В пустыне

   Магдалина шла к Христу. Дороги, в общем, не было, солнце палило вовсю, Магдалина шла по камням и сухим колючкам. Ноги были босые, красивые и грязные. Ногам было больно, но в груди болело гораздо сильнее. Невидимая рука сжимала сердце, да так сильно, что из него, кажется, капала кровь. Тогда Магдалина представляла себе, что кто-то с размаху втыкает в грудь нож. Кости с хрустом расходятся, нож пронзает сердце насквозь. После такой мысленной картины боль утихала ненадолго. Через короткое время или боль возобновлялась, или грудь заполняло что-то чёрное и страшное, невыносимой тяжести, разрасталось, разрывало изнутри.
   Магдалина уже видела Христа -- дважды справа, один раз впереди. Он сидел на земле, скрестив ноги. В этой пустыне надо было поиграть с пространством, прежде чем попадёшь к цели. И Магдалина шла.
   -- Садись, -- вдруг услышала она совсем рядом. От неожиданности она как-то всхлипнула, резко обернувшись, упала на одно колено, вскочила, оправила платье.
   -- Садись же, -- повторил Христос, наблюдая за ней, не пытаясь ей помочь.
   Магдалина посмотрела ему в глаза; любимым движением -- так-так -- отбросила волосы на спину, потом руками перевела две пряди вперёд, они плавно перелились. Ещё раз посмотрела в глаза, села.
   Трудно сказать, сколько продлилось молчание, наконец Христос спросил:
   -- Ты пришла просить у меня совета?
   -- Нет, -- сказала Магдалина, -- я не знаю, что мне делать.
Христос почти не улыбнулся, помолчал ещё, потом спросил:
   -- Давно?
   -- Что давно?
   -- Давно у тебя такое ощущение?
   -- Ну наверное, всю жизнь. Но плохо мне стало не так давно, может быть полгода назад. А недели три просто не могу жить.
   Снова полилось молчание. Потом молчание иссякло и Магдалина сказала:
   -- Они говорят, что я блудница. То есть они говорят, что я дрянь. Но я-то знаю, что хотят они сказать совсем не это.
   -- Кто -- они? -- спросил Христос.
   -- Все. Они хотят сказать: "Как жаль, что мы не можем вот так -- жить в своё удовольствие и ещё деньги за это получать. Как жаль, что мы не женщины. Или -- как жаль, что мы не так молоды и красивы." Вот что они хотят сказать на самом деле -- деревяшки ходячие!
   Магдалина перевела дух, села поудобнее и заговорила снова.
   -- Но получается, что они как бы правы, что ли. Потому, что выходит, что этим я убила или почти убила его. И себя поэтому...
   -- А кто это он? -- спросил Христос.
   Магдалина растерянно остановилась.
   -- Какая разница, как его зовут. Никто ничего не знал про нас с ним. Мы познакомились за городской стеной. Тени были, наверное, в три человеческих роста и вокруг никого не было.
   После глотка молчания Магдалина заговорила снова.
   -- Всё было не так, как со всеми. У меня никогда так не было. А он говорил, что у него никогда так не было. Может быть, правда, это сейчас мне всё кажется лучше, чем было на самом деле. Мы ссорились, мирились, не виделись подолгу.
   -- Почему вы ссорились? -- спросил Христос.
   Магдалина сжала и снова расправила плечи.
   -- Я злилась каждый раз, когда он был со мной резок или невнимателен. Но в общем, он и не скрывал, он так и говорил, что даже я не значу для него так много, как его дела. Кажется он говорил, его ДЕЛО. А он, похоже, не мог простить мне моего прошлого, да и настоящего тоже.
   -- А сейчас? -- спросил Христос.
   -- А сейчас он ушёл на войну. Не сейчас, конечно, полгода назад. И его наверное убили, потому что о нём нет никаких известий.
