А все-таки впереди огни...

                Валерий Суриков


          « Но все-таки... все-таки впереди   — огни!..»

                (Повесть В.Гроссмана "Все течет" и вокруг)

 В нашем греховном, злом  мире оказывается невозможным непрерывное ,поступательное развитие .В нем всегда накопляется много зла, много ядов, в нем всегда происходят и процессы разложения .Слишком часто бывает, что в обществе не находится положительных, творческих, возрождающих сил. И тогда неизбежен суд над обществом, тогда на небесах постановляется неизбежность революции, тогда происходит разрыв времени, наступает прерывность происходит вторжение сил, которые для история представляются иррациональными и которые, если смотреть сверху ,а не снизу ,означают суд Смысла над бессмыслицей ,действие Промысла во тьме.
                Н.Бердяев


        Пытаясь раскрыть смысл известного высказывания Достоевского и ответить на вопрос, почему же именно красота должна спасти мир ,А . Солженицын в качестве источника всемогущества красоты назвал  н е о п р о в е р ж и м у ю     у б е д ит е л ь  н о с т  ь     истинно художественного произведения: если философская система или социальная теория еще могут быть построены на ошибке ,то художественное произведение — нет ,поскольку оно "...свою проверку несет в себе :концепции придуманные ,натянутые не выдерживают испытания на образах : разваливаются и те и другие..."
        Эффективность "испытания на образах", казалось бы ,нетрудно поставить под сомнение .Ложность ,а лучше сказать  ограниченная, локальная истинность ,концепции вовсе не исключает ее отражения в устойчивую систему художественных образов .Ведь эстетическое чувство требует немногого: одной лишь гармонии содержания и формы — согласованного единения концепции произведения и всех несчетных элементов его формы, к которым относятся и образы .Поэтому  любая      концепция, казалось бы, должна выдерживать испытание на художественных образах ,адекватных ей. Не будем же мы утверждать ,что идеи ,скажем ,романа "Как закалялась сталь" разваливаются на  его образах .Все ,видимо, значительно проще :границы истинности этих идей определило время .Но в тех пределах ,где истинность идей сохранялась , гармония формы и содержания обеспечивала этому произведению действительно неопровержимую убедительность.
            Так ,может быть ,разгадывая таинственное изречение Достоевского , А . Солженицын совершенно неоправданно сместил центр устойчивости художественного произведения в сторону его формы?.. Ну , а  если эта устойчивость   зависит все-таки от   с о о т н о ш е н и я        содержания и формы, то тогда  получается ,что бесстрастно подчиненная такой двойной власти красота с равной вероятностью способна, как спасти мир, так и погубить его?..
        Логика такого предположения не учитывает ,однако ,главного : к а к рождается содержание и  к а к   возникает   форма ,то есть преимущественной опоры на   м ы ш л е н и е     в     одном случае и на   и н т у и ц и ю    - в другом. Она не учитывает, что ошибки концепций и идей   — рациональны, тогда как откровения искусства — иррациональны. Она упускает из вида, что сознание указывает нам путь ясный ,но не обязательно верный ,тогда как интуиция ,чутье, за которыми стоит колоссальный опыт не только всего человеческого рода ,но и всего живого мира ,как исправный компас ,в выборе направления не ошибается ,хотя и обрекает на движение в полутьме ,с вариантами ,когда и само оно требует интуиции .И наконец, эта логика сводит соотношение формы и содержания до простого соответствия двух якобы равных и вполне самостоятельных начал ,игнорируя то немаловажное обстоятельство, что содержание всего лишь    в л а д е е т         формой, тогда как форма     содержание  с о з д а  е  т; что они соотносятся как два весьма специфически  подчиненных друг другу начала: начало оплодотворяющее и начало рождающее— по преимуществу сознательное и по преимуществу интуитивное.
           С этих позиций солженицынское "смещение" оправдано полностью ( А. Солженицын, конечно же, прекрасно чувствует  разницу    между двумя этими  "как"— далеко не случайны у него слова об "иррациональности искусства", о его "ослепительных извивах" и "непредсказуемых находках") .И потому ,что власть формы над вызревающим в ее лоне содержанием сильней власти содержания над оплодотворяемой им формой. И потому, что интуиция надежно защищает художника от ошибок ,которые опасны особо...
         Идущий  от отдельных, разрозненных элементов формы, ведомый подслеповатой интуицией художник, как и публицист или философ, также может принять     и с т и н у         з а    л о ж ь      и    с в е р н у т ь   в     тупик. Но именно интуиция убережет художника от ошибок другого рода, таящих в себе последствия фатальные: она не позволит ему принять    л о ж ь      з а    и с т и н у  —   м а р ш и р о в а т ь         по ложному пути .В полутьме своих субъективных ощущений художник еще может ошибиться   в   ч а с т н о с т я х , но он надежно застрахован от ошибок в   о б щ е  м .Поскольку найденной  им   и с т и н е ,выкристаллизовавшейся пока лишь в отдельных  э л е м е н т а х           формы , предстоит еще проверка в   с т а н о в я щ е м с я         а н с а м б л е         формы — проверка законами гармонии; как устоявшимися, общепризнанными , так и теми, что, следуя инстинкту истины, художник открыл сам .Идеи накапливаются, таким образом,   в художественном произведении по законам прекрасного — "власть" формы и содержания над красотой существует, следовательно ,лишь постольку, поскольку над этой властью есть верховенство истины. Инстинкт истины - одухотворенный инстинкт самосохранения человечества - находит свое выражение в красоте. Потому и способна она спасти мир.
                1.

            На первый взгляд ,повесть В . Гроссмана "Все течет" трудно отнести к числу произведений, способных выдержать проверку на образах - слишком уж очевиден и даже демонстративен в ней разрыв  между  содержанием и формой . Складывается впечатление, что писатель   сознательно — без всяких художественных церемоний ,а наоборот,   с каким-то отчаянным вызовом — внедряет в повесть громадный ,авторский по существу , монолог — прямолинейно и безапелляционно излагает  свою историческую концепцию . Пересыщенность небольшой повести публицистикой столь велика, что мы готовы свести ее     концепцию к сумме исторических идей В .Гроссмана .И неуместным        кажется сам разговор о каком-то "развале" ее на образах — разваливаться попросту нечему: ансамбль не состоялся, прецедент        художественного произведения отсутствует...
           Столь жесткому вердикту можно противопоставить ,пожалуй,        единственное : допустить, что в повести решается некоторая  экзотическая для своего времени художественная задача , и именно ей   всецело подчинена    покушающаяся на наши эстетические стереотипы форма.
           Если попытаться в публицистическом арсенале повести выделить идею, способную ее гармонизировать, то есть выстроить в единый ансамбль разнородные элементы ее формы ,то такой идеей несомненно окажется идея      л и ч н о й        с в о б о д  ы . Эта , по российским послереволюционным меркам, второстепенная, частная, камерная   идея и есть то направление художественных исследований , которое В .Гроссман еще в 50-х годах выделил в сложнейшем клубке     событий российской истории XX века в качестве главного и особо актуального.
           Нет необходимости говорить о том насколько    б е з у м н о й   оставалась эта идея и после 56-го года - насколько ирреальной,    книжной, «лживой» она могла тогда показаться .И конечно же ,чтобы     неопровержимо воплотить ее, художнику требовалось что-то исключительное .В .Гроссман в своей повести и идет на исключительный    и рискованный шаг - пытается соединить две крайности : художественное исследование и публицистический прорыв. Он ставит перед собой задачу – нет ,не ввести  — в ы в е с т и      свою публицистику из повести ,превратить ее в активный элемент художественной формы — добиться взаимодействия канонического художественного и канонического публицистического начала .Безумная идея требовала, одним словом, и безумной формы.
       Два чужеродных начала не могли, конечно, пересечься - они могли, только сблизиться , коснуться, индуцируя при этом как связывающие ,так и отталкивающие эффекты : в определенной части публицистика могла прирастать к художественной линии произведения, но в то же время она не могла не вычленять из себя и другую свою часть, существующую как бы автономно ,а потому особо субъективную. И выплескивалось в этом субъективизме нечто исключительно   л и ч н о е :  перерубание  , перегрызание вот этих, на этих руках, на этой  душе висящих цепей несвободы .Без страстности, без извечной спутницы ее - субъективности - из них было бы не вырваться ..Ни самому В .Гроссману, ни его герою. 
  Часть, гармонически врастающая в произведение,  х  у  д о ж е  с т  в е н н о      объективная ,и часть   ,отторгаемая им —  «раздвоение»  публицистики есть, видимо, неизбежный эффект ее использования в качестве элемента художественной формы .И эффект этот ,в свою очередь ,не может не раздва-ивать и нашего отношения к ней. Здесь имеется в виду не простое приятие-неприятие ее в качестве целостной исторической концепции .Последняя ,уж коли она подчинена художественной задаче ,и  не   должна  рассматриваться , как нечто целостное .Ее целостность принесена в жертву гармонии .Истина , содержащаяся в ней дифференциировалась : расширилась в одной ее части и сузилась - в другой . Эта дифференциация ,а не тривиальное "да-нет"  и представляет ,видимо ,главный интерес.
     Эффект "раздвоения" публицистики не следует, конечно, понимать буквально и искать в пространстве повести какие-либо четкие, осязаемые границы .Но некоторая грань все-таки существует.  И она связана непосредственно с основной идеей повести...   
      Неоспоримым достижением В .Гроссмана является его трактовка  идеи  л и ч н о й        свободы, как духовного состояния , к о л л е к т и в н о г о     по своему содержанию .Как художник классического толка ,В .Гроссман  в образе основного  героя повести, Ивана Григорьевича  ,утверждает идею личной свободы именно в таком ,расширенном толковании - интуитивно приходит к нему. Как публицист,  он явно остается на позициях ограниченного  ,сугубо индивидуалистического понимания идеи личной свободы и этим резко сужает пределы истинности своей концепции. И, наконец, как художник-новатор, он стремится достигнуть гармонии художественного и публицистического начал - выстраивает тончайшую сеть их сцеплений.  Запечатленная в образе ( то есть интуитивно ),опущенная в публицистике( то есть при сугубо рациональном анализе) идея коллективного в личной свободе как раз ,порой парадоксальным образом, и раздваивает публицистику :очень частные оценки исторических лиц и событий вдруг начинают "подыгрывать"  художественному замыслу, и в то же время логически безупречные выкладки вдруг обнаруживают очевидные изъяны. Интуитивно вложенное в художественный образ становится ,таким образом, лакмусовой бумажкой рационалистических построений - художественный образ и концепция взаимодействуют строго по Солженицыну.
        Изящество связи собственно художественного и публицистического начала у В .Гроссмана и есть причина того ,что публицистика теснит художественное начало - концентрирует на себе внимание и при поверхностном  (публицистика и только) и при внимательном отношении к повести .Такие, легко игнорируемые и одновременно легко разрушаемые связи вряд ли можно отнести к вполне рациональным .Они – интуитивны ,художественны по своей сути ;и в этой их утонченности источник своеобразия гармонии двух начал: они у В .Гроссмана не адекватны и даже не подобны, а  к о м  п л е м е н т а р н ы -               соответствуют друг другу, как ключ соответствует замку...

                2.
            
