Часть 2. Парк над рекою
1
Виталик вышел на крыльцо. Двор купался в красках июньского утра. Солнце поднялось довольно высоко и поливало рыжими лучами качели и карусели, скамейки и детские горки. Росой сверкали сочные травы. Влага была и на кустах недавно отцветшей сирени, что окружала подножие пригорка и распространяла свою густую зелень дальше — на дворы ближайших пятиэтажек. Там, в низине, пока властвовала тень. Оттуда веяло прохладой.
Чалей приятно потянулся, привстал на цыпочках, сошел с крыльца, пересек почти пустой двор и начал спускаться с него по крутой лестнице. У Виталика, несмотря на ранний час рабочего дня, не было занятий, не было особой цели прогулки.
Встретились мы с Чалеем ровно через два года, покинув его в смутное для него время, предоставив возможность самостоятельно пройти дороги армейской службы. И не то чтоб не волновались мы за него, не то чтоб уже совсем неинтересными были для нас вырванные, словно календарные листки, годы Виталика. Просто повествование о его срочной службе с самого начала не входило в наши скромные планы, поскольку это требует слишком много времени и бумаги, примерно еще на одну повесть. Тут дай-то Бог расхлебать кашу, заваренную нашим героем в позапрошлый год, во время учебы на первом курсе политехнического института. Тем более что мирная гражданская жизнь выглядит привлекательнее, чем служба в армии.
Отпраздновав вчера вечером с родителями свое возвращение, предполагал Чалей проваляться сегодня в постели как можно дольше. Эту мечту выспаться пестовал он последние два года в сладчайших интимных грезах. Но напористое июньское солнце, с шести часов начавшее проникать через окна четвертого этажа, не способствовало сну. Окно комнаты с вечера не было занавешено, и напористые лучи растревожили утренний сон Виталика. На протяжении двух часов он находился в полудреме, укрываясь от света истерзанным за душную ночь одеялом. За это время родители отправились на работу. Сестра же Елена, пару недель назад окончившая девятый класс, была теперь на Браславских озерах в качестве пионервожатой.
Чалей спрыгнул с тахты и хотел было затянуть занавеску. Но, взглянув на часы, показывающие девятый час дня, а затем — в окно, где уже рассвело не на шутку, он передумал. Направился в ванную и взбодрил себя душем. Затем, наспех напившись кофе с печеньем-вареньем, вышел на свежий воздух.
…Чалей шагал легко и упруго. Только вчера вызволенные из тяжеленных армейских сапог ноги обретали необычайную силу. Ступни сами собой отталкивали Виталика от земли, и ему даже приходилось сдерживать свою пешеходную скорость.
Странно, время майского цветения минуло, а ароматы и запахи все еще витали под сенью раскидистых тополей и лип. Этот квартал пятиэтажных «хрущевок» был как бы оазисом среди магистралей и площадей огромного города, с их шумом и пылью, с их накаленным солнцем асфальтом.
Скажем несколько слов об армейских годах Чалея.
Он вернулся к нам живой и здоровый, и это уже хорошо. Он не только не попал в места самые отдаленные (а именно в крайние южные гарнизоны, где только год как закончилась пресловутая война), но вообще служил недалече от Беларуси. По крайней мере климат тех мест был похожий. Доехать туда по большим праздникам, чтобы подкормить сына, родителям было несложно. Впрочем, и частичный голод, и физический труд здорово повлияли на телесную конституцию и дух Виталика: он раздался в плечах, повзрослел, посуровел. Во всяком случае, нам нелегко будет узнать в нем прежнего первокурсника. Как говорится, с волками жить, по волчьи выть… Именно волчьей стаей представилась ему поначалу армейская братия. А те прошедшие два года вспоминались сегодня как нелепый, неправдоподобный кошмар. В кошмаре этом некто, неизвестно с какой стати наделенный властью, день за днем подбрасывал на рассвете Виталика с жесткой койки, гонял, командовал, попрекал, бранил, колошматил, оскорблял и унижал, превращая в раба, в зомби, в чудовище. И наконец добился своего: через год Чалей, как матерый волчище, оброс толстой, прочной шкурой, отрастил клыки и когти и на правах старослужащего уже сам властно орал, раздавал зуботычины кротким первогодкам, цинично сквернословил, пил мутный самогон, как можно меньше работал и тешился с приятелями рассказами и грезами о вольной жизни. Она представлялась ему чрезвычайно соблазнительной, этакой заоблачной страной, где сбываются все сокровенные мечты, все желания сладко-запретные. И не понимал Виталик в последние «преддембельские» месяцы, как мог он растранжирить свободу на первом курсе института, корпя над постылыми формулами, которые, кроме головной боли, ничего ему не давали.
Измученный армейскими невзгодами, поначалу не сильно тяготился Виталик отсутствием у себя возлюбленной, которая б ждала его возвращения и забрасывала нежными письмами. Было не до жиру, так как замордованного непосильной работой и издевательствами старослужащих тела хватало только на переваривание грубой солдатской пищи. Но, наконец перейдя в качество «старика», все больше стал завидовать Чалей одногодкам, которым писали девчата. С досадою, болезненно вспоминал Виталик свою несбывшуюся, нерасцветшую любовь к Ирине Воронец. Бранил и ненавидел себя за это, а в компании приятелей-солдат, которые с присущим парням хвастовством рассказывали о своих прежних любовных победах, чувствовал себя неуютно — точно неполноценный. Но слушал жадно: всем изголодавшимся существом вбирал те небылицы и были, давал волю фантазии, получая наслаждение от будущих взаимоотношений с женщиной. Рассудок Чалея, постепенно освободившийся от нравственных устоев, подавал это наивысшей жизненной ценностью. И весною, за пару месяцев до увольнения в запас, познал-таки Виталик женщину. Познал грубо и грязно: на полковом свинарнике, воткнув головой в копну прошлогоднего сена одну из местных потаскушек, уйма которых рыскала на подступах к войсковому гарнизону. Затем ходил гоголем, с хищной ухмылкой на физиономии хорохорился перед товарищами. В солдатской среде такие «свершения» придавали вес, почитались не меньше физической силы. Тогда можно было уже и самому где-то в курилке морочить голову молодым бойцам любовными байками, а не позорно молчать, слушая рассказы бывалых.
Но все же торопливые встречи с путанами, как известно, не идут в сравнение с регулярными отношениями с верной возлюбленной. Поэтому все чаще вспоминалась Виталику Воронец. Где-нибудь в карауле, одинокий, отдавался он сладчайшим, искусительным мыслям. Мучительно ждал «дембеля», чтобы, освободившись от армейских пут, броситься в водоворот молодой жизни, заняться наконец естественным своим делом: добиваться, любить, обладать. Он проклинал себя за прежнюю нерасторопность, мечтал о будущей встрече с Ириной. Что это свидание когда-то осуществится, Чалей не сомневался. Убеждал себя, что девушка его все еще любит; лгал здравому смыслу и последние месяцы службы жил этими грезами. Виталик представлял себя героем, который, защищая любимую, раскидывает уличную шпану, лезет по пожарной лестнице в окно Ириной спальни, или просто прогуливается с ней по аллеям городских парков, обнимает, целует, подхватывает на руки…
Иногда солдатом овладевало тревожное: чем занимается Воронец в это время, не влюблена ли в кого; а может (о жуть!), готовится замуж или вышла уже? От таких предположений муторно делалось на душе. Виталик изредка получал письма с воли от Горевича и жадно читал короткие известия о товарищах. Один раз, еще по первому году службы, написал Макс, что зачастили собираться Воронец с Ящук в общежитии у Дубеля, упоминал по этому поводу и Краснюка Пашку. Виталик тогда с неделю ходил по гарнизону диким зверем, жестоко избил одного старослужащего, ранее нераздельно властвовавшего над его волей. Из последующих писем от приятеля Чалей с облегчением узнал, что и Дубеля и Краснюка заарканили-таки в армию. Горевич же снова избегнул этой участи из-за язвы; но на втором году разлуки стал писать Виталику все реже, а последние полгода и вовсе перестал отвечать на послания друга. Так что возвращался Чалей домой, можно сказать, в полную неизвестность. Что ожидает его осенью на пороге института? Пришедшие со службы приятели вряд ли объявятся там ранее сентября.
…Чалей вынырнул из зелени старого квартала и тотчас почувствовал красноречивые приметы промышленного города: шум, галдеж, снуют пешеходы, ворчат и пыхтят автомобили, в ноздри разит смрадом отгоревшего топлива, легкие забивает пылью из-под шин. Вот поливальная машина окатила Виталику ноги — не успел отскочить от края тротуара.
Вскоре Чалей остановился около продуктового киоска, поскольку начала донимать жажда, хотелось чего-нибудь выпить. Но перед самым его носом краснолицая продавщица двинула стеклом-заслонкой.
— Закрыто! — злобно предупредила она.
— Подождите, минутку. — Виталик с досадой скреб стекло ногтем. — Мне б лимонада…
— Закрыто, говорю! — Продавщица повернулась спиной к покупателю. Начала возиться с какой-то утварью.
— А не рано ли закрылись? — Чалей несильно стукнул кулаком в раму. Тыкнул пальцем в написанные на стекле часы обеденного перерыва. — Неужто проголодались?!
Тетка поначалу решила вовсе не обратить на это внимания, но затем, сердито повозившись в ящиках, резко обернулась к нему лицом, достала откуда-то снизу грязную табличку «Прием товаров» и водрузила ее над прилавком. На Виталика даже не глянула.
Пришлось отступить. Хотя от такой почтительности жажды не поубавилось, а, напротив, от злобы и негодования во рту еще более пересохло. Надо было искать новый торговый ларек. Виталик оглянулся: киосков поблизости не видать, но в отдалении возвышались до боли знакомые буквы «Гастроном». Туда он и направился.
В душном помещении перед прилавком «Соки-воды» клокотала толпа покупателей. Граждане с потными лицами и взмокшими под легкими одеждами спинами теснились у стеклянной витрины, возбужденно переговаривались, толкались локтями… С досадой вышел Чалей на свежий воздух. Тут, снаружи, безоблачный день с каждой минутой набирал свою знойную силу.
— Эй, кого я вижу, кого наблюдаю! Виталя! — Некто близкий, но пока невидимый вульгарно горланил слова приветствия.
И тотчас кто-то толкнул Чалея в плечо. Он недоуменно обернулся: загорелый, как индус, прежний одноклассник Гришка Сват, сияя благодушной улыбкой, протягивал Виталику руку:
— Здорово! Давно на воле?
— Со вчерашнего вечера, — приветливо ответил Чалей. — А ты, похоже, и сам оттуда?
— Оттуда, оттуда… Правда, уже две недели как… Эх, воля-волюшка!
— Чем занимаешься, кого видел? — спросил Чалей, хотя во время учебы на первом курсе института ни с кем из бывших одноклассников не держал связи. Тем более не интересовался их армейской участью.
— Странный вопрос! Живу, наверстываю недобранное, упущенное возвращаю. — Круглое упитанное лицо приятеля при этих словах искривилось в похотливой ухмылке. — Она, житуха, быстро летит! Только цветы срывай… А ты чем заняться думаешь?
