Один день ливацкого

Для Ливацкого, как и для каждого, наступление зимы всякий раз бывает ознаменовано грубым восклицанием удивления и досады, неизбежно следующим за созерцанием неожиданно белоснежного пейзажа, развернувшегося за окном или, того хуже, сразу за дверью подъезда, когда он, потерев одним демисезонным ботинком о другой, осознавая глупость предрассудка, уверяющего в том, что возвращаться куда-либо – не самая лучшая из примет, но, тем не менее, уже в порядком подпорченном настроении, за неимением лучшего выхода поднимается обратно и лихорадочно выгребает все из своих шкафов, напяливая на себя килограмм за килограммом лишней одежды, после чего ему предстоит долгий и известным образом усложненный путь на работу в компании опаздывающих, хмурых, как ноябрьское небо, граждан, которые, впрочем, как и сам Ливацкий, еще вчера с нетерпением ждали этой самой зимы, предвкушая, правда, нечто более романтичное, чем мерзослякоть под ногами, один вид которой ломит кости и повергает в депрессию, сопровождаемую полным отсутствием какого бы то ни было желания продолжать свое жалкое существование на этой земле, которая, в свою очередь, собирается вскоре вовсе замерзнуть и полностью уйти от дел.

На этот раз ожидание зимы несколько затянулось. Только в конце декабря, под самое Рождество, по многочисленным просьбам трудящихся, снег таки выпал, чем немало порадовал детишек и разозлил Ливацкого, так как застал его в дороге домой. Положение его было тем более усугублено, что выйдя из автобуса на одной из остановок последнего, с исключительно благим намерением пропустить алчущих выхода пассажиров, Ливацкий так и остался одиноко стоять на совершенно бесполезной для него остановке, провожая грустным взглядом заметаемый снегом автобус. Дело в том, что выйти никто так и не возалчил… или не возалкал… или не воз… одним словом, других сумасшедших не оказалось, а водитель либо счел таковым Ливацкого, либо просто поиздевался, – в любом случае ему пришлось продолжить свой путь пешком, прикрываясь от снега одними лишь очками-хамелеонами, предательски потемневшими так, словно стояла ясная погода, что превращало и без того глупое положение Ливацкого в полнейший абсурд.
Пройдя таким образом значительную часть пути, с окончательно промокшими ногами, Ливацкий, вдобавок, был обильно обрызган грязью, поднятой с асфальта  проезжавшим мимо него автобусом, которого Ливацкий так и не дождался, и попасть на который теперь тоже не представлялось возможным: следующая остановка была еще слишком далеко, чтобы до нее можно было добежать даже в сухой, погожий день.

Ливацкий – по молодости лет человек обыкновенно веселый и жизнерадостный – постоял перед дверью лифта, не желая верить в то, что тот не работает, но все же поднялся на седьмой этаж, не без труда выловил из плескавшейся в кармане воды ключи,  вошед, сбросил на пол некогда бежевый плащ и, не замечая своей любимой Зои, проследовал мимо нее в ванную, имея при этом не свойственный ему мрачнейший вид. Не прошло и двух минут, как из ванной донеслась невероятная ругань, которой ранее Зоя за Ливацким никогда не замечала: из крана текла исключительно ржавая вода, преимущественно холодная, причем единственным ее преимуществом перед горячей было ее фактическое наличие. Не столько помывшись, сколько намучившись, Ливацкий прошаркал в кухню и молча закурил. Зоя робко заглянула в кухоньку, нашла положение сложным, но за неимением другого, решилась и села напротив дорогого человека. Дорогой человек – так же молча – поднялся со стула и подошел  к окну, о чем тут же пожалел: картинка, которую он увидел, отнюдь не подействовала на него успокаивающе. Вернувшись на место, Ливацкий остервенело утопил недокуренную сигарету в пепельнице и тотчас взялся за новую.
Зоя, девушка терпеливая, недолго понаблюдав за своей отрадой, спокойно подошла к плите и принялась за материализацию – практически из воздуха, ибо отправить отраду в магазин было смерти подобно – хоть какого-нибудь ужина. Уже через полчаса Ливацкий, безмолвно уставившись в пространство, без интереса жевал подгоревшую яичницу. Когда Зоя достала из холодильника и поставила на стол бутылку водки, Ливацкий, наконец, обратил в сторону молодой супруги свой недоуменный взор. Когда же Зоя наполнила одну рюмку и села, выжидающе, напротив, Ливацкий даже снизошел до общения:
--У нас праздник? – поинтересовался он, предварительно выпив содержимое рюмки. Зоя лишь улыбнулась, смущенно опустив глаза. Молчание продолжалось еще пару минут, чем довело несчастного Ливацкого до исступления:
--Да что же случилось?! – не выдержал наш мученик.
Зоя коротко хихикнула и выбежала из кухни, тут же вернулась, держа в руках какой-то крошечный прибор неясного свойства, который тут же вызвал у Ливацкого дурное предчувствие. Ему оставалось только поднять брови, скривить губы в жалкое подобие улыбки и произнести умоляюще:
--Что это?
Зоя, как упоминалось выше, была девушкой терпеливой, а потому она спокойно подошла к столу, налила своему любимому еще водки, подождала, пока тот ее выпьет, после чего искусно выдержала еще одну паузу, во время которой лоб Ливацкого покрылся крупной испариной, аккуратно присела ему на колени, обвила его шею своими ласковыми ручками и, поднеся свои коралловые губки к самому его уху и проникновенно, так, что приятно зашевелились волоски в ухе Ливацкого, прошептала:
--Я люблю тебя… – Ливацкий даже не успел почувствовать подвоха, – …и у нас будет маленький Ливацкий… Тест положительный.
Двух последних слов Ливацкий уже не слышал. В свете последних событий его реакцию даже можно было назвать адекватной: он медленно поднялся, держа в руках крохотную Зою, отнес ее в спальню, осторожно положил в кровать, так же медленно и безмолвно развернулся и вышел. Испуганная Зоя лишь услышала тяжелый стук шагов спускающегося по лестнице Ливацкого.

