3. Забота людей друг о друге и проблема самоидентификации

#

Приезжаю на трамвае "двойка" в гостиницу "Байкал". Восемь утра по местному времени, но солнце не на шутку печет. Звоню, куда мне надо. Объясняю: Константин Климов из Ленинграда и ящик. Отвечают: днем приедет машина. Мне хочется спать. Мест в гостинице нет. Устраиваюсь в кресле и дремлю. Но действительно уснуть не удается, очень уж возбужден. И тянет туда, на Лысую гору.
Оля, надо думать, спит под прохладной простыней. Мы с ней встретимся вечером, в семь. Статист я или герой? Придумываю такую конструкцию мира: мир держится на героях и для них предназначен. Именно для героев причинно- следственные связи, евклидова геометрия. Для них философия материализма - отражение реальных взаимосвязей. У них разумные головы на плечах, у них подлинная свобода. И есть еще статисты. Глупые, безвольные, им не доверяют, их инициатива не находит поддержки. С ними может произойти что угодно, любые чудеса, им никто не поверит, да они и сами не имеют стройной картины мира, чтобы эти чудеса заметить. Никто не опекает статистов, и статист запросто может угодить в зону неевклидовости, а то и в особую точку, в складку мирового континуума.
Как узнать, герой я или нет? По характеру - точно не герой. Далее, у Александра Грина есть идея: настоящий человек (видимо, герой) п о м н и т . Может вспомнить свои ощущения, чувства и главное - мысли. А я? Я не могу. Удивительно, но даже мысли не могу. Только путем повторного продумывания - но нет гарантии, что получается прежняя мысль. И в-третьих - особые точки. Я, чувствую, проскочил близко мимо одной из них. И в прошлом бывали со мной всякости, близкие к чудесам.
Итак, я статист. Ну что ж, да смиримся с этим. Да будет мне зато интересно жить: я достаточно нахватался, чтобы чувствовать отклонения от материализма; я глуп, но не настолько, чтобы не получать удовольствия от чудес. Я люблю чудеса! Да здравствуют чудеса! Вперед, к особым точкам!
День проходит, я дремлю в кресле, машины нет и нет. Снова звоню, снова обещают машину, уже вечером.
В полусне вспоминаю жену. Даже не ее, нет, а ощущение, что она у меня есть, родная, самая близкая и нужная. Извне прорывается какое-то бубнение, радио, что ли. Слова: "проверяем", "потускнеет", "россыпь алмазов". Чтобы бубнение не мешало, включаю его в ручеек своих мыслей. Еще одно кидаю имя... на... тряпку желтую измены?.. И примеряю, проверяю... как смотрится оно на блеклом, не потускнеет ли? не вспыхнет? И может ли вся эта россыпь алмазов, стекол и снежинок затмить жены простое имя?.. Ах, человек! Не бережлив ты! Зачем испытывать жестоко то, в чем основа самой жизни, что дорого и беззащитно...
Машина за мной (ура!) так и не пришла. Еду на свидание к гостинице "Одон". Свой организм, вспомнивший вдруг о еде, затыкаю двумя бутылками молока. Жду. Оли нет.
Выдерживаю еще полчаса и устремляюсь на Лысую гору, словно выныривая из омута. Через десять минут проношусь мимо нужного дома, торможу и спокойно возвращаюсь к калитке. Стучу. Вот и моя Оля. Вся ужасно стесняющаяся - но совершенно не раскаивающаяся, что пропустила свидание.
Гуляем по склону горы. Оля делает мне выговоры. Нельзя, ухаживая за девушкой, расхваливать свою жену. Нельзя все время смеяться. Нельзя, наконец, вести себя так нагло (руки!). Потом (в отместку, что ли) рассказывает про своего парня - немца, спортсмена, очень целеустремленного, но совершенно холодного... Я же думаю про заложенный в человека магнит, который - вот же, вот, пожалуйста - совершенно напрасно толкает людей друг к другу. И нам, людям, это настолько приятно, настолько у нас в крови, что мы боремся не с магнитом, а лишь с последствиями притяжения. И еще думаю, что это столкновение, этот пик жизни столь высок, что проявляются и многократно умножаются все черты человеческой натуры, положительные и отрицательные. Здесь, в этой особой точке и на подходах к ней, вздымается зло над добром, бьются ложь с правдой; какой-то человек оказывается ответственным, твердым, надежным, другой же - вором и подлецом.
Я тяну Олю в гору, Оля тянет меня вниз. В результате мы движемся по склону примерно на одной высоте. По полыни, осоке, ромашкам. Внезапно хватаю Олю на руки и верчусь на одном месте. Она не может этого вынести из-за головокружения. Ставлю на пенек и придерживаю, чтобы не упала. И у моей жены вот так же сильно кружится голова. Эта похожесть больно отдается в сердце. Месяц над головой завершает спираль и устанавливается точно над вершиной горы. Темнеет несусветно быстро.
Договариваемся, что если будет хорошая погода, я приеду к Оле на Байкал в выходные. Спускаемся на улицы. Прощаемся у водоразборной колонки. Оля тает в темноте, а я неспеша иду вниз к гостинице "Одон", время от времени оглядываясь. Месяц над Лысой горой сообщает вершине прелесть снеговой шапки. Невольно сравниваю с картинами Рериха. Нет, нет, у Рериха не бывает такой истино земной мягкости, его вершины не просят обнять их и почувствовать пушок трав, тепло камней.

