В западне жизни

Предисловие ко второму изданию

Написанный на изломе веры, несколько лет назад, этот рассказ, безо всякого преувеличения, помог мне выжить.
Более богословие, нежели проза, рассказ не предназначен для развлекательного чтения. Именно поэтому, перечитав его ныне еще раз, я решил не заделывать те чисто «прозаические» ляпы, которые там есть ибо «не прилагают набеленной заплаты к мехам ветхим».

Нет больше того православия, с которым я боролся на поле наших с Ней душ, нет и той чистой любви, которая разделяла нас…

И все же ныне, повернувшись лицом на восток, хочется поклониться в пояс и тихо прошептать, пересиливая подкатывающие к горлу слезы: «Прости… я не смог уберечь Тебя…».

Алексей Софиолог
июнь 2002


+ + + + + + + + + +



Христианство - безумие миру есть...





ГЛАВА ПЕРВАЯ

Явной ошибкой со стороны Алексея было то, что он как залетел в аптеку, так сходу и спросил: «Сколько таблеток снотворного нужно выпить, чтобы был летальный исход?..» Конечно же, ему ответили, что снотворного в аптеке нет, и взамен предложили какой-то телефон психологической помощи – анонимный и бесплатный. Прикусив губу, Алексей стал судорожно вспоминать, где же ещё можно найти эти, пахнущие йодом, учреждения...

...Последняя надежда – аптека около дома – и та оказалась закрытой. То, что аптека может уже не работать, никак не хотело доходить до сознания Алексея, и он остервенело дёргал железную дверь, располагавшуюся прямо под висящим над ней, почему-то зелёным, крестом. Наконец, понял, что ничего ему тут не будет, и, напутствуемый облегчённым звяком двери, медленно побрёл вдоль парадных.
Была пятница, вечер. Дышащие прохладой тени нежно разливались по раскалённому от июньского солнца асфальту и как-то ненавязчиво расслабляли. Уставшие за день люди, весело спешили домой, предвкушая радость встречи с домашними и, наверное, радость наступающих выходных. Из открытых окон первого этажа доносились обрывки разговоров, лёгкая музыка, а в одном месте даже проходило бурное застолье.
Послонявшись по утопающим в зелени дворам и немного успокоившись, Алексей Иванович решил идти домой. С тех пор как несколько часов назад где-то там внутри, в душе, что-то оборвалось – точнее надо-рвалось – существовать стало необъяснимо легко. Не то, чтобы отрешённость или апатия надели на него свои железные очки, вовсе нет. Скорее, происшедшее можно было обрисовать так: бессмысленные страдания, противоречия, всё то, что наседало на него последние пять лет настолько сильным грузом легло на чашу весов его души, что последние, исчерпав предел измерений, стали заново отсчитывать вес – от нуля. Была пройдена та невидимая, но кажущаяся нормальному человеку непреодолимой, грань между желанием жить и желанием не жить.
Теперь всё стало по-другому, всё стало проще, некоторые вещи даже стали казаться забавными. Можно было вернуться в душную квартиру, к опостылевшей жене и нисколько не страдать при этом. Можно было даже остаться, чтобы немного пожить в этой жизни, вывернувшейся теперь наизнанку и ставшей от этого не своей.
Вот и первый пример: остановившись у до боли знакомого порога, Алексей спокойно утопил кнопку звонка. Спокойно, несвоими непривычно-недрожащими руками. Однако, открывать не спешили, и вот уже радость (не обессудьте – раньше в таком случае тоже была бы радость) от того, что жены нет, стала лёгким трепетом охватывать всё тело.
Да, никого! Алексей достал свои ключи, открыл запертую на два «цербера» дверь. Не раздеваясь, прошёл на кухню. Там – холодные макароны и записка от ненаглядной: «Уехала на дачу». Аккуратно (раньше скомкал бы) положив записку на стол, Алексей медленно поплёлся в прихожую. Совершено случайно заметив своё трюмошное отражение, остановился. Долго не хотел узнавать в этом бледном, с сединкой и впавшими глазами мужике себя. «Нет, это не я. Уже не я», – и почему-то махнул рукой.
Снял обувь, открыл форточки, лёг на пружинистый диван – «Надо же, никогда и не знал, что он такой пружинистый!..» – немного помял обнаруживший такое интересное качество диван, но потом задумался.
Жизнь закончилась, и теперь можно было смело подводить её итоги. Формальных итогов было два: жена на даче, сын-оболтус ...тоже на даче, правда на другой (у бабушки на Украине). Оболтусом отец называл его только в душе, на деле парнишка был не по возрасту усидчивый и смышлёный. Правда всё это было в какой-то гипертрофированной форме, в форме буквоедства и чего-то шепеляво-квадратоголового. И не раз уж Алексей думал, что лучше бы сын был самым обычным, как все нормальные дети, но...
Жена, которую по иронии судьбы звали Надежда, тоже была плохим итогом жизни и не почему-либо, а только лишь потому, что была плохой женой. Да, такой вот плохой, занудливой, вечно недовольной бабой. Женой, утратившей всё, за что он когда-то её полюбил, и ставшей теперь однообразным приложением к садовому участку. Последнее тоже, кстати, могло претендовать на статус итога жизни, потому что уж больно много времени отдал ему Алексей, выполняя капризы супруги, копая гряды под никому не нужные мелиссы и топинамбуры, прорывая целые мелиоративные системы, глубину и ширину которых Надежда замеряла лично. Врезались в память её слова: «Здесь не Англия. Копать надо глубже»... Но даже такое горькое воспоминание не возмутило холодного спокойствия Алексея, и он решил, что пусть уж дача будет итогом жизни супруги, а не его, и не стал больше об этом думать.
Получался явно отрицательный баланс, который, конечно, оправдывал состояние Алексея, но не давал ещё возможности поставить точку. Ведь всё, в конце концов, можно было бы изменить, переиначить, начать жить «заново»... И, действительно, можно было бы. Ещё вчера можно было. Даже сегодня с утра. А теперь было уже незачем. Теперь он уже пережил свою боль, дожил до её предела и вышел с другой стороны. Вышел в каком-то уже новом качестве, побеждённым победителем.

С чего всё начиналось?.. Был обычным советским пионером, верил в коммунизм, потом стал комсомольцем. Окончил институт, стал работать в НИИ, женился. (Ни за что теперь не сделал бы такой глупости.) По молодости чего-то искал.
В 1991 году оказалось, что Бог есть. Как и многие изголодавшиеся по духовности интеллигенты, подался в Церковь – Православную, конечно, – возрождать «веру отцов» и старых бабушек. До самого сегодняшнего утра Алексей Иванович не мог без содрогания вспоминать свою наивность. Как он пришёл к попу на первую исповедь, как тот не допустил его до причастия, заверив, что Алексей живёт «в блуде», так как невенчан. И как он уговаривал свою неверующую (и правильно, наверное, делавшую) супругу пойти обвенчаться, как собирал деньги на фантастически дорогой обряд, как верил в то, что «венчанные супруги с годами любят друг друга всё сильней и сильней».
Что дали Алексею годы, проведённые в лоне Церкви – лишние тонны страданий на чаше его души? Опыт, мучительное осознание того тупика, куда забрело Христианство. И уверенность в бессмысленности человеческой жизни, как результат этого опыта.
Самое страшное, что ничего не оставив взамен, Церковь отняла самое главное: веру в не-бытие. Наверное, год, как Алексей осознал, что все религии мира, веры всех времён и народов выражают эту вековечную тоску по не-бытию. «Мы брошены в бесконечную жизнь, мы осуждены на бесконечное существование, мы прокляты жизнью... Как бы эта тоска не выражалась – в форме ли бессчётных реинкарнаций или в форме жизни в аду – суть одна: не-бытие закрыто, оно отнято у нас навеки, оно недоступно.»
Само изначальное творение мира Алексей теперь стал представлять так: был Бог и не-бытие. Больше ничего не было. Потом Бог проклял не-бытие и получилось то, что получилось. Церковное учение о том, что Бог выше всякого бытия, привнесло в эту пессимистичную конструкцию ещё одну небезынтересную деталь: в начале был Бог и ничего больше не было. Потом Бог проклял Сам Себя...
Такие чёрные мысли приходили к нему с раннего утра и оставались до следующего дня, когда им на смену приходили ещё более мрачные.
Несмотря на то, верующий мужик и ущербен в глазах неверующего «большинства», пессимистом Алексей никогда не был. Даже наоборот, всегда верил в силы человека. Ещё верил в «лучшее будущее», в «технический прогресс», в установление «социальной справедливости». Пессимистом (и то условно) его сделала Церковь, заявив полную бессмысленность этих человеческих исканий, утверждая, абсолютно отрицательный характер жизни, в том смысле что жизнь есть какое-то долговременное испытание на предмет решение вопроса о количестве страданий в будущем, будто земная жизнь есть то, что нужно как-то перетерпеть, перескитаться.
Бессмысленностью человеческого существования, по мнению Алексея, было повязано самое главное учение Церкви – учение о спасении. Едва народившийся в жизнь человек уже должен был спасаться от ада, от вечной жизни в этом царстве кромешной тьмы и зубного скрежета. И спасение на практике заключалось в крещении, исповеди и причастии. Приобретение новых грехов возводилось в непреложный атрибут человеческого существования, а их отсутствие – в необходимое (но не достаточное) условие спасения. Всякая жизнедеятельность, помимо «заботы о душе», включая продолжение рода человеческого, становилось на пути к аскетическому идеалу, по меньшей мере, чем-то мешающим, а, по большей мере, и вовсе вредным.
В этом свете, жизнь представлялась Алексею бесконечным переходом от плохого к сносному или, наоборот, к худшему. Выход же из лабиринта подниманий и опусканий был наглухо запаян...
«Жизнь есть страдание» – учат буддисты. Всю истинность этого утверждения Алексей сполна изведал на себе. И теперь ему была абсолютно чужда и непонятна какая-то априорная самоценность жизни, присутствующая в сознании подавляющего большинства. Более того, если жизнь есть страдание, то «вечная жизнь» есть «вечное страдание»...
Второй закон термодинамики в переложении на жизнь звучит примерно так: «За всё нужно платить». За жизнь тоже. Жизнь, по мнению Алексея, являлась чем-то, что было вручено насильно, безо всякого желания с нашей стороны. И за каждую её минуту каждому и каждой будет представлен длинный счёт.