Приблизительно такую историю мне и поведал сам Ливацкий после того, как явился перед дверью моей квартиры около двух часов ночи и мы спустились в бар за углом.
--Ну и что же? – С нескрываемым удивлением спросил я, счастливый отец двоих замечательных детишек. – То, что ты сразу начал носить ее на руках – это понятно. Но зачем ты сбежал?
Ливацкий выпил очередную рюмку и поднял на меня страдальческие глаза. Налицо была извечная проблема отцов, не желающих иметь детей. Не в силах более выдерживать на себе этот взгляд, я тоже выпил и закурил, с интересом рассматривая содержимое пепельницы. В голову, почему-то ничего не лезло: полнейшее затмение.
--Вот что, – откашлявшись, наконец выдал я. – Абсолютно ничего страшного не произошло. Понимаешь, в жизни всякого мужчины иногда происходит нечто подобное. Я понимаю, что теперь на тебя обрушится масса новых проблем, хлопот, наконец, какая это ответственность…
Тут я увидел, как Ливацкий скукожился в своем кресле и потянул дрожащую руку к рюмке. Я понял, что начал не с тех нот.
--Но знал бы ты, какое это счастье – держать в руках это хрупкое создание и знать, что именно ты создал его! Пытаться узнать в нем свои черты…
--И не узнавать, – буркнул Ливацкий, нарисовав на своем лице омерзение.
--Но он же будет расти, – не сдавался я, – и все более походить на тебя! Но ведь не это главное!..
Ливацкий поднял на меня выжидающий скептический взор.
--Ну ладно, – сказал я после недолгой паузы, – положим, я не знаю, что здесь главное. Но ты пойми одну вещь: у тебя будет сын, и это прекрасно!
--Почему сын? – недоверчиво осведомился Ливацкий.
--Ну не сын, – так дочь! Какая разница?! Согласись, что…
Но я не успел закончить фразу. Ливацкий, ничего не говоря, поднялся с места, подошел ко мне, обнял так, словно прощался на века, натянул свой плащ и ушел.


Когда Ливацкий вернулся домой, Зоя еще не спала. Она лежала, отвернувшись к стенке и тихонько всхлипывала, слегка подергивая узкими плечиками. Ливацкий осторожно присел на краешек кровати.
--Ты меня не любишь, – безапелляционно провозгласила Зоя, не поворачивая своего прелестного личика к пахнущему спиртом, табаком и сыростью супругу. Супруг ничего не ответил, а только придвинулся ближе и, насколько смог, нежно прижал Зою к своей груди, слегка раскачиваясь в разные стороны, словно в его руках была не Зоя, а тот дар природы, который она с недавних пор носила в себе.
Зоя подняла заплаканное лицо, шмыгнула носом и улыбнулась.
--Ты у меня самый хороший! – еще неровным голосом, но со счастливыми нотками сказала она. – Ты знаешь, утром нечего будет приготовить тебе на завтрак… Может, сходишь в магазин?.. Я денежку получила… И купи мне какое-нибудь пирожное, ладно? Или нет… Лучше тортик.
Ливацкий провел рукой по встрепанным жениным волосам, поцеловал ее в лобик и, со словами «конечно, дорогая… чего уж теперь», напялил ненавистный плащ на непривычно согнутые плечи и вышел в зиму, которая обещала быть долгой.