Вот именно, – ответил тот же голос в моей голове.
Теперь-то я уж ясно осознавал, что окончательно сошел с ума.
--Нет, голубчик, – снова услышал я. – Ты не сошел с ума. Ты просто заблудился.
--Ну уж нет, – говорю. – Я-то знаю, где нахожусь. А вот ты-то сам знаешь, где ты?
--Глупец! Ты никогда не будешь знать, где ты находишься. Максимум, что ты можешь знать – куда идти. И все равно ты до конца не поймешь, куда ты пришел.
--Ты меня не грузи, – немного осмелел я. – И без того загружен. Ты лучше на вопрос ответь.
--Вопрос твой проще, чем ты сам можешь представить. Стоит лишь немного покопаться в своей памяти. Хотя, вы, люди, всегда все забываете… Что ж. Придется немного освежить твою память.
--Что-то я никак не пойму, – перебил я. – Это ты что ли тот самый демон, который частенько захаживает ко мне во сне? Тогда чего пришел? Я же, вроде, не сплю?
--Во-первых, никогда больше не перебивай меня. В конце концов, это просто неприлично. А во-вторых, что за пьяная выходка – путать сон с реальностью. Сам ты демон. Теперь слушай внимательно, насколько это возможно в твоем состоянии. Посмотри налево. Видишь шкаф?
--Ну вижу, – ответил я, уже зло. Кто это он такой, чтобы разговаривать со мной в таком тоне?
--Ишь ты, какие мы раздражительные! Успокойся и подойди к шкафу… Теперь открой нижний левый ящик… Я сказал левый! Достань эту рухлядь. Да не бойся ты – это всего лишь клопы. Видишь шкатулку?
И тут в моем сознании как живой встал образ покойного дедушки. Я вспомнил, что в детстве уже видал эту шкатулку, грубо вырезанную то ли из гранита, то ли из кремния: я никогда не был силен в геологии. Бывало, сходит дедушка на чердак, принесет оттуда шкатулку, возьмет меня на колени и говорит:
--Знай, внучек. Шкатулка-то эта досталась мне от моего дедушки. А мой-то дедушка получил ее от своего дедушки, моего прапрадедушки. А моему прапрадедушке она досталась от прапрадедушки моего дедушки. А откуда она взялася у моего прапрапрапрадедушки, этого я уж и не знаю. Знаю одно: великое зло она может принести. А может и великое счастие. Зависит от того, как с нею обращаться. В шкатулке-то этой кукла сидит. Не простая кукла – волшебная. Только стоит взглянуть на нее, она тут же оживет и расскажет тебе то, чего сам ты никогда бы и не знал. И будешь ты, знаючи это, жить припеваючи. Но стоит снова взглянуть на куклу, как смерть лютая одолеет тебя. Такие дела.
--А зачем еще раз на нее смотреть? – спрашивал я тогда дедушку.
--Да Бог его знает, – задумчиво отвечал тогда он. – Только так рассказывал мне мой дедушка. А ему – его дедушка, мой пра… (здесь мне всегда хотелось перебить дедушку, но уже тогда я знал, что так делать неприлично). И ни один из нас, – продолжал он, – никогда не открывал шкатулку-то эту. Обнеси Господь войти во искушение.
Так говаривал мой любимый дедушка. Мне же откровенно было неясно, что мешало моим уважаемым предкам, веками жившим в нищете, раз и навсегда познать секрет счастья.