Толстомясый самоуверенный Сват добродушно рассматривал знакомца.
— Не знаю… Будет день — будет и хлеб.
— И правильно! — понимающе подхватил Гришка. — Уважаю я такую позицию. Лишь бы с погодой везло, а там…
— Слушай, ты часом не знаешь, где попить можно по-человечески? — Виталик облизнул пересохшие губы. — В гастроном сунулся — давка.
— Один момент! Деньги есть? — Сват спешно ощупал свои карманы.
— Есть. — Чалей протянул ему рублевку. — Мне б лимонада, сока какого.
Услышав это, Гришка недоверчиво глянул на приятеля, затем взял рубль и со словами «Ты так не шуткуй!» направился почему-то во двор гастронома. Наверняка к черному ходу.
Отметим, что в те строгие времена господствовал горбачевский сухой закон: спиртное попадало в магазины в крайне малом количестве, а пиво так и вовсе завозили два раза в неделю. Этот глупый эксперимент Чалей изведал еще в армии, когда в их гиблом райцентре невозможно было свободно купить даже вонючей бормотухи — ее доставали втридорога у тамошних спекулянтов. Но особо вопиюще несправедливым виделось следующее: отпускать алкогольные напитки только лицам, достигшим двадцати одного года. Отсюда следовало, что эксплуатировать твое не вполне еще мужское тело государство могло в качестве раба или пушечного мяса в Афганистане, но при этом пеклось о твоем здоровье, оберегая от алкогольной зависимости.
2
Минут через десять Сват, зажимая между пальцами обеих рук четыре бутылки, спешил в сторону Чалея. Вид имел целенаправленный и стрелял глазами по бокам, як вор.
— Идем, — сказал он, поравнявшись с Виталиком. — «Жигулевское», свежее. Я тут, во дворе, место одно насмотрел, где хорошо посидеть можно.
Вошли во двор соседней «хрущевки». Устроились в ветхой беседке под тенью клена. Вокруг было тихо и, что называется, по-домашнему уютно. На площадке, меж цветников, два сорванца гоняли мяч. Светотени гуляли по их майкам и вспотевшим от борьбы лицам. При этом игроки пылили немилосердно. Поодаль, на скамейке около веревок с постиранным бельем, сидели пожилая и молодая женщины. Молодая качала коляску с младенцем. Старшая время от времени покрикивала на футболистов, чтобы не сильно пылили.
Деревья и кусты совершенно поглощали звуки соседней улицы. Было слышно, как отворяются двери подъездов, как шагают по дорожкам редкие люди.
— Где служил? — спросил Гришка, жадно приникая к горлышку влажной бутылки.
— Недалеко… Брянская область… — отвечал Виталик, потягивая холодный, до боли в зубах, напиток. — Пиво, как из погреба.
— Из холодильника. Свои люди старались. — Сват достал из верхнего кармана пачку «Гродно». — Закурим?
Виталик охотно взял сигарету.
— Веришь, так истосковался по сигаретках нашенских, что больше пачки в день высмаливаю. А в армии — редко когда половину… — Гришка щелкнул зажигалкой. Подкурил и товарищу.
— Где кантовался? — Утолив первую жажду, Чалей пришел в добрый настрой. Он откинулся на сиденье, оперся спиной о скрипучее стенку беседки.
— Да сперва в погранвойска загребли. На границе с Афганом. Думал — кранты. Но старик мой постарался — через полгода перевели в Москву, в спортроту по пулевой стрельбе. Там и отсиживался.
Чалей помнил, что отец Свата был довольно крупный номенклатурщик. Кажется, горисполкомовец. С сыном ему явно не подфартило: такого разгильдяя, как Гришка, даже в их люмпенизированной школе — с огнем поискать. Заядлый прогульщик и двоечник был. Высокопоставленному отцу не раз приходилось успокаивать доведенных Гришкой до бешенства учительниц.
— Ты небось уже со всеми увиделся? — Спрашивая, Виталик подразумевал школьных однокашников.
— Где там «со всеми»! Некоторые не уволились еще, которым полгода горбатиться, а которым — и год. Это ж мы только ранние птахи.
— А кто уже вернулся?
— Ну, например… Игорька Юркевича с «Б»-класса помнишь?
— Ага.
— Герой Афгана, ранение имеет… С месяц как здесь. Хороший мужик. Правда, теперь целыми днями у новой бабы своей пропадает. Только два раза с ним на пляже встретились. С Федькой Труханом контачим, с Мишкой…
Далее шел перечет широкого круга школьных однолеток, а теперь «дембелей» Советской Армии. И со всеми Сват успел потолковать, выпить, выпытать их армейскую участь. Между прочим, «афганец» Юркевич был первым разбойником и баламутом школы.
Засовывая под скамью вторую опорожненную бутылку «Жигулевского», бронзоволицый Сват предложил:
— Айда сейчас на реку, искупнемся!
— Хорошо бы… только вот домой забежать надо — полотенце, подстилку какую…
— Ай, кинь дурное… Я уже две недели там с утра до вечера. И всегда — с одними плавками. При такой жаре вмиг высыхаешь. Трусы ж у тебя приличные?
— Обижаешь — новые трусы, однотонные.
— Ну и лады. Одно что… Давай еще минуточек пять-десять здесь посидим. — Сват посмотрел на наручные часы. — Я одному кадру вон под тем деревом свиданье назначил. Он деньги мне должен. Обождем?
— Конечно…
И правда, через десять минут из густых кустов, что на противоположной стороне двора, показался долговязый детина в панаме и со спортивной сумкой через плечо. Озираясь, остановился под сенью высокой липы.
— Эй, паря! — аукнул ему Гришка и выскочил из беседки.
Знакомые торопливо зашагали друг друга навстречу. Сошлись как раз на середине двора, где два пострела неустанно гоняли в футбол. Пожали руки. Сват принял что-то от долговязого. Затем они по-свойски поболтали пару минут и распрощались. Так же торопливо возвращаясь назад, Гришка на ходу пересчитал, как видно, деньги и спрятал в карман.
— Отличный мужик! — довольный, говорил он Виталику. — На днях одолжился ему по пьяне. Думал — пиши пропало. А он отдал. Честный!
…До реки было не очень далеко, но, чтобы не переться пешком по раскаленному городу, приятели сели в полупустой автобус. Воздух там был хоть святых выноси. По упитанному лицу Свата потекли ручейки пота. Да и Виталик вытирал носовым платком увлажнявшийся лоб. Организм жаждал речной прохлады. Приятно было сознавать, что в самом начале рабочего дня едет он, Виталий Чалей, загорать, купаться, в общем — получать удовольствие, что никто больше не осмелится им понукать.
Автобус свернул в переулок и плелся под тенью густых насаждений, которыми так богат летом их родной город. Виталик смотрел на переливы света и теней на дорожном полотне, на игру ржаных блесток на витринах магазинов, стеклах киосков, на одеждах пешеходов…
На одной из остановок в автобус зашел контролер, пожилой неказистый дядька. Некоторые пассажиры засуетились, завозились, начали поспешно компостировать талоны. Сват с Чалеем никак на это не среагировали. Лишь развалились на мягких сидениях еще вольготнее.
— Билеты, молодые люди! — нарочито строго сказал контролер.
Молчание в ответ.
— Я к вам обращаюсь! — дернул он за плечо ближайшего к нему Свата.
— А, что?.. — Притворно сонный Гришка осовело хлопал веками.
— Билеты, проездные документы, — сухо повторил невзрачный дядька.
— А… — Сват скроил пренебрежительную мину. — Нету. Извиняй, браток, купить некогда было.
Затем он безмятежно повернулся к Виталику с каким-то вопросом — словно все этим и разрешилось. Но контролер заупрямился и завис над ними. Немногочисленные пассажиры автобуса не без любопытства ожидали развязки.
— Платите штраф! — не унимался дядька. Голос его подрагивал от возмущения и злобы.
— Денег нету! — издевался над ним самоуверенный Гришка.
— Тогда — выходите! Оба. Сейчас крикну водителю.
Тогда Сват лениво повернул к нему лицо, внезапно приобретшее угрожающее выражение:
— Слушай, дедок! Греби отсель, не буди зверя. А то как долбану с маху, то не контролировать будешь, а на Минздрав до смерти работать.
После этих слов неказистый контролер стушевался, для прилику постоял несколько секунд и, спрятав партмане со значком в карман пиджака, поковылял к задним дверям. Правда, отдалившись, пробормотал что-то вроде:
— Бандюги, управы на них нету.
На что нахальный Сват, нарочно в голос, словно обращаясь за сочувствием к пассажирам, произнес:
— Нашел к кому цепляться! Я два года на Родину горбатился, пускай теперь она меня покатает. Ей-богу, не пяти ж копеек мне жалко!
Чалей, хоть сам не участвовал в перепалке, полностью принимал Гришкину сторону. Чтобы потрафить товарищу, поддакивал:
— Хамовье! Не уважают своих ветеранов.
— Бардак, да и только, — хорохорился Сват.
3
Внизу блестящей широкой лентой несла свои воды река. На четверти ее ширины и на полосе песчаного пляжа толпились фигурки. Виталик с Гришкой спускались к реке с холма, по крутой длинной лестнице.
День был рабочий, и контингент отдыхающих состоял большей частью из молодежи. Были там и пожилые люди с детьми.
На пляже парни с трудом нашли себе «место под солнцем»: вся площадь было завалена загорающими телами. На свободных участках люди играли в волейбол и футбол.
— Вот тут и осядем, — сказал Сват и бросил на мягкий грунт две бутылки минеральной воды, купленной еще по выходу из автобуса. — Место не так чтобы очень… Но это не главное!
— А что главное? — в приятном изнеможении опускаясь на песок, выдохнул Чалей.
— Солнце, вода, смазливые девочки — вот, брат, чем мы займемся. — Гришка мигом сбросил с себя одежду. — Раздевайся — не беда, что белый!
Виталик предоставил свое тело горячему июньскому солнцу. Надо побыстрее потемнеть, чтобы не выглядеть белой вороной. Не сгореть бы!
На синем небе не просматривалась даже облачка. Низкий лес на противоположном берегу, голубовато-зеленое речное зеркало, лодки, надувные матрацы, пловцы, веселая возня у берега — все утопало в невесомом мареве зноя.
— Э, дружище, только не спать! — Непоседливый Гришка тормошил разомлелого от жары Виталика. — Айда купаться!
Спустя пять минут Чалей, неплохой когда-то пловец, был на трети ширины реки. Далеко на отмели шевелилась и плескалась основная людская масса. И только отдельные храбрецы отплывали на глубину, перебирались на противоположный берег. Хотел было показать класс и Виталик, но из-за долгого отсутствии плавательной практики раздумал. К тому же по фарватеру сновали резвые катера, можно было ненароком попасть и под баржу. Он развернулся, приблизился к отмели, лег на спину. Тело ласково покачивали небольшие волны.