              С главным героем повести В .Гроссман знакомит нас на первой                же ее странице, и бесхитростная сцена в вагоне, пожалуй , ничего неожиданного не предвещает .Мы почти не обращаем внимания на отрешенное состояние Ивана Григорьевича ,и ничего ,кроме хорошо скрываемого волнения, вполне естественного для человека ,возвращающегося после тридцати лет тюрем и лагерей, нам в этом его состоянии ,пожалуй, и не заметить. Однако день, что по сюжету отпущен Ивану Григорьевичу в Москве — две встречи этого дня: с двоюродным братом и с самим городом —,не оставляет сомнения    в том ,что причина его внутренней сосредоточенности  значительно глубже, что несвобода его ,видимо, еще не кончилась ,что отчуждение поневоле готово обернуться для него   н е в о л ь н ы м     о т ч у ж д е н и е м .
      Cуть его состояния ,неясного в поезде, среди чужих людей , приоткрывает встреча именно с родным человеком, единственным теперь в мире, кто знал его детство ,помнил его родителей .Сосредотачивая главное внимание на брате Ивана Григорьевича ( именно он в смятении ,именно он разрывается между желанием покаяться и стремлением утвердить себя )  В ,Гроссман  очень удачно    передает невольность отчужденности главного героя .Безучастен и  отрешен Иван Григорьевич .Но что-то зреет ,копится в нем и ,наконец, - выплескивается наружу обыденной ,казалось бы, фразой: "Нет, нет, спасибо ,я не смогу у вас ночевать"…
     Этим случайно вырвавшимся "н е   с м о г у "  и обозначен край  пропасти -пропасти полного отчуждения -, которая готова разверзнуться  перед Иваном Григорьевичем .Понуро и обречено "бредет " он вдоль этого края :то же фатальное "не смогу", та же трагическая несовместимость ,но теперь уже с  окружающим городом, проступает в  какой-то полуболезненной избирательности его  внимания во время прогулки по Москве - в его навязчивом интересе к двум цветам .И в центре ,где город кажется ему "...огромным дрессированным механизмом,  - то замирающим по красному сигналу, то вновь двигающемуся по зеленому ..." И на новостройке окраины ,где еще нет библиотек ,театров ,школ ,но уже горят красные буквы "Мясо" и слепят глаза зеленые - "Парикмахерская"  - как будто готовят здесь человека только к одному - "есть мясо и обрастать шерстью".
      Слабеющие ,истонченные за годы неволи связи с окружающим миром рвутся, и, кажется, ничто теперь не спасет его от чувства неполноценности и ущербности .Единственный итог ,казалось бы,  предначертан ему судьбой :полное закабаление, крайняя, особо   жесткая  форма личной несвободы - самоедское замыкание в себе .И странным, неправдоподобным кажется удивившее и самого Ивана Григорьевича чувство покоя ,испытанное  им  вечером того же дня в вагоне поезда на Ленинград...   
      Но как раз этим, походя отмеченным, состоянием В .Гроссман и  расшифровывает  суть отчужденности своего героя – психологически   безупречно "уводит" его с "края пропасти". И уже не ущербно-болезненным ,а умиротворенным, т в о р ч е с к и м ,если угодно,                можно назвать то безысходное одиночество ,с ощущением которого Иван Григорьевич просыпается утром в Ленинграде...
       Изысканность ,с которой В .Гроссман прослеживает состояние Ивана Григорьевича ,прежде всего и свидетельствует о намерении писателя свои идеи  в ы в е с т и        - показать их, как достижение, как завоевание своего героя. Его одиночество - это и выход   для него и его выбор. Оно - альтернатива гибельной  отчужденности. 0но - противостоит ей. И в  этом противостоянии    уже ,по существу ,заложены два отношения к еще не высказанным идеям. В чем их источник? В духовном кризисе Ивана Григорьевича ,в его трагической несовместимости с ушедшей куда-то за тридцать лет "свободной" жизнью? Или же его мысли - это его духовное  возрождение - творческое восхождение к истине и к личной свободе ? Показывая зыбкость и неопределенность состояния Ивана Григорьевича В .Гроссман как бы допускает о б е  возможности  - не скрывая первую из них, убеждает в реальности второй.
     Горькие и печальные мысли не покидают Ивана Григорьевича и в Ленинграде. Но нельзя при этом не заметить рождающегося в нем желания  в с е  понять и во всем разобраться ...С живым и печальным   л ю б о п  ы т с т в о м            слушает он своего товарища по университету ,написавшего когда-то донос на него…
     В .Гроссман не выделяет ,не стремится усилить все эти тонкости душевного состояния своего героя .Цепочка его меняющихся ощущений теряется в публицистических отступлениях, ее ,казалось бы ,сметает страстный предфинальный "монолог"… Но в то же время именно публицистические блоки поддерживают ее ,а она ,в свою очередь, - соединяет их. И только глянув на повесть из ее финала ,мы начинаем различать и тот путь ,что проделала душа героя, и ту   художественную роль, которую сыграла в повести публицистика.
     Соединить и уравновесить две крайности: тончайшие движения человеческой души и гневный рев публицистики ,соединить живое с неживым – задача ,конечно же ,труднейшая и почти безнадежная, Но что еще оставалось художнику, когда только в таком  - живое в неживом – и теплится росток личной свободы в тоталитарном обществе ?Велик риск ,но и велик соблазн выстроить в повести громадный троп : психологическая линия, прорастающая и выживающая среди публицистических глыб и — личная свобода, пробивающаяся из-под глыб тоталитаризма...

                3

     В нетривиальности  подхода   В . Гроссмана можно убедиться уже по первому публицистическому фрагменту повести ——главе  об Иудах .Выведенные В. Гроссманом типы предателей - и тот, кто "плохо вел себя на допросах", и тот с  "сомнительным" прошлым, что, спасая себя ,шел в провокаторы добровольно ,и идейный доносчик, "прозревавший в доносе истину", свято веривший ,что его "неправда служит высшей правде" ,и наконец Иуда , преследовавший лишь материальную выгоду - все они, при всем их российском колорите, как типы  ,вполне интернациональны - их можно представить на любой почве  .Этот эффект "обобщения" возникает  ,скорей всего , потому ,что падение Иуд не вменяется В. Гроссманом им лично .Причина его не в психологии отдельного человека – хотя ,конечно ,и в ней -,она не в психологии национальной - хотя, конечно ,и в ней тоже -,она прежде всего в тех чудовищных "силовых полях" ,которые способно создавать государство: « ..тяжелая ,в триллионы тонн ,масса его ,сверхужас и сверхпокорность , которые оно вызывает в человеческой пушинке, таковы, что делают бессмысленными любые обвинения, направленные против слабого, незащищенного человека. Смешно винить пушинку в том, что она падала на землю .»
        Поставив в начале цитаты отточие ,мы вовсе не собираемся скрывать ,что В. Гроссман ведет здесь речь не о каком-то отвлеченном ,а именно о   н а ш е м ,     российском государстве. Но мы  хотим подчеркнуть, что "снимая" вину с Иуд, "оправдывая" предательство ,В. Гроссман насыщает каким-то сверхестественным ,   мистическим содержанием ту силу, что принуждала к гре-ховнейшему ,вот уже два тысячелетия со всех амвонов проклинаемому греху. "Жаркий пар госстраха пропарил людской род, и   д р е м а в ш и е   (выделим это слово -В..С ) зернышки взбухли, ожили" - среди причин российской вспышки иудства В .Гроссман ,таким образом ,ясно и определенно выделяет государство как таковое ,  объективно присущую ему способность провоцировать деградацию личности. "Оправдывая" Иуд, он, если и не оправдывает Россию, то переводит вопрос о ее "вине" в совершенно иную плоскость : могло ли подобное давление возникнуть ,могло ли государство нажить в себе такую сатанинскую силу на какой-либо иной почве, кроме российской?  А значит ,  несмотря на все свои гневные слова о тысячелетнем рабстве, об ущербности русской души ,все-таки   п о н и  ж а  е т   ранг  собственно национальных причин :из достаточных они превращаются в необходимые.
    Возможно, что перенос акцента с государства российского на государство как таковое ,у В. Гроссмана не так уж  и значителен - его инвективы в адрес России слишком уж жестки и безапелляционны .И тем не менее ощущения                ф а т а л ь н о с т и   российской трагедии у него не отнимешь . И выражено оно не только в стремлении показать предательство  , как бедствие, как эпидемию. В гроссмановском « оправдании» иудства нет равнодушия  ,  снисходительности — оно  наполнено   п о н и м. а н и е м . И  того, что только на этом гигантском  архипелаге  крестьянской цивилизации с его ничтожнейшим опытом демократического управления , с  его еще в древности  нарушенным, равновесием личность- государство идеи справедливости и свободы , к которым, народ в годы революции инстинктивно потянулся ,могли привести к еще большему подавлению личности,  к невиданному попранию нравственных законов .И того, что  демагогия новоявленного самодержца и усердие тех, кого он рекрутировал в свои дьявольские "органы" были бы бессильны без "пятой колонны" Иуд —  она формировалась государством преднамеренно и расчетливо . И ,наконец ,самое важное – то ,в чем заключено  истинное отношение В .Гроссмана  к России , в чем он поднимается  и над собственным гневом и над своими концептуальными амбициями ,в чем он ближе всего подходит к пониманию судьбы России, что  им не названо, не определено ,но чем пропитан его публицистический фрагмент об Иудах - понимание, что все это было сотворено не просто тем государством , которое соответствовало идеалу ,тысячелетие создававшемуся в сознании народа ,а тем ,которому народ    о ч е р е д н о й    р а з     п о с л у ш н о                д о в е р и л с я. Не привычка к рабскому существованию, не врожденный  нравственный релятивизм толкали российского человека в "пятую  колонну" ,а его наивное ,простодушное и полное доверие к Государству .Неизжитое, не преодоленное собственным историческим опытом ,реликтовое, естественно сохранившееся на российском архипелаге доверие заставляло искать оправдание всему ,что освящено было именем  государства ,и находить великий смысл в его свирепом давлении .Доверие к власти, доверие до полного самоотрицания - вот та исконная российская черта ,которая прежде всего - и независимо от воли В. Гроссмана - проступает здесь .К ней собственно и следует в первую очередь отнести его слова о тысячелетнем рабстве.
               Безжалостны разоблачительные слова  В.Гроссмана о самом российском , самом идейном из Иуд: "...в недобрых ,генеральских глазах его, в его властном, отрывистом голосе нет-нет да мелькали тени совсем иной, тайно живущей в нем натуры - ошарашенной, обалделой, вскормленной и вспоенной веками русского рабства ,азиатского бесправия..." Но стоит вчитаться в страницы ,которые уделены ему в повести, и нельзя не заметить ,что В .Гроссманом подчеркнута первопричина этого рабства, его стержень  —доверие и доверчивость — показано, насколько это доверчивое послушание, эта добровольная ,искренняя, д е т с к а я    по существу своему ,п о д ч и н  е н н о с т ь    близка к рабскому ,на страхе замешенному   п о д  ч и н е н и  ю . На страхе перед фиизическими мучениями, перед собственным прошлым, на страхе за судьбу благостного будущего, что сулит государство, на страхе перед нищетой. На тотальном  страхе , не знающем иного лекарства ,кроме абсолютного ,рабского послушания, которое и становится единственным ,что соединяет интересы личности и государства.
                Государство, способное  «проталкивать» личность через эту грань—  грань  между доверчивым подчинением и рабской подчиненностью —  и  обретает у В .Гроссмана   мистическую силу .Какой-то вездесущей ,пожирающей личность субстанцией предстает оно — преследует гроссмановского героя «гонится за ним, теперь уже вольным, теснят его из жизни. С т р а ш н о     Ивану Григорьевичу на воле .Нет ,кажется ,и для него иного  счастья, кроме как "слепым ,безногим выползти на брюхе из лагеря и умереть на воле, хотя бы в десяти метрах от проклятой проволоки"... 
          Такими словами заканчивается девятая главка повести и ее первая смысловая часть - на распутье .Таков теперь горизонт свободы Ивана Григорьевича ,выбравшегося на волю и застывшего в великих сомнениях - перед чуждой ему "вольной" жизнью , п е р е д  прожитой в неволе жизнью своей .И выведен гроссмановский герой к этому критическому и исключительно важному для    основной темы повести рубежу с    безукоризненной        точностью .Все неопределенно ,расплывчато, поливариантно в его состоянии, и только в заключающих девятую главку словах, под непосредственных влиянием ассоциаций ,вызванных публицистическим фрагментом,  начинают проступать и истоки его тягостного состояния и первые, самые  общие контуры главной темы произведения.
  О д и н      н а    о д и н        оставлен гроссмановский герой с той                "субстанциональной" силой, что изувечила его    жизнь и уравняла , в конце концов ,для него существование вольное и лагерное .Его мучительно-медленное восхождение к свободе завершиться рывком резким и безоглядным. Все  ,что и е г о     сделало послушным ,готовым "остаться" на  десятиметровой полосе у лагерной проволоки, будет подвергнуто жесточайшему остракизму .Источник бескомпромиссных финальных оценок Ивана Григорьевича здесь ,в конце маленькой девятой главки - в десяти метрах от колючей проволоки.