#

Захожу в гостиницу. Подаю паспорт. Администраторша молча протягивает анкету. За низким столиком при уютном свете лампы с зеленым абажуром заполняю анкету.
С улицы входит хорошо одетый человек. Спрашивает, есть ли места, вступая в полосу света. Видно узкоглазое скуластое лицо бурята. Администраторша совершенно меняется и визгливо орет:
- Нет мест! Прекрасно переночуешь и на вокзале!
Бурят выскакивает на улицу. Я с робостью возвращаю анкету. Но боюсь зря: передо мною прежнее доброе, чуть усталое лицо. Получив рубль девяносто, администраторша ласково объясняет, как найти номер.
Всю ночь мне снится один и тот же сон с незначительными вариациями. Я возвращаюсь из командировки через Москву и звоню в Ленинград. Отвечает теща:
- Костя? Ой, Костенька, прямо не знаю, как тебе сказать... Не могу...
- Лидия Львовна, пожалуйста, в двух словах!
- В двух словах? Ну как бы... ну, в общем... знаешь... Зоя отравилась...
- Умерла?
- Да...
- Что с Матвейкой?
- Он у твоей мамы...
- Что с котами?
- Усыпили.
- Усыпили?..
Мне очень плохо, ужасно жалко Лидию Львовну, не хочется ехать в Ленинград.
Неимоверным усилием воли я отбрасываю вариант.
Снова звоню в Ленинград. Лидия Львовна плачет по телефону:
- Костя... Ой, Костенька, как плохо, прямо не знаю, как тебе сказать... сейчас, сейчас...
- Лидия Львовна, короче, пожалуйста!!!
- Ну, в общем, Матвейки нет...
- Как это? Что случилось?
- Укололся он собачьей костью и...
Бросаю трубку. Не хочется ехать в Ленинград. Вокруг имени жены в душе образуется пустота. Не хочу ее видеть, вообще, никто мне не нужен!..
Снова звоню в Ленинград. Плачет Зоя:
- Собака цапнула Топсю, Топся поцарапал маме голову, два дня мама мучилась, умерла. Уже неделю как умерла, я посылала тебе телеграмму. Как плохо! Ты не любил мою маму, я боюсь тебя увидеть... Поезжай к родителям... Как мне плохо!!!
Я стою на вокзале перед телефоном-автоматом и пытаюсь проснуться. Я знаю, что это сон. Знаю. И не могу проснуться. И боюсь проснуться: что-то я узнаю, когда позвоню наяву с настоящего вокзала по реальному телефону-автомату? Какая горечь, какие стены! Как это все получилось, почему?!
Утром я, однако, сравнительно свеж. Дико хочется есть. Но сначала я захожу на почтамт и посылаю домой телеграмму: "Доехал Отсыпаюсь Константин". Потом, обходя по приличных размеров дуге изваяние на площади, устремляюсь в столовую и ем салат с курой, куриный бульон и куриную котлету с перловкой. Съедобно.
Звоню куда надо. В тех же выражениях, что и вчера, обещают днем машину за мной и ящиком. Пока есть время, забредаю на рынок. Ужасно все дорого. За любой фрукт и овощ - не менее 6 рублей килограмм. Торгуют, в основном, русские. Бурятов с пеной у рта матерят и прогоняют:
- Ишь, нация какая! Только бы попробовать своей грязной лапой! Ведь не купишь!
Потом заглядываю в галерею искусств. Долго стою там у картины местного самодеятельного художника, токаря по основной специальности. Картина примитивистского направления. Школы, условно скажем, Зрзавого. Бурная мелкая речушка. Вброд переходят мужчина и женщина, пригибаясь вперед. Мужчина оборачивается и собирается протянуть руку женщине. А на берегу стоит сильно накренившееся дерево, и оно словно протягивает ветви-руки людям на помощь. Картина очень тревожная. Чувствуется сложность в мужчине и женщине. Глубокий подтекст их помощи друг другу. Значительная повседневность их цели, остающейся за рамками картины...
Успеваю побывать в книжном магазине. Там давка за худлитературой: Мопассаном, Александром Грином и еще не помню за чем.