   -- На какую войну? -- спросил Христос, -- полно же войн кругом.
   -- Понятия не имею. -- сказала Магдалина. -- Я вообще не разбираюсь в политике. Ну конечно, его убили. Тоже мне, вояка. Я почему-то уверена, что он никогда в жизни не дрался. Хотя воля у него, правду сказать, железная. Но он совсем не годится для походов и сражений. Он хрупкий, маленький и хрупкий, даже кожа какая-то хрупкая, из тех что не поддаются загару, а только веснушками покрываются...
   На последних словах голос у неё заскрипел, лицо спряталось в руках и волосах, и скоро она уже плакала вовсю, не скрываясь. Руки стали мокрыми, Магдалина даже ухватилась за ближайший камень и склонилась к нему, чтобы удобнее было плакать.
   -- Спасибо тебе. -- сказала она всё тем же скрипучим голосом -- и на Христа сквозь слёзы и руки глянул засиневший вдруг глаз. -- Спасибо тебе. Я уже несколько месяцев не плакала, не получается, не могу. А со слезами из меня немножко уходит боль.
   Магдалина успокоилась, села, глаза обрели обычный цвет, как камешки, вынутые из воды. Лицо было в красных пятнах, опухшее.
   -- А самое страшное, -- продолжала она, -- что даже если он вернётся живой и невредимый -- он не вернётся ко мне... Он так и сказал. То есть не сказал -- дал понять. И не потому, что у него кто-то есть -- нет у него никого -- пока, во всяком случае, это я точно знаю. Просто прощался не как с любимой женщиной, а как с женщиной, с которой уже всё. Я не знаю, -- лицо у Магдалины посерело, как будто чёрное проступило изнутри, -- не знаю, что для меня страшнее -- увидеть его мёртвым или увидеть его здесь, но не со мной. Я сдохнуть хочу, понимаешь, сдохнуть, мне только страшно сделать это и страшно, что не похоронят, а так -- я проклята, и будь проклято всё вокруг...
   -- Вставай, -- сказал вдруг Христос. Магдалина вздрогнула, она давно уже говорила, не замечая его. -- Пойдём, -- сказал Христос и, не дожидаясь её, пошёл сам.
   Магдалина поспешила за ним. Странная всё же эта пустыня и странный этот Христос. Магдалина почти бежала, глядя ему в спину, а Христос вроде бы шёл медленно. Она и не думала, что так много времени прошло, пока она говорила и пока они шли. Солнце уже начало садиться, и вокруг всё стало темнее и прозрачнее.
   -- Остановись. -- сказал Христос, наконец-то обернувшись к ней. Они были среди холмов. Магдалина обводила их взглядом, узнавая картины: холмы, как песчаные горбы гигантских верблюдов, холмы, как груди лежащей женщины, холмы, как подрастающие горы, маленькие особи, однообразные и неповторяющиеся. Магдалина смотрела на них не отрываясь, и всё же Христос сказал : -- Смотри!
   В этот момент солнце коснулось горизонта. Огромное и красное, оно вдруг выпустило сноп ярчайших белых лучей, потом ещё и ещё, и солнце стало невозможно различить за этим пульсирующим куском неба. Из земли выплыл звук -- сначала тихий, как далёкая свирель, потом всё увереннее и мощнее; пустыня пела, -- а может быть, это ветер свистел в песках. Белое сияние разлилось над горизонтом, небо из тёмно-синего стало зеленоватым, горизонт -- сиреневым, и вот уже волны цвета побежали по земле от горизонта к двум человеческим фигуркам. Цвет задерживался в холмах, завихрялся в них, менялся, угасал, вспыхивал снова. Волны тысяч оттенков бежали друг другу навстречу, схлёстывались, расходились, смеялись.    Пустыня пела теперь многими голосами, выталкивая звук в бронзовое уже небо. И не было сил прекратить эту вакханалию цвета и звука. И не было нужды прекращать её.