…Чалей вышел на берег и минут пятнадцать ничком лежал около своей и Гришкиной одежды. Но приятеля так и не дождался. Томно смотрел на реку.
В толкотне и сумятице парни озорничали с девчатами без церемоний. Здесь, наверно, начиналось множество любовных историй. Тщетно пытался Виталик высмотреть в толпе Гришку.
Наконец он заскучал и, соблазненный огромным количеством девичьих фигур, ринулся в пляжное гульбище. Вскоре и он дурачился, пихался, брызгался, подплывал под незнакомых девчат и щипал их за ноги. Спустя некоторое время Чалей заметил одну пышнотелую молодуху, стоявшую в центре автомобильной камеры. Скрывшись под водой, он вынырнул уже в границах этого круга, как раз со спины девушки. Та не успела опомниться, как сильные мужские руки охватили ее сзади и оторвали ото дна. Она игриво взвизгнула и начала бешено молотить по воде руками. Виталика, впритык ощутившего женские телеса, обуяла первобытная похоть. Выпускать такую прелесть из рук никак не хотелось, поэтому он усилил захват и поднял девушку еще выше. Она отбивалась неистово. Хотя и не без приятности от такого к себе внимания.
— Пусти, идиот!
— А что мне за это будет?
— Оплеуху хорошую! Ой, отлезь, полудурок! — заорала девица, поскольку Виталик в этот момент присел вместе с ней в воду и тут же подбросил вверх.
Она ожесточила сопротивление: взбивала воду ногами, а руками пыталась ухватить Чалея за волосы. Но он стискивал ее все сильнее, прижимаясь лицом к нежной спине.
Проходила и минута, и две, а жертва все так же беспомощно барахталась в подвешенном состоянии. Осознав бесполезность сопротивления, она прошептала:
— Да пусти же, хватит ерундой заниматься!
— Что мне за это будет? — тяжело, страстно дышал Виталик.
— Ну не в воде же про это говорить. Пусти!
— Ладно, пущу, как только назовешь свой телефон.
— Нет у меня телефона…
— Не верю!.
— Ну серьезно. Если хочешь — пятое общежитие стройтреста, комната тридцать четыре. Да пусти же наконец, сумасшедший!
— Как звать?
— Алла…
— А я Виталик. Ну что ж, жди теперь в гости! — Чалей отпустил девушку.
Внезапно на него кто-то налетел сзади и потащил на дно. С трудом отбившись от чьих-то цепких объятий, едва не захлебнувшись, он увидал перед собой Свата.
— Где ты пропадал? — спросил Чалей, одновременно озираясь по сторонам. Низринутый в воду, он совершенно потерял ориентацию, а вместе с ней и прекрасную незнакомку. Хотя нет! Уже — «знакомку». Ибо в голове прочно застряло: «Алла, стройтрест №5, комната №34». Номер комнаты отличался всего на одну цифру от номера Виталиковой квартиры, а «общагу» эту он знал.
— Я время даром не теряю! — усмехался Гришка. — Идем на берег, покажу что-то.
Улегшись, Гришка достал из кармана штанов и показал Виталику свой потрепанный блокнот. На демонстрируемом им развороте были, как видно, записаны новые телефоны и имена.
— Ну и что? — Чалей разглядывал записи.
Оказалось, последние полчаса Гришка развлекался тем, что добывал координаты новых девчат. Высмотрев на пляже одинокую красавицу, подсаживался к ней и спрашивал, как пройти в библиотеку. Список составил изрядный.
Снова пошли купаться. Чалей безуспешно высматривал свою Аллу.
Вскоре он спохватился, сообразив, что подгорает. Да еще напомнил о себе голод, плавать уже не хватало сил.
Виталик набросил майку на плечи и все оставшееся время укрывался под редким ракитником. Дожидался Свата, который продолжал рыскать по пляжу, ухлестывая за девчатами.
Однако вскоре и он был вынужден подчиниться своему организму, просившему есть все настойчивее.
— Ты здесь не засох еще? — сказал он, подойдя к Виталику. — Давай — ко мне: перекусим, выпьем… А там, может, и красавиц каких-нибудь пригласим.
— А отец твой не против? — подозрительно спросил Виталик.
— Не боись, предок меня понимает. Он теперь с работы на дачу рулит. Ему там лучше дышится. Да и мне удобнее… — ухмыльнулся Сват.
— Ну что ж… оно бы неплохо, — согласился Чалей. Он помнил, что Гришка с детства рос без матери. Значит, квартира будет пустая. Отчего бы и не гульнуть?
— И ладненько! Тогда собираемся. — Гришка привычным движением вскочил в просторные штаны, засунул ступни в сандалии.
Проворно оделся и Виталик. Жара крепчала. До Гришкиной квартиры они чуть дотащились. Квартира, кстати, размещалась в одной из девятиэтажек-столбиков, обступавших пригорок, где стоял дом Чалея. Дверь единственного подъезда была оцинкована и запиралась на кодовый замок. Четырехкомнатная квартира Свата была обставлена роскошной мебелью, украшена коврами, диковинными обоями. Блестел темный паркет. В зале возвышалась книжная секция из красного дерева, сплошь заставленная классической библиотекой.
— Везет тебе! — Чалей кивнул на тома в строгих обложках.
— В смысле? — занятый переодеванием, не понял его Гришка.
— Ну как! Умным можно стать — такие книги…
— А… — Сват махнул рукой на «гроссбухи». — Нет на них времени… Это батя собирает…
— А я, веришь, только в армии, за последние полгода, к чтению пристрастился. Времени хватало… Да и интересно. А раньше некогда было — науки, гори они синим пламенем.
— Оно, конечно, дело хорошее — читать… Но когда теперь этим заниматься? Вот стану старичком-ворчуном, тогда все это и перемолочу. А пока, ну посуди сам, зачем я буду время на книги убивать, если можно с дружбанами пиво попить или девку пощупать?
Сват говорил с чистосердечным убеждением. Виталик и не нашелся, чем опровергнуть такую твердую философию. Пробормотал:
— Ну, возможно… в принципе так…
— Вот я и толкую: лучше дело делать, а не зрение на книжки стирать. Значится, такой у нас план… — Гришка на несколько секунд задумался, выпалил: — Айда на кухню!
На просторной кухне продолжил:
— Я тут тебе покажу, что приготовить, нарезать надо. А сам пока звякну одной приятельнице — да ты ее знаешь: Зойка с «Г»-класса. Если не на смене — придет обязательно. Хорошая девчонка. И подружку свою прихватит… Скорее всего Наташку Хрищеню. Помнишь?
— Угу. — Виталик явственно помнил этих девиц, еще в школе выделявшихся раскованным поведением. Их на перерывах не лапал только последний пентюх.
— Ну и здорово! А про тебя Зойке пока что ничего не скажу: сюрпризом будешь!
Тут Сват открыл богатый холодильник, объяснил — что к чему, и помчался к телефону. Спустя пять минут вернулся, облизываясь:
— Все на мази — будут пташки. Теперь основная задача — пойло! Решим! — Глаза Свата горели огнем вожделения. — Ты тут пока хозяйничай, а я — к паренькам за вином-водочкой…
— А как же я… один? — забеспокоился Виталик. — Вдруг твой предок заявится?
— Ничего, скажешь — я уполномочил! Кашеварь смело! — пошутил Гришка. Затем добавил более серьезно: — Не бойся, батя — человек честный: не приедет. А я в момент обернусь!
И уже сбегая по лестнице, крикнул Гришка Виталику, возившемуся с мудреным замком:
— Девчат не проворонь! А код подъезда Зойка знает!
…Дальнейшие события разворачивались следующим образом.
Почти одновременно прибыли Сват и школьные подружки. Виталик тем временем нарезал сухой колбасы, красной рыбы, вспорол несколько жестянок с икрой и подобными диковинными по тому времени деликатесами, которых в холодильнике Свата было вдосталь. Наготовил салатов из свежих парниковых огурцов и помидоров, зеленого лука. Гришка же прибарахлился двумя поллитровками водки и двумя пузатыми бутылками столового грузинского вина. Достал у знакомого официанта — прямо из ближайшего ресторана.
Пирушка пошла весьма живо и шумно.
Девчата, как и предполагал Чалей, оказались особами бойкими, разговорчивыми. Быстро захмелевший на пустой желудок Виталик также не закрывал рта. От этой чрезмерной говорливости, вызванной видом смазливых девчат, он забывал есть, а по причине жадности до выпивки мешал «огненную» с добротным вином. Пьянел Чалей катастрофически: язык и руки переставали слушаться. Виталик сразу же направил внимание на Наташку, так как Зойка, по своей дородной комплекции, лучше подходила плотному Свату. Но тот почему-то за ней не особо пристреливал — оба просто смеялись и гомонили, почти трезвые, хотя рюмки опрокидывали лихо. Чалей же, очумевший от винно-водочного месива, орал тосты и все норовил заключить Наташку в объятия. Но та не очень-то давалась, поскольку пила лишь легкое вино и была в нормальной памяти.
Сгущались сумерки. Чалей в очередной раз возвращался из уборной, когда наткнулся в прихожей на Свата. Приятель тут же заговорщицки отвел его в одну из пустых комнат и прошептал:
— Виталя, давай с ними подвязывать!
— В каком смысле? — пьяненько покачиваясь на вялых ногах, спрашивал Чалей.
— Да тут нестыковка вышла… Гм… понимаешь, ко мне скоро должна придти одна… мужняя жена…
— ?!
— Ну, муж — мешок с опилками!.. Хе-хе!
— А-а…
— А с этими сегодня все одно толку не будет. Зойка, шалава, только водку глушить не промах…
— Нет проблем, брат! — Разомлевший Чалей обнял Свата, начал слюняво целоваться. — Все понял! Освободим… святое дело!
— Не обижайся, ей-богу, совсем запамятовал, что сговорился на сегодняшний вечер… А тут… пока уберешься да духи выветришь… — оправдывался Гришка.
— Что ты, браток! — снова лез с обнимками его собутыльник.
…Девиц провожали весело. Сват явно торопился, а Чалей, напротив, медлил, горланил песни и беспрестанно вешался на Наташку. Подруги жили неподалеку, в боковых подъездах довольно длинного дома.
Разлучившись со Сватом, еще пуще захмелевший на горячем безветрии Чалей упорно добивался от Наташки номера ее телефона. Стояли они в потемках подъезда, внизу.
— Иди проспись, все равно не запомнишь. Спроси завтра у Свата. — Наташка норовила поскорее от него отделаться.
— Как не запомню! Да я… Да у меня память — счетная машина! —заплетающимся языком говорил Виталик. При этом хватал приятельницу за плечи и мерзко лез целоваться. — Не пущу!
Та уклонялась от губ Чалея и беспокойно посматривала на входные двери подъезда. Она уже не раз порывалась бежать наверх, к своей квартире, но Виталик перся следом и угрожал скандалом у ее дверей. Приходилось спускаться. Такая бестолковая возня продолжалась бы бесконечно, если б Чалей не изловчился прижать Наташку к почтовым ящикам и приникнуть ртом к ее мягким устам. От Чалея разило сигаретно-водочным перегаром.