V

--Никак вспомнил! Ну, молодец. А то я и так делаю для тебя исключение. Вообще-то мне не положено передавать мысли, пока меня не видно.
--Слушай, а кто тебя вообще просил влезать в мою жизнь?
--Да что-то понравился ты мне. И, знаешь ли, скучно тут одному. Знал бы ты, что такое годами сидеть на одном месте и не иметь возможности ни жить, ни подохнуть.
--Да, в общем-то, не скажи. Что-то очень даже напоминает.
--Еще бы. Твою жизнь тоже трудно назвать жизнью. Ну что, решился познать нормальную жизнь?
--А что, по-твоему, можно назвать нормальной жизнью? – ни с того, ни с сего всполошился я. – Меня и моя вполне устраивает.
--Ну! Будет! Ничего глупее не слышал! Самое худшее, что можно придумать – это обманывать самого себя. От этого большинство бед… Так. Что-то я разговорился. Определяйся, давай: либо ты достаешь меня, и я даю тебе полный расклад, либо я замолкаю, и ты не выжмешь из меня ни звука.
Долго раздумывать над предложениями я не привык, так что сразу достал шкатулку из шкафа, сел обратно на кушетку, положил шкатулку на колени и открыл.
--Ну, наконец-то! – отдалось в моей голове, а вовсе не из шкатулки, как я ожидал.
Честно говоря, я ожидал и увидеть что-нибудь пограндиознее, чем то, что валялось на дне шкатулки. Кукла как кукла: кусок тряпки, набитый опилками, с глазками-пуговками и улыбкой до ушей (если можно так выразиться при отсутствии оных), вышитой потускневшими, некогда красными грубыми нитками.
--А ты что же, думал, что из шкатулки вылезет какой-нибудь… ну, хотя бы тот самый демон? Тебе же ясно было сказано: кукла! Ну да ладно. Теперь возьми меня в руки, смотри в мои глаза и напряги все остатки своего убогого сознания, чтобы уловить каждое слово. Второй раз повторять не буду. Не потому, что я такой вредный. Просто не положено.
Неимоверным усилием воли я погасил в себе пожар обиды, достал из кармана вторую бутылку и сделал с ней то же, что сделал до этого с первой. Окончательно успокоившись, я аккуратно взял куклу, опасаясь, как бы она не рассыпалась у меня в руках. Затем я тупо уставился в пуговицы, преодолевая ощущение нелепости своего положения. Вскоре я снова начал думать, что сошел с ума: кукла молчала. Но, продолжая верить в чудо (а больше мне ничего и не оставалось), я изо всех сил пялился в пуговицы. Наконец, у меня потемнело в глазах. Я совершенно ничего не видел, но в этот момент до моего сознания начали долетать какие-то обрывки фраз на неизвестном мне языке. Не знаю, сколько времени длилось это забвение: по большому счету, казалось, время, равно как и все остальное вокруг меня, вообще перестало существовать. И вдруг кукла снова заговорила по-русски…
Дорогой читатель! Наверное, ты сейчас боишься оторвать взор от текста в надеждах познать истину бытия или что-нибудь в этом духе. Я бы с радостью доставил тебе это удовольствие, если бы мог передать словами долгий монолог, который мне довелось услышать. К сожалению, это не представляется возможным, ибо все сказанное было изложено в совершенно неповторимой форме. При этом я чувствовал такую легкость, какой никогда доселе не ощущал, разве что когда-то в детстве. «Боже мой! – думалось мне, – Как же все просто!  Неужели я сам не мог до этого дойти?!» Уже потом, в ретроспективе, я понял, что ничто другое не заставило бы меня постичь то, что я постиг в ту памятную летнюю ночь.
С другой стороны, основную мысль всей идеи можно выразить приблизительно такими, казалось бы, банальными тезисами: «у каждого свой путь к совершенству… твой путь не так уж труден и долог… пиши, пиши, пиши… обнови свой гардероб… войди в такое-то общество… сделай то… сделай се…». Одним словом, мне суждено было стать писателем.