                4


      Восхождение гроссмановского героя к свободе — это его возвращение к      н о р м а л ь н о й   жизни : восстановление разрушенных и утерянных связей с окружающим миром .0 с в о б о ж д е н и е   личности, как выход ее из заточения одиночества, как   ее естественное  с в я з ы в а н и е    — здесь   и суть   гроссмановской концепции личной свободы ,и его главное достижение  как художника .И концепция эта В. Гроссманом не выстроена , не вычислена, а почувствована ,угадана .И тогда, когда он не  "скрыл " возможности самозаточения Ивана Григорьевича .И когда показал ,как постепенно размыкается круг его одиночества .И наконец, когда страстным монологом  окончательно разорвал зловещий круг. 
       Встреча  с Анной Сергеевной ,прикосновение к такой же измученной  и страждущей душе - вот та первая и пока единственная связь  с миром, с которой начинает Иван Григорьевич свое восхождение .В Анне Сергеевне он находит самое в ту пору необходимое для  себя, самое целительное: молчаливое понимание —о т с т р а н е н н о е       у ч а  с т и е…Тишина этого идеального общения ;тишина вольной ,без конвоя и угроз работы ; тишина отступающего одиночества... Его начнут вдруг тревожить пустяки  — "Значит, еще жив, значит, не умер?.." Его начнут преследовать лагерные воспоминания...
        Освобождаясь от своего собственного недуга ,он вспомнит и тех узников , кто оказался в двойной неволе — кто лишен был не только физической свободы, но и, признавая партийную правду наивысшей правдой ,считал ,что все-таки "органы правы”, наказывая за принадлежность к слою ,враждебному партии ,порождающему двурушников и маловеров на практике. 
      Он пока еще не готов объяснить этого безумия, но он уже задумался о  наркотической его природе: ведь те ,кто сидел за действительную борьбу с государством, кто оставался    с в о б о д н ы м     в своем выборе, они-то сохраняли реальный взгляд на мир и считали   в с е х      политических невиновными... И лишь сидевшие "по туфте" ,лишь жертвы всеобщего наркотического отравления становились безумцами.
      Он пока еще не готов ответить ,почему это безумие стало всеобщим .Но взгляд его, промытый тишиной вольного существования ,уже выхватил из хаоса лагерных впечатлений нечто поразительное — удивительную способность лагерных узников в каких-то неуловимых штрихах поведения, облика сохранять следы своей прошлой жизни — черты своей индивидуальности .Способность , так разительно отличавшую их от людей, которым "повезло" остаться на свободе :в  последних "прошлое было стерто" - вытеснено "обликом нового дня".
         Консервация личности , пребывающей в заточении— “субстанциональная" сила обнаруживала свою слабину...
        Внимание Ивана Григорьевича пока лишь скользит по парадоксам вольного и лагерного существования. Но в этих его воспоминаниях с нарастающей четкостью приоткрывается чисто субъективный , психологический источник его собственного недавнего состояния. Сохранивший,  сберегший свое  "я", он с особенной остротой почувствовал глубину возникшего за годы заточения разрыва между ним и внешним миром ; и перспектива   о б е з л и ч е н н о г о     "свободного" существования показалась  ему тогда настолько неизбежной, предопределенной, что и   о н  был  близок к    с в о е м  у       "высшему арестанству" - к капитуляции, к отречению от своей священной идеи о бессмертии свободы. 
     Но   его спасла женщина .Она и сейчас спасала его - молча участливым взглядом приглашая на "белый вальс"...
     Тема женщины возникает и в хаосе лагерных воспоминаний   Ивана Григорьевича. Публицистическое отступление о женщинах в лагерях и рассказ-вставка о Машеньке Любимовой — В .Гроссман снова использует прием             н е п о с р е д с т в е н н о г о    сближения художественного образа и публицистического слова. Но если  соединяя главы об Иудах  и эпизод встречи с другом-предателем, он откровенно смещал центр на публицистику — это давало возможность    раскрыть содержание   в н е ш н е г о   воздействия на героя, прояснить замысел произведения  —, то здесь ,где   первый план отдавался   в н у т р е н н е м у   состоянию героя ,центром становится художественный образ… 
    Используя прием художественно-публицистической связки, смещая  акцент в связке в ту или иную сторону ,В . Гроссман  и добивается активного, подчиненного текущей задаче развивающегося сюжета  взаимодействия художественной и публицистической линии своего произведения .И через эти локальные очажки  гармонически сосуществующих чужеродных начал, через их локальные балансы уравновешиваются художественное и публицистическое начала повести в целом.
     История Машеньки Любимовой, существа всей своей природой приготовленного для тихой , домашней жизни ,но загубленного — брошенного за недонесение на мужа в лагеря и сгинувшего в "скифском мраке барачных курганов", эта история о невостребованной нежности и преданности , о несостоявшемся семейном служении ,и становится в повести тем фоном ,на котором происходит сближение Ивана Григорьевича и Анны Сергеевны. И едва их отношения переходят грань сдержанного ,молчаливого интереса друг к другу на гроссмановского героя обрушивается настоящий поток раскаяния - раскаяния человека ,который и в "вольной" своей жизни остался свободным... 
        Не холодной хронике, не отвлеченной публицистике, а мудрости женского сердца доверяет В .Гроссман свой рассказ о трагедии деревни. И исповедь Анны Сергеевны, ее полные, смятения и отчаяния воспоминания об участии в коллективизации — эта необычнная , тесно слитая с чувством и пропущенная через него публицистика— становится одним из смысловых центров повести. Отчетливо и ясно удается В .Гроссману выделить здесь извечный ,восходящий к психологии человека и потому вернейший механизм порабощения его государством — разделяя общество на людей и нелюдей ,призывая к уничтожению последних ради всеобщего блага, оно  и получало над человеком бесконечную власть .Но Анна Сергеевна, также околдованная когда-то этой идеей, своим протестом и раскаянием, своей способностью освободиться от                наваждения , своей не истребленной человечностью уничтожала главный козырь взбесившегося государства — разделяй и властвуй .И как бы подчеркивая неизбежность протеста Анны Сергеевны,  В .Гроссман завершает ее исповедь рассказом-вставкой о гибели наитишайшей ,сказочной в своей отстраненности от общественных страстей и полностью погруженной в счастливейшее домашнее существование крестьянской семьи : как ни восстать ,как ни покаяться, если и такое губилось...   
          Исповедью  Анны  Сергеевны В .Гроссман , собственно, уже вывел  своего героя к заключительному монологу .Эта женщина ,освободившаяся от чар всеобщего безумия  — сначала в одиночку ,перед  собой ,а теперь ,вот, и окончательно ,перед ним ,это ее раскаяние( р а с к а я н и е   с в о б о д н о г о           ч е л о в е к а  )  действительно освобождали его — возвращали ему утраченное, казалось бы, чувство   л и ч н о й    причастности ко всему, что  было пережито народом и страной .Доставшаяся ему жизнь обретала теперь совсем иной смысл :восстановленные , ожившие связи  с миром превращали его частный, его личный опыт в  к о л л е к т и в н о  е   достояние .Он теперь был обязан осмыслить этот  опыт и тем самым полностью освободить себя .Если какие-то сомнения ,какая-то неуверенность еще и оставались ,то смертельная  болезнь Анны Сергеевны, уничтожала их — теперь ему попросту  некуда было отступать.
      Однако прежде, чем перейти к своей главной публицистике — к  запискам-монологу Ивана Григорьевича _— В .Гроссман отправляет  своего героя еще на один  , теперь уж последний  круг воспоминаний: в лето 1937 года — в эпицентр расправы российского государства над личностью. И вновь в ткань воспоминаний включается небольшая зарисовка — художественное обобщение очередного фрагмента публицистических рассуждений на пока еще частную  тему ; вновь   попытка локально уравновесить публицистику в  тексте ;вновь отчетливое смещение центра в художественно-публицистической связке к образу ,многократно усиленное притчевым финалом рассказа о"сыне и апостоле революции" Льве Меклере.
        В этом      воспоминании Ивана Григорьевича В Гроссман обращается к явлению уже запредельному :государственная власть, уничтожающая тех, кто ее выпестовал — всесильная субстанция ,пожирающая самою себя .И столь  же запредельные ,ирреальные формы  рабства порождающая . Рабства уже не человеческого —животного ...    Об этом гроссмановская притча , завершающая рассказ о Льве Меклере ,человеке ,для которого идеи революции вместили весь без остатка смысл существования, который бросил на ее алтарь все— прошел через многосуточные пыточные допросы ,но так  и не признал себя "тайным отравителем революции". Сближая "верность и кроткое терпение большевика Льва Меклера" с преданностью собаки, отслужившей свое и безжалостно изгнанной хозяином из дома ,В .Гроссман дает глубокое — сущностное — толкование этому феномену российской революции: полное порабощение идеей, полное исчезновение личности в ней — особачивание  ,шариковщина навыворот, если уж воспринимать притчу буквально  ...Исступленная вера подвижников революции в ее идеи, их страстная готовность быть и до конца оставаться рабами  идеи   и  являлась одной   из главных опор фантастической силы новейшего российского государства.