В конце концов Наташка пожертвовала ему номер своего телефона. С условием, что пьянчуга тотчас исчезнет.
Виталик честно отстал и вышел на свежий воздух с самодовольной ухмылкой. Не помнит, как тащился в темноте через дворы. Смолил по пути «Приму». Около одной беседки он увидал ватагу подростков. Хриплые магнитофонные напевы тут перекрывались нарочито грубыми, басовитыми голосами.
— Эй, дай закурить! — достиг Виталика окрик.
— Нету, — брезгливо буркнул он, не останавливаясь.
Но через несколько секунд кто-то нагнал его и тряханул за плечо. Виталик обернулся: перед ним стоял долговязый патлатый подросток. От беседки отделилась и приближалась тройка его товарищей.
— Я, кажись, тебя закурить попросил. А ты — удирать, — цинично цедил долговязый молокосос.
Отрезвленный таким поворотом, Виталик проговорил:
— Ну, если попросил — дело другое. — Он начал шарить по карманам. — Сейчас… Тебе с фильтром?..
Не уловив подвоха в последних словах, подросток подошел к Виталику, небрежно протянул пятерню… Но вместо угощения Чалей внезапно схватил его за воротник, а кулаком другой руки хлестко ударил в лоб. Противник покачнулся и стал терять равновесие. А Чалей, раз за разом повторяя удары, приговаривал:
— Вот тебе курево, вот тебе спички, вот тебе с фильтром, вот тебе без… — От внушительных затрещин голова долговязого беспомощно болталась на вялой шее. Сам он держался, пожалуй, только на твердой руке Чалея. Соратники бесславно замерли шагах в десяти.
Натешившись, разъяренный Виталик со словами: «Хлюст! Падаль!» — бросил подростка, как чучело, под ноги его товарищам. Тот шмякнулся оземь и начал корчиться и стонать, не так от боли, как от животного страха.
— Кому еще прикурить? Подходи, не стесняйся! — угрожающе обратился к юнцам невысокий, но кряжистый, грозный Чалей.
Молчание.
— Так вы хоть людей выбирайте, паршивцы! — Виталик повернулся и развалисто пошагал в сторону своего дома.
4
Нелепый случай с подростками немного отрезвил Виталика, но дурман в голове окончательно не исчез. Возвращаться домой в таком разлаженном состоянии не улыбалось. Парень остановился перед одиноким фонарем и посмотрел на наручные часы: толстая стрелка перевалила отметку одиннадцать. Чалей огляделся вокруг. В неверном свете фонаря, под тенью разлапистого дерева, сверкнула стеклами телефонная будка.
Ветхая трубка долго ворчала и плевалась, прежде чем выдать слабенький сиплый гудок.
— Слушаю! — Мамин голос с тревогой разорвал пустоту.
— Это я, мам, — как можно членораздельнее сказал Виталик.
— Ну, как дела, где ты пропадаешь?
— Скоро буду. Тут чуток с одноклассниками посидим, поболтаем… Я в соседнем дворе, — почти правду сказал Чалей. — Папа как?
Далее шел типичный диалог любящей матери с образцовым да еще долгожданным сыном. На назидания, предостережения, легкие укоры сын кротко поддакивал и благодушно со всем соглашался.
— Ну, пока, мам. Через часок буду. Вы не ждите, ложитесь. — Чалей воздел трубку на крюк.
Затем он направился в сторону ближайших скамеек, приятно выпростал на одной из них утомленное за день тело. Через прорехи в кленовой листве смотрели на него летние звезды. Вот одна полетела вниз, исчезая. Вот другая, мигающая, наоборот, двигается по восходящей траектории. Нет — то не звезда, а самолет. Или спутник? После весело проведенного дня даже небо представлялось Виталику живым, даже там видел он замечательное. Жизнь всем своим великолепием лилась в душу. Все яркое и соблазнительное, что годами заслонялось и заглушалось внешними обстоятельствами и собственной скованностью, фонтаном брызнуло наружу этим прекрасным солнечным днем. Перед дремотным взором Чалея, где-то среди скопища звезд, витали очертания прелестной Аллы, шаловливой Наташки, проворного Гришки Свата, в ушах стоял звон винных бокалов и плеск волн…
Он незаметно заснул и подхватился только спустя два часа, когда взошла полная луна и назойливо уставилась в лицо.
…Виталик тихонько отомкнул дверь квартиры и шмыгнул в ванную. С полчаса мылся под холодным душем. Между прочим старательно почистил зубы. Он справедливо рассчитывал, что мать услышала его приход и теперь скоро заснет. В первый же день вольницы не хотелось быть изобличенным в употреблении спиртного.
Странное дело, Чалей, ежедневно сквернословящий в армии и даже гордящийся своим блатным говором, во время посещений родителями места его службы тотчас переключался на приличную речь и ни разу не сказал бранного слова. Вероятно, такое свойство человеческой психики раздваиваться и мгновенно переиначивать поведение в зависимости от «среды обитания» сработала и сейчас: развратничая день напролет, Виталик не то что не испытывал неловкости, а, напротив, чувствовал себя превосходно; теперь же крался вором по собственной квартире, явно стыдясь совершенного.
Предчувствую упреки читателей, обращенные к автору, за подробный рассказ о довольно неприглядном поведении героя. Героя, возможно полюбившегося читателям по первой части повествования именно за целомудрие, юношескую неискушенность в порочных сторонах жизни. С благодарностью принимаю подобную критику. Но не в оправдание, а справедливости ради хочу заметить, что автор склонен придерживаться горькой правды, нежели сладкой лжи. И да поверит читатель, что жадность к развлечениям измученного неволей солдата — явление довольно частое.
А потому сообщим, что первый день вольной жизни стал для Виталика типичным днем из всего ряда последующих. Например, назавтра же, после обеда, отправился он по адресу: общежитие стройтреста №5, комната 34 — к обворожительной Алле, с которой он познакомился весьма любопытным способом. Вышло так, что девушка жила в те дни одна в двухместной комнате. Они прекрасно поладили, заболтались, парень опоздал на последний автобус и радушная хозяйка оставила его ночевать. Спустя несколько дней пообщался он и со школьной приятельницей Наташкой Хрищеней — не такой уж неподатливой, как оказалось.
Вдоволь друзей и подруг приобрел в то лето Виталик через Гришку Свата. Но за всеми гулянками, за миловидными физиономиями новых приятельниц неотступно маячил образ Ирины Воронец. По мере приближения учебной поры он все четче, болезненнее овладевал мыслями, и не было от него спасения. Будущее свидание с Ириной тревожило, порождало тягостные размышления. Чалей побаивался этой встречи, так как втайне признавал себя убийцей их прежней любви.
В июле Чалей выбрался в гости в родную деревню к тетке Марии, маминой сестре. Но гостил там недолго: даже прекрасные виды Полесья не смогли укротить проснувшуюся тягу к плотскому. Заброшенные в душу зерна порока давали свои всходы: в деревне Виталик скучал, и необоримая сила влекла его к бушующему, сладострастному городу. К тому же праздность была чужда деревенскому укладу, а к физическому труду Чалей выработал в армии устойчивое отвращение. Простившись с немного обиженной теткой, уехал Виталик от прохлады рек и лесов, от ароматов лугов и пастбищ в знойный и душный, но такой заманчивый город.
…Заканчивалось лето. Лишь в конце августа собрался Виталик зайти к Юре, другу детства. У того произошли довольно значительные перемены. Год назад он поступил в художественный институт, а весной неожиданно женился. Причем жена Надежда была старше его на два года и тоже являлась студенткой этого вуза. Сам Юра со времени последней встречи с Чалеем окончательно выздоровел от туберкулеза, покрепчал, пополнел и теперь, как никогда, походил на своего отца. Длинные льняные волосы он, как и прежде, опоясывал узкой голубой лентой. Но лицо его повзрослело и одновременно прояснилось. И не удивительно — любовь между молодыми супругами была заметна в каждом движении, в каждом небрежно кинутом слове.
Надежда, как отметил про себя Чалей, была достаточно красивой женщиной, однако не из тех, к кому мужики липнут как мухи. За обаятельной ее внешностью угадывался интеллект, а это отпугивает сильный пол, привыкший буквально во всем доминировать. С появлением Нади в Юриной квартире как бы посветлело. Данута Федоровна просто молилась на невестку, привнесшую радость в одинокую жизнь ее вечно сосредоточенного на холстах сына. Приязнь ее к невестке была заметна, как говорится, невооруженным глазом. Кроме того, Виталик приметил предполагаемое пополнение семейства. Надя была беременна. Впрочем, кроме нее, в квартире №7 появился еще один жилец — роскошный сибирский котище, которого Виталик поначалу принял за изваяние. Матрос, так звали кота, недвижимо лежал на секретере бывшей мастерской Ивана Антоновича среди гипсовых фигурок. Между прочим, в мастерской и теперь было все по-прежнему: так же правдоподобно дыбились кони, угрожающе замахивались мечами и пиками древние всадники, жутко кривили свои морды всевозможные змеи и чудовища в облике женщин… И на все это с вековечной печалью взирал подвешенный в простенке на распятии Лучший Человек на Земле. Все так же бежали по телу Безвинного кровавые струйки…
5
Придя первого сентября в институт, Чалей узнал, что занятия на их курсе начнутся только в октябре, так как не служивших в армии второкурсников бросили на картошку. Для «армейцев» же ректорат запланировал на сентябрь подготовительные лекции и практические занятия.
Здесь надо отметить следующее. В тот год правительство страны Советов приняло наконец разумное постановление: не призывать студентов в армию посреди учебы. Более того, военкоматам было приказано отозвать со службы тех студентов, кто уже прослужил год. От этого возникла нелепая ситуация: новоприбывшие учащиеся попадали в уже полностью сформированные группы, студенты которых освобождать свои учебные места не собирались, поскольку были избавлены от воинской службы. Пришлось организовывать дополнительный лекционный поток, составленный из одних «армейцев». К слову, этот поток последующие четыре года донимал преподавателей своей нерадивостью.
С началом подготовительных лекций и встретились былые товарищи. Пришли в полном здравии Шумаков, Каржаметов, Жавнович и многие из тех, кто призывался вместе с Чалеем. Но человека три-четыре на занятия все-таки не явились. Кто-то решил бросить институт, кто-то перевелся на заочный факультет, а кто-то, прельщенный солидными деньгами, остался в армии на сверхсрочную службу.
Учились парни не слишком прилежно. Больше пировали по общежитиям, кабакам и пивнушкам города, праздновали начало вольной жизни или возвращение очередного «армейца». Кстати, призванные год назад однокашники Чалея начали прибывать лишь в середине сентября. Первым заявился возмужавший Пашка Краснюк. Его кумир Сашка Дубель, как видно, задерживался.