#

Весь день жду машины. Жара дикая. Спасаюсь за толстыми стенами гостиницы "Байкал". Размышляю, главным образом, о жене. Это что у нас - гордость, что ли? Почему дуемся один на другого изза мелочей? Зачем норовим перевоспитать друг друга? Совместима ли любовь со вздорной "гордостью"? Даже улыбаюсь про себя, выделив механизм "Ах, так?! - Ну погоди же!". И ведь я пробовал в одностороннем порядке снимать это "Ну погоди же" - но жена все сильнее регрессировала в "Ах так". И не думаю, что ошиблись друг в друге. Нет, нет! Просто мы уже непоправимо испорчены жизнью. Непоправимо. Да? Да?.. Словно слышу Зоин голос...
Вечером, наконец, приходит машина. Запихиваем ящик, едем. Вяло слушаю оправдания. Потом замечаю - меня в чем-то упрекают. Ну ладно. Пропускаю также мимо ушей.
Вокруг - горы. Вблизи - бревенчатые домики, заборы, извилистые улочки. Во дворах непременно баньки. Конечно, Сибирь!
Вижу в своем роде уникальное решение транспортной рязвязки. Надо было развязать улицу, железную дорогу и шоссе. В России бы сделали, скажем, так: в одном уровне скрестили бы улицу и ветку железной дороги, поставив шлагбаум, в другом уровне провели бы шоссе с двумя мостами - через улицу и через железку. Тут же сэкономили на мостах, оставив один. И получилось: шлагбаум под мостом.
Выезжаем на шоссе. Оно кошмарное: время от времени в асфальте бездонные дыры провалов. Водитель демонстрирует свое мастерство, лихо разминуясь со встречными машинами на узкой ленте дороги и в то же время умудряясь не попадать колесами в дыры.
Слева - Транссибирская железная. По ней один за другим ползут составы восьмиосных цистерн, платформы с контейнерами "Морфлот", поезд "Москва - Пекин". А солнце, заехав за гору, вдруг оставляет нас наедине с покрасневшей природой...

#

На месте торжественно отдаю ящик. Допуска на объект на Климова не прислали пока, и меня везут в другую... хм... в другое место. Живи пока, предлагают, отдыхай, когда придет допуск - вспомним о тебе.
И я живу. День. Другой. Связи ни с кем нет, ни с Ленинградом, ни с объектом. Библиотека закрыта. До города двадцать километров. Из развлечений, как говорится, только буфет с 15.00 до 18.00. Даже поболтать не с кем, потому что режим. Солдаты охраны пять раз в день маршируют под окнами и поют... вот: "...Суровая доверчивая Русь, ты можешь обходиться без меня, а я вот без тебя не обойдусь!"
Территория, отдам должное, большая. Брожу по лесу, разглядываю непривычную растительность. Очень много цветов. Прямо сад под соснами! Синеют горы. Солнце кусает плечи сквозь рубашку. А в номере - холодная зеленоватая вода в ванне! В столовой - вежливые официантки. Вкусный облепиховый сок.