Алексей Иванович подошёл к столу. Провёл рукой по изрядно растрескавшейся полировке, сел на стул. Верхний ящик стола закрывался на ключ и являлся единственным помещением во всей квартире, безраздельно принадлежащим Алексею. Там он хранил самое ценное – свой последний НИР. Тот самый, который был заказан ещё советским государством, над которым Алексей проработал 5 лет, руководя группой, и ещё полтора года почти в полном одиночестве, и который остался невостребованным по причине отсутствия у нового правительства денег. Тот НИР, за который ему не заплатили. Конечно, это была копия (причём, в принципе, незаконная) сданного в спецхран «оригинала», но только Алексей Иванович думал иначе: это в спецхране лежала жалкая, переписанная в полмесяца копия, а то, что он достал сейчас из стола – было живое, выращенное его собственными руками исследование.
С тех пор как Адам и Ева познали добро и зло в раздельной мере, это разделение разлилось по всему миру. И уйти от него можно было только уйдя из земной жизни (и попав в Небесное Царство). Алексей Иванович знал другое царство, которое долгое время не было подвластно этому разделению – царство абсолютно объективной и беспристрастной науки, где никто никого не обманывает, все выполняют свои обязательства, где ни злому добру ни ещё более скверному злу просто нет места. Пока это царство (тот самый «удерживающий»?) стояло – можно было сокрыться и пересидеть в его уютных дворцах с высокими потолками, но теперь, под натиском новой философии «всепродажии» и этот последний бастион пал. Мир вытоптал эту святыню в самой душе Алексея.
Нет, он не стал рвать свою работу на мелкие кусочки, поджигать её в железном тазу или выкидывать тому подобные штуки. Во-первых, это был уже не его НИР (а Алексея Ивановича), а, во-вторых, это было нечто живое.

Вообще-то сегодня у Алексея была ночная смена – он подрабатывал на хлебозаводе, но, поскольку, теперь это была уже не его смена, он никуда не пошёл. Сон сомкнул уставшие веки и он провалился в, как в издёвку данный нам, кусочек не-бытия.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Уже вовсю свежило утро, когда Алексей был вынужден опять перейти в состояние сущего. «Ну ничего, скоро я с тобой расправлюсь!» – вслух и довольно громко пообещал он, вставая с упругих пружин. Относившиеся, как казалось бы, к его собственной жизни, эти слова, тем не менее, имели вполне конкретного адресата. Им была молодая женщина по имени Ирина.
Безумие угрозы заключалась в том, что наяву этой женщины Алексей никогда не видел – она являлась к нему лишь во сне. Тем не менее, в реальности её существования он был убеждён не менее остро, чем в реальности своего собственного бытия. Конкретнее, дела обстояли так, что в ней он видел источник своих страданий, и, в этом смысле, она была тождественна его жизни.
Там, в потаённом мире сна, их отношения были более чем противоречивыми. С одной стороны Алексей любил эту женщину, но она в обычном общении всячески унижала его, смеялась над ним, подкалывала острыми шутками. Боль такого отношения целиком и полностью зиждилась на любви к ней самого Алексея, беспричинной и безнадёжной (в смысле прекращения) – и в таких снах он её просто ненавидел. В минуты же близости (таково уж свойство нашего подсознания: добирать во сне то, чего не хватает в яви) Ирина полностью менялась: она становилась кроткой и нежной женщиной, такой, какой только и должна быть настоящая жена...
Однажды был сон, в котором он не выдержал и убил Ирину – нож, кровь – всё как в хорошем фильме. Но к ещё не успевшему осознать содеянное Алексею опять пришла та же Ирина, в комнату, смежную с той, где лежала Ирина-убитая. И Алексей опять её убил. А она в третий раз пришла, в другой одежде – будто бы с улицы – и, видя кровь, стала пенять Алексею за то, что тот замарал ковры (вроде: «Мне нет дела до того, кого ты тут режешь, но зачем интерьер портить?». Мысль, от которой Алексей и проснулся, была: «Только бы Ирина не заметила, что это он её убивал!»
В жизни же Алексей не был ни жестоким, ни способным зарезать даже кролика. И единственное, кого он мог убить, так это только себя. И то, не убить, а вернуться в вожделенное не-бытие.

Алексей порылся в кладовке и нашёл новую, ни разу не использованную верёвку. «Ивановский лёнкомбинат № 2» – значилось на ещё не отлетевшем ярлычке. «Интересно, сколько человек повесилось на верёвках, выпущенных на этом комбинате? Убийственный бизнес получается...» Залез на стол, снял люстру. Времяёмкость этой операции (надо откручивать винтики), наверное, призвана быть последней возможностью к шагу назад.
«Я всегда полагал, что крюки, имеющиеся во всех квартирах, только для этого и созданы...» – думал Алексей, завязывая верёвку. Наверное, он как-то не так её завязывал, потому что верёвка то нахально развязывалась, то, наоборот, схватывалась морским узлом. Вспомнил описание казни в одном из рассказов Льва Толстого: «...и вот у них уже начали высовываться языки...» – Алексей представил, как у него самого сейчас начнут «высовываться языки» и расхотел вешаться.
Решил тогда выброситься из окна. Подошёл, смерил высоту – восьмой этаж – то, что надо. Внизу никого не было, если не считать невыспавшегося дворника, который, как оранжевый кол на перекрёстке, стоял и ничего не делал – курил, наверное. Представилось, как этот барыга сейчас подойдёт к нему, брезгливо потрогает ногой – как какую-нибудь дохлую собаку. А потом принесут белую простыню, и он ещё долго будет тухнуть под лучами знойного солнца...
«Кто сказал умереть «по-мужски»? Неужели снотворное это «женский» способ самоубийства? И вообще, почему я должен что-то кому-то доказывать, почему должен испытывать ещё какую-то боль. Всё. Вечный сон – это мой выбор», – так решил Алексей и отлип от уже успевшего запотеть стекла. Сон, действительно, был его стихией. Несколько лет назад он осознал, что единственное счастливое время суток – ночь, то есть когда он спит. И уход в вечный сон, в свете этого, был очень символичным: это было уходом в вечное счастье.

У Алексея Ивановича было два близких друга. Искренних, таких, которым можно было не боясь открыть душу. Оба были его бывшими институтскими одногруппниками.
Жизнь не торопила Алексея, и он решил ещё немного побыть в этом ненавистном мире и навестить друзей.
Первого искреннего звали Пётр. Алексей по-привычке называл его Петрусь. А вообще-то, этот человек был теперь священником и именовался очень солидно: отец Пётр. Храм, где он работал, был у чёрта на рогах – на другом конце города – и Алексей, пожевав чего-то на кухне, отправился в дорогу.
Петрусь никогда не был его духовным наставником, да и никогда, по сути, им быть и не мог. Слишком уж хорошо знал Алексей этого отъетого детину, а «врач не лечит знающих его». Был, правда, один момент – когда Алексей только обвенчал Надежду – пришёл плакаться: такая-секая, что мне делать? Как сейчас помнил он тот момент – весело хлопающего по плечу отца Петра и его слова: «Приноси – починим». И свой вопрос «сквозь слёзы»: «А гарантия сколько?» И его чуть более серьёзный ответ: «Ну, гарантия, сам знаешь – до первой поломки».
А первая «поломка» произошла, когда Надежда вышла из храма. Не известно, что ей там Петрусь наговорил, только такую обструкцию Алексею устроила, что тот шифр от своего дипломата забыл. На всю жизнь зарёкся жену «к разным попам водить», которые «мозги себе об Библию протёрли» и, вообще, «свинюги» – её слова.

Едва завидев отливавшую зеленью медь старинных куполов, Алексей Иванович замедлил шаг: стал сомневаться. Вдруг Петрусь его сейчас переубедит, и придется опять залезать в эту мерзкую жизнь... «Нет, ничего не переубедит! Про это я ему просто не скажу», – решил он и пошёл быстрее.
Как и следовало ожидать, в церкви шла литургия. Наклонив голову, Алексей Иванович пробрался в самый дальний угол – туда, где принимают исповедь, но отца Петра здесь не оказалось – на его месте был какой-то незнакомый молодой священник. Тот же, кто «давал возгласы» из алтаря, тоже был явно не Петрусь. Уже начав сомневаться в справедливости своего предположения об отсутствии у попов выходных дней, Алексей обратился к пожилой женщине, не знает ли она, где отец Пётр. Вместо ответа та как-то блаженно подняла руку, показывая в сторону алтаря. Был как раз вынос Чаши – отец Петрусь выносил Чашу со Святыми Дарами.
Во время причащения священнослужителей, как всегда, перерыв в службе. На амвон вышел служка и сказал, что храму передали большую икону, и сейчас он будет читать житие изображённых на ней святых. Вместо ножа в сердце было Алексею это житие. Если смысл жизни мученика Уара он ещё как-то мог принять, то безумие, которое он услышал о жизни блаженной Клеопатры и её семнадцатилетнем сыне Иоанне окрасило его кровь в чёрный цвет. Суть рассказа была такова: Клеопатра молилась перед мощами мученика Уара, да дастся её сыну самое лучшее, что только может иметь человек... И на следующий день парнишка умер. Попал «в Царство Небесное», конечно. Мораль же: абсолютная никчемность земной жизни; самое лучшее – поскорее выбраться из этой западни. А, может, и вообще туда не попадать?
Как бы то ни было, дочитал чтец житие, началось причастие. Кончилось причастие – стали петь «многая лета». Опять чёрным рубином налилось в сердце: «Почему? Ну почему «многая»? «Малая лета» нужно просить, да не-бытия на всех. У-у-у...»
Закончилась обедня. Петрусь вышел с крестом. Проговорил, что обычно в конце службы полагается: «Воскресый из мертвых, Христос истинный Бог наш...» А потом начал проповедь. Говорил долго и красиво, даже Алексею понравилось. В храме стояла группа курсантов – наверное, для них Петрусь и распинался.
А говорил отец Пётр хорошие, добрые слова. Рассказал «невыдуманную историю» про то, как женился сын одного попа на дочери другого, и вот, этот другой поп и говорит первому (наверное, под барабаном): «Знаешь, я и священником стал, и вот уже дочь замуж выдал, а так по-настоящему и не покаялся...» На что первый поп ему и говорит: «Что ты глупостью страдаешь. Жить надо – ведь Православие это жизнь!»
Курсанты слушают, что им Петрусь на уши вешает, а тот пуще прежнего разошёлся: «Истинная жизнь во всей полноте возможна только в Церкви... Божие благословение... Небесная радость... Великое воскресение...» И далее – всё в том же духе. Слушал его Алексей, слушал, и вдруг понял, что Петрусь сам знает, что говорит неправду – развернулся и вышел из храма.