Хотя студенты четвертых-пятых курсов начали семестр в сентябре, Виталик не пытался отыскать Максима Горевича. А дела всего было — зайти в общежитие или найти место занятий Макса по расписанию, висевшему перед деканатом. Но, как уже говорилось, избегал Чалей не столько встречи с Горевичем, сколько с Ириной Воронец. Он не раз пробовал оправдаться перед собой разными «объективными» причинами. К примеру, что Макс сменил общежитие, что он, возможно, и вообще не учится в институте, что изменились номера групп и прочее… Все было вздором, боязливыми отговорками, и Чалей отдавал себе в этом отчет. Спасаясь от удручающих мыслей, вновь и вновь бросался он в омут разврата, топил сознание в водке и пиве, безбожно проматывая деньги родителей. Впрочем, в сентябре Виталик получил и свои законные — стипендию за июль и август. Но их хватило только рассчитаться с летними долгами: алкоголь и женщины с неба не падали.
И вот в двадцатых числах погожего сентября, в перерыве между лекциями, курил Чалей перед открытым окном вместе с бывшими одногруппниками. Галдели, поплевывали на цементный пол. Вдруг среди приятелей возникло шевеление, и за их спинами раздались возгласы и шлепки по плечам и ладоням. Это наконец явился собственной персоной Сашка Дубель. Новомодно разряженный, кичливый, с всегдашней блажной ухмылкой — гражданский человек, да и только. Как не служил. В одной руке держал этот удалец полупустую бутылку пива и, приветствуя свободной рукой приятелей, лихо прикладывался к бутылочному горлышку. При этом Сашкин рот успевал извергать неизменные свои байки, пословицы, шуточки, сальности и остроты. Поздоровался с ним и Виталик, но вскоре был оттеснен парнями, спешащими засвидетельствовать свое почтение первому болтуну и юбочнику факультета, похлопать его по плечу, послушать сплетни и россказни.
— Ты, я вижу, выглядишь здорово, — доносился до Чалея говор Шумакова-Бывалого. — Как с курорта вернулся.
— А ты думал! — хорохорился Дубель. — Служи да не заслуживайся! Солдат спит — служба идет.
— Где служил? — слышался заискивающий голос Краснюка.
— Где служил — там меня нету, — усмехался Сашка. — Мы здесь нужны. Инженер — цвет нации! Ха-ха!
От этих слов Чалея разобрала досада. Почему он, Виталик, рвал жилы целых два года, а этот ветрогон избежал такой участи да еще выхваляется?! В гневе решил было Виталик отойти, чтобы не слушать этот самовлюбленный треп, как внезапно резанула по ушам одна Сашкина фраза.
— Ну, молодчики, когда к Воронец-то в гости идем? — выкрикнул Дубель на весь коридор небезразличную для Чалея фамилию.
Виталик напрягся всем существом и невольно подался в сторону говорящего.
— По какому поводу? — спрашивал кто-то.
— А повод, брат, будь здоров! Еще какой повод!
— Хватит тянуть, рассказывай!
Чалей с дрожью в сердце ждал последующие слова.
— Замуж вышла! Пригласила с мужем познакомиться. Вчера ее видел…
Виталик словно получил обухом по затылку. Тело вмиг разобрала мерзкая слабость, в ушах загудело испорченным радио.
— Во дает!.. Молодчина!.. Когда?.. За кого?.. — нечетко уже доносились разнообразные голоса до Чалея.
Он делал неимоверные усилия взять себя в руки.
— В июле свадьбу гуляли! Муж, кажись, бывший студент филфака… В этом году окончил. Они теперь у его родителей живут… — не унимался Сашок, одну за другой вываливая болезненные для Чалея подробности.
Дальше терпеть было невыносимо. Виталик насилу сдержался тотчас не ринуться на Дубеля, не навешать ему тумаков. Как смеет этот слизняк, из первогодков, которых еще три месяца назад Чалей гонял по казарме, как тараканов, касаться своими грязными лапами самого святого и заветного в его душе! Угораздило ж ему сюда припереться! Вечный знаток! Баба-сплетница! Хлюст!.. Сжимая кулаки, в немой ярости потащился Чалей к лестнице — подальше от однокашников, плотно обступивших Сашку и, видимо, сговаривающихся о времени посещения Воронец. «Теперь наверняка — не Воронец! — с наслаждением мазохиста бередил рану Виталик. — Верная супруга! У, черт вас всех побери!» — Он плюнул на пол, вполголоса выругался.
При всей своей неистовой одури, отдалялся от товарищей Виталик тихо и не спеша. Ему не хотелось привлечь к себе их внимание, ибо ничего несуразнее, как заявиться Чалею в гости к молодоженам, невозможно было представить. Уже в двух шагах от проема на лестничную клетку душу его сотряс резкий окрик:
— Виталик! Ты куда? Погоди! — Это Костик Жавнович высмотрел его с расстояния пятнадцати метров.
Чалею представилось, как десять пар глаз вперились в него, насмехаясь. Не оглядываясь, но и не ускоряя шаг — будто бы не расслышал, — Виталик свернул на лестницу и вихрем рванулся вниз. Вдруг этому полудурку Жавновичу взбредет в голову его догонять! Безмозглое существо! Вечно щемится не в свое дело!
На лестничной клетке обезумевший Виталик грубо расталкивал студентов. Выскочив на институтский двор, он уткнул взгляд в землю и потащился домой. Правильнее сказать, ему все равно было, куда идти. Но ноги по привычке поворотили в старый квартал и вскоре привели к родному подъезду. Рука машинально нащупала в кармане ключи, отперла знакомые двери. Не разуваясь, в траурном унынии подался Чалей в свою комнату, свирепо трахнул дверью, бросился на тахту ниц.
6
Все, чем жил Виталик последние годы, сегодня было сокрушено наглецом Дубелем. «Учился б он так, как сплетни собирает! Гад!» — в гневе бранил Чалей невиноватого, в принципе, Сашку. А в действительности оборонял себя. Этого любимейшего Себя, который один только и был во всем виноват. Признать это было так же ужасно, как и неизбежно. Так как он, именно он, Чалей, и отверг когда-то любовь Воронец. Как трус, предатель, избегал ее, можно сказать, оскорбил. Потому что он, Чалей, ни разу не написал Воронец из армии, а по возвращении прятался от нее в блуде и пьянстве. На кого же он обижается? На Иру, для которой он теперь вшивой собаки родственник? На Дубеля, который здесь с боку припеку? «Убийца любви, жестокий убийца!» — осенила Чалея мысль.
В этот момент сестра Елена, услышавшая из кухни приход брата, но так и не дождавшаяся его на обед, несмело отворила дверь.
— Привет…
Ни слова в ответ. Чалей в обуви, лицом в подушку, недвижимо лежал на тахте.
— Может, случилось что? Эй, как дела? — спросила Елена.
— Лучше не бывает, — донеслось приглушенное подушкой мычание.
— Обед разогревать?
— Накормили уже, спасибо! — буркнул Чалей.
— Так подать что-нибудь, может, принести? — не уразумела ситуацию растерянная Лена.
— Ладно, сделай одну доброе дело, — снисходительно согласился брат.
— Какую?
— Закрой дверь… с той стороны. И вообще — займись нотами, гитарой или какой-нибудь другой глупостью! — злобно выпалил брат и повернулся лицом к стене.
— Ненормальный, — только и смогла сказать отвыкшая от такого обращения сестра. Расстроенная, вышла вон.
…Около пяти часов вечера, еще до возвращения родителей с работы, не в духе выбрался Чалей во двор. Спустившись по лестнице с пригорка, двинулся быстрым шагом. Не разбирая дороги, брел по знакомым, затем по незнакомым дворам и закоулкам, пересекал тротуары и проезжие части… В распахнутой куртке, хмурый, с красными пятнами на лице.
Быстрая ходьба и прохладный воздух не избавили его от терзаний: болезненной доминантой властвовало над миром замужество Ирины Воронец.
Незаметно закончились жилые кварталы, и удивился Виталик, что стоит он уже в парке — на дорожке к реке, по которой не раз проходил он летом в шумных компаниях. «Весело было? — уколол сам себя.
Неодолимая сила влекла его по опустевшему парку к речной круче. Только кое-где, за стволами деревьев, виднелись люди с собаками.
Великолепный пейзаж лежал под обрывом. В лучах низкого солнца красовалась в логе мощная река, темными и блестящими пятнами выявлялись по всей ее ширине омуты, мелководья, быстрины и перекаты. Величественная, такая непохожая на летний свой образ река, вычурные тени на берегах от нависающего над ней парка. И хотя вечер был на редкость погожий и не по-сентябрьски безоблачный, высокая печаль готовящейся к осеннему умиранию природы кольнула сердце Чалея. Скоро, совсем скоро уйдет все, что недавно нежило его и ласкало: буйство зелени, теплый желтоватый песочек, голубые волны, бойкие солнечные лучи, стройные, под узенькими купальниками девичьи фигуры… А с ними и Воронец — видение, несбывшаяся его мечта… «Несбывшаяся?! Ну нет — дудки! — взбунтовалось вдруг против этого все существо Чалея. — Посмотрим!» Словно за тонюсенькую нить воздушного шарика схватил парень улетающую от него жизнь. Потому что без Иры не представлял он себе ни этих огромных деревьев, ни пожелтевших заречных лугов, ни города, отдельные районы которого уже отражались в реке вечерними огоньками.
И все же по пути домой тягучая меланхолия овладела Виталиком. Начисто позабытая за годы армейской службы (там преобладали звериные инстинкты самосохранения) тоска отяжеляла ходьбу, сжимала сердце. Даже вечерние виды города, недавно радующие глаз, сейчас раздражали своей красотой. Прохожие казались вульгарными и суетливо-докучливыми, общественный транспорт — шумным и смрадным. От веселых светофоров болели глаза. В особенности болезненно воспринимал он пары влюбленных: прилюдные объятия, поцелуи, кокетливый смех девчат и громкий хохот кавалеров рождали в глубинах души такую пропасть ассоциаций, что хотелось выть диким зверем. Он поневоле ненавидел этих самодовольных самцов и самок, переносил свою пустоту на их похотливое счастье, подставлял себя на их место, завидовал.
Терпеть в одиночестве такую муку было непосильно, и не раз уже подмывало Виталика позвонить Свату, достать водки. Изжечь тоскливые мысли «огненной», а затем устроиться на ночь у кого-нибудь из подружек. Хотя б до следующего утра отделаться от мерзкой меланхолии! Что может быть проще? Но хилый, заглушенный скотскими страстями голос разума былинкой прорастал в пустоте осеннего вечера. И начинал понимать Чалей, что рано или поздно должен он, только он сам, осветить этот душевный мрак.
…Буркнув на ходу приветствие матери, метнулся Чалей в свой угол, снова упал на тахту. Правда, теперь лицом к потолку. Во рту было, как в помойке. Не включая торшер, нащупал кнопки радиоприемника. Щелкнул: из эфира ворвался пронзительный голос тенора. Он, будто мечом, полоснул по изможденному страданием и недостатком калорий мозгу… Щелкнул еще: какой-то самовлюбленный юморист глумился над отсутствием в магазинах самого необходимого; ему живо вторила хохотом толпа обывателей… С отвращением к этому фарсу Виталик перещелкнул дальше: бодрый голосок дикторши вещал о 99-процентном сборе по республике картофеля, обещал вскоре выйти на 100-процентный показатель… Чалей злобно выдернул электрошнур из розетки. Включил свет и попытался читать: зарубежный детектив, от которого еще вчера было глаз не оторвать, сейчас казался пошлым и примитивным, проблемы его героев — сказочными и надуманными… Отбросил книгу.
