Так, ни о чем

элегия
(перевод с языка сердца)

Молчание предшествует всему. Не знаю, длится оно долго или мало, но с вечностью оно вполне сравниться может по времени. В кромешной тьме и в сполохах тревожных огней, что заполняют пустоту — там, в вдалеке — движения планет почти не различимы. Их выдает лишь трепет поверхностей, пульсация энергий и тот неяркий, бледно-желтый свет над оболочками, что характеризует идентичность тех звездных тел, которые к слиянью готовы уже давно. Уже давно над ними Вселенная колдует: магнитные поля, пространства альфа, иная чепуха, которая тревожит большей частью астрономов  да прочих, умных по-земному, мужей — она нам не важна. Порок и целомудрие зажав в тиски магнита, навстречу двигаясь друг другу с медлительностью человеческой почти, планеты две, столкнувшись, замирают. На миг. На миг космический. От удивления, должно быть. Или иные причины существуют, которые понять нам не дано лишь потому, что в плоскости земных понятий им тесно. Так или иначе, тягуче-нежен этот первый миг слиянья, тягуче-призрачен. Скрывает он в себе мучительную негу предвкушенья. Томит и душит, и пылает жаром, охватывает кольцами тела, пульсация которых так сильна, что оглушить способна Вселенную и всё, что есть за нею, включая сверхскопления мега звезд и глаз абстрактный создателя, в магическом кристалле заточенный... А бледно-желтый свет дрожит в пространстве, протуберанцами мерцает, жалит языками энергий, и ядра напряженные стучат внутри огромных тел в сто крат сильней, в сто крат быстрей и громче. Протуберанцы тянутся друг к другу, соприкасаясь огненными языками, нежно, затем смелей и, наконец, сплетаясь меж собою рукам подобно, тела планет соединяют воедино... Зарницы вспыхивают где-то вдалеке, мельчайшие пылинки озаряя кровавым светом и даже их на миг одаривая смыслом. Вздымаясь в унисон и опадая, и ширясь в глубину, лишь потому, что внешнее, утратив ценность, спираль свою замкнуло при слиянии — электронитями поверхности искрятся. И вспышками своими озаряют изгибы кратеров, хрусталь немых вершин и выемки морей, которым нет числа... А где-то вдалеке, за сеткою тумана, монашкою луна глядит смущенно на танец тел. Холодною голубизной окрашивает ложе и страстную мечту лелеет, хоть на мгновенье окунуться в божественный лилит. Рогами шевелит и тенью их играет, а ложе вдалеке горит, пылает и против воли похищает смущенный взор... По-своему вселенную слагая, в который раз — из тьмы небытия, из крошечных осколков звездных, из спрятанного глубоко тепла — разгоряченные тела собою заполняют всё пространство. Им кажется, что всё. И, оболочки растворяя в жаровне чувств, теряют форму... Русла опаленных рек вскипают желанной влагой; туман дыханий двух окутывает их и прячет за седой стеною. Так прячутся за веками глаза, за голосами — нежность... Суть... за словами? Преграды все сметая на пути, две сердцевины касаются друг друга и плавятся в единый организм, и тут же образуют иную суть, иную жизнь, иную форму, что на порядок превосходит формы их... И топят, топят вечность в океанах, тысячелетья в реках, а года в ручьях... Сменяются приливы и отливы, взрослеет солнце, низко над водою клубятся облака, и руки человечьи яблоко ломают на полусферы, и человечьи растворяются уста, и — там, внизу — все повторяется. В который раз уж. От поиска любви — к бездушной суете, от света — к огоньку настольной лампы прогресс шагает, шестеренками стуча. И гонит, гонит в шею из механического рая всех тех, кто медлит, думает, кто любит. И яблоки роняет на ходу — умышленно, но их уже никто не подымает: все давно признали скупую  целесообразность шаровидной формы: в ней возможно замкнуться при желании... Сменяются приливы и отливы, взрослеет солнце, низко над водою клубятся облака... Скользят по пустоте планетного воображенья обрывки откровений, мыслей, чувств и шлейф земных эмоций за ними тянется. И отраженья, живущих некогда, людей всплывают на поверхность зеркал вселенских и чередой, неспешно так, плывут к началу, к молчанию, чтобы родиться снова и снова отразиться в зеркалах... В кружении звезд, в потоках метеоритной пыли, в круговоротах млечных сгустков теряются улыбки и слова, теряется вода и облака, и солнце, повзрослевшее не в меру, в воронку падает. И наступает тишина... На миг. На миг космический... 

…и тают в нежности пылинки. Не той, которая из чувства вины некстати возникает, а настоящей, внутренней, глубоководной, которая хранится до поры в отсеках потайных, которая томит порою своим присутствием и суть тревожит мечтой о том, что может стать когда-то реальностью. Невероятно, как иногда мечты становятся судьбою, как чертят аккуратно на поверхности шершавой бороздки счастья и, самое смешное, к нему стремятся. Всеми гранями своими.  Злословью вопреки и зависти... Вот елки-палки, заманчиво однако мечту такую ухватить за хвост и полететь за нею   вслед, куда угодно... Да хоть бы в будущее. И заглянув в его огромные глаза, прищурится ехидно и с вызовом сказать:
—Я не боюсь.
И пусть оно презрительно ответит:
—Как знать. Ты молода, ты...
И даже перебить:
—Я не боюсь.
И, скромно, взор потупив, аргументировать:
—Потому что ты для меня открытая книга. Потому что я читаю тебя, как help в Wordpad`e, потому что знаю все, что тебя тревожит, что смущает и ранит что. И не прячь глаза в полоске темноты, это не спасет.
Вот так.
А уж потом: из пены, из потока, из огня... И может даже лавиной в пропасть. Иль ветром ураганным о скалы. А лучше — волной с высотный дом о берега, сбивая в кровь колени и сердца, терзаясь и браня себя, дробясь на атомы и снова собираясь в единый организм, лишь для того, чтоб на излете ощущений вдруг осознать всю призрачность и мимолетность подобного движенья...

Вдруг осознать… и  снова стать пылинкой.