Остался последний друг. Выловив из кармана радужную телефонную карту, Алексей набрал длинный как семь нулей номер.
– Ё... Толик?
– Ну я.
– Слушай, мне нужно с тобой срочно поговорить.
– Срочный базар?..
– Да, вот такой вот срочный базар. Приходи через час ко входу в институт.
– Хорошо, давай.
– Давай.

Толик Латыш был необычным человеком. С ним Алексей работал в НИИ. Даже сейчас, несмотря на фатальную невыплату зарплаты, Толик, как и Алексей, продолжал жить в институте и вести разработки. Однако, сухарём-техноедом он не был – в душе он был философом.
Подстать своему облику – нечесаные волосы, какой-то замшелый, поеденный молью пиджак, джинсы и стоптанные кроссовки на ногах – неженатый (своим умом допёр, что это зло), всегда готовый помогать в любое время дня и ночи, он не мог не вызывать симпатии у тех, кто его знал. Оригинальный взгляд на природу вещей, неоткнижная, а жизнью отлитая мудрость делали его просто незаменимым советчиком и утешителем во всех трудностях. Ему-то можно было рассказать и про своё намерение. Он бы понял.
Прикупив две бутылки пива, Алексей стал ждать своего институтского Диогена. Диоген пришёл на двадцать минут раньше.

Тенистые аллеи небольшого парка, шёлковая травка, свежесть Невы, которую нёс приятно обдувающий ветерок – всё это было как нельзя лучшим фоном для откровенного разговора. Игривое пиво, снимающее ненужное напряжение, а ещё стайка голубей, которая увязалась за учёными в надежде на крошки хлеба – тоже являлись чем-то положительным. Противоречия не возникало, потому что для Алексея это не было утверждением жизни, а было, скорее, утверждением покоя. Вечный покой же, по его мнению, и был вожделенным не-бытием.
Разговор Алексей начал издалека. Расспросил Толика, что ему снится по ночам, часто ли летает во сне. Оказалось, очень интересно: когда Толик летает, то изо всех сил старается за что-нибудь зацепиться – так боится улететь в открытый космос... Потом Алексей плавно перешёл на свои сны, рассказал про Ирину и про то, как её убивал. Толик отнюдь не страдал фрейдизмом, но, тем не менее, сказал, что видит в этой женщине отображение его, лёхиной, жизни. А ещё – его к ней амбивалентное отношение: и любит он её, и ненавидит. Ненавидит же за то, что она с ним так поступает.
Слушал Алексей, кивал головой, а потом не вытерпел и нажаловался на Петра. Получилась совсем неприличная ябеда, в которой Петрусь фигурировал как «разъевшийся боров», на котором «следовало бы возить стальные рельсы».
– Не надо на него обижаться, – ответил Толик. – Он устроился, довольно сыто, вот и хвалит жизнь. Но он не стал от этого плохим. А если и стал, то не от этого.
Начали разбираться, почему Господь спустил Петру жизнь такую масляную, а Алексею – такую худую. У Толика нашлось на этот счёт такое мнение:
– Помнишь притчу о талантах. Их Хозяин роздал, а сам «иде на страну далече». А рабы сами, как хотели, так таланты и пристраивали. Хозяин же только результат с них спросил. Мы варимся здесь в собственном соку, а потом будет большое подведение итогов – Страшный Суд. А сейчас Хозяина с нами нет. Вспомни, даже Христос говорил: «Боже мой, Боже мой, вскую мя еси оставил». Вот, Пётр. Он свои таланты пристроил и проценты во всю получает...
– А я, выходит, всё продинамил.
– Ну, всё не всё, а сам, наверное, не туда забрался.
– Толик, посмотри: этим людям всучили таланты, это насилие.
– Во-первых, они рабы. Так что никакое это не насилие. А во-вторых... понимаешь... после того, как им вручили таланты, они стали временно свободными – это называется свободная воля – и у них есть возможность вложить и выиграть.
– У них!.. А у нас?.. Ведь кто-то обязательно проиграет!..
– Не без этого. Заведомые неспасенцы есть...
– И что же?
– Пусть проигравший плачет – там, где будет плач и скрежет зубов.
Но тут же спохватился:
– Прости, Лёха. Я не считаю, что ты проиграл. Ты выиграл. Ты её победил.
– Кого... Её?.. Откуда ты знаешь?..
– Её, Ирину-жизнь, свою любовь к ней.
Больше Алексей ни о чём не рассуждал. Попрощался с Толиком, попросил передать привет всем институтским и Петру. Что за странные «приветы» такие, Толик не спросил.
Как чёрное солнце вспыхнуло в голове то, что уже несколько лет тлело где-то там, в глубоких торфяниках души. Как стометровая волна-цунами захлестнула солью, смыла убогие настройки, обнажила холодный как топор остов: «Бога нет».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В аптеке купил димедрола на сто рублей. Много – не мало. Приехал на финляндский, сел в электричку. Никаких записок решил не писать – дурь всё это. И умирать ехал не в квартиру (это просто пошло), а в лес, на лоно природы: «Из праха взят, в прах и отъиду», – так представлялось.
Из всех цветков, что так щедро наделил Господь землян, Алексей больше всего любил мятлики. Может статься, что для кого-то это и не цветы вовсе, но только не для Алексея. Он любил их за ту незаметную, тихую скромность, какую они выражали всем своим обликом, за ту нежную ласковость, с какой они давали погладить свои серые шёлковистые «цветы». Вот и теперь он решил, что пойдёт умирать в мятлики, к своим.
Уже было часов шесть, когда поезд, выплюнув на пыльную платформу небольшого села группу дачников, оглушительно грохоча на переезде, полетел дальше. Алексей уверенно свернул на знакомый просёлок, услужливо ведущий кого в соседний хутор, кого в лес, а Алексея – на мятликовые поляны.
Попутчиков не было и он шёл один. Будто специально было дано время для того, чтобы передумать. «Нет, чистая случайность, – замотал головой. – Вот, кстати и попутчица». Впереди, действительно, медленно, опустив взгляд в землю, шла молодая женщина, лет двадцати трёх – двадцати пяти. Её ало-бордовое платье – почти до пят – как-то по странному подействовало на Алексея Ивановича: смутило. Стал разбираться, почему. Оказалось, было во всём этом что-то ужасно знакомое. «Этого ещё не хватало». Стал вспоминать, где он мог её видеть: в НИИ? На хлебозаводе? В садоводстве? Нет... Решил не испытывать судьбу, поотстать. Но чуть только замедлил шаг, как женщина наклонилась и начала что-то шарить под ногами... Стало очевидно, что не пройти мимо неё невозможно.
«Ну и Бог с ней», – в сердцах решил Алексей и уверенно зашагал вперёд. Поравнялся с уже поднявшейся и идущей незнакомкой, бросил взгляд (хорошо хоть, что она на него не взглянула) – чуть не свалился на гравий: рядом с ним, грустно-прегрустно смотря в землю, шла Ирина.
Мысли лихорадочно забегали в голове, нахватался воздуха: «Что это?!!» Ощутил, что нет сил ни уйти вперёд, ни отстать – только идти рядом. Это и продолжал, сам не свой, делать. Минут пять такой ходьбы и Ирина сжалилась.
– Ну что, решил-таки всё... уходить? – кротко так, не зло спросила она.
– Да, – твёрдо, потому что не знал как ответить по-другому, произнёс Алексей.
– Вот и я тоже...
– Угу, – буркнул он также твёрдо и будто понимающе.
Потом немного попришёл в себя и спросил:
– А ты кто?..
Ирина посмотрела ему в глаза, но ничего не ответила. Алексей сам понял, что спросил глупость. Через несколько минут, однако, опять начал:
– А ты-то зачем идёшь?
Снова ничего Ирина ему не ответила, только вздохнула.
Наконец, Алексей совсем отошёл и перестал удивляться. «А почему бы и нет. Какое мне до неё дело. Сама себе хозяйка.» Не вытерпел-таки:
– Почему ты ко мне так плохо относилась, унижала меня?
Ирина сразу ответила:
– Не по своей воле я это делала.
– Ну вот, а то по чьей же? – опешил Алексей, но тут же допёр, по Чьей, и прикусил язык. Ещё метров сто шли по грунтовке, молча, потом свернули в овраг, поднялись на его противоположную сторону.
– А Он нас накажет, за то что мы вот так, самовольно... уходим.. – не вопросительно, а, скорее, утвердительно произнёс Алексей.
– Ты точно не любишь жизнь? – спросила Ирина.
– Да! Я её ненавижу! – закричал Алексей. – Ненавижу! Не-навижу...
Крик увяз в зелёной листве, в ароматных травах, в лазурно-голубом бездонном небе. Природа будто проглотила звук, приняла его в своё изумрудное нутро – чтобы никто не услышал. Ирина же никак не прореагировала. Только также тихо сказала:
– Будем Его просить...
– Да-да... Будем просить... просить... просить простить... – забормотал Алексей Иванович. – Он благой, добрый, Он поймёт...
После минуты тишины, когда был слышен только шелест загибаемой ногами травы, Алексей закричал так, будто увидел по меньшей мере трёхметрового аллигатора:
– А-а-а!!!
– Что орёшь? – вкрадчиво поинтересовалась Ирина.
– Я любил мятлики и шёл умирать в мятлики... Это предательство... Я ненавижу мятлики.
И он стал срывать попадавшиеся под руки стебли и бросать их на землю.
– Успокойся, – кротко урезонила его Ирина. – Это ежа. А что до мятликов, то ты прав. Идём умирать в иван-чай.
И они опять спустились в овраг, в заросли гигантского цветущего иван-чая.
– Пришли, – сказала Ирина и как-то резко рухнула вниз – на колени.
Алексей тоже бухнулся на колени, не рассчитав посадки и сунувшись носом прямо в иринину грудь. Сладковатый запах женского пота ударил в голову, забуранил кровь. В памяти мгновенно всплыл недавний сон, в котором он выпивал близость с Ириной в как раз такой же высокой траве. Теперь всё было точно так же, только пришли они сюда совсем для другого...
Разжжение крови прошло. Алексей Иванович достал смертоносное лекарство. Оказалось ровно двести таблеток.
– Давай по пятьдесят, – прошептала Ирина. – Хватит.
Достали таблетки, стали жевать. Без воды было противно. Жевали долго, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Жевали так тщательно, как можно жевать только в последний раз.
Вообще, с этого момента в глаза друг другу они больше не смотрели. Ощущение того, что они совершает какое-то безумие, постепенно прошло.
– Теперь давай просить Его... – сказала Ирина, и они, продолжая стоять на коленях придвинулись вплотную друг ко другу.
– Боже Святый, – начала Ирина, а Алексей повторил её слова мысленно. –
Боже Святый. Саваоф. Господь и Вседержитель.
Начало и Конец. Иже везде сый и бытие
присно созидаяй. Иже нетварен. Иже Свет в
Себе суть. Милостивый! Сотворивый вся на
радость жизни. К Тебе припадаем, возглядание душ
наших, к Твоим стопам приникаем, Святче!
Виждь Единый Царю, како тварь Твоя стаждет,
како не от злаго умысла от жизни отрицается.
Виждь терзание наше и поползновение ума.
Приникни на воздыхающия к Тебе и услыши
шепот уст наших. В жизне быхом и познахом,
яко зло есть. Не прими сие яко хулу, но яко
дерзновенное испрошение. Зело искусихомся бо и
отщетихом жизнию сердца наша. Человецы есмы,
Господи! Что сотворим?! Человецы есмы, Господи
И сила наша исчезоша яко вода сквозь персты.
В тяготу престала жизнь наша. Помилуй! Отзови
дар Свой, да не будем яко живые, но будем яко не сущие.
Сиречь, вовсе не будем. Прости нас Господи и
не поставь сие в вину и наказание. Ты бо,
Сущий, будеши присно сиять в раи, мы же да
не будем сущими. Тебе хвалу воздаем ныне.
Тебя благодарим во присные века, за время в них же
не быхом, за годы в них же смирил ны еси, за лета,
в няже видехом злая. Благодарим Тя и за будущие века,
в них же яко не сущие пребудем. Осанна Тебе!
Славься во веки! Нас же прости и помилуй, яко
неключимых и тщетных. И паки глаголем: прости...