                5

           Даже если согласиться с тем ,что В .Гроссман  искуссно и убедительно подвел своего героя к завершающим повесть концептуальным рассуждениям ,то и в этом случае принять финальный публицистический блок в качестве, гармонической части произведения трудно: он сотрясает ,взрывает все ,что так тщательно выстраивалось ранее. Но ,скорей всего, это запланированный , преднамеренный «взрыв» ,и исключительный интерес в таком случае приобретает вопрос ,насколько для повести, как художественного произведения, он является разрушительным :в чем финальная публицистика — пусть через «сотрясение» ,через дисгармонию — усиливает художественный замысел произведения  в  чем  она существует отдельно, независимо  — вываливается из него.
           Увы, но даже в сопровождающей журнальную публикацию статье , несмотря на объявленные намерения ,публицистика повести рассматривается все-таки сама по себе  — только как концепция В .Гроссмана ,но не как итог ,к которому приходит его герой ;и все внимание концентрируется исключительно на нейтрализации «дьявольских страниц» .Отсюда акцент на проблему «Ленин - сталинщина» — стремление «защитить” российскую революцию напрямую : во что бы то ни стало опровергнуть писателя ,покусившегося на «исходный проект».0тсюда почти полное безразличие к историческим истокам трагического хода социальной революции  в  России ,теме, являющейся у В .Гроссмана едва ли не центральной .Хотя ,казалось бы ,именно потому, что сомнения в правильности исходного проекта « будет долгой и устойчивой тенденцией ,с которой нужно будет всерьез считаться», как раз и следовало бы эти сомнения не рассматривать отдельно ,а взять их так , как они поданы В . Гроссманом  —со всеми нюансами и особенностями ,а главное, с ориентиром на ту основную идею,  которую он, как художник ,стремится воплотить.
        Идея личной свободы, вне всякого сомнения, остается главной и в заключающей повесть публицистике. Она не только связывает в единое целое заметки Ивана Григорьевича—  в ней и сам В. Гроссман  видит основной            п о з и т и в н ы й      результат  послеоктябрьской истории России: «С трагической очевидностью определился святой закон жизни :свобода человека превыше всего ;в мире нет цели ,ради которой можно принести в жертву свободу человека».   
          Обращаясь в повести к самому драматическому событию XX века, а может быть ,и всей истории человечества, —п е р е р о ж д е н и ю       великой революции ,в изначальных намерениях которой  сконцетрировались , казалось бы ,все наиболее светлые надежды всех ушедших поколений ,В .Гроссман( рискнем утверждать это)и не стремился объяснять то, что произошло в конкретной стране в конкретные годы — недопустимо сводить его задачу только к этому ,отыскивать у него исторические неточности придавать излишне самостоятельное значение его отдельным оценкам, даже если они касаются такой исторической фигуры, как Ленин, даже если они относятся к истории такой страны ,как Россия. У т в е р д и т ь    безусловную верность святого закона жизни, забвение которого и привело российскую революцию к драме перерождения — в этом главная его задача.
    Решая ее ,В .Гроссман и рассказывает историю человека ,в е р н у в ш е г о с я          к свободному существованию  — оставшегося   н е и з м е н н ы м  .Неизменным прежде всего в своем отношении к идее личной свободы :он сохранил ей верность в лагерях; выстоял   ,в о з в р а т и в  ш  и с ь   из них —  сказав свое свободное слово. 
      Далеко не случайно поэтому ,уже познакомив читателя с записками Ивана Григорьевича ,В.Гроссман возвращает своего героя в лагерные времена ,к встрече с человеком, высмеявшим когда-то наивную веру Ивана Григорьевича и веровавшим в иной основной закон - закон сохранения насилия: о н о    вечно,   о н о    не исчезает  не уменьшается ,а лишь превращается из формы в форму. Тогда этот человек уничтожал его  ,и  о б л е г ч е н и е    почувствовал Иван Григорьевич ,когда    , н а к о н е ц ,       его    с н о в а     выдернули из камеры на допрос... 
      Но иступленную ,религиозную веру Ивана Григорьевича в свободу ,его убежденность в том, что она  в с е  - т а к и   соединится с Россией ,В .Гроссман, как мы видим ,выставлять и подчеркивать не спешит ,а наоборот до поры до времени  как бы скрывает ее. Надломленный ,поникший, обреченный на доживание Иван Григорьевич... Безысходность ,пронизывающая его лагерные воспоминания… Он отвергает ,кажется ,все — и революцию ,и прогресс ,и тысячелетний исторический опыт России....Вот ,уже и всю повесть мы готовы принять за печальную иллюстрацию истины ,выкрикнутой когда-то Ивану Григорьевичу с тюремных нар : развития нет и всем управляет единственный закон— закон сохранения насилия…. И вот только тогда  В .Гроссман   вводит в повествование эпизод ,рассказывающий о сокровенной вере своего героя. Ведь вера Ивана Григорьевича настолько        н е р е а л ь н  а ,что убедить в ее возможности , реальности  можно было единственным образом  — противопоставить ее всем сомнения героя, самой его готовности отказаться от веры ,всей дьяволиаде перерождения революции . Только на таком фоне и эта великая вера и это последнее слово повести —          н е и з м е н н ы й  — становились правдой — истинной ,искренней идеей         ж и з н и     Ивана Григорьевича . И идея свободы реализовалась, как главная      х у д о ж е с т в е н н а я     идея произведения ...
       К сожалению, в разборах гроссмановской повести эта идея должного внимания не привлекла .Причины здесь разные .Они  ,в частности ,в том , что , анализируя набор идей художественного произведения ,мы редко утруждаем себя поисками той среди них ,что гармонизирует весь набор, и главную идею выбираем достаточно произвольно .Свою же   возникающую при этом неудовлетворенность относим на счет ,в лучшем случае, неумения ,а, как правило, — недобрых намерений художника .Хотя дело здесь часто не в художнике ,а в нас ,в    н а ш е м   нежелании , неумении ,в  н а ш и х       не всегда добрых намерениях .
      Сыграло определенную роль и то, что опубликована повесть
В .Гроссмана не в самое лучшее для нее время : изысканное, изящное произведение ,насыщеное… прямолинейной публицистикой , не стереотипизированными  еще идеями .  Их  сенсационность и  концентрирует  все внимание…
       Теряется идея свободы ,уступает свое центральное место в нашем восприятии повести и потому, что далеко не очевидно ее приоритетное положение среди идей  XX века .В России, в частности,  не имея глубоких исторических корней ,в силу, если говорить словами В.Гроссмана ,нашего тысячелетнего рабства ,—  она попросту еще не вызрела. 
          Увы, но с жесткими этими словами В. Гроссмана можно — и нужно —     согласиться, если четко уяснить, о   к а к о м    рабстве идет у него речь ,к а к а я    свобода им имеется в виду .Для  В .Гроссмана важен   и н д и в и д у а л ь н ы й             , личностный аспект идеи свободы, и тысячелетнее  российское рабство для него —это прежде всего тысячелетняя российская практика подавления интересов личности . Сегодняшние непримиримые оппоненты В. Гроссмана замечать этого не желают и защищают от  него совсем   д р у г у ю       свободу — к о л л е к т и в н у ю ,национальную ,находящую свое выражение в статусе государства ,в его независимости, в национальном патриотизме  и прочих из этого ряда понятиях...
       В  известных пределах такая - коллективная - свобода с индивидуальной несвободой  вполне может уживаться и тысячелетие ,как известно ,в России уживалась .Революция лишь усилила ,а затем, во времена сталинщины ,довела до абсурда противопоставление двух свобод ,обусловленное в Россия исторически. Именно в эти времена , времена невиданного  подавления свободы личности ,было достигнуто и невиданное расширение свободы коллективной. Никогда еще за всю историю свою российское государство не было — не казалось, во всяком случае, — столь независимым и влиятельным, столь внешне свободным, как во второй половине XX века ,что   кружило голову даже тем, кто жизнь свою положил на борьбу с российской революцией.
    Но идея огосударствленной ,принадлежащей  т о л ь к о  всем  вместе свободы не может поглотить идею свободы индивидуальной,  как бы она ни вытесняла последнюю из сознания  — как бы ни пыталась подменить ее своей производной - идеей личной   о т в е т с т в е н н о с т и . Ибо такая,    навязанная  личности  и з в н е   ответственность (личность несет  ответственность перед обществом лишь постольку ,поскольку общество этой ответственности от нее требует ) идеей индивидуальной свободы отрицается в принципе ,поскольку ответственность свободного человека всегда нравственная, всегда внутренняя .Она также является ограничением, но принимаемым  и м   с а м и м     во имя всех. Кнут ,или его цивилизованная форма юридический закон ( коллективная защита общества от индивидуального произвола ) делает ответственным раба. Свободный же человек ,удерживая себя в рамках закона нравственного ,с а м  защищает общество от собственного произвола и подымается тем самым до высшей ,истинной   — с  в о б о д н о й          ответственности, которая расширяет содержание и идеи коллективной свободы — позволяет судить не только о внешней, но  и   о      в н у т р е н н е й          свободе общества . Относительная роль законов нравственных и законов юридических в стабильности общества и есть ,видимо ,то ,что определяет его внутреннюю свободу .Достаточно всего лишь представить, как оно поведет себя в отсутствие государственного принуждения, чтобы оценить ,насколько общество свободно и насколько, несмотря на все достоинства свои, оно остается обществом рабов.


         
                6

      Взятая в качестве главной и конструирующей  идея индивидуальной свободы кардинально преобразует содержание крамольных гроссмановских слов о тысячелетнем российском рабстве: не обвинением ,а  констатацией лихой российской судьбы предстают они — «рабство»,а не «Россия» становится у В .Гроссмана ключевым словом.
      Эта гроссмановская     р а б о ф о б и я    проигнорирована ,отброшена всеми без исключения борцами с его «русофобией», так и не пожелавшими заметить главной его цели — обрекающей на рабство российской государственности. Той ,что за тысячелетие бесконтрольного самодержавного существования настолько укрепила   сакральную веру в необходимость безоговорочного подчинения, что смогла    ассимилировать  и в собственную выгоду употребить даже самые радикальные, самые непримиримые по отношению к ней (рожденные великой революцией  )идеи и идеалы .Той ,что в февральскую дни 17 года казалась безвольной ,опустившейся ,способной разве что отречься от себя ,но  сумевшей все-таки ,благодаря вернейшей ,так и не дрогнувшей опоре  тотального отказа от личной свободы, не только устоять, но и укрепиться в новой форме.
Тотальный отказ от личной свободы и есть для В .Гроссмана то сущностное в тысячелетней истории российской государственности, чго обеспечило ее «чудесную» живучесть, что привело к вырождению великой революции —изгнало в конце концов все социалистическое в ней «в оболочку,в фразеологию ,в шелуху»...
      Обращаясь в своей публицистике к личности Ленина ,В. Гроссман эту тотальность прежде всего и показывает— всеобщность    российской  несвободы доказывается фактом несвободы личности гениальной. Печать российского рабства на личности преобразователя России, соединившего в себе и многовековые грезы народа о справедливости и тысячелетнюю традицию подчинения интересов личности интересам государства —именно этот сложнейший и деликатнейший аспект ленинской темы оказывается
в итоге у  В .Гроссмана важнейшим. 
                Сводить его рассуждения о Ленине к оценке «первоначального проекта», к попыткам дать некую целостную характеристику политической деятельности Ленина  — наивно ,и6о гроссмановский интерес к этой исторической фигуре всецело подчинен    замыслу повести .Потому и выделены им в личности Ленина как те черты   ,что историческая традиция усиливала ,провоцировала в    борьбе за власть  и при реализации власти, так и те, что «история государства российского не отобрала,... а отбросила ...как ненужный хлам» .Можно, наверное, привести десятки примеров из конкретных и очень сложных политических ситуаций, опровергающих утверждение В. Гроссмана, что Ленин «...никогда не допускал возможности хотя бы частичной правоты своих противников ...»Но каждый из этих примеров, пусть с большей или меньшей очевидностью ,проиллюстрирует и то, что  выделил в Ленине В. Гроссман: «...нетерпимость ,непоколебимое стремление к цели ,презрение к свободе (как к таковой ,абстрактной — добавили бы мы),жесткость по отношению к инакомыслящим...»   ;  то, в чем находил свое выражение безусловный, почти инстинктивный приоритет всего политического у Ленина, безапелляционно заявленный им самим - когда я рву политически ,я рву лично.
       Взятые сами по себе ,вне конкретной политической ситуации, эти черты вряд ли заставят восторгаться .Но ведь и оценка их вне такой ситуации утрачивает всякий смысл. Казалось бы , В .Гроссман действительно вырывает деятельность Ленина из контекста революции ...  Но вырывая , он помещает его в рамки, более масштабного явления — в контекст российской истории ;и тем самым ,хотя и в ином ,но соответствующем художественной задаче ключе, эти черты Ленина объективизирует — увязывает их в единое целое и с российской революцией, и с российской историей, и с основной идеей произведения : «Таков  был рок истории. Ленинская нетерпимость, напор ,ленинская непоколебимость к инакомыслящим ,презрение к свободе     ,фанатичность ленинской веры ,жестокость к врагам ,все , то, что принесло победу ленинскому делу, рождены, откованы в тысячелетних глубинах русской крепостной жизни ,русской несвободы. Потому-то ленинская победа послужила несвободе.»   
       Художественный замысел В .Гроссмана ,его желание утвердить, пусть политически отвлеченную ,но важнейшую для человечества                мысль, суммирующую и весь тысячелетний опыт России—нет и не может быть свободы, основанной на ее подавлении, — и заставляет его  отказываться от конкретно-исторического анализа  В жертву общечеловеческой этой истине       В .Гроссман, таким образом , приносит   истину относительно локальную. Он отказывается признавать объективную неизбежность октябрьского перехода к диктатуре —  «восьмимесячный младенец» февральской свободы, «рожденный в стране тысячелетнего рабства» был, по его мнению, обречен фатально .Он не  желает признавать, что октябрьским жертвоприношением российскую свободу в то время только и можно было спасти ( «России грозила полная анархия ,анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой ,которая нашла лозунги ,которым народ согласился подчиниться» - Н.Бердяев), что в тех обстоятельствах, в той стране, с той ее тысячелетней традицией путь к свободе лежал только через нетерпимость, напор, непоколебимость ,презрение, фанатическую веру, жестокость. ..Но в то же время ,увязывая сугубо субъективные особенности характера и  деятельности лидера российской революции  с российской традицией, он добивается редкостной убедительности при воплощении своей главной и сокровенной идеи - ничтожной в масштабах конкретной ситуации, но бесконечно громадной, бесценной в масштабах всей российской и человеческой истории.