VI

С ночи, о происшествиях которой тебе, дорогой читатель, только что довелось узнать, прошло немногим более четырех месяцев. В новом пиджаке, гладко выбритый, аккуратно подстриженный и, в общем, в отличной форме, я направлялся к своему агенту за первым гонораром, затаив нетерпеливую надежду получить достаточную сумму хотя бы на погашение долгов. Агент по распространению, с которым я заключил контракт всего пару месяцев назад, был совсем молодым человеком представительного вида, подававшим, судя по всему, большие надежды. Он совсем недавно был в деле, а посему снимал скромный (если не сказать больше) офис в здании управления молокозавода. До сих пор не могу понять, как его угораздило забраться в такую дыру. Всякий раз как я полу риторически спрашивал его об этом, он обыкновенно замечал:
--А что? Аренда плевая, а клиентам все равно не в напряг. Вам, например, в напряг? Нет? Ну вот.
 Позвонив с проходной, я пошел по темным коридорам заводского управления. Проходя мимо касс заводской бухгалтерии, я решил уточнить, как пройти в 204 кабинет. За зарешеченным окошком кассы сидело нечто немолодое, покрытое неимоверным слоем ярчайшей косметики. За ее спиной развивалась сцена, невольно привлекшая мое внимание своей нелепостью. На столе стояло несколько поддонов с куриными яйцами (напомню, действие развивалось на молочном заводе, а не на птицефабрике), за столом сидела женщина и непрестанно собирала деньги с других женщин. При этом яйца оставались на том же месте, так что мысль о том, что в кассовой комнате расположился продуктовый магазин, отпала сама собой. Однако, в какой-то момент в комнату забежала еще одна женщина и закричала:
--Семеновна! Продавай все! Петровна берет по 3.35!
Это могло значить только одно: женщины-бухгалтеры устроили не что иное, как яичную биржу. Ну да Бог с ней.
--Девушка… – неуверенно обратился я к женщине в кассовом окошке. Недовольно подняв увядающий взор, она постепенно обволакивалась каким-то более здоровым сиянием, в конце концов, искупав меня в золотом блеске широкой улыбки. – Девушка, не затруднит ли вас подсказать мне, как пройти в 204 кабинет? Я здесь всего второй раз…
--Что вы, что вы! – заверещала она, почти не шепелявив вставной челюстью. – Вовсе не затруднит. Отнюдь. Пройдете еще немного по этому коридору, после повернете направо, а там уж потрудитесь отыскать его сами. Я бы вас проводила, но работа – сами понимаете.
--Понимаю, понимаю. Премного благодарен.
Меня поражают две вещи. Как же наши бедные, огрубевшие, пришибленные бытом женщины умеют мгновенно расцветать, раскопав из под вековой пыли давно забытую кокетку! И второе: ведь может же, оказывается, наш народ разговаривать по-человечески, если только очень захочет!
Я уж собирался уходить, преисполненный грустной гордости за свой народ, как вдруг, отвернувшись от кассового окошка, стал столбом, не зная, то ли смеяться, то ли плакать. На двери напротив висел лист бумаги, на котором от руки было написано мистическое объявление:
«С/В
ПЕЧАТОТЬ НАКЛОДНЫЕ
ЗАХОДИТИ В КАБЕНЕТ»
