Жена

Загляните в любую книжку, посмотрите любой фильм, и вам не надо будет много рассказывать о ней или рисовать ее портрет. Она – икона современной литературы.
Худенькая, с нервным профилем, с характером в диапазоне от аутизма до истеричности, что на самом деле подразумевает не так уж много вариаций. Бедная подросшая Лолиточка! Ее растила нелюбовь и тиран-мамаша. Нежное растеньице, тянущее свои ручки- стебельки из темного угла московской квартиры к свету и общей радости, которому не дают прорастать скелеты в гардеробе и призрак дедушки- писателя! Она росла замкнутой и молчаливой. В детстве у нее не было подруг, зато книжный мир открывался ей легко и безо всяких усилий – просто читала все, что попадалось под руку. Грезила.
Ах, да! Была еще художественная гимнастика и старший брат – мамочкин любимец.
Он дружил с ее братом. Ей было четырнадцать, ему семнадцать, летом забрел к ним на дачу, она состроила глазки, устоять было невозможно. Московский роман для детей из хороших семей. Тем более что учились, как потом выяснилось, в одной школе. На даче пахло дождем и соснами. Он собирал землянику и кормил ее с ладони. Болтали о пустяках или сплетничали про старших товарищей. По ночам он пробирался к ней в комнату и они целовались, он гладил самые – самые нежные уголочки ее тела, а ей было страшно отодвинуть его руку. Было приятно до обморока. А по утрам нужно было распахивать окно, потому что запах этих еще детских удовольствий заполнял всю комнату, и могла унюхать мама.
Потом наступила осень. Он прогуливал институт, ждал ее на автобусной остановке, хватал за шкирку и волок прочь от школы, куда-нибудь в темирязевский парк…
В ней поселилось то, чего не было ни одной секунды со дня рождения. Ее любили. Она думала о себе во множественном числе «вот мы пойдем» или «мы будем». Он думал о ней, не боялся ее мамы, подбадривал и вытирал сопли после очередной ссоры.  Он ей верил.
Она была здесь, рядом и в то же время ускользала, как будто жила за тонким, но пыльным стеклом. Милая худенькая девочка с вечными кругами под глазами, иногда тихая и нежная, иногда веселая, хулиганистая и мастерски лазящая по заборам! По вечерам, когда уже было поздно и к ней не пускали, или когда она болела и плотное кольцо родственников не оставляло их ни на минуту наедине, его колотило от воспоминаний о  нежности ее кожи, о запахе нагретого солнцем затылка, о том, как быстро твердеют ее соски, стоит только накрыть ее маленькие груди ладонями…
Уже года через полтора ухажеры начали роиться вокруг нее.  Медовый запах существа, которое может навсегда сделать несчастным, но в качестве компенсации предложить вечное существование в Несбывшемся, притягивал мальчиков. Тех мальчиков.   
Он ревновал, ей это льстило. К тому же не каждая девочка в шестнадцать лет могла похвастаться тем, что гуляет со взрослым. Да и дома его одобрили, по крайней мере «не замечали» что парочка испуганно выпархивала из спальни, если кто-то из родителей приходил домой раньше обычного.
Конечно же, ни о каком биофаке, о котором изредка сладко мечталось, речи быть не могло – дедушка-писатель в таких семьях - проклятье и залог хорошего образования. После недолгих, но настоятельных уговоров мамы дело кончилось филфаком. К тому времени он стал членом их семьи, еще не де-юре, конечно, но ужин уже готовили и на него тоже.
Не то чтобы он хотел жениться, просто все было очень спокойно и хорошо, у жизни было течение, главная магистраль по которой можно было двигаться безо всяких серьезных препятствий. Он любил и был любим. Ему давали время на одиночество, на жизнь среди друзей, от него не требовали отчета о том, где и с кем проводит он свои вечера, не лезли в душу когда он этого не хотел, не заставляли лгать. Тонкое пыльное стекло все еще было между ними, но уже не так остро ощущалось, потому что стало теплее.
Как мало место в ее жизни было отведено фонемам и морфемам! Ее почти не трогали причитания Блаженного Августина и завывания Марка Аврелия, в мареве первого курса проплывали строительство Вавилона и первые пятилетки СССР. Интересы девичьего мирка филфака не волновали ее воображения. В ее жизни уже было то главное, что освобождало от сиротского одиночества и искупляло вину перед миром. Она была не просто так, она была с ним, ради него, ради них обоих. Уже хотелось скорее совсем вырасти, чтобы он сказал то самое, что даст ей возможность громко хлопнуть дверью перед носом у мамы, запереться в их комнате, утром готовить завтрак на двоих и быть недоступной для претензий. А он все не говорил… От этого было тревожно.
Конечно, она не хотела никакого насилия! Конечно, она не могла даже подумать о том, что сможет хоть краешком жеста, хоть намеком сделать больно тому, кто так ее любит! Она только плотнее прижималась к нему, только исступленнее занималась с ним любовью, только сильнее старалась скрыть тревогу, только смотрела в его глаза и молчала. Конечно, они не догадывались, что от любви бывают дети. 
Прогулка по зимнему парку. Неловкий разговор с длинными паузами. Сухое прощание. Слезы.
Он ее не просил. Она все решила сама. Она почти никому не сказала, но тот, кто оказался в курсе, конечно же, сообщил ему о предстоящей операции. Она провела у кабинета врача несколько часов и, наконец, он прибежал.
Он никогда не забудет ужаса, застывшего в ее глазах. Никогда не забудет ее тоненьких молочно-бледных ручек, опутанных синими венками, которые стали видны, когда она обняла его и рукава серого халатика съехали к плечам. Никогда не забудет своих мыслей о том, что он, мерзавец, мог вот так погубить жизнь невинного, беззащитного, медового существа, которого так любил…
Через три месяца она была безнадежно беременна, но замужем.