Пришествие II

Мы видели боль в его глазах, и мы знали, что это не притворство. Мы видели, как волновалась толпа, и мы знали, что сегодняшний день останется в ее памяти навсегда. Мы хотели именно этого – запечатлеть страдание, горечь утраты, затаенную надежду на возвращение пророка. Мы хотели, чтобы толпа, и распавшись, хранила его боль как свою собственную.
Мы провели его по плотному людскому коридору, и он сам нес свой крест, и капли пота катились по его загорелому лицу. Он не произнес ни слова, лишь губы его слегка кривились. Легионеры в раскаленных железных касках провожали его равнодушными взглядами. Они не были посвящены и считали его очередным преступником, вольнодумцем, попирающим священные устои империи. Они не испытывали к нему ненависти; скорее, они презирали его, неспособного влиться в их стройную иерархию, неспособного усвоить простые и действенные идеалы подчинения и дисциплины. Для них он был только чужаком, которого они встретили в чужом краю.
Но мы долго готовились к этому дню. Мы следили за ним, как и за многими другими, изучая каждый его шаг, каждое слово, каждый жест. Мы выбрали его, хотя среди них были и другие достойные. Но у него было одно свойство, которым не обладал никто из его собратьев – он никогда не испытывал гнева. Это давало нам неоценимое преимущество и делало его полностью управляемым, хоть он этого и не осознавал.
Впрочем, мы не могли взять его просто так, не пропустив его через испытания. Мы арестовали его во время речи, с которой он обращался к горожанам. И мы дали ему шанс уйти, признав свои слова ложью, но он отказался. Это было первое испытание.
Вторая проверка состоялась, когда он предстал перед прокуратором. Прокуратор прекрасно сыграл свою роль; он был полон жалости и сочувствия и, казалось, был готов помочь несчастному. Он просил (не требовал!) только одного: отречься. Прокуратор был готов пойти на все, чтобы сохранить ему жизнь и свободу. Но пленник отказался – как и все они, он считал, что истина говорит его устами.
И тогда мы сочли его достойным, и все последующее было только игрой. И когда прокуратор просил нас о снисхождении, мы сделали вид, что колеблемся, но приказали помиловать другого. И когда в толпе наши агенты осторожно поднимали волну недовольства, мы твердо стояли на своем провозглашенном решении.
Однако был момент, когда все едва не рухнуло. Мы смотрели на толпу, и вдруг она показалась нам зверем с тысячей глоток, слепым, жадным и жестоким. И кто-то пробормотал: «А ведь наша жертва – ради них», мы ощутили бессмысленность наших действий. И только железная воля самого старшего из нас удержала план от крушения. Он напомнил нам, что эта толпа – лишь инструмент, что наш проект осуществится лишь спустя несколько веков, когда люди будут готовы к этому и когда о живущих сейчас не будут помнить почти ничего.
И мы вылепили для них Спасителя, который вернется в один из благословенных дней будущего, чтобы принести им мир, тепло и спокойствие. Мы творили его, когда его тело источало тихие ручейки крови, когда палящее солнце иссушало его, когда его растворяли пристальные взгляды собравшихся на казнь. И когда все разошлись по домам, он все еще умирал под бдительным присмотром солдат, которые так ничего и не узнали.
Мы долго и кропотливо создавали Веру. Слово, брошенное в речи первосвященника; небрежное упоминание в официальном отчете; ночной шепот, приоткрывавший тайну, которой не было. Теперь новые пророки не могли пройти мимо его смерти и неизбежно объявляли себя его преемниками.
Но один из двенадцати заговорщиков оказался предателем. Он угрожал раскрыть наш план миру, поведать всем, что Тот был простым крестьянином из Галилеи, что это мы вознесли его на небесный трон. Его решимость была неколебима, и мы решились на второе убийство, чтобы скрыть смысл первого.
И это было правильно, потому что план был действительно велик. Но порой меня посещают сомнения. Я помню, как наш брат, которому я сам накинул на шею петлю, смотрел на нас, уничтожавших истину. И в его глазах была та же боль, что и в глазах того, первого, тот же укор, та же тоска. Мы предлагали ему отречься от истины, но он отказался. И он так же, как и тот, первый, не проклинал и не ненавидел нас. В душе его не было гнева и сомнений.
И порой я думаю: кто же из них был истинным пророком? Первый или второй? Мы сделали первого бессмертным, а второго обрекли на вечные муки. Второй погиб, чтобы возвысить первого… но без первого не было бы и второго. Оба они защищали истину… но истина первого была ложью, под темным пологом которой мы похоронили настоящую Истину.