                7


       Но принимая Ленина в качестве субъекта,   в с е й    российской истории, В. Гроссман определенно не признает в нем субъекта истории мировой . Личность , в деятельности которой нашли свое выражение процессы планетарные( которая идею-мечту об обществе социальной справедливости  ,веками искушавшую человечество, дерзнула признать задачей сугубо практической)     в  т и с н у т  а     В .Гроссманом в рамки  национальной истории.   И это не могло не остаться без последствий .Удержать такую фигуру, как Ленин, в рамках одной лишь российской истории  и  не исказить последнюю было невозможно — роль рабства в ней требовалось усилить непомерно ,изгнать свободу из нее требовалось почти полностью. Гений и здесь мстил гнетом: художнику —  гнетом необъективности по отношению к его народу.
           Крайности гроссмановской позиции имеют и  другой — собственно концептуальный источник .Когда  В .Гроссман ,призывая в свидетели   пророков России  ,говорит  о неумолимом подавлении личности ,о "холопском подчинений личности государю и государству", он, казалось бы, разделяет такие два понятия, как свобода индивидуальная и коллективная .   Но в то же время ,когда он обрушивается на тех же пророков :"Все они  видели силу русской души ,прозревали ее значение для мира ,но не видели они ,что особенности русской души рождены несвободой, что русская душа — тысячелетняя раба", — он совершает роковую для своей концепции подмену: несвобода индивидуальная отожествляется  им  с несвободой  национальной души — свойством коллективным .
            Национальная душа понимается здесь в В.Гроссманом как  "механический  коллектив", как  простая_ сумма .И значит, теряется то новое ,  о с о б е н н о е  качество ,которое  м о ж е т   нести в себе единение и   внешне  несвободных личностей — теряется  идея общей ,коллективной  свободы. Эта идея ,переплавлявшая несвободу каждого в свободу всех ,и взращивала русскую душу ,находя в ней  благодатнейшую почву : легковерную и жертвенную отзывчивость ко всему ,что олицетворяет силу и единство государства .Отзывчивость эта и низведена В .Гроссманом до качества презренного  _—до рабской покорности.
         Но ведь даже подчинение личности государю не было в России слепьм и рабским .Вот что по этому поводу можно     найти ,к примеру, у Н .В .Гоголя: "Все события в нашем отечестве, начиная с порабощения татарского , видимо , клонятся к тому ,чтобы собрать могущество  в руки одного ,дабы  один был в силах...вооружать каждого  из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать ,осудить самого себя и воздвигнуть  в себе самом...брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул царь в  своем государстве ;чтобы потом, когда загорится уже  каждый этою святой бранью и все придет в сознание сил своих , мог также один ,всех впереди, с светильником в руке, устремить ,как одну душу ,весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия ." Сегодня, из своего республиканского , "демократического" далека ,мы можем, конечно,              улыбнуться  наивности великого художника .Но мы не можем не отметить и величия его монархических помыслов .Государь у Гоголя — это не "высший чиновник", а воплощение прежде всего нравственной, освященной религиозным чувством и традицией силы .Стоит только снизить уровень — свести все к "высшему чиновнику , —и величие в этом тексте ,действительно , уступит место безвольной покорности...               
      Оставив без внимания такую особенность развития России ,как поглощение идеи индивидуальной свободы идеей свободы коллективной (явление это едва ли в полной мере обнаружило свой вселенский смысл и сегодня), В .Гроссман , видимо ,уже не мог не прийти к мысли о фатальной роли рабства в развитии России .И здесь он вплотную приближался к взглядам Г. Федотова ,который не только считал ,что "процесс исторического развития на Руси стал обратным западно-европейскому: ...от свободы к рабству", но и предлагал механизм этой "инверсии": после трех веков рабства под монголами возвышение Москвы среди русских княжеств произошло исключительно благодаря успешному усвоению "татарских порядков в управлении"; параллельно с политическим падением Орды шло духовное завоевание Руси — "не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси".    Казалось бы, связь развития России с "ростом рабства" Г .Федотовым не просто декларируется ,но и объясняется — и не чем иным ,как "новым национальным заданием" .Но сводя последнее    в с е г о  лишь     к "созданию империи на скудном экономическом базисе", полагая ,что народ ,сознательно или бессознательно ,но все-таки сделал  в ы б о р      "между национальным могуществом и свободой", а значит, чрезмерно усиливая роль  «национальной гордости» среди причин русского выбора , Г .Федотов, как и В. Гроссман ,проблему соотношения двух свобод оставляет по существу без должного внимания .В отличие от В .Гроссмана понятия свободы индивидуальной и коллективной у Г .Федотова  уже разделены ,но — жестко противопоставлены друг другу : либо свобода ,либо национальное могущество.
     Однако свобода не просто приносилась Русью в жертву национальному могуществу — последнее  оставалосъ для нее   е д и н с т в е н н ы м     путем к полнокровной свободе. Растянувшаяся на века и не приносившая желанного     результата борьба против нашествия с Востока превращала идею национальной, коллективной свободы в идею доминирующую. Опыт этой борьбы все четче указывал, что даже объединение исконных русских княжеств  окончательной победы не обеспечит. Несмотря на политическое падение Орды,опасность для национальной свободы с Востока оставалась столь огромной, что только            а к т и в н о е   противостояние, только экспансия, только продвижение государственных границ на восток и юго-восток могли дать гарантии коллективной свободе .Становящееся московское государство   д о л ж  н о        б ы л о     расширяться  — чтобы оттеснить, поглотить, ассимилировать и тем самым подвести окончательную черту под тремя веками   рабской зависимости от Востока . Московскому государству  ,таким образом ,  предстоял    новый —   т р е т и  й  период      порабощения  Востоком . Пройдя через нашествие и через "завоевание изнутри", оно порабощало себя теперь в завоеваниях пространств на Востоке — все более превращая расширение  своих пределов из средства в цель ,все более подставляя себя под имперскую ношу .И идея национальной свободы все больше вытеснялась идеей государственного могущества  —на       э т о т     алтарь приносилась теперь личная свобода...   
      Что же касается В .Гроссмана ,то в его концепции противоречия становления идеи свободы в    России   оказываются не разрешимыми  в принципе — предстают некой неустранимой исторической апорией . Поэтому ,видимо, в его публицистике  и не находит места та возможность преодоления многовекового рабства , которую несла в себе российская революция .У             В .Гроссмана Россия как бы "останавливает" свой взгляд на Ленине и  тащит      его по предначертанному историей пути . В .Гроссманом  оставлена одна только возможность: примириться с   апорией — признать именно сталинщину неизбежным (в условиях революции ) итогом  подавления индивидуальной свободы во имя высших интересов государства .И им полностью исключена возможность иная ,которая ,как путь к свободе ,была ,видимо ,для России того времени наиболее реальной :опираясь на диктатуру, защищающую интересы лишь большинства, остановить распад государства и затем, постепенно повернуть его к интересам всех и каждого.
      Новая экономическая политика в принципе допускала и такое развитие российской революции .А значит, и возможность преодоления многовекового российского противоречия между личной и коллективной  свободой. Но    освобождая экономическую жизнь от принуждения, новая политика                о б ъ е к т и в н о      не  могла не переносить  насилия в область идеологии, так как задача  не допустить анархического распада и на пятом году новой  власти своей исключительности не утрачивала . И резолюция о единстве партии ,и "стенка",     как последний аргумент   в "спорах" с оппозиционными социалистическими партиями ,и  высылка из  страны  инакомыслящих интеллектуалов ,и вероломный план укрощения церкви — все это свидетельствовало об усилении идеологического экстремизма в стране :  о том, что и в новых условных понятия свобода и социализм соединялись российской революцией  лишь теоретически лишь в перспективе .Но то, что они все-таки соединялись ,пусть только в сознания теряющего здоровье ,утрачивающего власть, а затем и  влияние, Ленина — несомненно .Дыхание смерти как раз ,может быть, и освобождало в нем то, что в условиях жесточайшей политической борьбы скрывалось с собой тщательностью  — и прежде всего мысль о необходимости коренной перемены "всей точки зрения нашей на социализм". 
         Но В.Гроссман даже не упоминает о том повороте, которым российская революция «пыталась» скорректировать свой путь и спасти социалистическую идею .Лишь окончательный ее итог — "синтез несвободы и социализма"  — существенен для него, и потому линия от Ленина к сталинщине вычерчена им твердо и решительно.   
     История и в России ,увы, "не упустила" случая и снова "показала" свою склонность к путям знакомым и проверенным   —к движению по кругу. Она призвала действительно великого синтезатора, который, соединив два эти понятия — социализм и несвобода —всерьез и надолго столкнул в мрачнейшее средневековье сначала громаднейшую страну ,а затем и полмира . С покорностью отчаявшегося вступает В .Гроссман в этот  очерченный для российской истории "великим кормчим"" и замкнутый идеей социализма круг несвободы. И с особой безжалостностью распинает российскую душу. Круг-то замкнут, выхода нет, и все кажется вечным ,неистребимым, предопределенным...
       "Крепостная душа русской души живет и в русской вере ,и в  русском   неверии, и в русском кротком человеколюбии, и русской  бесшабашности, хулиганстве и удали, и в русском скопидомстве и мещанстве ,и в русском покорном трудолюбии ,и   в русской аскетической чистоте ,и в русском сверхмошенничестве ,и в грозной для врага отваге русских воинов, и в отсутствии человеческого достоинства в русском характере , и  в отчаянном бунте русских бунтовщиков, и в иступлении сектантов, крепостная душа и в ленинской революциям  ,и в страстной восприимчивости Ленина к революционным учениям Запада ,и в ленинской одержимости ,и в ленинском насилии ,и в победах ленинского государства ..Всюду в мире ,где существует рабство ,рождаются и подобные души."
      Но страшные слова эти принадлежат не беспристрастному порицателю. Они срываются с уст человека ,переполненного тяжким страданием и теряющего, кажется, последнюю надежду, который   "не проповедует — плачет":   
        "Где же надежда России, если даже великие пророки ее не различали свободы от рабства?...
         Где же надежда России, если величайший преобразователь ее, Ленин ,не разрушил ,а закрепил связь русского развития с несвободой, с крепостью?
          Где пора русской свободной, человеческой души? Да когда же наступит она?
         А может быть ,и не будет ее ,никогда не настанет?.."               
          Нечасто в российских текстах     найдешь слова ,в которых было бы столько пронзительной боли и беспросветной тоски. Не каждому российскому художнику удавалось с такой, силой передать драматизм, судьбы России — выстроить для нее такой прочный , н е р а з м ы к а е м ы й   круг несвободы.
         Но именно благодаря этому ошибочному ,искусственному кругу , В . Гроссман   и   достигает высочайшего, почти трагического уровня воплощения своего замысла. Заблуждающийся, как публицист, как толкователь истории, он - прав, как художник. И в контексте повести его публицистические изыскания приобретают ясную и очень сильную нагрузку —    в них находит свое выражение мучительный процесс самопознания России .Здесь В .Гроссман ,вне всякого сомнения, рядом с теми великими пророками России, которых он с горечью поминает .Он только жестче, прямее, безжалостнее и —субъективнее, ибо стал свидетелем таких форм рабства, которых в XIX веке не могло родить и самое неукротимое воображение. XIX век еще надеялся, что "мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их ,чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия"  .Но XX век распорядился судьбой России по-иному: во имя цивилизации ей суждено было совершить ошибки гигантские, стать жертвой, суеверий фантастических, заплатить за попытку "дать... разрешение всем вопросам , возбуждающим споры в Европе" цену невиданную . Сказать об  этом было не легко .Но В. Гроссману удалось это сделать с такой самоотверженностью ,что и его имя с полным основанием может быть поставлено под словами П .Чаадаева :
   "Мы будем истинно, свободными от влияния чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами путь, когда из наших уст помимо нашей воли вырвется признание, во всех наших заблуждениях ,во всех ошибках нашего прошлого, когда из наших недр исторгнется крик раскаяния и скорби, отзвук которого наполнит мир. Тогда мы естественно займем свое место среди народов, которым предназначено действовать в человечестве не только в качестве таранов или дубин, но и в качестве идей".

