Возращение домой

Может ли поезд, только что отошедший со станции метро в сторону, противоположную той, в которую вы собираетесь уехать (то есть навстречу поезду, который вы ждёте), прийти на следующую для него станцию раньше поезда, который вы ждёте? Шанс есть, но велик и шанс пропустить нужный поезд, который вполне может оказаться между этими двумя станциями раньше, чем вы выйдете на следующей. Разумнее, по всей видимости, проявить терпение и подождать. Остаться и ждать своего поезда. Он скоро приедет.

На станции метро не так жарко, как на улице, и кроме того, тут царит какое-то полусонное спокойствие, свойственное станциям метро в поздний час. Люди спокойно ждут очередного поезда, в такое время домой уже не торопятся. Те, кто торопится домой после работы, за-полнил станции и поезда двумя-тремя часами раньше, превратив их в подобие базара, вещевого рынка. Сейчас людей на станции столько, что уборщица со средней скоростью проглаживает пол широченной своей шваброй от начала и до конца, поменяв их местами, не задев ни разу ничьих ног, идущих, топчущихся или стоящих под хозяином, ожидающим поезда. Сейчас на станции нет толпы, к этому времени она уже давно распалась на составляющие — одиночек, в основном спящих, сидя и на ходу, пары, в составе которых один всегда более сонный, и редкие компании — припозднившиеся гости, обменивающиеся дружелюбным алкогольным духом, и молодёжные остатки вечеринок, не шагнувших за полночь.

Отсутствие толпы снижает среднюю громкость разговоров, равно как и их интенсивность, почти до самого минимума, а также общий уровень взаимной агрессивности, разумно проявляемой средним человеком в толпе — в целях самосохранения, самоутверждения, либо просто зеркально отражающейся от одних индивидов в других. Одиночки, не уронившие головы на грудь, мрачно или равнодушно изучают прочих — пары и компании, размышляя о планах на завтра, на утро или на ночь — а то и на оставшуюся жизнь. Общий полуфилософский настрой смягчает ментов, неожиданно задумчивых в этот час, благодушных, или даже мечтательных. Одна из пар даже позволяет себе целоваться за колонной, перед которой скучает (мечтает?) такой представитель милиции.

Она (наша героиня — допустим, Эфиногена) в полусне, явно стремящемся избавиться от некомфортной приставки, целует его (муж её — скажем, Монумей) в верхнюю губу и приходит носом в недавно обнаруженное место между крылом его носа и щекой. Он гладит её по голове, доходя до шеи, и на обратном пути застревает пальцами в волосах, массируя кожу головы. Разговор, происходящий между ними, непропорционально смещает смысловую нагрузку из лексической в интонационную область. Запись такой беседы не может вызвать сомнений в полном отсутствии у её участников какого-либо интеллекта — поскольку последний не принимает ощутимого участия в обмене эмоциями, осуществляемом исключительно посредством интонаций. Как передать нежность интонации при помощи слов? Не будем зацикливаться на задаче, столь же неподъёмной, сколь и бесполезной. Отметим лишь явствующее из разговора стремление Эфиногены домой, и практически непоколебимую уверенность Монумея в неизбежности и непременности прибытия туда в ближайшее время. Умножим её обессилено-капризное бормотание на его ласково-сюсюкающие увещевания, чтобы целиком уяснить бессмысленность наблюдения за таким общением — и перенесёмся по тёмным туннелям на две станции в направлении, откуда наши герои ждут своего поезда.

Обратим взор на этот поезд, на то, как он стоит на станции свои положенные несколько секунд, возможно недоумевая, почему количество входящих в него столь ничтожно, если допустить такую несколько приевшуюся — но ничуть оттого не менее занимательную — мысль о мышлении неодушевлённых доселе предметов. Вот машинист глядит безумным взглядом, хорошо знакомым с тьмой туннелей, на свои приборы, или на часы — ручные либо большие электронные над жерлом туннеля, отсчитывающие секунды, затраченные им на повторение пути предыдущего поезда — от прохода того под этими часами, или вперёд — представляя кишку, наполненную рельсами, поездами, пассажирами и машинистами, пульсирующей в такт его повышенному давлению в левом виске и выше.