Не поймите меня превратно, но я довольно долго силился уразуметь смысл сего изречения. После долгих раздумий я решил, что эта фраза, в которой из шести слов правильно было написано только «В» и, пожалуй, неизвестная мне аббревиатура «С/В», должна значить что-нибудь вроде «Если вам необходимо напечатать накладную, не угодно ли вам будет зайти в данный (а может быть и не данный) кабинет». Видимо, бухгалтерам слова и вовсе необязательны. После такого я бы даже не удивился, увидев то же самое изречение, изображенное в цифровом коде. Так или иначе, они друг друга понимают, а это главное.
Оправившись после потрясения, я двинулся дальше в путь. Зайдя в кабинет, где размещался офис моего агента, я застал его за телефонным разговором, который он тут же прервал.
--Здравствуйте, Миша, – я старался особо не фамильярничать с деловым партнером.
--Здравствуйте, Петр Павлович! Я должен Вам сообщить, вы сделаете нас с вами богатыми людьми!
--Постойте. Раз уж на то пошло, то я скорее рассчитывал на то, что это Вы сделаете меня богатым...
--Это не важно. Важно то, что Вашу книгу просто с руками отрывают, куда бы я ее ни принес. Она еще не продается, но у нас с Вами контрактов на десять тысяч зеленых вперед. Все уже ждут новых произведений. Я Вам скажу, это будет фурор!
Я достал из внутреннего кармана пальто бутылочку виски, сделал глоток и засунул ее обратно. Я приучил себя различать все имеющиеся вкусовые качества этого продукта и ценить их.
--Постойте-ка, Миша. Но ведь это же, простите, полное дерьмо! Я сам перечитывал и плевался.
--Да, это дерьмо. – Последней фразой он меня сразил окончательно. – Но это как раз то, что теперь нужно всем этим идиотам. Поймите, Петр Павлович, что никому на хрен не нужны пародии на Достоевского, Булгакова и иже с ними. Равно как всех достали нескончаемые детективы и бульварные романы, которые, впрочем, тоже по-своему – дерьмо. Но Ваша повесть – дерьмо редкостное, откровенное, высокохудожественное. Такого еще не было! Может, кто-то и писал нечто подобное, но никому и в голову не приходило выйти с этим на большой рынок. С Вами же мы сможем делать большие дела.
--И большие деньги…
--Разумеется! Кстати, я открыл для Вас счет. Вот Ваша кредитная карточка. На ней пока что пять тысяч. Остальное будет зависеть от продаж, а они будут, – могу Вас заверить. Теперь для Вас главное – произвести на свет еще что-нибудь. Через каких-нибудь полгода Ваше имя будут знать миллионы читателей, а главное – сотни издателей. Тут-то мы им и подкинем новенький продукт.
Присев на краешек стола, я снова достал бутылочку. Вот оно! Началось. Значит, не обманула кукла. Кстати, с тех пор она не подавала никаких признаков жизни, а лишь безмолвно лежала все в той же шкатулке, но уже у меня дома.
--Миша, Вы же не откажетесь выпить рюмочку виски? В знак победы. Это же и Ваша заслуга.
--Спасибо, Петр Павлович. Но у меня тут свое.
И он достал из сейфа две рюмки и пару бутылок «Абсолюта».
В тот день мы поздно покидали здание управления молокозавода, дружески обнявшись, полные радости за настоящее, надежд на будущее и водки из ближайшего прошлого.