                8


        Поскольку основным источником издержек исторической концепции В . Гроссмана здесь названы  жесткие, сугубо национальные рамки ,в которых он рассматривает российскую революции ,нам ,видимо ,необходимо хотя бы кратко, остановиться на соображениях ,что позволяют эти рамки считать не соответствующими  масштабам явления.
        Идеи марксизма   переживают сегодня действительно глубокий кризис . История ,казалось бы ,доказала их полную несостоятельность. Революционность вот уже признана "ахиллесовой пятой" марксизма ,и мнение, что XX век со всей определенностью высказался в пользу эволюционного пути развития цивилизации — в пользу  социального реформизма —становятся господствующим .Мы не собираемся здесь остро полемизировать с Ю . Буртийым — аргументация его статьи  "Ахиллесова пята исторической теории Маркса" кажется в целом   убедителъной  ,и со многими его выводами вполне можно согласиться .Нам хочется лишь дополнить его рассуждения одним соображением, которое ,как  кажется, и позволяет совместить его оценки  с той судьбоносной ролью, что сыграна  о п и р а в ш е й с я    на марксову  теорию российской революцией в истории    в с е й      цивилизации. 
       Цитируя  то место из статьи Ленина ,где говорится об открывшейся к  1917 году перед Россией возможности иного, чем во всех остальных западно-европейских государствах, « перехода  к созданию основных посылок цивилизации» ,Ю.Буртин , на риторический вопрос Ленина: "Изменилась ли от этого общая линия развития мировой истории?" , отвечает: "Нет ,конечно,…       о б щ  а я    линия     мировой истории  от этого не изменилась ,но мы-то ,к сожалению ,выпали из нее". Вот это  "в ы п а л и " и есть та критическая точка, где возможность адекватно оценить историческую роль российской революций   обычно  сегодня утрачивается
       В начале  1923 года один  из самых бескомпромиссных сторонников исторической  теории Маркса ,страстно убежденный в единственности пути развития цивилизации через ряд социальных революций оставляет  свой вопрос, без   я в н о г о      ответа — лишь из контекста статьи, следует его "нет". Спустя почтя три четверти века критик  марксизма , подводящий итоги развития цивилизации за XX век  убедительно показывает несостоятельность ставки марксизма на социальную революцию и  на тот же вопрос  отвечает "нет" уже явно. Две крайние точки зрения на марксизм связывает, таким образом, полное согласие в том, что линия развития    н е   и з м е н и  л а с ь.  Она не изменилась, поскольку через социалистическую революцию Россия лишь в ы д в и н у л а с ь в авангард строителей социально справедливого мира— таков смысл  "нет"" у Ленина .Линия не изменилась ,так как мир приуспел в утверждении  социальной справедливости и   б е з    революционных  скачков ,посредством    о д н и х             т  о  л ь к о   реформ ; Россия  же выпала  :   лишила себя этой возможности — таков смысл  "нет" у Буртина. Каждое из этих "нет" для своего времени звучит вполне убедительно .Но разделяет их бездна, на одном краю  которой идеи революции, на другом— идеи   реформизма .Значит,  «мост» ,перекинутый через эту бездну : утверждение ,что линия развития цивилизации  не изменилась — л о ж н о .Иной    возможности  соединить два полюса попросту не видно. И здесь нелишне заметить, что в риторическом характере ленинского вопроса ,в отсутствии у него категорического "нет" уже были заложены сомнения. Как, впрочем, и в идее НЭП’ а ,и в мысли о необходимости перемены точки зрения нашей на социализм ,в которой ,пусть пока как предчувствие , уже вызревал ответ другой: "Да, изменилась!"...   
       Россия отнюдь не выпала из главной линии мирового развития. Но своей революцией  ,выделанной по его шаблонам Маркса, она    р е з к о     и з м е н и л а      линию мирового развития— выправила ,а точнее,  в ы л е в и л а   ее. Этот крутой, кровавый ,диктаторский поворот и дал цивилизации   о ч е р е д н о й  э в о л ю ц и о н н ы й   и м п у л ь с  — вывел на первые роли в ее истории реформизм. Нынешней своей победой в социалистическом движении , о  которой не без оснований пишет И .Буртин , Э Бернштейн обязан  все-таки ортодоксальному крылу этого движения, победившему —перехватившему инициативу— в начале века. "Умеренным людям середины" и в политике достаются порой лавры "отчаянных и злых" .   
                Ю .Буртин совершенно справедливо отмечает ,что в оценках перспектив развития капиталистической формации марксизм слишком формально экстраполировал в будущее тот отрезок исторического_пути цивилизации, что охватывает смену феодализма капитализмом ,и не дооценивал  способности последнего к самоорганизации. Но не превращает ли и сам Ю.Буртин в некое безусловное качество на  этот раз способность капитализма к саморегуляции , когда на рубеже двух веков вычерчивает   п л а в н у ю         линию развития ,не замечая  крутого  поворота  17-го года  ,не признавая в революции мощнейшего фактора оживления и стимуляции саморегулирующих потенций капитализма? Хотя сослагательное наклонение и не украшает высказываний  на темы истории, но, касаясь событий такого масштаба, как российская революция, не говорить о “вариантах"  мирового  развития, которые могли бы иметь место не произойди  она ,все-таки  нельзя. Нельзя не задаваться ,например ,вопросом,  чем и как скоро могла, бы закончиться  первая мировая война? Ни открыл  ли , скажем ,затяжной характер войны путь тоталитаризму, военным  диктатурам и в "демократических" странах? Появились бы у капитализма в условиях жесткого, постоянно тяготеющего к войне государственного  противостояния не то что намерения (о необходимости, к которой подвел грандиозный бунт России, здесь можно и не упоминать), а материальные возможности для социальных программ ,для увеличения доли прибыли, отпускаемой на улучшение жизни трудящегося человека, а значит ,и его подготовки к тем техническим революциях , что сулила наука ?..   
     В сегодняшней действительности ,конечно, практически невозможно отделить то ,что является результатом эволюционного саморазвития и тянется из XIX века, от того, что принесла, к чему  п р и н уд и  л а   мир   российская революция. Но было бы крайне несправедливо ее недооценивать — выталкивать ее на обочину исторического развития или заталкивать  в исторический тупик. Сегодня она особенно беззащитна .Сегодня ей, особенно в своем отечестве, очень трудно оставаться,событием сориентировавшим мир в будущее. Сегодня, может быть, особенно трудно доказывать ,что победой эволюционных тенденций над революционными процесс мирового развития обязан именно российской революции, что революционная диктатура, сняв в России напряжения ,накопившиеся в мировой капиталистической системе , уберегла ,быть может ,мир от господства тоталитаризма — открыла перед ним путь демократического развития.
    Но все-таки прислушаемся!
        И к голосам наших современников, пытающихся сдержать напор  скептицизма: "Россия лопнула, выворотилась наизнанку ,как сверхновое светило ,разметав  свою справедливость и свою свободу во всю вселенную, а в сердцевине осталась зиять черная дыра диктатуры.”
       И к голосу Н.Бердяева ,понимавшего всемирную историю, как трагедию ,а каждую ее неудачу ,как "священную неудачу" :"Настоящий смысл истории, заключается не в том ,чтоб она(задача истории -В .С. ) была разрешена в какое-либо мгновение, в какой-либо период времени ,а в том, чтобы раскрылись все духовные силы истории ,все ее противоречия, чтобы было внутреннее движение трагедии истории и лишь в конце явлена была всеразрешающая истина. Только тогда, конечно ,ее разрешение, бросит обратный свет на все предшествующие  периоды истории..."
          Прислушаемся, наконец, и к великим откровениям А .Ф. Лосева ,который ,возвысив понятие "жертва" до уровня категории философской, наполнил идею трагедийности истории содержанием настолько всеобъемлющим, что порою уж и не отличишь к кому, к чему относятся его слова — к отдельной личности, к нации, к целому ли миру:
"...единственный  способ осмыслить  бесконечные человеческие страдания —  это понять их жертвенный смысл. Жертва  везде ,где смысл перестает быть отвлеченностью ,и где идея хочет наконец  перейти  в действительность. Только головные измышления нежертвенны . Малейшее  прикосновение к жизни, уже приближает к нам жертвенную возможность... Кто видел мало зла ,тот хлопочет , суетится ,ерзает, ужасается и убивается .Но кто  знает ,что весь мир лежит во зле, тот спокоен, ибо сама эта суета мира как лежащего во зле уже сама по себе предполагает ,что  мир не есть зло, что это его временное состояние, что существует, истина и правда ,превысшая жизни, и что каждому велено  природой отдать свою дань и злу и добру".