За этими словами Ирина повлекла Алексея на землю, и они, крепко обнявшись, повалились на упругие стебли иван-чая.
– А теперь спать... спать... – зашептала она.
– Да... спать... аминь... – так же шепотом ответил ей Алексей, чувствуя, как яркие краски уже уходят из окружающего буйства зелени, как тают звуки... как медленно уходит жизнь...

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Отсутствие Алексея отец Пётр заметил сразу же. «Только что стоял, слушал и вот, на тебе: как провалился. А ведь не просто так, наверное, приходил... И вид такой опущенный...» Отец Пётр стал шарить глазами по головам слушавших его проповедь людей – может, к свечному ящику пошёл... или... Петрусь совсем неосторожно подался вперёд, забыв, что плоский амвон имеет обыкновение кончаться, плавно переходя в угловатые ступени. Этот-то, как оказалось, не такой уж и плавный переход он прочувствовал уже через секунду своим пятым местом – больно стукнулся о деревянные половицы. «А-ах...» – испугано выдохнули стоявшие прямо перед ним старушки, курсанты заотворачивались, смущённо пряча улыбки. И только молодой дьякон, ещё семинарист, стоявший за его спиной в алтаре, истерично заржал. Это, во сто крат усиленное акустикой храма, громовое ржание, как насмешка небес осыпалась на бедного отца Петра. Тем не менее, предупреждая сочувственные поползновения со стороны прихожан, он мигом вскочил на ноги и нашёл в себе силы удачно завершить столь блистательно начатую агитацию за счастье: «И даже так, Православие – это наша жизнь. Будем же держаться не за ушибленные места (отец Пётр положил руку на поцеловавшееся с половицей место), а вот за это», – и он внушительно потряс золочёным, с перламутровой инкрустацией крестом. «Спаси вас Господи», – закланялись женщины, и не спеша (Петрусь так намуштровал), один по одному стали подходить под благословение.
Благословлять отец Пётр любил, но почему-то всё никак не мог избавиться от привычки подставлять под лобзание не десную руку, а крестик, вышитый на нарукавнике. Ну не мог он видеть, как люди вдвое-втрое старше целуют его руку – смущался от этого. Курсанты тоже подошли приложиться ко кресту. Внимательно как-то прикладывались – Петрусь даже заинтересовался, что они там, на кресте, разглядывают?
В ещё более приподнятом расположении духа вернулся в алтарь. Отвесил здоровенную «шпалу» всё никак не могущему успокоиться и жевавшему рукав стихаря диакону, ушёл в ризницу. Жаркий фелонь, паривший отца Петра всю литургию, занял своё место в шкафу – теперь можно было немного передохнуть.
Три луча, разделённые в высоком оконце, играли, то попеременно пропадая, то разом вспыхивая на белой, недавно окрашенной стене, срываясь в тёмный дверной проём и исчезая в мягкой теплоте. Настроение было такое, что отцу Петру захотелось поцеловать эти лучи – явных провозвестников Триединого Бога. Он поднял кверху свой наперсный крест, поймал им светлые струйки, а затем поцеловал собранное. «Осанна Тебе, Свет Трисолнечный, православно славимый!..» – отсердечную молитву оборвал неловко ввалившийся в ризницу дьякон.
– Простите меня отец Пётр... – искренним голосом, всем своим видом пытаясь выразить сожаление произнёс он.
– Неужели так смешно было? – выдержав должную паузу ответил отец Пётр, – у других священников и не такое случалось: Святые Дары проливали... Один дьякон, между прочим, напрестольное Евангелие раз уронил...
– Действительно, смешно было. Очень, – честно признался семинарист.– Простите.
– Бог простит. Я и не обижался, – махнул рукой отец Пётр и, аккуратно обходя лучики, вышел в алтарь.
Опять вспомнился Алексей: понурый и зачуханный. Петрусь прильнул к щёлке в Царских вратах, но Алексея в храме не обнаружилось. «Как можно быть грустным, когда здесь такая благодать?! Приходи и пей... Нет... надо будет позвонить вечером, опять с женой проблемы, не иначе.» Отец Пётр представил себе жену Алексея – визгливую бабу с замашками отставного гестаповца – и поморщился. Потом вспомнил свою жену – тихую и скромную – и покачал головой. «Неверующая женщина – потенциальное зло...» – повторил Пётр давно сделанный вывод.
Вывод был тем более весомый, что Петрусь знал Надежду ещё с института. У Петра тогда девушки не было, и он Алексею завидовал. По-глупому так, по-детски... Впрочем, и Надежда тогда была не такая. В Бога только также не верила... Петрусь, правда, и сам тогда не очень-то верил.
Задумался отец Пётер и снова чуть не получил, на этот раз уже дверью и по лбу. Это отслуживший панихиду отец Игорь вошёл в алтарь.
– Ну вы... сегодня... – качая головой, с возмущением, но без тени зла произнёс отец Пётр.
– А «вы»... – только что и нашёлся сказать тот, но видя, что Петрусь хочет опрометчиво покинуть благодатное укрытие, тут же добавил: «Ой, ждут там тебя, ненаглядного...»
Что делать в таких случаях, отец Петр знал хорошо: когда нужно пройти в находящиеся в той части храма помещения, и при этом не быть останавливаемым на каждом шагу докучливыми женщинами, необходимо просто занять руки. Для таких целей ему всегда служил невероятных размеров требник, который он, как бесценное сокровище, обхватывал с обеих сторон и благополучно нёс, почему-то всегда опустив глаза. Но в этот раз эта хитроумная манипуляция была невозможна: чудо-требник находился «на той стороне». Вздохнув, отец Пётр тихо выкатился на амвон.
Прямо посреди храма, раскинувшись как рыбарские мрежи – почти в линию, человек пятнадцать – стояли они: пожилые и не очень, любительницы что-нибудь спросить.
Такое привычка была у них всегда. Отец Пётр заранее сложил пальцы в «иерейский перст» – сегодня у них был ещё и повод.
Через двадцать минут, когда даже самая мнительная духовная дочь отца Петра убедилась, что любимый пастырь цел и может продолжать своё нелёгкое служение, а сам о. Петр уже предвкушал долгожданный отдых, из-под тенистого свода, прямо ему навстречу, вышла, почти выплыла молодая женщина. Её ярко-бордовое платье и казённая, взятая у входа косынка выдавали явную нецерковность, а через это, в сочетании с чистым лицом и глубокими глазами, какую-то невыразимую словами свежесть и цветущую жизненность. Однако, некая строгость (не скованность, а именно строгость), присутствовавшая в её движениях, делала её непохожей на подобных ей новичков.
Отец Пётр внимательно посмотрел на неё: по отсутствию или наличию косметики, по длине юбки, и даже по тому, что одето на ногах можно было очень много узнать о том, что творится в душе человека, – это было известно о. Петру не меньше, чем другим священникам…
– Отец Пётр, можно с вами поговорить?
– Говори. – Петрусь был «на ты» со всеми, кто был ниже его по сану.
– Я хотела исповедаться... Простите, я не могла прийти раньше.
Отец Пётр знал, что в таких случаях нельзя отказывать ни под каким видом – человек может никогда больше не прийти, а потому сразу согласился и повёл женщину к аналою, у которого в обычное время принималась исповедь. Усталость, летняя духота – всё это перестало существовать для отца Петра. Обращение заблудшего «на путь истинен» и было тем, что представлялось отцу Петру самым важным в его жизни. Особенно сильно это проявлялось на исповеди, где он прямо чувствовал какую-то трепетную мистическую связь между исповедником и собой. Какую-то сладостную обручённость в единстве, если это была женщина. Единство же, как полагал отец Пётр, было во Христе.
Не без основания считая, что исповедь является серьёзным испытанием для исповедника, Петрусь по-отечески позаботился о том, чтобы им не мешали, любезно отогнав от аналоя двух, целовавших все иконы подряд, старух. Наконец, всё было утихомирено и, склонившись над аналоем, отец Петр начал говорить новопришедшей то, что всегда говорил в таких случаях: Христос невидимо стоит между ними и принимает исповедь, а он, грешный о. Пётр, только так, для проформы, дабы засвидетельствовать принесенное покаяние. Петрусь мог и не говорить всего этого, но неизменно делал это для того, чтобы снять застенчивую скованность, а через неё – естественное поползновение что-нибудь утаить.
Женщина слушала его не кивая – будто это отец Петр ей исповедывался, а когда тот замолчал, спокойно, сосредоточено глядя на воткнутую в подсвечник за аналоем свечу, проговорила:
– Я не смогла... быть. Быть с ним...
Сказанные просто и ровно, эти слова, ничего, в принципе, не говорившие, будто отодвинули о. Петра от его исповедницы, поставили на какой-то совершенно иной уровень, заставили серьёзно напрячь голову – словно были сказаны на каком-то чужеродном языке. Сила, которая сделала это, заключалась не в самих словах – отец Пётр был готов услышать всё, что угодно: от «я люблю женатого» до «я сделала аборт» – сила была в чём-то ином. В чем? – было неясно.
– Как тебя зовут? – благодушно спросил он.
– Ирина.
И снова та же суровая отрешённость, та же неподнятость глаз, тот же наклон головы.
– Ирочка, – отец Пётр ласково положил руку на плечо исповедницы и нагнулся чуть вперёд, чтобы видеть малейшие изменения на её лице. – Что случ...
– Прочитайте разрешительную молитву, – так же тихо, но настойчиво перебила его Ирина – как током дёрнув руку отца Петра.
– Неужели тебе больше нечего мне сказать?.. – зная, что молодые зачастую стыдятся открывать душу и хотят отделаться полунамёками, как можно мягче продолжил отец Пётр. Но никаких изменений на лице Ирины не произошло – осталась всё та же неземная строгость.
– Прочитайте... – уже не настойчиво, а, скорее, с просьбой прошептала Ирина, окунув неосторожного отца Петра в карею бездну своих глаз. Больше всякого крика и боли, не инфернальный, но «с той стороны», этот взгляд заставил отца Петра быстро сходить в алтарь за епитрахилью и нарукавниками.
– ... аз, грешный иерей, Богом данной ми властию, прощаю и разрешаю ти вси прегрешения во имя Отца и Сына и Святаго Духа... – уже через минуту дочитывал отец Пётр разрешительную молитву.
Ирина поднялась с колен, сложила руки для принятия благословения. Привычная для священника, принимающего исповедь, эта ситуация опять перевернула душу отца Петра: то духовное расстояние, на которое разнесли их первые слова Ирины, та духовная высота, с которой как-то по-иному, «сверху», просила она у него благословения, заставили почувствовать, что он не может, просто не в силах благословить эту женщину. Но послушная рука уже начала чертить в воздухе привычный крест – плоть совершала то, на что был немощен дух.
С того момента, как он дочитал разрешительную молитву, единственной мыслью отца Петра, страхом засевшей в его голове, было: «Как бы ещё раз не встретить её взгляд». Он смотрел в пол, на потемневшие от древности иконы – куда угодно, только не на Ирину. Смешанное со стыдом за своё непонятное бессилие и с ещё менее понятным желанием ещё раз заглянуть в эти бездонные глаза, терзание, мучившее бедного отца Петра самым настоящим образом, никак не могло завершиться. Даже когда Ирина повернулась в пол-оборота, чтобы уходить, он все не мог найти в себе силы посмотреть на неё.
– Я не обернусь, – внезапно услышал он тот же голос, прекративший петрусины страдания. Так же нежно, как выплывала ещё десять минут назад из сумрака низкого свода, Ирина удалялась, постепенно растворяясь в плотном, пропитанном ладаном воздухе церкви.
Петрусина рука ещё долго хранила на себе влагу от лобзания. Когда он попришёл в себя – почему-то осерчал и вытер её о подрясник.
Влажная буря, грозившая с минуты на минуту разразиться за окном, перекрасила весёлые до этого витражи в какой-то однотонно-унылый цвет.