Виталик провалялся в тоске минут пять. Затем соскочил с тахты, рванулся к письменному столу и достал из ящика смастеренный на днях из карандаша, иголки и ватмана дротик. Свирепо швырнул его в дверь. Снаряд вжикнул и ровно вошел в древесину. От этого на душе полегчало. Бросил еще пару раз: маленькая пика, сочно втыкаясь в древесину, снимала с него отрицательную энергию.
Чалей ухмыльнулся, взял художественный уголек и нарисовал на белой двери несколько кривых концентрических окружностей. В центре, размозжив остатки угля, поставил густую точку. Затем отошел к окну и начал неистово целить в яблочко. Бросал до изнеможения, шалея из-за каждого промаха. Но и этого ему оказалось мало: выудив из тумбочки стопку недавно подаренных Сватом заграничных журналов с обнаженными девицами, Виталик взялся вырезать оттуда фотографии и расклеивать ими дверь. Журналов было много, и ввиду экономии места он избирал только самые колоритные части тела. Затем не менее часа с ненавистью швырял кукольным своим оружием в эти прелести… Он не стыдился своего занятия, он даже хотел, чтобы кто-нибудь из домашних заглянул к нему, сделал замечание, попрекнул, выругал… А тогда поднять скандал, дебош, свару, перенести свое отчаянное настроение на близких, сделать им больно…
Но родители, наверное, предупрежденные Еленой о невменяемом поведении их сына, предпочли оставить его в покое. И поступили разумно.
Наконец, натешившись вволю, Чалей повалился на тахту с хохотом. Как ни странно, это глупая забава почти разогнала его тоску. Да, замысловат и туманен наш внутренний мир. Впрочем, удобнее тут будет разбираться психологам. Мы же лишь засвидетельствуем, что спустя десять минут встал Виталик с койки даже более спокойным, чем до того злосчастного появления Дубеля в институтском коридоре. Обстоятельными, уверенными движениями он постлал на столе скатерть, включил утюг и начал трудиться над извлеченными из шкафа брюками. Так же старательно выгладил и рубашку. После чего примерил новые, ни разу не обутые туфли.
Затем тщательно побрился, с наслаждением принял душ, заправился на ночь бутылкой кефира с половиной батона и во втором часу ночи почил молодецким сном.
— Что это с ним? — шептались тем временем в родительской спальне.
— Эх, мать, мне бы его проблемы! Страсти-мордасти, «люблю — не люблю!» — разве не этим питаются наши души?
— Ну, знаешь, можно так напитаться, что всю жизнь разгребать будешь…
— А что есть жизнь? Миг, грозовой сполох…
— Ну, понес умничать! Дня ему мало… О сыне б лучше побеспокоился.
— А ему мои беспокойства — как собаке пятая нога. Деньги лишь подавай — а в любви и выпивке он сам разберется.
— Что ж ты мне это говоришь, его упрекни! А то добреньким хочешь быть.
— Оно все так… Но всякий раз, собираясь дать ему выволочку, почему-то вспоминаю себя… в молодые годы. И, веришь, язык во рту застревает.
— Ну, начни еще вспоминать похождения свои! А я послушаю…
— Эх, мать, эгоистические мы существа: все на свою шкуру переводим. А чтобы в общем, принципиально широко…
— «В общем»! А есть ты завтра с утра в общем да в принципе попросишь? Не ел бы, раз такой умник!
— Ну, загнула!
— Спокойной ночи…
7
В девять часов утра, на следующий день, Виталик Чалей шагал по институтскому коридору в сторону деканата. Руки его были пусты, и сторонний наблюдатель не заметил бы в его лице ничего особенного, не выявил бы каких-либо чрезвычайных переживаний.
Чалей остановился перед расписанием занятий четвертого курса и вскоре нашел нужную колонку. Неторопливо переписал в блокнот места занятий своей бывшей группы. Ему повезло: четверокурсники учились на первую смену. Правда, названная группа сегодня занималась в отдаленном от деканата корпусе. Но это не смутило Чалея, так как сегодняшний день, а возможно, и все остальные дни сентября он намерился посвятить решению своих личных проблем. Что вопрос с Воронец должен быть решен, Виталик осознал вчера вечером. Борьба за Ирину благосклонность стала теперь смыслом его существования, источником всех стремлений.
Сейчас, резво шагая под тронутыми желтизной кленами к своей цели, не чувствовал Виталик волнения, обычного в таких случаях. Модно потертая джинсовка поверх рубашки вздувалась от встречного ветра. Сердце работало без сбоев, легкие прекрасно обеспечивали все функции упругого тела.
…На третьем этаже, в узком коридоре перед лекционным залом, было многолюдно. Судя по всему, в лекции перерыв.
— Извини, — Чалей дотронулся до локтя проходящего мимо крепкого парня, — группа Максима Горевича на этом потоке?
— Ну да… — охотно ответил студент. — Даже мелькал здесь недавно. Глянь в аудитории, а нет — так звонка дождись. — Дав столь дельный совет, он подошел к приятелям, увивающихся возле одной девицы.
Чтобы не стоять столбом среди незнакомых людей, Чалей направился к находящемуся в отдалении окну. Заглянуть в лекционный зал он не решился. Но по пути кто-то толкнул его в лопатку. Виталик нервно обернулся и столкнулся нос в нос с Горевичем.
— Какие люди! Глазам не верю! — Макс лихорадочно тряс и пожимал руку Чалея. — То-то я вижу — спина знакомая! Хотя изменился ты, брат…
— А ты почти тот же. — Виталик с симпатией осматривал Макса. — В карты играешь?
— Еще спрашиваешь! Во все играем!
В этот миг тренькнул звонок, и студенты неторопливо потащились к аудитории. Горевич немедленно предложил:
— Давай к нам, если есть время! Заберемся на «чердак» — да в футбол, как раньше! А?
— Можно, — согласился Чалей, поскольку основная задача его прихода еще не была решена. — А лектор как?
— Глухой как пробка.
Друзья смешались с толпой и проникли в огромный лекционный зал. Взобрались на самый верх. Скоро вошел пожилой лектор, установилась относительная тишина. И хотя присутствующих в аудитории было достаточно много, наиболее интересная для Чалея особа тотчас бросилась ему в глаза: Ирина Воронец развесила свою каштановую шевелюру между двумя плечистыми парнями в левом дальнем углу зала. Чтобы оторвать чересчур внимательный взгляд от волос, мягкой линии плеч, изящной кисти, подпирающей голову властительницы его сердца, Чалей вынужден был подключить мощные внутренние резервы.
— Как живешь? — выводя закорючку на клеточной бумаге, спросил Макс.
— Недурственно. На курсах теперь — подготовительных.
— А я еще из наших никого не видал. Только неделю как в городе…
— Что так?
— Ай, а куда торопиться? У нас теперь на озерах самый карась идет. Я знаешь сколько насушил! Приходи пиво пить.
— Это с радостью. — Виталик как раз поставил на бумажном поле довольно трудную задачу сопернику. — А где ж ты живешь, что никто из парней про тебя не в курсе?
— Э, вот это самый интересный вопрос, — отвечал Горевич, огорошенный футбольным ходом Чалея. — Здесь у нас «общагу» новую отгрохали, возле педучилища. Номера — люкс! В основном для семейных. Ну и я, так сказать, всунулся… С нынешней весны и живу.
— А я ему на старое общежитие письма писал!
— Тебе штрафной! — Макс с удовольствием отмерил одиннадцать клеток в сторону ворот соперника. Затем добавил без тени неловкости: — А адрес твой армейский я посеял где-то… Полгода назад.
Последующие несколько ходов приятели сделали молча.
— А чего я никого из наших девчат не вижу? — отчасти схитрил Чалей, поскольку на одну девушку он как раз и посматривал краем глаза. Кстати, это очень мешало ему как следует сосредоточиться на игре, Горевич явно теснил его и не шутя угрожал голом.
— Ирка — вон она. — Макс указал на Воронец авторучкой. — А остальных и не можешь видеть…
— ?
— Повыскакивали замуж, бросили учебу да, как говорится, занялись производством потомства… Хе-хе. Впрочем, Лариса перевелась на заочный.
— Да, время идет…
— Ага, идет, идет… Тебе — гол! — Горевич зарделся от радости.
Виталик досадливо рассматривал лист. Но злила его не так игровая промашка, как следующее обстоятельство: один из парней, сидящих подле Воронец, постоянно клонился и припирался к девушке, по-видимому, болтал что-то веселенькое, поскольку та приглушенно и ужимисто подхихикивала.
— У вас еще сколько занятий? — спросил Виталик.
— Одна лекция здесь же. Так — ерунда. Можно и не ходить.
Остаток лекции Чалей сосредоточился на футболе и нашвырял-таки сопернику необходимое для победы количество голов. Парни не забывали рассказывать о себе, а Виталик — еще и последовательно выспрашивать про Воронец определенные подробности. Одни раз, забыв про осторожность, кинул:
— А мужик ее — что за штука?
— Ну, ходила молва, что из номенклатурщиков он — сынок папочкин.
— Это как понимать?
— Понимай, как хочешь, но попробуй-ка после института сразу же в министерство устроиться!
— А-а...
— Да и машину попробуй свою заиметь. Сколько раз этой весной наблюдал, как Ирку «жигуленок» новый забирает…
После этих слов Виталику захотелось спросить уж и о внешности ненавистного теперь Ириного мужа… Впрочем, одумался. К тому же вскоре звонок известил об окончании лекции.
— Оставайся еще на часок. — Горевич явно хотел отыграться. — А потом ко мне завалимся — потолкуем, пивка…
— В другой раз, дела… — отговаривался Чалей, спускаясь по ступенькам к выходу из аудитории. — Может, завтра загляну. Вы где занимаетесь?
— Здесь неподалеку, в триста семнадцатой две лекции.
— Ну и отлично… — В эту секунду у Виталика переняло дыхание, ибо за дверью они чуть не воткнулись в Иру. Девушка смотрела Чалею прямо в глаза.
— Привет. — Крепя сердце, Виталик подался в ее сторону.
— Здравствуй. — Воронец во всей своей несказанной прелести стояла от него в двух шагах. В руке она держала небольшую кожаную сумку. Поверх шелковой кофточки на Ире был серый, в черную продольную полоску пиджак. Просторные вельветовые брюки новомодно опускались на толстоносые бурые туфли, едва не подметая пол… Как непохожа была она на прежнюю строгую первокурсницу! Под широкими одеждами Воронец угадывались крупные формы зрелой женщины. Легкий коридорный ветер растрепывал ее роскошные волосы. В осанке сквозилась уверенность, происходящая от осознания своей красоты.
