Клюква в сахаре

Клюква в сахаре


«Сейчас вы станете читать “тайнопись” моего мышления, перелистывать ржавые страницы моей не менее рыжей жизни; удивитесь витиеватой неясности и простоте моего почерка подсознания. Внимая мой внутренний голос, не будьте снисходительны, вдумывайтесь в его интонации. Попробуйте на время выйти из зимнего оцепенения мух на подоконнике, чему в минуты слабости я позволяю завидовать. Все мы дети, и наш путь познания не чем не отличается – “мы все пытаемся попробовать на вкус”, чтобы понять»...



…Теперь я знаю, что за беленький шарик выкатился  к моим ногам; я случайно своим острым языком надавил на него и из белесой сладости брызнула кислятина – это было внутреннее содержание. С тех пор я морщусь при встрече «клюквы в сахаре»…
Я жил во время переизбытка всего; время, когда сотни могут умереть, позволив жить двоим; пыль натянутых улыбок, поздние “прости” и легковесные “извини”. Одинокие вечера и встречи, от которых невозможно было убежать… Непроглядный сумрак цивилизованного урбанистического средневековья; лица, озирающиеся по сторонам, боясь встретить взгляд инквизиции сознаний. Все это мы… Мысли, коих мы не могли ни выразить, ни порой уловить. Бумажки, в поисках которых мы пробегали сквозь жизни, пока те бродили сами по себе – нежные к чужим ласковым взглядам и безразличные к себе. Вера, которую мы продали, будучи голодны; мысли, что не догнать в хмельном порыве; дети, а наши ли?!
К тому времени мы уже разучились читать, и пишу я сейчас только себе – возомнив писательство; улавливали картинки на мерцающих экранах; бродили возле кем-то испитых истин. Ничего святого, всю святость и ценности можно было купить: на прилавках,  развалах, в витринах, окошках «Союзпечати» в конце концов. Мы были движущимися потоками электронов по веткам метро и, подземки выводили нас к нужным улицам – мы даже города своего не знали в лицо. Поздно, поздно и возвращать и даже жалеть; путь,  который, возможно, был не нами выбран - наш. Это наши умы вынашивали, а руки взращивали; мы плодородный, гниющий слой; проеденные при жизни червями зависти, ограниченности, черствости, малодушия… А что может еще прийти в голову, когда каждый день мы начинали и заканчивали, стоя в метро, на одной ноге, в судорожном напряжении всех мышц, под углом 750   к полу, балансируя между потом навалившихся на живот и чьим-то лицом сзади(?)…
С первым криком я дышал с участием живота, хотя родные ожидали женственного  сопрано.  Криком, потому что идеалистам здесь не место. В литературе я ничего не стоил, именно из-за того, что у нее была цена. Сами понимаете, когда что-то трепетно-искреннее становиться всеобщим достоянием, оно теряет свою бесценность.
С чистого листа, сутра, чистые мысли - не получалось?! Люди  с грязными ногтями = ли милым сволочам с маникюром, вот в чем (?) Ценности перевернули, как песочные часы, когда содержание закончилось и количественно, и качественно, и пустоту заметили. И вновь время пошло! Вопросительная поэзия стоит ли удвоенной прозы с ответами. Тянули меня за ошейник,  я рвался всем существом к свободе; наступали на пятки – это лишь подгоняло; плевали в спину, я не оборачивался, а, наверное, надо было бы впиться им зубами в коленку… Впрочем, в безвременье своего счастья, я не искал сомнений; гибкость всегда была и будет мудрее бессилия упрямства, насилия, прикрытого идеей и идейного смирения равнодушных. Тогда-то мне и пришли мысли, что, может быть, Господь умер и бросил нас на произвол судьбы без средств?!
Мне и тогда уже снились сны: я подвожу тебя, прошу осмотреться вокруг, открыть в себе что-то новое – неотъемлемое в будущем… «Посмотри!, - говорю тебе, На это дерево…, оно питается как мы, стареет, чувствует, радуется, страдает,  мудреет. Каждую весну преображается цветом; сначала набухает детством липких почек, затем утопает в цветении поцелуев юности;  с теплом в его жизнь врывается степенность, а когда оно вместе с каждым упадшим скомканным осенью листом зарождает новые жизни, в дерево на время проникает умиротворение, и оно дремлет до следующих птиц»…