ГЛАВА ПЯТАЯ

Сознание вернулось как-то сразу, бездна бытия почти мгновенно навалилась всеми своими тоннами на в испуге сжавшегося от этого Алексея. Долго не мог заставить себя открыть глаза, пока, наконец, не услышал что-то похожее на писк комара – почти у самого уха. «Господи! Неужели это был сон?!!» – за непрочной ширмой век обнаружились могучие стебли, уходящей куда-то ввысь травы, – несомненно, иван-чая. Властный ветер играл их малиновыми цветками, а здесь, внизу, как рычажки какого-то безумного механизма ходили туда-сюда зелёно-жёлтые стержни. Алексей схватил один такой рычажок, сжал с силой – хотел вырвать – но растение крепко держалось за землю и не подалось вверх ни на сантиметр. Алексей в бессилии разжал ладонь, чуть не заплакал.
Свежий воздух, который озорно сквозил прямо по земле, быстро выветрил все остатки сна. «Осталось ещё сто штук...» – услужливо выплыло из памяти. Появился повод для того, чтобы встать. Взял себя и поднялся на одно колено...
Чем-то бордовым, с протуберанцем, налилось в глаза, терпким трепетом прошлось по всему телу, включило голову: на боку, лицом к нему, как-то неловко подвернув под себя руку лежала Ирина.
Видеть в яви женщину, которую встречал лишь во сне – это было не по плечу даже «православному», то есть мало-мальски верящему в чудеса человеку. Смешанные чувства, как муравьи залезшие в сердце Алексея, накусали там так, что он не выдержал и бросился к спящей. Однако, первое же слабое прикосновение к её руке отразилось на лбу Алексея Ивановича холодным потом – иринина рука была мертвенно ледяной. Ещё пол минуты и безразмерная тяжесть необратимости того, что Ирина умерла, стало его физическим состоянием.
Прямо перед ним лежала та, которую он отождествлял со своей жизнью, и лежала мёртвой. В этом было что-то невероятное, что-то такое, во что никак не хотелось верить. Но не верить, в то же время, было никак нельзя: эту реальность, эту смерть можно было потрогать руками.
Часы стояли – вышел завод. Судя по солнцу был вечер. Жестокий ветер гнал огромное стадо низких чёрно-синих туч, явно организуя скорую непогоду. Может быть, даже и с грозой – вдалеке что-то невнятно громыхало. Алексей нагнулся к Ирине, взял в руки прядь её волос... Чем-то сладостным повеяло от перспективы безнаказанно поиграть ими. Но, в то же время, что-то запрещающее делать это встало в душе Алексея, и он отпустил рыжеватый локон.
Покачав головой, Алексей аккуратно поднял бездыханное тело, податливое как игрушка, но, тем не менее, довольно тяжёлое; мягко принял его на своё немогучее плечо. Немного замешался: нести вперёд головой или ногами. Чтобы не смущать себя, решил, что лучше ногами. Куда нести Ирину, он ещё не знал: представилось, что в больницу.
Подъём из овражка одолел с трудом – и так тяжело, да ещё трава мешается. Когда вышел на грунтовку, пошёл чуть живее, чтобы успеть до грозы. Ветер подгонял в спину, но иногда почему-то подло менял направление и сыпал сухой пылью прямо в лицо. Вся природа застыла в каком-то едином ужасе перед грядущей бурей. Это томительное ожидание передалось и Алексею.
Чуть погодя заметил за собой какую-то непонятную скованность, что он боится вздохнуть, боится запнуться и упасть, боится как-либо причинить неудобство этой женщине. Будто не мертвая она, а живая. Тот же сладковатый запах мутил сознание, засовывал в голову сумасшедшие мысли. Неимоверным усилием воли отчеканил Алексей в своих мозгах простое как всё очевидное утверждение: «Желать мёртвую женщину – плохо» – и ядовитый туман рассеялся, скованность прошла, Алексей встряхнулся и зашагал быстрее.
Тут же увидел, что на ногах у Ирины только одна босоножка – вторая, наверное, где-то свалилась, а он, лопух, и не заметил. Немного потоптался на месте – идти искать босоножку представлялось нелепым. Но нести Ирину с одной босоножкой тоже было как-то нехорошо. Немного подумав, снял оставшуюся и бросил в ёлки. «Не будет бросаться в глаза, когда зайдём в посёлок».

В посёлок вступил, переложив Ирину на другое плёчо. Дождь ещё не начался и праздные гуляки гроздьями висели на расставленных во дворах скамейках. Кое-где орали магнитофоны – незатейливая развлекуха «деревни», раздавались весёлые повизгивания девок и гогот подвыпивших парней. Алексей остановился у одной такой компании и дрожащим голосом спросил: «Люди, где здесь больница?» – хотя мозг-утилитарист уже давно нашептывал, что спрашивать нужно, где морг.
Ответом был дружный смех:
– Во напился мужик!..
– А ты скоко уже барабанишь?
– Глядите-ка, а баба-то его совсем отъехала!..
– Га-га-га!
Так и не узнал Алексей, где больница. Чуть позже выведал у сердобольной бабули, что больница в соседнем посёлке. Здесь же имелось только отделение милиции.

