Silentium

               

Старик никак не мог уяснить: что заставляло его столько лет подряд есть несолёную рыбу и квашеную капусту?
Он жил на отшибе как хромая и беззубая собака, каждый день забрасывал зелёные от времени сети в морскую пучину и, выходя в сад, подолгу глядел на высохшие вишни и чёрные сморщенные бутоны цветов, которые ошибочно предполагали, что годы - ничто и придуманы вовсе не для них. Он много раз думал о том, чтобы спилить весь сад целиком, но термиты и огромные коричневые крабы давно сточили то ли его желание, то ли все инструменты.
С некоторых пор ему стало казаться, что мир неуклонно меняется, и только он, как ось, остаётся неизменным. Воздух стал настолько твёрдым, что его легко можно резать гребёнкой или ломать на части об колено. Вода в море тоже стала очень похожа на студень, а рыбы попадались всё больше мелкие или пучеглазые. 
Когда наступило время деревенским юношам поджигать на мёрзлых валунах пляжа большие костры, а их красным от свёклы девушкам прыгать через них, старик достал откуда-то новую доску и зубило. Было холодно, от мороза трескались окна и паучьи сети, оставшиеся с лета обогревать дом, от северного ветра безмолвно дрожало море. Старик сложил всё перед домом, а сам сел на порог. Из его левой ноздри торчала ниточка квашеной капусты.
Он внезапно осознал, что совсем не помнит, где должно быть у обычного человека сердце. И это именно в тот момент, когда ему показалось, что наступило время залатать свой организм, а, как он справедливо считал, начинать нужно с главного. То, что об этом писали книги, он не помнил от старости, что говорили на этот счёт люди, выпало из головы, как из котла, лишённого дна, а нащупать его самостоятельно как-то не получалось. Старик подумал, что со временем сердце, должно быть, стало меньше уголька, - в этом-то и вся заминка.
Он вспомнил, что совсем забыл про топор или молоток, и вернулся в дом, но их там не оказалось: на месте инструментов покоились жестяная банка из-под олифы, доверху залитая свинцом и весившая больше всех вещей в доме вместе взятых и куча пробковых поплавков для сетей. Особенно его раздосадовала пропажа молотка, который он кидал в море вместо якоря для лодки. Раньше для этой цели старик использовал банку со свинцом, но с годами она отяжелела настолько, что каждый раз грозила утянуть его за собой.
"Топор-то что? Топоров на свете много! А вот молотка жалко", думал, уходя, старик, "всё катится к чёрту!"
Вернувшись на порог, он, не найдя возможности обнаружить сердце, решил повременить с этим, и начать с другого.
Вторым в его мысленном списке значилась голова и всё её содержимое. Старик достал из кармана гвоздь и начертил на косяке рыбу, настолько примитивную, что любой младенец мог бы исполнить её лучше. В уме выколов ей оба глаза, он решил, что голова у него вполне здоровая, крепкая как спелая тыква, обросшая волосами разных размеров и цветов. Тем не менее, для предупреждения склероза, старик попытался вспомнить средства от болезней головы. Полчаса спустя громкий окрик вывел его из размышлений с результатом: во-первых, он вспомнил рецепт использования примочек с мочой, исцеляющих  от близорукости, и, постоянно всплывающий в памяти слух о самом себе, услышанный им в деревенской лавке пару лет назад. Говорили, будто бы он ест исключительно обёрточную бумагу от козьего сыра, а также, по ночам, притворяясь Святым Духом, слизывает лёд с окон чужих домов. Некоторые будто бы находили поутру седые волосы из бороды, прочно вмёрзшие в стекло.
Убедившись, что с головой всё в порядке, тем более что лекарств он всё равно не помнил, он поднялся. Ветер шевелился в его бороде, похожей на молодой муравейник, пригибал зловеще-оранжевые костры к самой земле и заставлял чарующе шелестеть сухие до скрипа сети. В общем, у него даже было преимущество: очень хорошая память на лица и положения. 
Следующим пунктом стояли органы обоняния, слуха и зрения, которые, по его мнению, не должны были входить в понятие "голова" только по причине местонахождения. С обонянием было всё хорошо, за исключением того, что особенно чётко он чуял запахи рыбы, соли, от которой уже давно отвык его язык, и рассвета. Все же остальные сливались в ужасную кашу. Что касается слуха, то он был настолько хорош, что ещё при жизни его жены, он, находясь в море, мог слышать, как она задумчиво лязгает зубами, готовя ужин в доме. Да и зрение его не тронула даже старость.
"Некоторые говорят, что любят сердцем, другие - головой", думал старик, "в это можно поверить, но я, пожалуй, любил позвоночником".
Старик вспомнил её.