VII

Нет ничего противнее и, в то же время, ничего занятнее, чем наблюдать за представителями так называемого высшего света, собравшимися в одно время в одном помещении. Кучка моральных уродов, и ты среди них. Причем каждый будет считать вечер потерянным зря, если ему не удалось лично сообщить мне, как он обожает мои книги и с каким нервным содроганием он будет читать мою новую повесть. Благо, я уже привык к этому, так что на презентации своего четвертого опуса мне уже не приходилось обдумывать манеру поведения и слова благодарности, принимая комплименты какой-нибудь высокопоставленной персоны. Я научился продавать собственное дерьмо должным образом – будь оно в напечатанном, оральном или любом другом виде.
Миша оказался более чем прав, когда говорил, что это будет фурор. Мое имя не просто узнавали. Петр Камчатский стал для них чем-то вроде нового божества. Читать меня было не просто модно. Молодому человеку достаточно было иметь дома на полке все три произведения, чтобы ему было с чего начать разговор, знакомясь с девушкой. Я уж не говорю о том, что значило быть знакомым со мной: далеко не каждый считал себя достойным такой чести, хотя каждый где-то понимал, что с легкостью будет ее удостоен, – что ж я, не человек, что ли? Проще всего было, видимо, тем самым сливкам общества, которые приглашал на презентации моих книг Миша. И откуда он только их находил! Мне должно было бы льстить то, как высоко меня ценят и обожают люди, привыкшие к тому, чтобы ценили и обожали именно их. К сожалению, единственное, от чего я так и не смог избавиться – это чувство отвращения, возникавшее всякий раз, когда мне лизали зад. Поэтому единственным выходом была, как всегда, выпивка.
--Петр Павлович. Не сочтите за навязчивость, но может быть, хватит? Не думаете о гостях, так хоть меня пощадите…
--Мишенька. Голубчик. Потрудись-ка принести мне еще бокал джин-тоника с Мартини, а то мой уж совсем пуст… Ах, Марья Андревна! Сколько лет, сколько зим! Как Ваш супруг?.. О-о, нижайше благодарен. С радостью подпишу… Дмитрий Олегович! Не стоит представляться!.. Как же, конечно помню!
Да ни хрена я тебя не помню. Равно, как и большинство из вас. Лучше б и вовсе вас всех не знать. Господи! Еще кто-то идет. Когда же это все кончится!
--Здравствуйте! Как мило, что вы пришли! Очень рад!
Миша все не возвращался, и я сам отправился к бару. Присев у барной стойки, я взял себе виски и решил никуда больше не идти. К чертям собачьим гостей! Не успев расслабиться, я с досадой услышал за спиной приближавшиеся шаги. К моему большому удивлению, шаги прошли мимо меня и уселись неподалеку у барной стойки, совершенно не обращая на меня внимания. Обладательница шагов оказалась очаровательным молодым созданьем. Ее прелестные золотые кудри беспорядочно падали на голые плечи. Я не смог удержаться от соблазна.
--Что Вы будете пить? – спросил я, подсаживаясь ближе.
--Странно. Что-то Вы не похожи на официанта, – залился ручейком ее голос. – А впрочем, как скажете. Кофе. Без сливок и без сахара.
--Налей девушке то, что она просит, – бросил я официанту и снова взглянул в милое личико.
--Так кто же Вы, если не официант? – спросила она, ослепив меня улыбкой.
--Меня зовут Петр. Петр Камчатский.
--Боже! То-то я смотрю – лицо знакомое. А на строках Ваших книг Вы не так любезны.
--Да я и в жизни не так любезен. А как зовут Вас?
--Анна.
--Анюта, скажите, пожалуйста, что такая милая девушка делает в таком скверном обществе?
--Это Вы мне скажите: Вы же сами ко мне подсели… Ой, простите! – засмеялась она. – Я вовсе не хотела Вас смутить. Впрочем, я никогда не отличалась излишним остроумием.
В ее темных, бездонных глазах светились беспечные искры радости жизнью, которая еще не успела разочаровать мою молодую собеседницу. В ее взгляде я узрел что-то человеческое, чего я уже давно не видел. Как оказалось, она действительно имела мало отношения к собравшемуся обществу. Она пришла в качестве переводчицы с парочкой заезжих писателей, которых ей навязали в бюро переводов.
--Я просто знаю языки. А больше, наверное, я ничего и не умею.
Но она ошибалась, говоря так. Даже на первый взгляд она умела очень многое. Она умела быть женщиной. Она умела быть привлекательной, хотя и не относилась к тем, кого сразу можно назвать красивыми. Она умела смеяться. Ах, как изящно она заливалась неудержимым смехом! У кого-то другого это выглядело бы вульгарно. В конце концов, она просто умела жить и наслаждаться всем, что ее окружает.
--Анюта. Давайте бросим все и поедем куда-нибудь поужинать.
--Но это же Ваш вечер…
--Плевать. Мне все осточертело. Единственное, чего мне сейчас хочется – уйти отсюда, но только при том условии, что Вы составите мне компанию. В противном случае это не будет иметь смысла. По большому счету, мне все равно, где скучать от одиночества.
--Одиночество?! Боже! Вы же знакомы с такой толпой интересных людей!
--Кого Вы называете интересными? Я и сам не представляю для них абсолютно никакого интереса. Держу пари, что большинство из них даже не открывали моих книг. Знакомство со мной – это всего лишь очередная «галочка» в их записной книжке. Пока что я на плаву. Мое имя ново, но не более. Зачем же я буду им нужен, когда все забудут обо мне? Полно. Пустое это…
…После ужина мы отправились ко мне, а наутро решили, что это – навсегда.