– Пьяных не сюда, пьяных туда, – замахал руками сидевший в отделений молодой лейтенант, едва только Алексей переступил порог комнаты. Было видно, что ему не хочется отрываться от толстой книги в глянцевой суперобложке.
– А она... не пьяная, – еле слышно выдавил из себя Алексей Иванович. – Она мёртвая.
После этих слов лейтенант забегал по комнате как таракан по жаровне – было видно, что трупы прямо в отделение ему приносили в первый раз. Начал куда-то звонить, что-то невнятно говорил Алексею (вроде «подождите минутку»), а тот так и стоял посреди большой комнаты: понурый, со своей нечеловеческой ношей на плечах.
Глаза беспомощно скользили по тоскливому как зимний ветер интерьеру «отделения». Выцветшая зелень чахлых растеньиц на подоконнике, пыль жеванных папок в кривом шкафу, тошнотная убогость железного сейфа и слепящий стоваттный свет настольной лампы, которой, быть может, уже через несколько минут будут светить ему в морду, приговаривая: «Это ты, сука, её убил!..» – всё это лезло в душу, пассивно насиловало сознание, давало ясно понять одно: покоя не будет.
Наконец, стало легче: это два тёмно-зелёных гиганта, как в стальные тиски захватив бездыханное тело, отняли от Алексея Ирину. Ему даже показалось, как хрустнули кости её изрядно побледневших рук.
– Что вы делаете!.. Ей же больно!.. – закричал он и после неудачной попытки отбить Ирину, вцепился зубами в ненавистную милицейскую ногу. Но тут же что-то навалилось сверху, заломало руки, больно ударило о пол. Холод наручников сковал запястья, напрочь отбив всякое желание и возможность к сопротивлению. Собрав последние силы, Алексей Иванович приподнял голову, но Ирины уже не было. Будто часть его души была выдрана и унесена на попрание. Кровь реальная (из разбитого носа) и кровь душевная, потоки которой хлынули в голову, смешались во что-то единое, красно-черное – как венозная кровь, как иринино платье...

В камере, в которую препроводили Алексея – в этом единственном во всём посёлке (а, может быть, и во всём мире) бетонном мешке, уже кто-то сидел. На появление новичка старожил отреагировал весьма специфично: молча сплюнул на пол.
Алексей сел на длинную скамью, стал исследовать загаженное помещение. В углу, под скамейкой напротив, обнаружилось что-то красное – как небольшой лоскут. Какая-то шальная мысль – предчувствие Ирины – заставило Алексея вскочить и попытаться достать его – ногами (руки были заключены за спиной и не смогли участвовать в этом безумии). Истовое действо привело к появлению на свет скомканной пачки из-под сигарет. В каком-то фатальном бессилии Алексей Иванович опустился обратно.
– Тут и бычка не достанешь, а ты думал, что целую найдешь?.. – как-то лениво и с издёвкой промямлил старожил и опять сплюнул.
Алексей ничего не ответил. Если бы этого вонючего ублюдка напротив не было, то он бы заплакал, но сейчас просто опустил голову на грудь и сильно-сильно зажмурился. Сознание было предательски-ясным, никакого «тумана», никакого даже полунамёка на забытье. Память как-то бездушно-сурово цитировала всю его жизнь, представляя её бесконечной цепью страданий и ошибок. Самая последняя ошибка ещё и кровоточила, как открытая рана – не надо было никуда идти. Съел бы все сто оставшихся и уснул навеки. Теперь волшебные упаковки были так же далеко, как и вожделенный покой.
Когда Алексей поднял голову, в «аквариуме» уже никого не было. Он попытался понять, куда делся этот циник, но тут же про него забыл: мысли снова вернулись к Ирине.
Пришли и за Алексеем. Посадили за стол, стали задавать вопросы: Кто? Откуда? Зачем? Алексей Иванович никогда не умел лгать – как-то не получалось – и, поэтому, рассказал всё как было: про сны, про то, что это была их первая встреча «наяву» и прочее.
Результат был соответствующим.

Догорела ночь - яркий огонь ирининого платья в крови Алексея. Разгоралось ещё более красное утро. Тот небольшой отрезок пути, что он прошёл до ядовито-жёлтого УАЗика, распахнувшего своё чрево для принятия новой жертвы, тот короткий отрезок свежести летнего утра, той невыразимой и благоуханной, что бывает только после ночного ненастья – этот лоскут времени как живительный пластырь, единожды только наложенный, надолго успокоил душу.
Куда-то долго везли. В небольшое зарешеченное окошечко была видна убегавшая назад автотрасса, окаймленная удивительно насыщенной зеленью хвои. Затем рейсовый автобус, который как удав смещался то вправо, то влево, тщетно пытаясь обогнать их, пока, наконец, не отстал. ...Последними показались огромные ворота, тысячепудовой сталью выехавшие сбоку и опустившие узника в фатальную иссиня-черную тень.
Потом дали есть. Потом ещё долго ничего не было, и, наконец, люди в белом – доброжелательные и спокойные, как белая полоса в жизни, стали расспрашивать его о чем-то простом и уютном. Алексей даже не понял сначала, зачем они это спрашивают: про его последний НИР, про поездку на симпозиум в Чехословакию – всё с неподдельным интересом, будто это не врачи какие-нибудь, а самые искренние друзья. Потом дошло: психиатры. Хотят объявить его сумасшедшим.
На первый взгляд, в этом не было ничего плохого. Все бы махнули рукой – душевнобольной. Но в перспективе (о, неужели он научился видеть «в перспективе»?) это означало полуголодное существование среди настоящих психов в больнице или такое же холодное бытие с Надеждой – дома. Последнее заставило его взглянуть на реальность несколько по-иному.
Доказать врачам, что он здоров, было проще, чем упасть со стула. Он начал плести им про то, что иногда забывает свою фамилию, не помнит, куда он задевал свои корону и скипетр, «в скором будущем» хочет полететь на Юпитер. На вопрос: «В какой стране вы живете?» – ответил: «В Гондурасе», – а на предложение вспомнить, «чем знаменит день 7 ноября», сказал, что «в этот день родился Иисус Христос».
Через два дня ему было объявлено, что врачебной судмедэкспертизой он признан абсолютно вменяемым.

Началось то тяжёлое, что должно было начаться, и чего ожидал Алексей Иванович, когда «грузил» медэкспертов. Одного только не знал он: оказалось, что Ирина была беременной («вскрытие показало» – это они, сволочи её ещё и «вскрывали»!), и он, получается, «убил»/«довел до самоубийства» «с отягчающими обстоятельствами». Это давало какое-то неясное, непонятное, постоянно преследовавшее его беспокойство. И не своё будущее беспокоило Алексея, и не то, что он «загубил невинную жизнь» – вовсе нет. Только самому себе он мог признаться, что этим беспокойством была ...ревность.
Дни тянулись однотипно. Камера-одиночка (слава Богу, милиция понимала, что «в общей» такому лоху, как он, просто не выжить), каждодневные допросы с одними и теми же вопросами, периодические консультации с адвокатом – назначили какую-то бойкую и невероятно круглую бабу – всё это составляло новую жизнь Алексея, его новую гипертрофированную «реальность», за которой жизнь старая уже стала как-то забываться, по крайней мере, стала казаться тем, что, может быть, было, а, может, и просто приснилось.
Адвокат не раз предлагала ему встречу с женой, но Алексей каждый раз отказывался. Он просто не понимал, как можно даже говорить такое.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Потолок. Слава Богу, не красный, он был виден Алексею с любого положения. Почему он всё время смотрел туда? Как-то испуганно-уважительно... Может потому, что в самый первый день заключения ему на голову свалился небольшой кусочек штукатурки? Да нет, вряд ли. Станет он бояться какой-то пошлой штукатурки. Дело в чём-то совсем другом...
В камере вообще нет ничего красного. И это благо. И вообще всё благо – на потолок можно не смотреть. Для этого нужно было просто перевернуться на живот. Сейчас Алексей Иванович так и сделал, успев заметить, что его поджидает незваный гость – прямо у его головы сидел тощий и длинный таракан. Беспрерывно шевеля усиками, он, тем не менее, оставался на месте, как будто желая показать, что пришёл по делу.
– Ну здравствуй, что ли, – предложил ему Алексей. Таракан вежливо поклонился обеими усиками сразу.
– Ого, да ты умный! – удивился Алексей, и, чуть погодя, продолжил. – А я вот, знаешь, дурак.
Получилось как-то глупо, потому что таракан не ответил, и искренность Алексея осталась неоценённой. Однако таракан не уходил и Алексей, немного подождав, сказал:
– Вот видишь, как в жизни бывает: хотел убить себя, а убил её. И ещё кого-то, похоже, убил...
Таракан опять зашевелил усами – часто-часто, будто понял, а Алексей продолжил:
– А ведь ты, таракан, счастливый. Я тебя хлопну – ты сразу в небытие отъедешь, а мне...– не раз передуманные мысли опять начали свою пляску в голове Алексея Ивановича.
По-видимому, таракану не очень понравились эти слова, потому что он развернулся назад и явно решил свалить.
– Постой, я не буду тебя хлопать... Хочешь – живи. Ты ведь таракан...
Но последний решил не испытывать судьбу и уже вовсю полз вниз.
– А ведь ты умный, ей-Богу! – заключил Алексей.
На том и расстались.