                9

   Осмысление события глобального, выношенного всей     цивилизацией, но искусственно помещенного в национальные или заведомо ограниченные временные рамки, не может не сопровождаться аберрацией : не искажать реальной его значимости ,не усиливать в нем роль относительных  частностей — относительные частности с особой отчетливостью в  этих рамках как раз и проступают. Именно по этой причине, в концепции В .Гроссмана, таким значительным становится влияние на судьбу революции в России ее «тысячелетнего  рабства». Сегодняшние его оппоненты были бы несомненно ближе к истине, если бы вели речь о подобном усилении ,пытались найти его причины, а не сводили, бы все к примитивным обвинениям писателя в руссофобии. И какова цена этих обвинений, коли и сами они оказываются порой  во власти пусть несколько иной по содержанию, но имеющей  т о т     ж е   источник        аберрации…
      В близости ,в идентичности  источника искажений с впечатляющей, на наш взгляд, очевидностью можно убедиться на примере концепции одного из самых непримиримых  оппонентов В.Гроссмана  —И. Шафаревича. Его концепция построена на идее "духовной близости"  "западного либерального течения прогресса" и того "варианта" социализма ,что утвердился в России  к концу тридцатых годов .Представление об их определенной  общности само по себе не только не вызывает возражений, но и может оказаться продуктивным, если ,конечно, пользоваться   им   разумно, без искусственно расширенных обобщений. Но ,к сожалению, И. Шафаревич через идеологию техноцентризма сближает две эти "модели" настолько, что в идею их общности прокрадывается что-то зловещее, криминальное ,порою почти заговорческое и оба "пути” оцениваются  как одинаково гибельные для цивилизации —ведущие ,во всяком случае ,к пропасти .
           В то же время цивилизация крестъянская рассматривается им   не  в качеcтве одного из  этапов развития ,а  в качестве явления нетленного , исключительного —естественность и полнота ее срастания с природой возводится в идеал. Эта идеализация психологически  в общем-то вполне объяснима : возвышенная патриархальность крестьянской культуры    на фоне современного, технического и технологического разбоя не может не очаровывать — не вызывать сладостных носталъгических  чувств. Человечество настолько приблизилось к катастрофическому пределу ,что  ничего другого ,кажется ,и не остается, кроме как признать фатальной ошибкой тот путь ,на который оно вступило с утверждением  капиталистических форм хозяйствования. И звучит это все вполне  убедительно: стремительно плодящийся вид ,чтобы обеспечить  свое  выживание, вынужден насаждать техноцентризм ,вынужден разрушать равновесие с природой, вести с ней войну и порабощать ее — жертвовать той гармонией, которая в условиях цивилизации крестьянской существовала .Естественно поэтому, что и западное либеральное, движение, и наш российский “социализм", как исповедующие идеологию техноцентризма, в основе своей однотипны, и ожидать от них чего-либо хорошего не приходится.
    Мы здесь ,конечно же ,усилили мрачные эсхатологические тона в рассуждениях   И . Шафаревича. Главным же в его апологии крестьянской культуры  является все-таки не сама она как таковая, а ее способность к  самоограничению — свойству, как он полагает, н а п р о ч ь  утраченному  в технологической эре . Вот здесь ,судя по всему ,и заключена основная посылка, закладывающая в  этой  концепции непреодолимое  противоречие между цивилизацией крестьянской и той, что пришла ей на смену.  За     и с к л ю ч и т -е л ь н о с т ь    свойства принимается его естественность, его   с а м о п  р о и з-  в о л ь н о с т  ь — на этой и ,видимо , совершенно не преднамеренной подмене  вся концепция И . Шафаревича в конце концов и держится.
   Действительно, стоит только признать крестьянскую цивилизацию этапом       е д и н о г о    ,целостного процесса развития человечества, этапом пути к оптимальной  органичности, стоит допустить ,  что она не столько разумно         с р о с л а с ь    с природой,      сколько  е с т е с т в е н н о    в ы р о с л а  из нее (а значит ,допустить,          что способность ее к самоограничению не есть свойство ей лишь          присущее, и самопроизвольность - не есть единственный способ          проявление этого свойства) ,и техноцентризм тут же утратит всю          свою "апокалипсическую сущность"   —исчезнут ,во всяком случае,   какие-либо  разумные  основания  для того, чтобы априорно и полностью исключать срастание с природой и той современной цивилизации, что выросла все-         таки не на пустом месте  и не в ретортах преобразователей человечества ,а из культуры крестьянской.

         По-иному очертится и основная проблема : говорить тогда придется уже не о техноцентрических  кознях западных либералов ,не о неумном подражании  им со стороны наших доморощенных прозелитов индустриализации ,а о явлении более масштабном  — о неудачных попытках человеческого  рода организовать себя   ,о грозящем теперь уже катастрофой  трагическом    о т с т а- в а н и и   форм организации социума от   того уровня развития его  силы  ,на  который он техникой и наукой  вынесен. Этот  р а з  р ы в   между возможностями  ,открывающимися перед коллективной физической силой человечества, и возможностями его коллективного разума  ,а не техника вкупе с наукой, является главным и истинным бичом человечества.
         Нельзя  , конечно, отрицать, что в крестьянской цивилизации определенное равновесие двух этих возможностей  н а    в р е м я      было достигнуто — в ней действительно счастливым  образом соединились естественная , пока еще не нарушенная связанность человека с природой и мощнейший потенциал христианского учения, интегрировавшего в себе для человечества ( и на  долгий срок) все  знание и все идеалы. Но выделять одну лишь  ее связанность с природой и не принимать во внимание той роли,  которую сыграло в ее стабилизации находящееся на идеологическом взлете христианское учение _— не в этом ли источник и прошлых и современных иллюзий ,связанных с крестьянской цивилизацией ,иллюзий тем более опасных ,что в идеал они возводят приближенность к природе первозданную — приближенность   в ы р а с т а н и я    из нее.
  Этот, далеко не самый приятный и, видимо, потому так  редко обсуждаемый аспект крестьянской темы, еще в 1968 году ,анализируя чеховский, рассказ "В овраге", затронул  Ф .Горенштейн.0н попытался сказать об особой   п р и р о д н о й   «пассивной  враждебности человечностй», той, что «способна ждать и побеждает человечное в человеке не  силой, а терпением» : "....покорное бесчеловечное начало ,в том  смысле бесчеловечное, что подчиняется оно не живым страстям ,неразрывно скрепленным памятью ,а законам неодушевленной природы ,все  явления которой как бы начинаются с нуля ;это  лишенное добра и зла начало... ,трудноуловимое, редко видимое в чистом  виде ,оно составляет , пожалуй ,не зло ,а тяжкую ношу на спине человечества. Может быть, это та пуповина, которая соединяет человека  с природой или ,вернее ,приковывает человека к природе, делая его более  живучим ,но и более слепым, и которую наука уже давно дерзко и тщетно пытается перегрызть…»
      Расточая дифирамбы неповторимой особости крестьянской цивилизации , мы забываем об этом начале - о той    н  о ш е     невежества и дикости, которую волокла она на своей спине ;и если так долго не надрывалась под ней, то только благодаря христианству .Но христианство ,утратив свою всеобщность( потеряв свои позиция в познании ,в государственности) , на одной только пусть и усиливающейся нравственной опоре своей уже было не в состоянии удержать крестьянскую цивилизацию от распада. И в частности потому ,что рост его нравственного влияния сопровождался неизбежным сужением сферы воздействия_— последнее все больше концентрировалось, на "краях" социума ,находило активный отклик либо в редеющей непросвещенной части его (желанный коллективный отклик) ,либо в его духовно элитарной части( отклик сильный ,но всегда, увы, индивидуальный) и почти полностью утрачивало свое влияние в   р а с ш и р я ю щ е й с я    полупросвещенной   середине.
   Упреки И .Шафаревича., которые, он адресует « объединившимся» в крестьянофобии  западному либеральному движению прогресса и российскому движению социалистических  преобразований  ,по меньшей мере, странны — на каком-то этапе развития цивилизации      ее отрыв  от природы был не только неизбежен ,но и   н е о б х о д и м .В техноцентрических  тенденциях нашла  отражение именно эта необходимость: усовершенствоваться и выжить — если не перегрызть ,то растянуть и  ослабить пуповину ,связывающую цивилизацию с землей, с почвой , и выйти к более совершенной форме организации своего существования .Как всякое глобальное явление, эта тенденция не могла выразиться  п  р я м о  л и н е й н о —не могла в   к а ж д о м  локальном своем проявлении соответствовать себе. Ее отдельные проявления могли, носить "случайный" характер ,масштабы колебаний  и флуктуаций могли быть ( и были) порой настолько велики ,что и сама эта тенденция ,казалось, исчезала , обращалась в противоположную — уничтожала себя в явлениях абсурдных.
        Подобными абсурдами переполнен  и первый социалистический опыт цивилизации  — издержки его пока не просто  соизмерить с полученными достижениями. Но это был отнюдь не опыт одной страны или двух-трех, поколений, а опыт   в с е й      цивилизации...   
 "Что объединило эпоху ,что сложило девятнадцатое столетие в один раздел? Нарождение социалистической мысли .Происходили революции, самоотверженные, молодые люди всходили на баррикады. Публицисты ломали, голову ,как обуздать животную беззастенчивость денег и поднять и отстоять  человеческое достоинство бедняка .Явился марксизм .Он усмотрел, в чем корень, где средство исцеления.0н стал могучей силой века ...Весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями в Париже, несколько поколений русской эмиграции ,начиная с Герцена ,все задуманные цареубийства, неисполненные и приведенные в исполнение ,все рабочие движение мира ,весь марксизм в парламентах  и университетах  Европы ,всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений ,насмешливость ,всю , во имя  жалости выработанную вспомогательную безжалостность ,все это впитал в себя и обобщенно выразил Ленин..."
    Записано это Б .Пастернаком ,и добавить к его словам в общем-то нечего.
           Так что ,уж если искать духовное родство западного либерализма и российской революции ,то искать его надо не столько в техноцентризме ,сколько в надеждах ,в желании нащупать пути к более    совершенной организации общества. Поэтому нет в высказываниях    западной интеллигенции о российской революции затаенного, как    считает И. Шафаревич, умысла во что бы то ни стало оправдать "своих" ; но есть понимание значимости происходящего в России    для      в с е х .  Даже если за выделенными нами словами  К.Чапека (цитируется   И. Шафаревичем) :"Я отдаю себе отчет в то ,что в той  или иной степени в е с ь   м и р    у ч а с т в о в а л,          в  создании положения, при котором человеческая жизнь, законность имеют столь малый вес" , - стоят лишь мировая война и интервенция ,то  сегодня ,пожалуй, в них можно разглядеть и более глубокий  смысл :в российской революции ,в этой трагической ,кровавой попытке разрешить социальные противоречия виноват весь мир ,вся  цивилизация , увы, не сумевшая к началу XX века выработать формы  способные, такие противоречия во время гасить.
                Не содержит каких-либо  концептуальных загадок и обыгрываемая И. Шафаревичем  смена отношения западных либералов к российскому опыту, обнаружившаяся во второй половине XX века, когда сочувствие и интерес уступили место неприязни и протесту. Если, конечно, не увлекаться  л и н е й н- ы м и   моделями - не считать каждый шаг развивающейся цивилизации окончательным и бесповоротным. Событие, принятое за мощный рывок к совершенству  и  оказавшееся всего лишь флуктуацией сложнейшего процесса , но не чуждой, а имманентно ей присущей. Она выпадает из процесса и одновременно ,при всей и все более усиливающейся чуждости ему, оказывает на него громадное воздействие — настолько решающее,  что только эта флуктуация по существу и обеспечивает дальнейшее движение. Отношение западных либералов в эту схему вписывается без усилия: поддержка — пока иллюзия явного рывка существовала, неприязнь _— когда стало ясно , что это всего лишь   "досадная ошибка  истории “, благо процесс ,как казалось и кажется, и вопреки российскому катаклизму идет дальше.
      Линейная  экстраполяция нелинейного по природе своей процесса .Не учитывающая его кривизны, его диалектических изгибов, его  противоречивой природы .И за всем этим характернейшая для  механистического мышления     . к а н о н и з а ц и я         к а ж д о г о         проявления процесса, каждой его  стадии. И одновременно последовательная дискредитация всего случайного. Казалось бы ,признается  ,что "органичные изменения общества происходят ,по-видимому, другим путем, более похожим на рост  организма или биологическую эволюцию", но в то же время фактически   полностью отрицается способность общества   к    а д а п т а ц и и , даже в биологическом ее варианте, не говоря уж об   с а м о о б у ч е н и и —  адаптации к последствиям  собственного     существования, важнейшей для развития высших форм , когда особенно усиливается роль случайного, когда так часто происходят лишенные казалось бы ,всякого рационального смысла скачки и возвращения вспять.
         Наша цивилизация немало преуспела в познании законов механики . Неоспоримы ее успехи и в понимании особенностей биологического развития. Но было бы очень наивным относится сегодня ко всем социальным теориям ( и      марксизм не является здесь исключением) иначе, чем к явлениям частного порядка .Социальная форма  , скорей всего ,еще не достигла того уровня развития, когда,   у ж е         м о ж н о     вести речь о сколько-нибудь серьезных теоретических обобщениях.   В масштабах будущей, более или  менее адекватной действительности ,     социальной теории ныне  существующие модели окажутся ,скорей всего ,рабочими  гипотезами ,полными как блестящих догадок, так  и трагических заблуждений...
      Органичные изменения общества действительно   "... не придумываются, а вырастают из жизни, и роль человеческой, рациональной деятельности здесь главным образом в том ,чтобы их узнать, угадать их значение и способствовать их укорененяю" - здесь с  И .Шафаревичем нельзя не согласиться. Но сегодня ,в эпоху рабочих гипотез и предварительных обобщений в социологии  ,чтобы узнать  ,угадать и тем более способствовать ,необходимо ,по крайней мере, отказаться от представлений о жесткой предопределенности каждого социального явления, от увлечения моделями линейными и логикой формальной. Необходимо не спешить с вердиктами ,необходимо всегда отдавать предпочтение неопределенности —допустить, что все формы, в которых развивающаяся земная цивилизация  приоткрылась нам, есть формы   ее  с т а н о в л е н и я ,и среди них возможны как случайные мутации ,так и образования с громадным, эволюцией реализуемым потенциалом .Кто знает, каким путем придет цивилизация к желанному космоцентризму? ..Может быть, он будет создан в горниле технологической цивилизации , которая поглотит, сожжет эмбриональный космоцентризм цивилизации деревенской?..
         И  вряд ли можно надеяться ,что переход "от развития ,основанного на постоянном росте, к стабильному существованию" сможет   разрешить  все  проблемы .Может быть , как раз замедленные темпы роста и грозят катастрофой ?И главная опасность не  в росте как  таковом , а в стихийном импровизированном , неуправляемом характере его? Усилия цивилизации , собственно  , и были  постоянно направлены на поиск общественных структур, способных укротить и направить в  созидательное  русло  с т и х и  ю    р о с т а.  В этих отчаянных поисках, которые по преимуществу и сами были_стихийными , цивилизация как раз и рождала порой чудовищ с рахитичными , увенчанными благими намерениями головками и распухшими от издержек телами. И когда осознавала это ,то взрослела особенно стремительно …
            При всех  различиях концепции В. Гроссмана и И. Шафаревича сближает и з б ы т о к      определенности — беда всех социальных и исторических концепций .Истоки ее разные: страстность и импульсивность у В .Гроссмана ,академическое спокойствие  у И .Шафаревича : кислородное голодание вырвавшегося на свободу — у одного и  кислородное отравление жадно насытившегося свободой — у другого . Но результат одинаков  — полуобморочное  состояние. И как следствие — желание во что бы  то ни стало объять необъятное. Оба они стремятся объяснить феномен российской революции —явление ,несущее на себе нагрузку развития всей цивилизации. И объяснить в состоянии  лишь постольку  , поскольку редуцируют явление —загоняют его в априорно заданные рамки и удерживают  его в них. И  частное в этих рамках неизбежно расширяется до общего .Так у В .Гроссмана непомерно разрастается роль  "тысячелетнего рабства России" ,у И. Шафаревича — зловещее, в своем "антагонизме" противостояние деревенской и технологической  форм существования цивилизации.