VIII

--Как ты думаешь? Я могла бы стать актрисой?
--М-м? – переспросил я, нехотя отрываясь от компьютера. Она соблазнительно потягивалась в моей постели… В нашей постели. За окном верещали весенние птички. Комната моего дома была заполнена теплым светом раннего, еще привыкавшего к щедрости солнца. Она была прекрасна, как и год назад, когда по счастливой случайности я встретил ее на презентации своей книги.
--Я помешала тебе? Я спросила, могла бы я, по-твоему, стать актрисой?
--Конечно! – ответил я, впрочем, без особого энтузиазма: я был более увлечен романом, который развивался под моей уже опытной рукой. – Из тебя бы вышла пре прелестная актриса! Ты красива, ты стройна, ты пластична… Да и сыграть ты смогла бы, пожалуй, любую роль, насколько я тебя знаю.
--А поскольку ты меня знаешь хорошо, то, надо полагать, тебе можно верить?
--Разумеется, мне можно верить!
Она была довольна. Она нежилась, как маленький ребенок, не знающий забот. Она встала с постели, подошла ко мне сзади и нежно обвила мою шею своими хрупкими, чувственными руками. Как я любил эти руки! У нее была совершенно удивительная жестикуляция. Когда она двигала руками, казалось, они жили своей, независимой жизнью. Они будто бы существовали отдельно от всего остального, в свою очередь прелестного тела. Она извивалась, целуя меня в шею, стараясь не мешать мне – на тот случай, если у меня особое вдохновение, и я не захочу оторваться от работы. Но каждый раз это оказывалось невозможным, я бросал фразу недописанной, легко брал в руки свою любимую и нес ее обратно в постель.
После завтрака она обычно отправлялась на работу в свое бюро переводов. Я откровенно не понимал этого. Ей вовсе не обязательно было работать, пока она жила со мной. Но она упрямо чувствовала какую-то необходимость быть занятой чем-то своим, даже если это не приносило никакой пользы.
Я же оставался дома, проводя основную часть времени в охоте на музу. Со временем я настолько хорошо выработал стиль, что писал уже почти не задумываясь. Основной проблемой оставался, как и для всех, сюжет. Остальное превратилось в элементарное ремесло. Как только я начинал писать, строки так и лились из-под моих рук. Однако, бывали моменты, когда я неделями не мог найти нужных слов. Тогда моя жизнь, а заодно и жизнь Анюты, превращалась в ад. Я то сидел часами на одном месте, не реагируя ни на какие уговоры своей возлюбленной хотя бы принять необходимую моему и без того болезненному организму пищу, то в ярости носился по дому, не давая жизни ни Анюте, ни служанке, ни даже кошке.
Но нужные слова всегда приходили. Либо с дуновением ветерка, когда я бесцельно прогуливался по парку, либо с шумом улицы, принесенным все тем же верным ветерком сквозь приоткрытое окно моей уютной комнаты, либо… И тогда я снова садился за клавиатуру, беспощадно терзая ее до тех пор, пока снова не наступало чувство удовлетворения написанным. Скорее всего, все написанное мной было полной бездарностью с точки зрения классики. С точки же зрения конъюнктуры рынка, который я уже досконально изучил, это было неповторимо «актуально». А это было главным.
В тот вечер мы ужинали дома. Мне удалось удачно написать несколько страниц романа, так что я был в хорошем расположении духа. Я дал волю своему рассудку, предоставив ему возможность искупаться в водке.
--Ты веришь в судьбу? – внезапно произнес я, дожевывая ломтик кальмара.
--Не знаю, – устало ответила Аня. – Я как-то не задумывалась. А почему ты спросил?
--Если не хочешь говорить на эту тему, то я не буду настаивать.
--Ну почему же. Мне интересно.
--Я просто раздумывал о твоем утреннем вопросе.
--О каком вопросе?
--Насчет твоей карьеры актрисы. Я подумал: может быть, это, действительно, твоя судьба…
--Господи! Да я просто пошутила!
--Нет, нет. Правда. Понимаешь, у каждого человека есть альтернатива в жизни: идти лишь бы куда или идти по начертанной только для него дорожке. Правда, дорожку эту непросто найти самому. Но есть кое-кто, кто мог бы показать тебе эту дорожку.
--Я не понимаю, о чем ты говоришь, Пит. Ты нашел хорошего продюсера или решил попробовать на себе роль проповедника для своего нового романа?
--Я всего лишь хочу подарить тебе счастье.
--Но я уже счастлива! Ты – мое счастье! Ты давно подарил его мне, за что я тебе бесконечно благодарна.
--Ты не понимаешь. Все, что ты видишь в этом доме, все, чем я сам стал – вовсе не моя заслуга. Я не имел бы всего этого, если бы не подарок моего дедушки.
И я рассказал ей все. Я рассказал о том, во что я успел превратиться за свои молодые годы, о том, как попал на чердак, о рассказе дедушки… Я рассказал ей о кукле и о том, что от нее узнал. Боже, как я теперь жалею, что сделал это! Если бы я мог описать ее взгляд, дорогой читатель! Взгляд ребенка, который смотрит на живого деда мороза, который пытается доказать ей, что дед мороз не существует. Такого недоумения я никогда не видел ни в ее глазах, ни в чьих-либо еще.
--Неужели ты мне не веришь?! – исступленно кричал я. – Ну, тогда смотри сама!
Я бросился в свой кабинет, долго нервно шарил на полке в поисках ключа, найдя его, выдвинул ящик стола, достал шкатулку и вернулся в столовую. Открыв шкатулку, я достал из нее куклу и сунул ее к широко открытым глазам Анюты.
Я не знаю, чего я тогда ожидал, но, что бы то ни было, ничего не произошло. Тогда я обреченно рухнул в кресло, положив куклу обратно на место. Залпом выпив стакан водки, я запрокинул назад голову, бормоча что-то вроде:
--Не понимаю… не понимаю…
--Ты пугаешь меня, Пит. – Ее глаза блестели слезами. Она не знала, как реагировать на все происходящее. – Тебе необходимо отдохнуть. Ты просто устал, – не переставала повторять она, сама не веря своим словам. Что-то очень нехорошее закралось в ее мысли, а заодно и в наши дальнейшие отношения. Наша жизнь никогда больше не была прежней.