Ирина протянула Чалею правую ладонь. Бережно пожимая ее, Виталик отметил, как потек переданный от ее пальцев жар по его руке, перелился через грудь, обжег нутро живота и отдался в ногах сладкой слабостью. Однако Чалей вынужден был изображать на своем лице сдержанный нейтралитет.
Приветствие и рукопожатие длились мгновение. Но и его было довольно Чалею, чтобы почувствовать Ирину к нему благосклонность. Необъяснимый феномен, имеющий место в нашей жизни: по непонятным признакам безошибочно угадывают влюбленные встречный огонь или, наоборот, стену ледяной неприязненности. Бывает, достаточно одной лишь искорки в девичьих глазах, одной теплой интонации в голосе, чтобы зажечь надеждой, закабалить сердце мужчины.
Нет, это не была любовь. Не так наивен Виталик, чтобы сейчас на нее надеяться. Это только намек, знак, краткое: «Я не против!» Но один этот намек способен казнить или миловать, приводить в трепет. Какая женщина! Ни одна лелеемая на протяжении двух лет мечта Чалея не сравнима с действительностью — с прелестью и обаянием, с волшебной улыбкой Иры. Красота, на первом курсе так смущавшая парня, ставящая под сомнение его мужскую состоятельность, сейчас, напротив, разжигала нераскрытые доселе порывы души, влекла к себе.
Прежде, чем Виталик он раскрыл рот, затянувшееся молчание нарушил Горевич.
— Вы, я смотрю, друг друга узнали. — усмехнулся Макс. — Ну, болтайте себе, а я пока покурю.
Он уже был готов смешаться с толпой у курилки, как Воронец его окликнула:
— Макс! Подожди минутку…
— Да… — Горевич повернулся и изобразил на лице внимание.
— Ты до конца будешь сидеть?
— Ну… первый час лекции отбуду. А что?
— Мне тут домой надо. Так ты прикрой, если что…
— Ну, вот проблема! И не проси — сдам с потрохами.
— Болван! — ответила Воронец.
А худосочная фигура Максима уже мелькала в гуще студентов.
Виталик с Ирой перешли в относительно тихое место, прислонились к стене.
— А ты совсем взрослая теперь, какая-то новая… — Чалей не придумал ничего более остроумного. — Может, загар тебя меняет…
— А что, так заметно? — Ира взглянула на кисть своей руки. — Это я в августе в Сухуми отдыхала… А еще говорят, что южный загар непрочный — на несколько недель.
«С мужем, медовый месяц. Недурно!» — подумал Виталик, но вслух сказал:
— Просто я раньше не видел тебя такой… Гм… загар хорошо идет к цвету твоих волос… и глаз.
Чуть заметный румянец выступил на Ириных щеках.
— Я бы тебя, наверно, и не узнала на улице… Во всяком случае, со спины — точно: такой взрослый, плечистый…
— Работал много: копай поглубже, бросай подальше.
— Доставалось?
— Когда как: сперва мне, потом от меня… Ну а ты — что? — Виталик невольно взглянул на Ирино обручальное кольцо.
Та неловко вздрогнула.
— Да я… просто я… — замялся Чалей. — Насчет замужества знаю. Я про институт, учебу — чем живете?
— Как тебе сказать… Много всего происходило, а вспомнить — так ничего особенного. Лариска с этого года на заочном… Теперь же из группы прежней — всего я да Максим…
— Да, поразбросала нас жизнь… — заметил Виталик. — А помнишь, как мы Новый год отмечали? Ну и в переплет угодили!
— Помню. Чуть живыми выдрались!
— Ну, преувеличиваешь… Так — отделались легким испугом.
— А помнишь экзамен по математике, а «ТР»?..
Чалей помнил все. Вскоре они окунулись в благодатный океан воспоминаний, событий, образов, зачастую кажущихся нам привлекательней действительности. При этом они непринужденно смеялись, дотрагивались друг до друга руками, перешучивались и прочее. Лишь одну, запретную, тему не затрагивали они в разговоре — памятную нам историю с запиской, содержащей любовное признание…
В увлечении не скоро заметили они, что стоят в опустевшем коридоре. Взглянув на наручные часы, Воронец спохватилась:
— Ой, это ж мы чуть ли не час болтаем!
— Да…
— Давай лучше в фойе спустимся.
— Ну, пошли, если хочешь.
Они двинулись к лестничному проему. Звонок с занятий застиг их уже на ступеньках. В этот момент через отворенную фрамугу ворвался порыв осеннего ветра, забросил на лестницу несколько листков клена, что шелестел за окном. Один из них на мгновение прилип к джинсовке Чалея. Он невольно поймал его на ходу рукой, сунул в карман. А в дальнейшем долго хранил тот листок засушенным меж стекол своей книжной полки, как добрый знак.
Когда сбегали по лестнице, Виталик то и дело поддерживал Воронец под локоть, брал за руку, ее ладонь была влажная и теплая… В небольшом фойе оказалось многолюдно и шумно, и они подались к выходу. На крыльце Ира сказала:
— Ну, мне надо домой. — При этом неопределенно качнула головой — дескать, сам понимаешь, семья.
— Зато я совершенно свободен. Я тебя провожу.
Воронец удивленно подняла на него свои глаза-озера.
— До автобуса, — уточнил Виталик.
Вдоль улицы осень гнала стаи опавшей листвы. Небо было еще голубым, но сизая дымка уже овладевала городом, а порывы стылого ветра предвещали скорое изменение погоды не в лучшую сторону. Прощай, лето! И вдруг подумалось Чалею, как одиноко и холодно было бы ему сейчас на улицах огромного города, если б не встретил Иру. Ведь он — всего лишь песчинка во вселенском пространстве.
Виталик с благодарностью посмотрел на свою спутницу. Взглянула на него на ходу и Воронец, ласково улыбнулась:
— Ты что?
— Так, ничего… — Чалей стыдливо нахмурился. — Погода хорошая.
Оставшиеся до автобусной остановки триста метров они прошли молча.
8
Остаток сентября и октябрь Чалей почти ежедневно бывал в группе Горевича. Приходил как бы невзначай — поболтать с Максом, но каждый раз быстро сходился с Ирой. Они зашивались в углы коридоров и подолгу общались. Им было приятно находиться рядом, и содержание бесед не имеет в таких случаях большого значения. Вскоре они вовсе перестали таиться и, бывало, забирались на последние парты лекционных залов. Чалей так примелькался преподавателям, что те уже принимали его за своего студента, а пару раз и вообще, под всеобщий смех аудитории, посылали сходить за мелом.
Собственную учебу Чалей забросил вконец. Этому не в последнюю очередь способствовала нестрогая, в сравнение с первым курсом, институтская дисциплина. Перестройка выполнила свою задачу: теперь каждый студент был сам себе голова — хоть ходи вверх ногами. И не беспокоило уже деканат, посещает ли студент Виталий Чалей лекции или практические занятия, здоров ли физически сей субъект и что у него в голове. Никто больше не принуждал мести опавшую листву и вычищать от грязи прилегающие к институту территории, не устраивал комсомольских собраний с их показухой и словоблудием.
Никакие обязанности, кроме места и времени проведения занятий, не сплачивали студентов между собой. Кстати, ни один бывший товарищ Чалея не попал в его новую группу. Призванные в армию со второго курса (Краснюк, Дубель) теперь учились, разумеется, на третьем; призванные одновременно с Виталиком — рассеялись по новым местам. Шумаков с Каржаметовым вообще загремели на «неармейский» поток. Из наших знакомых только один Костик Жавнович слушал лекции вместе с Чалеем, в соседней группе.
Впрочем, лекции посещал Виталик не часто. Он даже не мог запомнить поименно остальных одиннадцать учащихся новой своей группы, сплошь составленной из таких же армейцев, переростков-оболтусов. Это странное сообщество собиралось в относительно полном составе лишь на лабораторные занятия, с пропуском которых возникали никому не нужные сложности. А именно: прогулял-прохворал — сам договаривайся с преподавателями об отработке в других группах. Староста новой группы, здоровенный детина, бывший матрос, в обязанности которого входило отмечать в журнале пропуски учебных часов, сам был отпетым прогульщиком. А того журнала Чалей на протяжении семестра ни разу не видел. Словом, ничто не понуждало его к прилежным занятиям, кроме зимней сессии на далеком пока горизонте. Посему и посвящал он учебное время делам сердечным, в которых, надо сказать, весьма преуспел.
В октябре Виталик уже не ограничивался разговорами с Ирой в коридорах и аудиториях. Они нередко срывались с занятий и направлялись в городской парк; бродили по самым отдаленным и пустынным его местам. Там, под редкой уже сенью старых лип и разлапистых тополей, царила природное благолепие. Парк словно отдыхал от летних своих посетителей, от гама и кутерьмы досужего люда. Осень такала печальный ковер из увядшей листвы. Через обнаженные кусты далеко проникал взгляд. И можно было рассмотреть, как утопают в ненастной мгле неподвижные качели, как словно навеки оцепенели кони и ракеты каруселей, как низкие лучи солнца выявляют пустоту билетного киоска, как на пригорке, за оврагом, волшебно и величественно высвечиваются купола церкви. В небе, над куполами, тянулись в теплые края стаи птиц.
Из того угла парка не видна была река, но лебединый пруд с домиком для своих жителей грустно отражал в забросанной листовою воде клочковатые облака. Лебеди уж покинули летний приют и были сейчас, вероятно, на пути в места с более благодатным климатом. Это предвещало суровую зиму, поскольку иной раз эти великолепные птицы рискуют оставаться на зимовку: под выведенной у домика трубой с теплой водою образовывается полынья.
Виталик с Ирой взбивали ногами шелестящую листву, ходили не разбирая тропинок… Или сидели рядом на скамейках у берега, задумчиво глядели в просветленные заморозками воды пруда. Под листвой, беспорядочно двигающейся по воде, замечались поникшие и распростертые по дну водоросли, камушки и блестящие монеты. Время от времени ленивый карп высовывал на поверхность свою тупую морду, чмокал ртом и погружался в недостижимые зрению глубины.
Хотя и прогуливались они всегда рука об руку, и сидели на скамейках рядом, Виталик не приставал к Ире с обычными в таких случаях притязаниями. Если проводить определенные параллели, то Чалея можно было сравнить с изнуренным дорогой странником, который, вконец изголодавшись, не набрасывается сразу на еду, а лишь вдыхает ее животворные запахи, вспоминает мучительный путь и благодарит за спасение Всевышнего. Или сравнить с впечатлительным мальчиком, чуть ли не месяц живущим ожиданием Новогодних праздников, что в конечном счете принесут ему лишь расстройство в желудке от переедания.