                10

        Но вернемся  все-таки к  гроссмановской повести, к ее основному замыслу — к идее личной свободы. 
      Историей восхождения своего героя к свободе В .Гроссман как художник, на наш взгляд ,безоговорочно высказался в пользу коллективной природы личной свободы .Как публицист же ,он ( складывается такое впечатление ) в принципе не допускает какого-либо  сближения  таких понятий, как "личное" и "коллективное" ,когда  речь заходит  о свободе .Это противоречие, как мы пытались показать, явилось исключительно продуктивным  — оно существенно  усиливает собственно художественный эффект повести.
Что же породило это противоречие ?  Счастливая случайность?.. Особенности  индивидуального мировоззрения художника?... Или же извечный антагонизм художественной интуиции  и рациональной мысли?.. Скорей всего ,все-таки последнее — с редкостной неохотой ,с воистину стоическим сопротивлением впускаем мы все-таки в свое сознание таких  уродцев, как "коллективность личной свободы". А если  впускаем ,то и тогда не  спешим  расставлять все акценты... Вот и Г .Федотов только лишь   р а з г р а н и ч и л   личную свободу, предполагающую уважение к свободе  д р у г и х , и волю, то есть свободу исключительно для себя, — только приблизился к признанию личной свободы как качества коллективного.
        Однако федотовское "приближение" ,эта  его связка : личная свобода-воля ,приоткрывающая  сокровенные глубины проблемы ,стоит и  иных окончательных  ответов .Инстинктивно отождествляя волю и свободу ,человек всякое ограничение ( будь то подчинение закону ,учению ,идее) рассматривает ,как форму неволи ,несвободы, рабства .Иллюзия освобождения как полного раскрепощения является одной из самых устойчивых, особо бережно передаваемых из поколения в поколение ,  и в то же время одной из самых безнадежных иллюзий. Это стремление освободить себя в одиночку ,и з н у т ри  _—    стремление  стать вольным — в человеке не истребимо.  Ему  отдается несомненный приоритет ,психологически его чрезвычайно трудно совместить и увязать  с тем реальным , растянувшимся на века процессом личного освобождения  —  освобождения   и з в н е , которое осуществляется там  и тогда, где и когда происходит объединение людей ,подчиняющихся общим интересам, общей власти, общей идее.
        Не совместимые с пафосом личной свободы слова .Но разве не в этих неизбежных  "рабствах" вынашивается, проявляется и совершенствуется коллективная основа личной свободы? Разве  не принесли с собой "рабства"" идеи христианства? Но в    чем ,как ни в подчинении этим идеям происходило объединение людей, взращивался в них дух  коллективизма ?Не через это ли подчинение   с е б я    в о    и м я    в с е х    шел человек к истинному личному освобождению?
       А громаднейшая ,на два  континента размахнувшаяся страна "тысячелетнего рабства"  ,страна   тысячелетних непрерывных жертвоприношений  личной свободы  ради свободы коллективной... Не она ли своей историей  — всей своей историей —( пусть дико ,по-варварски ) дала человечеству великий урок коллектизизма ? Разве не стали эти жертвы, сначала русского ,а затем и всех российских народов, основой устойчивости европейской цивилизации? Разве это исчадие ада, это скопище "рабов", эта проклинавшаяся и проклинаемая на всех  европейских перекрестках империя одним только своим существованием  не удерживала  Европу в равновесии ,амортизируя давление, на нее как с Востока, так и с Запада? Разве не она приняла на себя разряд социальных напряжений  — да и кто, кроме нее  смог бы выдержать этот разряд , —накопленных капитализмом к началу XX века, вывела Европу из  первой мировой войны и, принеся очередную жертву, круто, диктаторски повернула линию мирового развития на путь эволюции и реформ ?Ни эта ли империя ,оставаясь(и не только  благодаря своему новейшему социалистическому макияжу ,но прежде  всего благодаря тысячелетней своей традиции )   е д и н с т в е н н о й              коллективистской по духу державой, спасла ,теперь уже  весь мир ,от ига теперь уже западного варварства -  фашизма? Что  было бы с цивилизацией без той инерции  ,которую придавала  ей и великая империя и ее разряженная в социалистические  одеяния наследница? Что было бы без ее мучительного тысячелетнего  опыта  массового личного аскетизма и жертвенности — опыта "я" во имя "мы", отлитого в истории такого несуразного, но такого, необходимого миру государства?   
    Это чисто российское стремление вымерить все мерой о б щ  е г о  интереса— стремление к целостности, к Абсолюту, к    т о т а л и т а р н о с т и   в восприятии — очень остро почувствовал Н. Бердяев. В его "Истоках и смысле русского коммунизма” четко и определенно проступает мысль, что Россия          ж д а л а  Ленина — он срезонировал с ней :стал   на какое-то время выразителем ее духа ,оказался единственным ,кто "ясно предвидел, каким путем все пойдет", и кто, воспользовавшись ее  "вековым инстинктом покорности" ,дерзнул остановить ее распад .И тоталитарное миросозерцание  Ленина ,и    созданная  им тоталитарная партия ,и исповедуемое им марксистское понимание свободы ,не как свободы индивидуального выбора, а как "активного изменения жизни", как акта, "совершаемого не индивидуальным ,а социальным человеком" - удивительно точно соответствовали духу России. Российское стремление к общему, тоталитарному было выражено Лениным — тотально, абсолютно.
  Воистину великим смыслом наполнено это тотальное, российское подчинение личной свободы коллективным интересам - подчинение по всем европейским меркам неестественное ,ужасное, запредельное. И смысл этот еще проявится  ,когда Россия вытрясет  из руководящих кресел всех своих дураков  и проходимцев, когда   она мало-мальски  накормит  ,оденет, отстроит себя , когда она глянет вокруг по-веселее и _— выложит пред миром то ,что настаивала в своих недрах тысячелетие : свой коллективистский дух. И   кто знает ,может быть ,именно из этого коллективного начала,   именно для российских народов прежде всего откроется путь к   истинной личной свободе ,к торжеству в человеке того не сословного ,не классового ,   а   л и ч н о г о         качества ,которое Н .Бердяев называл    д у х о в н ы м       а р и с т о к р а т и з м о м     и  с которым связывал наилучшие свои надежды в отношении человечества.



Статья написана в ноябре 1990 года .Две попытки опубликовать ее оказались  неудачными. В одном месте ее признали   скандальной .В другом не нашли ничего стоящего внимания_—« о  Гроссмане  мы уже писали».