История нашего одиночества

История нашего одиночества


Возможно, в этот день меня слишком захватили великолепие и смрад  одиночества.  Весенние капли неловко падали на нос – все вокруг по-апрельски хвасталось и не замолкало. Как обычно, в кармане мешалась  мелочь и старая связка ключей; дома - ныла усталость. Солнце разливалось  по лужам и лицам прохожих; улыбки влюбленных еще не сошли с губ…, а у меня тянулось время…
У нее были удивительно глубокие томные глаза; шея, которая не давала покоя многим и все было бы спокойно, пройди я тогда мимо, но что-то задерживало взгляд, притягивало и рождало надежду.
Знаете, нет ничего холоднее осени и весны, особенно, если ни ты, ни тебя никто не ждет – пусто, везде слишком пусто. Какая гладкая и в то же время бархатная была у этой кошки шерсть; и пока я приближался к подъезду своего дома, на мгновенье показалось, что она ждет меня. Этот блуждающий взгляд ищет только моих глаз, мне стало жаль розовато-нежных подушечек на лапка замерзшего, брошенного всеми, полосатого шерстяного комочка, она прочла все мои скользкие мысли… Маленькие лапки  нежно и неуверенно коснулись еще раз холодного колющего снега. Я потянул дверь, она разинула свою пасть и кошачья походка проскользнула внутрь. Я почти ничего не успел заметить, не смог противиться – все было естественным течением обстоятельств; все, что пришло в голову: «Она пошла за мной, ничуть не сомневаясь, эта киска искала именно моей поддержки – возможно вот оно – мое счастье!…» Вдвоем мы не чувствовали под ногами ступенек: она слишком замерзла, я взлетел…
Мы привыкали долго. Для этого ей нужно было забыть свое прошлое, а мне научиться ждать; справились, сдружились, поладили, привыкли к существованию другого близкого, после себя, существа.  Мы чувствовали, что нуждались в ласке, искали ее в чужом взгляде и  нашли, когда однажды утром эта грациозная, самоуверенная, независимая кошка уютно устроилась в изголовье моей подушки, тогда я с трепетом понял, что мы, наконец-то, доверились друг другу, сливаясь даже во сне…
Много ли успело проскользнуть дней, часов, не знаю, но чувствовал, что счастье, которое я обрел столь всеобъемлюще, сколько и обременительно… Словно в сообщающемся сосуде, в моей жизни стала ускользать удача в финансовых делах, в то, время, как за ее пределами в моем сердце ластилась к ногам  страсть и любовь. Я  не боялся трудностей, обожая и их тоже, приходилось во многом себе отказывать, дабы доказать свою любовь, заслужить ее нежность – спать у меня в изголовье.
Шло время, шептались с вечностью стрелки часов, уповая на скоропостижность; в желудке ныло от голода, в душе от неизъяснимого холода, когда она уходила искать чего-то большего, новых ощущений; мне было непросто… Я старел. Старел, сидя в кожаном кресле и пропуская через себя жар коньяка и удушье дорогих сигар, пытаясь утешиться, но после приятных мгновений оставалось послевкусие грецких орехов. Черствело сердце как недочитанная, запылившаяся на полке книга, с заранее известным концом… Впрочем, вполне допускаю, что сам позволял себе тогда стареть и заблуждаться…  Я делил с ней все, думаю и она тоже, хотя никогда не отщипнула мне даже кусочек от своего удовольствия… Вечерами становилось слишком  душно и тошно, кто бы знал, как тогда время расплывалось по горизонтам моей холостяцкой квартиры – кисель – не дать, не взять и не позвать, а я звал ее долгим эхом безысходности, и каждый следующий раз ожидания делали меня более чувствительным к следующей боли,  и  менее расположенным  к ее ласкам и мурлыканию над головой… 
Возвращаясь, она вновь увлекала разбросанностью своих полос в характере и волос на подушке, она была непревзойденной, богиней, женой… Лишь она умела так капризничать, ныть, зная меня – мое неумение отказать, зная мою дрожь к ней. Она царапалась, злилась, мучила и себя и меня, я уходил на кухню, курил, считал звезды, и когда желчь уступала жалости – возвращался… всегда возвращался.

Дни менялись, как времена года; изредка, по ночам Луна, утешая, неумело обнимала своим полнолунием и тоже убывала; мы с кошкой так и делили все, но не поровну…
…Сегодня я проснулся с необъяснимой нежностью ко всему…, кроме нее; руки мои исполосованы ее маленькими безобидными коготками упреков – сейчас это тонкие шрамики, боле ничего не вызывающие во мне, кроме досады за самого себя. Я чувствую, что за прошлую ночь мое сердце научилось биться быстрее, чем ее маленькое сердечко. Сегодня день нашего рождения, я набросил пальто, обвил шею шарфом и ушел, оставив все позади. Чувствуя за спиной дверь, слезы на ее недоумевающих глазах, только сейчас вспоминается, какое это благо не желать, не ждать и не требовать ничего от жизни, просто любить одному, а значит никогда не быть ни отвергнутым, ни обманутым, ни брошенным… Я понял только сейчас, прогуливаясь по равнинам пустого города,  где все напоминает о ней, что тогда, в минуты нашей  первой встречи, она смотрела на всех прохожих,  как на единственного…
…Утром, вернувшись домой, немного протрезвленный ночным холодом, я увидел ее глаза – быть может  это блики восходящего солнца, но они были влажными и томными. У нее была такая изящная шея, которая многим  не давала покоя, и все же волею судьбы принадлежала лишь мне…