Он легко представил себе жену, умершую без страданий и по причинам, не понятным даже для неё. У неё был неимоверно высокий лоб и большие глаза, сохранившие ледяной блеск и в старости, правда, к сорока годам потерявшие то наивно-обиженное, как у раненого енота, выражение, которое и выдало её замуж. Старик припомнил, что она любила леденцы с псевдофруктовым вкусом, пахнувшие медью, и обожала повторять непонятные для неё, но красивые слова из газет, обильно усыпанных перхотью лет. При слове "нормально" у неё возникала иллюзия чёрных от вшей наволочек, а запах теста сталкивал её с отцом. Он без труда представил жену до мельчайших подробностей, очищенную от пелены времени, совершенно живую и реальную.
Зубило скатилось по доске, звонко ударившись об лёд. С юга, постепенно набирая силу, доносились запахи дыма и чего-то прокисшего. Начинался праздник.
"Можно было бы обратиться к врачу, он-то уж точно скажет, что не так", подумал старик, доставая трубку.
В деревне раньше был всеми любимый доктор, который в порывах филантропии делал частые обследования всего населения. У многих он находил всякого рода лихорадки и горячки, и лечил их подкожными впрыскиваниями по оригинальному рецепту. Люди боготворили его, ибо со вступлением его на должность пропали все недуги, кроме лихорадки, а сказочное средство излечивало от неё в минимальные сроки. За два года работы он не погубил ни единой души, кроме себя самого. В какой-то день у него поднялась температура, он, что лишь доказывало правильность его методов, без труда обнаружил у себя горячку, впрыснул себе лекарство, и мгновенно умер. А с утра, когда сестра пришла на службу, она не обнаружила ни доктора, ни чего-нибудь, что позволило бы догадаться о его местонахождении, кроме оставленного на столе шприца.
Со смертью доктора в деревню вернулись осмелевшие болезни и совсем уж было изгнанная смерть. К появлению его преемника жители подошли с недоверием и полным комплектом недугов от простуды до рака прямой кишки. Но этого нового врача старик даже не видел.
Из трубки выполз изящный дракон с мутными глазами. Старик решил закончить своё мысленное обследование конечностями и костями.
Временами руки и ноги жили самостоятельной жизнью, совершали прогулки независимо от их владельца, хватали различные предметы и выпускали их, когда заблагорассудится, чесали другие части тела, когда те вовсе не нуждались в этих услугах, в общем, делали всё, что угодно, не считаясь с волей хозяина. И, самое странное, - это обстоятельство начало волновать его только теперь. Раньше старик упускал из виду автономную работу своих конечностей или же списывал всё на немощность и влияние сил, неподвластных человеческому разуму.
Что же касается скелета, то он скрипел и трещал от холода и жары, невыносимо ныл от сырости, был отчасти чужим.
Старик бросил на  порог опустошённый взор и, прихрамывая, побрёл по берегу к горевшим кострам.
Молодёжь бурно веселилась. Какой-то здоровенный детина с коровьими глазами под оглушительный визг девушек скакал сквозь огонь как резиновый мяч. Старик молча подошёл к самому большому костру и встал позади сидящих силуэтов, немного опасаясь этого молодецкого буйства. Перед ним на бревне сидели трое юношей, казавшихся тремя кусками обсидиановой тьмы, блестящей от холода и бесконечности.
- Мне приснилось, что наш кузнец убил свою жену помазком. Раскроил ей череп поперёк, - вдруг сказал один, видимо, в продолжение беседы, - ни с того ни с сего пришёл в дом, схватил помазок и убил.
Старику припомнился один его старый и очень частый сон, где чудовище, попавшее в его сети, постоянно уволакивает его в море, он лежит на дне среди актиний и слюнявых бурых зарослей, а над головой, в неясном свете то ли солнца, то ли лампы, плавают старые киты, осыпая его градом золотых дублонов и песо. Он никогда не просыпался от этого кошмара среди ночи, но, открывая глаза с утра, чувствовал недостаток воздуха и ужасную сырость.
- А сон был цветным? - поинтересовался другой таким голосом, будто в горле у него застрял кусок пудинга.
Детина в очередной раз прыгнул через костёр и, не рассчитав, болидом промчался совсем рядом, под всеобщий хохот влетев в группу девиц. Создавалось впечатленье, что некий галантный бизон решил пасть пред дамами ниц.
- Не знаю, - подождав немного, ответил первый юноша.
- А сны вообще цветные или нет? - третий, которому приступы кашля мешали говорить, пытался сесть ближе к огню.
- Ну конечно цветные! - воскликнул второй.
- Я не помню насчёт цвета, - задумчиво проговорил первый, - но мне кажется, что если сны - в цвету, то реальность не должна иметь цвета вовсе.
Старик задумался, прикрыв глаза; сквозь веки заливались капли бушующего огня. Хорошо, если бы день оказался сном, а ночь - его обязательным продолжением и всё, что сейчас меня окружает, - и веселье, и море с ледяными волнами, и эти валуны на берегу, и память, и молоток, доски и сети, - всё оказалось моей фантазией, моим детищем.
Он шагнул вперёд, по памяти вознеся руку в сторону сидящих юношей. Но рука прошла насквозь.
Он открыл глаза. Вокруг не было ничего, да и его самого не было.
Старик опять закрыл веки, радуясь тому, что снова есть чем заняться.

                17.08.00