#

Наступила суббота. У меня была готова разработка, как вырваться с территории. И удалось. Там, где чрезмерно пекутся о порядке, иногда забывают о логике. Вот бетонная ограда. Вот на ажурных столбиках колючая проволока. Вот разрыхленная контрольная полоса. Все это пересекает отличная дорога: цветной асфальт, полосатые паребрики, соблазнительные дорожные знаки. В месте пе- ресечения контрольнопропускной пункт, тяжелые электрифицированные ворота. Идите прямо, только предъявите часовому пропуск. Ну какой дурак пойдет криво? Поэтому за поворотом ограды контрольная полоса кончается, колючая проволока спускается со столбиков на землю, в бетоне ограды появляются прорехи.
Кое-как добрался до Улан-Удэ. Долго ждал трамвая "двойку". Все не было. Затем подъехала "единица", и в дверь выплеснулось объявление водителя: "Двойка идет за единицу". Я догадался, что следует сесть в этот трамвай. Интересные, кстати, вагоны делает Усть-Катавский завод: со сдвижными дверями; такая конструкция дверей повышает КПД, в салоне помещается больше пассажиров.
От вокзала повеяло чем-то родным. Я взял в буфете поллитровую бутылку "сметаны" (в Ленинграде это бы назвали кефиром) и принялся ждать электричку. На стене зала ожидания висела очень декоративная карта Улан-Удэ. Настолько декоративная, что она не отражала плана города. Зато сравнительно верно передавала архитектурный облик точек притяжения (гостиниц, стадионов, рынка). Усатый парень, чем-то неуловимо мне знакомый, протянул:
- Гостиницы, как же! Вот эта еще не построена! Нарвался... - и ткнул лапой с крючкообразными пальцами в изображение многоэтажной башни. - А потом посмотрим, как повлияет сейсмичность!
Я "ответил", допивая содержимое стакана:
- Почему-то эта сметана сильно смахивает на кефир.
- У нас не делают кефира, - лукаво подмигнул парень. - Вся жизнь - игра!
И вот посадка в электричку, шесть вагонов которой неспеша приползли из-под моста. Открыта только одна дверь, и люди лезут, отдирая друг друга от поручней. В окна видно, как колючая толпа с узлами-мешками, взвизгивая и чертыхаясь, продирается через тамбуры в другие вагоны. Я со своим маленьким капроновым мешочком, в котором полотенце и плавки, легко влезаю в вагон и занимаю хорошее место у окна.
Поезд трогается и, отъехав метров сто от вокзала, стоит полчаса (ну прямо стандартный какой-то байт времени!) около депо. Видны остатки древних тепловозов вперемежку с новенькими ВЛ-80Т. Для непосвященных объясняю, что эта аббревиатура (может, я, по глупости, неправильное слово использую - ну да бог с ним!) соответствует мощному двухсекционному электровозу с громким свистком (когда рядом свистнуло, я сразу вспомнил ТУ-154-Б-04-ВК-5М!-9).
Затем электричка ползет, останавливаясь каждые два километра, по берегу Селенги. Вокруг дачные участки. Вагоны быстро пустеют. Наконец, я один в вагоне. Снаружи дождь. Горы сдавливают железную дорогу и реку, наш поезд свистит - и успевает прорваться вперед, впритирку к скале, покрытой туристскими надписями "Здесь были...".
Человек шесть остается только во втором вагоне, преимущество которого в том, что он единственный останавливается против платформ на "станциях". Станции эти не имеют даже билетных касс. Тем не менее электричка подолгу стоит, а машинист сильно высовывается из головного вагона и добросовестно высматривает в пелене дождя призрачных пассажиров.
Меня очень нервирует манера объявлять станции. Вот двери открываются, и красивый женский голос сообщает: "Карьерная. Следующая станция - Мордвак". Двери закрываются, и тут прорывается хрип машиниста: "Была Трубная". Женский голос непринужденно поправляется: "Осторожно, двери закрываются. Трубная. Следующая станция - Карьерная." И так раз пять за три часа поездки. Я совсем извелся и надоел пассажирам, выспрашивая у каждого, когда будет Култушная. Никто не мог мне ответить, но все посылали к схеме в торце вагона. На схеме было все: сотня разных красивых названий станций, сведения о времени движения пригородных поездов до конечной станции (хотя полезнее бы было расписание), цены прямых, детских и обратных билетов, а вот станции Култушная не было.
Меня успокоил помощник машиниста, ходивший закрывать пустые вагоны. Он клятвенно обещал самолично и заранее объявить мою станцию.
И вот я слышу:
- Морской прибой. Через два перегона - Култушная.
А за окном дождь. Обидно приехать на Байкал в такую погоду. Придется нам с Олей сидеть под крышей.
- Пять тысяч пятисотый километр. Следующая - Култушная.
А я уже чувствую, что не сюда мне хотелось приехать. Конечно, Байкал - это неплохо, это надо видеть. Оля - это тоже неплохо. Но все не то. Не то.