IX

Этот случай чрезвычайно изменил и меня самого. Я стал больше пить. Появились недвусмысленные боли в правом боку. Я почти не писал. Я почти не разговаривал с Анютой. Я все силился понять. Понять многое. Например, почему кукла молчала. Может быть, она предназначена только для моего рода? (Чушь какая-то). Но тогда почему я тоже не услышал ее? Или, в конце концов, почему я все еще был жив? Если верить дедушке, то меня ждала неминуемая смерть.
А может быть, не было никакой куклы? Вот так вот просто – не было! А с кем же я тогда, по-вашему, разговаривал на чердаке? По-вашему, я сам себе втемяшил, что буду писателем? Тогда почему же все так гладко выходит?! Нет! Нет! Кукла была и есть! Не мог я так жестоко ошибиться! С другой стороны, разве я достиг истинного счастья? Да, у меня была блестящая карьера. Но что она принесла мне, кроме разочарований? Да, у меня был свой дом в центре города, машина, о которой я мечтал, счет в престижном банке… Но разве это и называется счастьем?!
Была, конечно, Анюта. Идеал женщины. В ней было все, что было так необходимо мне. Но с ней произошли какие-то жуткие перемены. Она стала избегать меня. Казалось, она просто боялась меня. Немудрено! Я не выходил из состояния опьянения. И это было уже не то приятное опьянение, с которым я был хорошо и давно знаком. Я натурально превращался в зверя…

X

Через неделю после того, как он прогнал меня, мне позвонила его служанка. Голос у нее был жутко плаксивый, так что ничего путного я от нее не узнала. Я поняла только, что случилось что-то страшное и нужно ехать.
Мои догадки подтвердились, когда я увидела перед домом Пита две роковые машины: скорая помощь и милиция. Я вбежала по ступенькам в его спальню. Дорогу мне преградили какие-то люди. В голове у меня все мешалось и плыло куда-то.
--Что с ним?! – кричала я.
--Он слишком много пил… Простите, гражданка.
Люди расступились, и я увидела его, лежащего на полу возле стола. Его открытые глаза были удивительно красивы. В них я увидела какое-то блаженное умиротворение. Это совсем не вязалось со всем ужасом картины.
Затем я заметила на столе злосчастную шкатулку. Она была пуста. Только тогда я увидела, что Пит сжимал в руке ту самую куклу. Вдруг в моей голове вихрем пронесся тот бред о кукле, из которого я не могла вычленить ничего, что имело бы смысл. В последнее время Пит был явно болен. И болезнь эта имела не только физический характер. Я догадывалась об этом, поэтому прощала ему все гадости, которые он делал. Я по-прежнему любила его.
Я почти ничего не взяла из нашего дома. Разве что портативный компьютер Пита, да еще куклу. Вместе со шкатулкой. Просто на память. Просматривая через пару дней после похорон произведения Пита, которые смогла найти в его компьютере, я случайно наткнулась на повесть, о которой Пит никогда никому не рассказывал и которую так и не успел закончить. Ее-то я Вам и шлю с этим письмом. Искренне надеюсь, что сценарий Вам удастся и хотя бы частично передаст чувства автора оригинала – Петра Павловича Камчатского.
Да, вот еще. Убедительно прошу учесть, что роль Анны я намерена сыграть сама.
С уважением,
А.О.

КОНЕЦ