Громкий замок двери начал проворачиваться – настало время идти на допрос. В камеру вошёл охранник и вместо того, чтобы сказать обычное: «Подозреваемый ...тра-та-та... к следователю», – как-то учтиво сообщил: «К вам священник». Алексей медленно поднялся на койке.
Это было просто чудо! В комнату вошёл (а точнее, закатился) о. Петрусь. Ровно так. Не больше, ни меньше.
– День добрый, Лёша, – тихо и просто произнёс он.
– Привет.
Они долго смотрели друг на друга. Точнее, это о. Пётр смотрел на Алексея, а сам Алексей смотрел на позолоченный крест, который покоился на могучих персях его институтского друга.
– Это правда, что они говорят? – первое, что был готов услышать и услышал-таки Алексей. И он уже знал заранее, что ответит.
– Это правда. Я хотел погубить свою душу, а вышло что-то совсем непонятное.
О. Пётр как-то по-отечески покачал головой:
– Кто она?
– Я не знаю. Раньше она была только в моих снах... – Алексей почувствовал, что Петрусь не верит ему. – Она – моя жизнь... Неспасённая спасительница...
– Хоть мне-то ты можешь от... – Петрусь осёкся, но тут же продолжил. – Ну помнишь, в институте, мы никогда ничего не скрывали друг от друга... Ну. Ты про меня всё знаешь. Неужели теперь ты закрылся в себе? Теперь, когда именно я, более нежели кто другой, могу тебе помочь... – голос о. Петра звучал с какой-то внутренней болью, скорее даже с внутренней обидой.
– Не серчай, Петре, я истину говорю. Она – мой сон. Сон, который мучил меня. Иногда, правда, ласкал...
– Почему?... Почему ты тогда ушёл из храма и не дождался меня? Две жизни спалось бы!.. – отец Петр горько качал головой.
– А может и так спаслось! – взорвался Алексей.– Чем ты судишь? Ты, священник чёрной жизни, ты знаешь, почему я ушёл? Разве ты можешь понять хотя бы себя? Ты говоришь, что можешь помочь другим? А ты знаешь их, этих других?
Алексей не на шутку разошёлся. Он даже испугался, что на крик прибежит охрана.
Отец Пётр молчал.
– Христос твой от чего нас спас? От греха – все грешат, как и грешили. От ада? – он как был, так и есть. Рай он открыл? – так нищий Лазарь туда ещё до него попал. Вы говорите, что он спас нас от смерти – «...упразднил смерть» и прочее – поостереглись бы так лукавить. Ведь это хула на смерть! Воистину, смерти никогда не было. Была только одна жизнь – в аду или в раю. То же и после Него осталось.
После долгой паузы (Алексей решил не говорить до тех пор, пока Петрусь не ответит) Петр сказал:
– Покайся. Жизнь есть святой дар Божий. Ты не умер потому, что Господь ждёт твоего обращения.
– Дар говоришь... Ага... «Вы куплены дорогой кровью» – читал поди? Вот и тут: приходишь – весь стол яствами уставлен – «это дар». Ну ты и ешь. А потом опаньки: «Плати». Ты сразу: «Как?.. Ведь это же дар... (моргая глазами) Вы сами говорили...». «За всё надо платить». «Но у меня ничего нет!...» «Будешь отрабатывать». «С..сколько?.. Год?.. Два?..» «Вечно». Знаешь Петрусь, один поэт сказал: «Я продан. Ушёл продавец. И с явной усмешкой глядит покупатель»...
Отец Пётр хорошо знал Алексея. Таким он ещё никогда не был.
– Ну хули Бога. Что ты разошёлся? Тебе Господь Жизнь вечную предлагает, а ты – «опаньки», «каторги», «плати», «продан»... Остановись! Зачем ты оправдываешь зло?!
– Зло... Хорошо... А помнишь, как тогда давно-давно, в институте, ты был ужасно застенчивым... Помнишь как мы с тобой и с Егором пошли к б. и как ты вылечился от своей застенчивости за одну ночь? И тогда ты что об этом мне говорил? – «Красивые медсёстры меня вылечили...»!
– Зачем сейчас вспоминать. Я, кстати, каялся потом в этом грехе...
– Ага! – Алексей торжествовал.– Так это был грех, или же всё-таки пошло на пользу?..
Петрусь оставался совершенно спокойным, только вид у него теперь был слегка пристыженный.
– Грех может прейти на пользу, если ты его осознаешь и раскаешься в нём. И только.
Алексей медленно закивал головой:
– Вот она, вот, – чёрная неблагодарность. А ведь я тогда к ним только из-за тебя пошёл. И каялся потом зачем-то тоже...
Отец Пётр, уже какой-то сдувшийся и понурый, встал, прошёл вдоль обшарпанной стены, и не поворачиваясь к Алексею сказал:
– Знаешь, там в газете про тебя такую статью накатали... – Маньячище, изнасиловал и убил беременную женщину и т.д. и т. п. Какие-то сумасшедшие феминистки требуют тебе смертной казни – высказывались по ТВ...
– Я тоже требую себе смертной казни. – резко оборвал его Алексей Иванович. – И расстрела – как самого законного способа ухода из жизни.
– Лёха, не валяй дурака. То, что меня к тебе пустили – это просто чудо. В другой раз такого может не случиться... Вот ты съел эти таблетки в исступлении ума, а Господь не попустил тебе умереть. Он ждёт твоего покаяния...
– У, какой у нас добрый Бог!... – протянул Алексей, и тут же, резко переменившись в голосе, продолжил. – А её я ненавижу. Ирину. Так и знай.

Отец Пётр ушёл. Ушел с камнем на душе. Ушёл совсем не таким, каким приходил, долго не мог понять, почему Алексей настолько изменился.
Так и не понял.
Через знакомого работника изолятора он знал, что Алексею хотят «клеить одного глухаря» – дело трёхлетней давности о задушенной в лесу женщине. «Одинаковый почерк» – и там, и там без крови, жертвы примерно одного возраста и, что самое главное, убийство было совершено совсем-совсем рядом с тем местом, где хотел убить себя, а убил Ирину, Алексей. Теперь о. Петра глодала мысли о том, что он не поговорил с ним об этом, а Алексей, наверное, без раздумий согласится с новым обвинением... «Господи! За что Ты лишил его разума?.. Прошу Тебя, не оставь его совсем, дай ему мысль благу и истинну...» – молился о. Пётр, пока шёл домой.
Вовсю цвело лето. Мягкая и трепетная зелень, цветы на клумбах - всё вокруг было настолько жизнеутверждающим и радостным, что сомневаться в благой воле Творца представлялось просто безумием. Ещё с семинарии о. Петр усвоил мысль о том, что учение не может быть не право. Может ошибаться и делать что-то неправильно отдельный человек. Он может даже восставать на святую веру, пытаться указывать на какие-то изъяны, даже классифицировать их и записывать в большие книги... Но на самом деле он будет записывать лишь историю своей болезни – своего разъятого первородным грехом естества, своё искаженное понимание этого мира. Так унылый видел в православии одну тоску, блудник тяготился аскезой, иные непомерно серьёзные личности утверждали, что христианство ограничивает мир стенами детской... – во всех случаях «плохим» было не православие, а их на него воззрения. И действительно! Как можно говорить, что «христианство окрасило мир в серый цвет», что это «антигуманный культ» и ещё – даже вспоминать противно! О. Пётр сокрушённо качал головой: «Разве не видна везде и во всём промыслительная и всеобъемлющая благость Творца, Его любовь к своим непослушным детям... Как можно быть таким слепым?!.. Разве Он запрещает кому-то быть счастливым?!..»
Во всем этом больше всего его поражал тот факт, что Алексей никогда раньше не был таким! Уж насколько хорошо Пётр знал его по институту и так, по жизни... В последние десять лет сломался мужик. Жена, наверное, этому подсобила. Отец Пётр стал вспоминать, каким Алексей был тогда, в институте, в прошлом. По всему выходило, что был он во всём лучше и даже жизнерадостней. Даже в Бога тогда верил больше, чем он – говорил, что «хоть наука пока и не может сказать, что Он есть, но отрицать возможность Его существования – дело глубоко антинаучное»...
«Однолюб... – о. Пётр в который раз вспомнил о Надежде. – Вот это его и сгубило... А теперь вовсе веру потерял...»
Вечером Петру позвонил Толик. Он знал, что Петрусь ходил к Алексею и жаждал узнать, «как он там».
– Совсем потерял рассудок, хулит Бога, напрашивается на «вышку». Вообще, очень тяжелый, слов не понимает... – отвечал о. Петр, чувствуя, что говорит не совсем правду.
То же, по всей видимости, почувствовал и Толик:
– Неужели так обозлился на то, что она ушла?
– Кто «она»? – о. Петр просто потерял дар речи. – Ты знаешь эту женщину? – больше всего его поразил спокойный (правда он никогда и не был иным) голос Толика.
– А тебе он разве не говорил, кто?
– Гов... А ты веришь, что это действительно так?!!
– Недоверие к людям – очень плохое качество для священнослужителя. Ты не находишь?
– Толь, – о. Петр сосредотачивался несколько секунд и, наконец, резонно отвесил. – Но ведь этого не может быть!
– Тебе видней, – так же спокойно ответил Толик. – Мне только за Лёху обидно, что никто ему не верит. Даже ты, проповедующий то, верить во что гораздо сложнее...
– Толь, есть вещи, которые не могут стать реальностью. Женщина, которую он убил, не могла материализоваться из его сна! «Неспасенная спасительница» – откуда это?! Он просто сошел с ума!
– А сумасшедших не судят?
– «Ин суд человеческий, а ин - Божий». Правда судмедэксперты признали его нормальным... Бог рассудит.
– И всё-таки я не услышал, – голос Толика стал более жёстким, – на небе таких судят или нет?
– Он всё же не совсем невменяемый. Он упрямится. Должен принести покаяние. Иначе...
Толик долго ждал, что будет «иначе», но так и не дождавшись спросил:
– Ясно, а что он говорил об Ирине?
– Это имя той женщины? Говорил, что ненавидит ее.
– И все?
– Всё.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Опять пропасть... Он пикирует вниз (ох, как это захватывает дух!), плавно пролетает над ущельем. Внизу – ни кустика, ни травки, ни единой живинки - одни камни. Какое-то тяжёлое томление поиска. Он опять поднимается вверх – высокогорный хребет, потом снова вниз - камнем. Кругом опять одни камни. На сердце тоже. Дерзко, возмутясь духом, взмывает ввысь, в ясно-лазуревое небо, свечёй идет вверх: «Я доберусь до тебя!» - но атмосфера становится какой-то рыхлой, и Алексей ощущает, что уже не летит вверх, а из последних сил висит на месте. Это так тяжело! Он опять падает вниз, а там - каменный город. Он спускается и парит над мрачно-синими улицами. Дорога булыжная, дома - каменные. Людей нет. Опять изматывающий поиск, снова то самое сосущее ощущение оставленности. Наконец – о, чудо! – что-то почти живое – дом с деревянной крышей – без сомнения, церковь! Двери открыты, и Алексей бесшумно проникает внутрь, но и там - беззвучный холод камня. Кажется, что город проник в эту постройку и безжалостно уничтожил, попросту выел все ее внутренности, оставив одни голые камни стен. Начинает бить озноб. Но это не безысходный озноб холода – это радостная дрожь предчувствия её – впереди был виден могучий и несокрушимый как китайская стена Алтарь. Он был от пола до сводов, герметичный, холод камня никак не мог проникнуть туда! Без сомнения, она спрятана там! Это предчувствие заряжает Алексея какой-то невиданной силой, безумным напряжением – дрожь без меры, камень на сердце уже начал крошиться...
Алексей подходит к северным вратам, потом к южным - всё заперто, попробовал постучать, но стук раздался только в его голове – храм остался погружённым в синюю вату тишины. Тогда он подошёл к царским вратам – они тоже заперты, но защёлка замка почему-то оказалось расположенной с этой стороны. «Как это хорошо! Можно открыть отсюда.» – он начинает поворачивать защёлку и вдруг с ужасом осознает, что это – ловушка! Стены храма начали быстро уменьшаться в размерах, верхний, самый широкий, свод почти тотчас оказался у него на шее. Началась титаническая борьба, камни всего города собрались поглазеть на это. Но сила, которой наделила Алексея предчувствие Ирины, была сильней. И он победил.
Такие сны снились Алексею Ивановичу каждую ночь. Но Ирина не приходила. Это был безумный поиск красного, парадоксальный поиск того, чего Алексей боялся, хотел и ненавидел одновременно. Зачем он искал ее? Сам себе он объяснял это так: чтобы выяснить точно, почему она ушла, почему беременной, почему он остался, а ещё - почему Бог такой. Алексей сам понимал, что эти объяснения в высшей степени надуманы, что они чисто рациональны, а Ирина была иррациональна в своей сущности. Он помнил, что Ирина терпеть не могла лжи, и мучался от того, что лгал теперь самому себе.