Вот пассажиры — прообраз будущих их клонов, которые встретят ленивым взглядом наших героев, через две станции неизбежно попавших в проём двери между щелями, втянувшими створки с предостерегающими от прикосновений надписями. Они увидят, как Эфиногена расположила плечо мужа оптимальным образом — в роли подушки — и уснула со словами «Пусть поедет…». Монумей гладит её голову, лежащую на его плече, связанную расслабленной гладкой шеей с телом, едущим, наконец, навстречу желанной постели. Он думает, представляет, мечтает и, конечно, заражается столь близко вошедшим в свои права сном.

Тихо качаясь, вагоны везут их сквозь кишки под городом, сквозь освещённые изнутри — и оттого ничуть не менее призрачные, не более реальные — параллелепипеды станций, где ещё более иллюзорные призраки пассажиров проникают в вагоны, увозящие и их. Какие-то фантомы, ждущие сомнительного поезда, идущего в противоположном направлении, о котором сознание не сообщает ничего более набора названий станций, оседлав скамейки, рысцой скачут налево внутри своих светящихся коробок-станций: ток-ток, в такт колёсам нашего поезда, единственного поезда, уверенного в своей несомненности, который везёт нас спать, чувствуя, что его реальность тем сомнительнее, чем ближе конечная станция, где он растеряет десятки овеществивших его пассажиров.

Вот конечная — и без расталкивания спящие встают, спеша покинуть вагон, который вот-вот растает. Подземный мир с бессильным сожалением выпускает пассажиров, оставляя своими эмиссарами лишь пластмассовые жетоны на метро в карманах и кошельках пассажиров — зыбкая надежда на то, что эти люди вернутся завтра.

На улице душновато, темно и неизбежно воняет. Скорей домой — и она первая поднимает руку, чтобы остановить автомобиль. Наконец, очередная машина соглашается ненадолго сыграть маршрутку, уступая жадности своего шофёра — паразита, наживающегося на её внутренних органах, и эксплуатирующего её неутомимые силы, так несправедливо названные лошадиными. Снова сон — на этот раз недолгий и беспокойный, благодаря ухабистой дороге.

Сто шагов к двери дома от двери машины, хлопнувшей на прощанье — а кому оно нужно, её прощанье? — и ключи в замке. Вот дом, вот кровать — и через пару минут, необходимых для того, чтобы раздеться, она наконец-то лежит себе, голова в подушку, тело в одеяле. Муж — любимый, но уже такой нереальный, что проще представить себе его лежащим рядом, чем бродящим по дому, закрывающим окна, закрепляющим занавески, чтобы не влезла кошка, повадившаяся ронять мусорное ведро, купающимся — сядет рядом, в закономерном припадке нежности, вызванном видом спящей, поцелует её несколько раз (ну не считать же, в самом деле). Спит себе, знай посапывает, солнышко моё сладкое. Спи, хорошая моя, спи себе, золото-брильянт.

Принёс из ванной часы-будильник, поставил на ON — для неё, она купается утром. Ещё раз посмотрел на неё — умиление неприятно только со стороны — и вышел. Надо домыть посуду, надо оттереть наконец котёл — уже воняет, гад, — нечего было оставлять. Ну, спать теперь. Она почувствует, как что-то такое в темноте, оставшейся за зыбкими пределами сна, снимет с себя одежду и влезет между одеялом и простынёй. Оно, почти не отвлекая её от сюжета сна, обнимет, поцелует, повернётся — скрипя кроватью и шурша одеялом — и задышит рядом. Спокойной ночи.

10 июля 2002