Здесь, в парке, наши герои могли говорить о пустяках, а могли и молчать по минут десять — им все было одинаково хорошо. Виталика перестало смущать обручальное кольцо на Ириной руке, теперь все связанное с ним представлялось вестью из иной, неинтересной, жизни: и законный супруг, и все с ним связанное. Распаленным воображением переносил себя Чалей в первокурсную весну, а вместе с собой — и Воронец, юную, прекрасную, целомудренную…
Они сблизились окончательно только в конце октября. Почти случайно. Поводом для того послужил проливной дождь, застигший Иру и Виталика на троллейбусной остановке. Они возвращались с очередной прогулки по парку. Троллейбус слишком долго не подходил, и под ветхим навесом остановки столпилась масса народу. Виталик был вынужден отвести подругу под узенький козырек соседнего газетного киоска. Студеный дождь лился с густотой летнего ливня. Неказистое укрытие не спасало от резвых косых струй; оба укрывались под небольшим Ириным зонтиком. Пришлось плотно прижаться друг к другу. Стремительно вечерело, а троллейбуса все не было; по-видимому, случилась поломка на трассе… Через пять минут Виталик, не совладав с собой, в потемках неистово целовал девичьи уста и щеки, влек к себе, гладил плечи, окунал озябший нос в каштановые Ирины волосы… А она отвечала ему теплыми влажными губами — в шею, подбородок, губы… Щекотно, пьяняще, сладко до одури.
— Голубка моя, ласточка… — придушенно шептал Виталик в маленькие коралловые уши, жадно глотая аромат свежего женского тела.
— Милый, глупый мой котик… — лилось в ответ.
Они не заметили, как опустела остановка. Потом, во время езды в троллейбусе, больше не обнимались, но неотрывно смотрели друг другу в глаза.
Назавтра Чалей случайно прослышал, что Костя Жавнович собирается в пятницу ехать домой, и выпросил у него ключи от двухместной комнаты общежития. Сожитель Костика как раз уехал домой. Сама судьба благоприятствовала Виталику.
В четверг, отчаявшись бороться с бессонницей, он просидел ночь на кухне, но и утром не был уверен, осмелится ли предложить Ире зайти в общежитие после занятий. Как сказать? Когда удобнее? Как отнесется Воронец к этому недвусмысленному предложению? Впрочем, они давно взрослые люди.
Виталик всячески оттягивал этот судьбоносный момент. Путь, которым он нередко провожал Иру после института, пролегал поблизости от общежития. Чалей еще на занятиях решил, как говорится, раскрыть карты на месте. И вот, приближаясь теперь к «общаге», с ужасом чувствовал он, как сохнет, деревенеет язык.
— Ира, — выдавил из себя Виталик, когда они поравнялись с входом в общежитие.
— А… — Воронец простодушно смотрела на парня.
— Знаешь, давай зайдем. — Чалей махнул рукой в сторону высокого крыльца. — А то у меня такое ощущение, будто за нами все время подглядывают.
— А что там?..
— У меня ключ есть… от комнаты… — со стыдом пробормотал он.
— Ну… если только недолго… — В глазах Иры зажглись лукавые огоньки.
«Господи, неужели свершится!» — восторженно содрогнулось нутро.
…Проходную миновали благополучно, вахтерша куда-то отлучилась. Это избавляло от унизительных расспросов и записей по студенческим билетам в книге посетителей. Одному молился Чалей — не нарваться здесь на кого-либо из знакомых. Потому вел подругу по лестнице и коридору как можно стремительней… Вот и заветная дверь. Теперь бы не встретить кого-нибудь в передней, которой соединялись двухместный «а» и трехместный «б», а также душ и уборная… За дверью «б» лихо горланил и бухал магнитофон. Влюбленные юркнули в отомкнутую Чалеем дверь комнаты «а», мгновенно заперлись… Парень слышал, как бешено колотится сердце, буквально лупит по ребрам. А снимая с Ирины кожаную куртку, отметил и предательское дрожание похолодевших пальцев.
Комнатка оказалась опрятной и симпатичной: две кровати, стол, два стула, книжная полка, зеркало. Именно к небольшому зеркалу, висящему на противоположной стене, и направилась Ира. Виталик завозился у крюков для одежды, никак не мог повесить непослушными руками джинсовку. Когда же обернулся, увидел, что Ира заправляет перед зеркалом свои длинные бархатистые волосы по резинку. При этом крутится на цыпочках, пристраивается и так и этак к своему отражению. Такая поза выразительно и остро выявила телесные достоинства его возлюбленной: точеные плечи, плавное очертание спины под натянутой кофточкой, удивительно тонкая талия, крутые полные бедра… Виталик не выдержал — стремительно пересек комнатушку, нежно обхватил Иру ссади, начал шутливо пятиться назад, как бы опрокидывая на спину. Воронец крутнулась, с притворным возмущением повернулась в объятиях к нему лицом. Несильно, словно бы отпихиваясь, уперлась ладонями ему в плечи. В мгновение ока одуревший Чалей подсел, взбросил подругу на руки, в три прыжка оказался перед ближайшей койкой, торопливо и нескладно свалил туда драгоценную свою ношу. Обрушился сам. Все происходило без единого слова.
Сколько раз проигрывал на протяжении последних двух лет Виталик перипетии этой желаннейшей для себя встречи! Но и близко представить не мог такой зверской грубости в своих действиях, такого похотливого исступления. Правда, неистово срывая одежды с возлюбленной, с прерывистым дыханием набрасываясь на ее гладкое и мягкое тело, всем существом окунаясь и утопая в нем, мечтательно приближал он к себе ту, некогда, казалось бы, невозвратимо потерянную первокурсницу Иру. А сам чувствовал себя чистым, не оскверненным жестокой армейской жизнью Виталиком. Словно истреблял в этой долгожданной, вымученной близости похеренные свои годы, возвращался в юность.
В комнате уже всерьез колдовали сумерки, когда, обессиленные страстью, очнулись влюбленные. Они не заметили, как надвинулся вечер. Не помнили, скрипела ли кровать под ними кровать, удобно ли было им на этой хлипкой лежанке.
9
Необыкновенную легкость чувствовал Чалей, когда шел с Ирой по ночному городу. Впрочем, было всего десять часов вечера, может, немного больше. Но ноябрь, на днях вступивший в свои права, небогат дневным светом… Нам нужна в эту пору любовь. Белой птицей опускается она на черную, истерзанную ненастьями землю, согревает ее обитателей. И тогда хочется жить, и хватает уже сил дотянуть до Новогодних праздников.
Их шаги гулко отдавались в русле опустевшей улицы. Воздух был неподвижен, слегка морозен. Над веселыми фонарями шаром висела луна. Мириады звезд сверкали над ними. Держась за Ирину руку, Виталик представил себя пятилетним мальчиком. Да, впечатлительным мальчиком, только начинающим сознательно воспринимать мир, удивляющимся каждому его проявлению: фонарю, падающей звезде, искорке от троллейбусного провода… Глазастым мальчиком, которого добрая мама ведет за руку по улице. Так уже было, Чалей знал, что так было, когда-то, в детстве далеком. Подобие того впечатления — глубинного чувства от сжимания теплой маминой руки — с нынешним, когда пальцы его и Иры сплелись в неразрывное целое, изумило Чалея.
От его возлюбленной шли такие же тепло и уверенность, как от матери. И Виталик, двадцатилетний детина, едва сдерживался, чтобы, разрыдавшись, не броситься маленьким нервным мальчиком на грудь мамы-Иры. Спрятаться там. Он же так одинок! Быть может, оттого в этом возрасте парни и ищут подругу жизни, что из-за напускной своей гордости и потуг на самостоятельность давно забыли о нежных материнских руках? Чтобы хоть ласками возлюбленной компенсировать это.
…Весь ноябрь Чалей жил как во сне. После интимных встреч с Воронец, сделавшихся регулярными, его тело становилось невесомым, а мысли чистыми, светлыми. Виталик видел тогда словно затуманенную доселе красу окружающего мира, открывал для себя величие, значительность многих жизненных проявлений. Замечал людскую доброту. И тогда хотелось самому совершать что-то достойное. Он подобрел с домашними, бросил пить и почти не курил. Отделался от компании Свата и разбитных подружек, чаще стал посещать лекции и честно отрабатывал практические и лабораторные занятия. Его чтиво улучшилось в смысле художественной ценности и достигало уже Дюма-отца и Жорж Санд. Впервые со времени возвращения из армии Чалей проявил живой интерес к телевизору: к политике, фильмам, концертам. Он будто снова начинал жить, он входил в привычную колею.
Если не было возможности найти свободную комнату в общежитии, влюбленные забивались в залы самых малолюдных, захудалых кинотеатров города. И там, схоронившись на последнем ряду, миловались вволю. Сколько романтики было в этих тайных, страстных, чувственных отношениях. Как по-новому, остро и многокрасочно воспринималась действительность. А проводы Иры домой, когда выходили они из автобуса на нужной остановке через разные двери, когда затем, перейдя улицу, наблюдал Виталик, как идет дорогая фигурка вдоль череды домов, как скрывается в арке… Он даже не знал ни ее телефона, ни точного адреса — ни старых, ни новых. Мог находить ее только по расписанию занятий. Это бесследное исчезание Иры после свидания в иной, замкнутой от Чалея жизни лишь придавало своеобразия их отношениям. Они, как ни странно, делались от этого чище, этакой любовью в чистом виде, поскольку допускали обоюдную свободу, не омрачались бытом и пошлостью.
Лишь в начале декабря Чалей стал мало-помалу ощущать под ногами почву. Зыбким и непрочным оказался на самом деле этот грунт. А жизнь, которая, разумеется, с его влюбленностью не опрокинулась вверх тормашками, требовала-таки на этот грунт становиться, предлагая ряд проблем, решать которые надлежало в здравом рассудке. Нет, свидания с Воронец были по-прежнему желанны, поцелуи и объятия — горячи и искренни. Так же восторженно чувствовал себя после них парень. Но периоды душевного взлета, длившиеся в ноябре практически беспрерывно, в декабре становились все короче, нещадно прерываясь пустынными, унылыми днями. И тогда все валилось из рук, мрачные мотивы неудовлетворенности, подозрительности, раздражительности властвовали над Виталиком.
Наркотик любви, прочно утвердившийся в организме, требовал все больших восстановительных порций. Требовал максимального сближения влюбленных душ, безукоризненной открытости, искренности. А эту естественную жажду невозможно было утолить, воровато и спешно встречаясь по чужим комнатам общежитий, когда гнетет ощущение незавершенности, когда выглядишь сам перед собой не вполне честным человеком, когда поневоле начинаешь ревновать Воронец к ее мужу, да и просто к их уютному семейному очагу. И уж тогда-то видишь обделенным себя, ропщешь на свою неустроенность…
Иной раз, получив отказ от Иры в свидании, Чалей начинал растравлять душу болезненными рассуждениями, подозрениями. Тогда приходила на ум всякая гадость: что нелюб он больше Воронец, что проигрывает он в интиме ее благоверному. И тотчас вспоминались подробности последней их встречи. И казалось, что недостаточно ласковой была тогда с ним любимая, что просто отбывала рутину… Все это отражалось на психофизическом состоянии Виталика: куда-то пропадал нажитый в армии аппетит, неуклонно мрачнели и мельчали мысли, терялся интерес к жизни — вернее, ко всему не входящему в сферу его любви.
(продолжение следует)
Ненормальное время - 3 продолжение
© Copyright: Михаил Сотников, 2002
Свидетельство о публикации №202070800121
Свидетельство о публикации №202070800121
Рецензии