Новое дело, которое хотели повесить на Алексея, разваливалось прямо на глазах. Как ни пыхтел лукавый следователь, как ни старался Алексей говорить «да» – неопровержимое алиби, откопанное адвокатом, свидетельствовало о том, что он не мог совершить этого преступления. Упираться же в обратном Алексей тоже не стал.
Адвокат Алексея Ивановича была единственным человеком, с которым он общался охотно. На голову ниже его и раза в два толще, она, тем не менее, была очень подвижна и нисколько не расстраивалась по поводу своей фигуры. Даже, напротив, как-то гордилась этим, весело говоря, что «хорошего человека должно быть много». При всем при этом она обладала какой-то магической способностью вызывать доверие. И отвечала взаимностью.
У неё было очень интересное имя: Диля Раимжановна – второй такой точно нигде нет. Как Алексей ни пытался, всё же не смог научиться правильно произносить её отчество, и она быстро приучила Алексея называть её «просто Диля». Разговаривать с ней было очень легко, потому что она могла долго слушать, никогда не перечила и, вообще, ко всему относилась с пониманием.
Однажды Алексей в лоб спросил её: «Ты веришь в то, что я не убивал Ирину, а до того видел её лишь во сне?» Ответ Дили его потряс: «Я верю в то, что жизнь бессмертна и убить ее невозможно. Я также просто убеждена в том, что до того дня ты видел свою Ирину только во сне. Скажи мне с кем ты спишь, и я скажу, кто тебе снится...»

Посещение отца Петра вызвало у Алексея новый приступ отчаяния. «Покайся», «ты оправдываешь зло», «это Бог не дал тебе умереть, потому как ждёт покаяния...» – пересказывал он Диле слова Петруси.
– Вот, вот, – улыбаясь, закивала она головой. – «Покайся и ты умрёшь прощённым», – так говорили инквизиторы. Страшнющее время было.
– А сам-то он «покаялся» уже... И живёт как кот на масленицу, – даже не поняв ответа Дили, продолжал Алексей.
– Может тебе тоже «покаяться» и жить как... Как коты весной! – она весело подтолкнула Алексея плечом, наклонившись и заглянув снизу в его глаза. Ему очень нравилось, когда Диля так делала – что-то от живого огня было в её больших и всегда блестящих глазах. Но на этот раз он нисколько не оживился.
– Нет, этого не будет. Я её ненавижу.
Диля продолжала смотреть ему в глаза – молча, снизу вверх.
– Ой-ли? – наконец улыбнулась она, а потом встала и, покачав Алексея за плечи, мягко прошептала: «Пора уже просыпаться...» И вышла из камеры.

Через несколько дней Диля принесла радостную весть: во-первых, с Алексеем хочет видеться некто Латыш Анатолий Афонасьевич, а, во-вторых, встреча разрешена. Так. Нежданно-негаданно. Как солнышко в непогоду.
...Сначала и Толик, и Алексей долго молчали. Потом Алексей спросил, что там, на воле, говорит про него о. Пётр. Толик же несколько опешил.
– Может, ты про жену сначала спросить хотел? – как-то нескладно поинтересовался он.
– Нет у меня никакой жены, – тот час же отрезал Алексей. – Говори, что там Пётр.
– Ну... Пётр он и есть Пётр. Ну, сам, поди, понимаешь...
– Что он думает об Ирине?
– Думает, что это была беременная от тебя баба, которую ты убил. – выдохнул Толик.
– Фу, как мерзко. А ты-то что о ней думаешь?
– Ну... – Толик стал шарить ищущим взглядом по сторонам, но, не найдя чего-то, продолжил. – Знаешь, я долго размышлял над этим. И вот что придумал: это твоя Ева. Помнишь, ты говорил, что она – твоя жизнь. А «Ева» по-еврейски и есть «жизнь». У каждого человека, наверное, есть своя Ева, из-за которой он опущен в страдание жизни... Но ты свою Еву убил.
Алексей слушал напряжённо. После того, как Толик закончил, долго молчал, а, потом, тихо произнёс:
– По-моему, это гон. Адам любил свою Еву, а я Ирину... – Алексей осёкся, но всё же продолжил. – Ненавижу.
– Колёс и шагов... суматоха не вертит. Лишь поле дуэли да время-доктор с бескрайним бинтом исцеляющей смерти... – медленно, глядя куда-то внутрь себя, проговорил Толик.
– Что, что?
– Маяковский. Поэма «Про это».
– Про что «про это»?
– Да-а... стареешь... – иронично-сочуственно закачал головой Толик.
– А ты, конечно, молодеешь, – съязвил Алексей, но сразу же умолк – обижать друга в самом начале встречи как-то не хотелось.
– А она больше... не приходит? – не в бровь, и не в глаз, а в самое сердце Алексея попал Толик своим вопросом. Он даже не предполагал, что этот вопрос может вызвать такую реакцию: закрыв лицо руками, Алексей Иванович, как-то весь затрясся, застонал. «Не приходит, не приходит... Я хожу, ищу, но кругом одно – «Нет её», «Нет её», «Нет её»... Она ушла. Она погибла! Она не спаслась!...»
– Неужели ты и теперь будешь говорить, что не любишь её? – спокойно спросил Толик.– Неужели ты будешь опять лгать, и лгать неизвестно зачем?
– Нет! Нет! Нет! – заорал Алексей. – Я не люблю её! Любовь это радость только от факта чьего-либо существования, а я ненавижу Ирину за её существование!
– Ну, тогда ты совершаешь преступление против себя, – так же спокойно продолжил Толик.
– И «надо покаяться»? Это ты от Петра научился?
– Истинное покаяние это не то, к чему призывает Петрусь. Помнишь, апостол Пётр отрёкся от Христа? А покаялся он как? Не стоял перед Господом на коленях, лья крокодиловы слезы и прося: «Господи, прости засранца». Нет. Он сказал: «Господи, я люблю Тебя»... И всё. Трижды исповедал (вот она исповедь-то истинная!) свою любовь – и стал первым среди первых! Я уверен, Ирина ждёт от тебя того же!
Толик умолк, а Алексей молчал. Это серьёзно-вдумчивое молчание периодически нарушалось словами «ну» и «а» со стороны Толика, но та революция, которая шла во внутреннем мире Алексея, не давала ему возможности что-либо сказать в силу неясности своего исхода...

...................................
...................................
...................................










ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Сумерки. Причудливыми многогранниками проглядывает ещё светлое небо сквозь нависающие над дорожкой тополиные ветви. Белый пух снежинками стелется под ногами, ненавязчиво жмётся к бровке, медленно приподнимается и так же медленно плывет дальше. Ласковая ночь принимает свои владенья...
Алексей поднимает с земли несколько пушинок, кладёт их на ладонь левой руки и начинает хлопать по ней правой. Снежинки пуха тот час же слетают, но Алексея это не останавливает, и вот он уже самозабвенно лупит в ладоши, лупит звонко, лупит, что есть сил. А потом, устав, перестаёт хлопать, и, подняв к небу полные блаженства глаза, что-то шепчет. Что шепчет, понять невозможно. Слова похожи на речь двухлетнего ребёнка, но сам он называет этот язык «святым».

Главный врач клиники не раз уже повторял:
– Если бы я даже знал, как его вылечить, то не стал бы этого делать.

Потому что теперь он счастлив.