Антигерой наугольного

Говорят, крепость  человека проявляется в критической  ситуации. Герои А. Наугольного не попадают в них  время от времени, они всегда находятся  внутри, балансируют между  жизнью и  смертью, на грани яви и сна, ума и безумия. Даже  непонятно, как они еще живы. Но разве это  жизнь? Не  живут, а мучаются. Испытаниям нет конца. Вечные  мытари. Сами страдают, других заставляют. Недаром прозе предпослана притча о пастухе из Киферона – это про выбор, который делает человек, и который никогда не приносит ему облегчения. Недаром закрывает историю другая притча, в  которой  классический  Иуда предстает едва ли не меньшим мучеником, чем его учитель, плотник  из Назарета.
Герои рассказов Наугольного часто люди неглупые, неординарные, но лучшие их качества жизнью не востребованы, а востребованы худшие. Они находятся в аду! Ад воплощенный - это армия, милиция, охрана. «Добро пожаловать В-адик». (Врач Файнберг в «Свинарнике» не хочет  никому помогать - это ничего не изменит).
Герои Наугольного - это мученики и мучители, жертвы и палачи. Такое противостояние повсюду. В «Свинарнике» Бергер и Горев  жертвы, а  прыщавый ефрейтор – их мучитель. В «Трассе» мучитель - Сафар, жертвы - близнецы-братья, Горев, Токарь. Но тот же  Сафар в «Райских травах» из мучителя  может в любой  момент превратиться  в  жертву - и над ним  есть  начальники, и кроме того, его могут рано или  поздно убить, как в «Счастье ножа». Горев, из которого сделали раба на  разгрузке песка, то и  дело попадающий в невыносимые  ситуации, озверевший от унижений,  уже готов  кинуться на «чахлую былинку» Токаря, схватиться  за нож. Годы спустя в «Мусоре» он-таки звереет и бьет беззащитного. Убить! Того ли, другого -  все равно. Автор и пытается  разглядеть - когда, в какой  момент жертва превращается в  палача, когда человек  становится  НЕ  человеком. Отчаяние  жертвы не  безгранично. Злоба копится и  ищет выхода. И тогда начинается  ад не  вокруг, а  уже  внутри...
Различия между жертвами и палачами колеблются, стираются. Согнанные в  один вагон ЛТПшники – жертвы: Француза побили, закинули внутрь как  мешок с  картошкой. Но при помощи  водки эта  инертная  масса легко  выходит из берегов и становится  угрозой для всех.
Сильней всего внимание читателя притянуто к Гореву. Глубокое, вроде бы, существо, замечающее  чистоту  снега, помнящее смерть армейского товарища в проводах. Но этот же Горев, получая указание “усмирить” зачинщика, молотит его, уже не опасного, жалкого, просто вымещая свой  ужас. И опять, как в “Счастье ножа”, мы не знаем, убит ли несчастный Француз-Монзиков, или это только очередной кошмар во сне. Это шок, но на самом деле, честно описано, настолько тонка грань между между праведным гневом жертвы и слепой  яростью палача.
Кстати, о палачах.
Есть почти палач Браток в “Линии фронта”, он хватает человека, вступившегося с  улицы за кого-то, кого бьют... Хватает заступника и пишет на него протокол “за  изнасилование проститутки”: “Так все  было, Фролова? Видишь, она  согласна”. Но Браток еще не очень закаменел в  своем  самодурстве. Он легко отвлекается на  водку, принесенную Горевым, и отпускает заступника. То есть это еще не  совсем  палач.
Один из самых явных палачей – Сафар, обнаглевший дед, спит среди бела  дня, любит распускать руки и участвовать в скользких ситуациях. Есть также  весьма  похожий на него Самед, “душман обкуренный” – этот  мог любого изувечить, “и не оторвись он на ком-то – сам себе  сделает харакири”. Задача таких типов – “жрать, насиловать, убивать”. Между Сафаром и Самедом столько общего, что у них мог быть один протитип. Но если проследить внимательно, каждый  из них был Калифом на час, каждый попадался и тоже  был раздавлен, то есть  становился  жертвой.
А их милицейская  модификация – это, конечно, Самурай в рассказе “Дебри”.  С ним все сложнее, ибо каждый персонаж Наугольного важен не только  сам  по себе, но во взаимосвязи с главным героем, тем же Горевым. И как ни отвратителен Гореву  Самурай, с его подлым наездом на невинного, с  его гнилыми зубами и гнилыми  установками – это не плоский  образ. В самый казалось бы, мрачный момент провала  операции Самурай  начинает… танцевать. Что на этот  раз вытворила загадочная, пусть не русская, а восточная душа? Вырвалась наружу некая необъяснимая энергия!  И все преобразилось волшебно, и опять не знаешь, ненавидеть или жалеть Самурая. А кореляция с Горевым, который  оказался в опасности благодаря  Самураю, особенно выразительна. Да, посадили Самурая, так  ему и надо. Но есть еще  “я”, - Горев, который тоже не  ангел. Неужели “ад – это только другие”? А мы  сами? Есть и в Гореве что-то темное, скрытое от нас, автор даже не договаривает, что именно. Но от этого совсем уж не по себе.
Здесь мы  подходим к характерной  черте наугольновской прозы. Он использует прием неявного, отраженого показа Горева через других персонажей. С одной  стороны, Горев  выше других  по уровню, тоньше, умннее. И потому, наверно, более человечен. Но это  его держит на  расстоянии - значит, более одинок. Но с другой  стороны, он и более уязвим, не защищен от боли. И преступным слабостям подвержен не меньше, а больше. Главное же  его отличие от других – не то, что он не падает. Нет, падает, но сам осознает это. Горев, избивший зачинщика, терзается  совестью, как мамиными глазами. Горев, предавший и пропивший родовое гнездо, неудержимо трезвеет. Горев, после длительной хулы приятеля в сторону Бога, измученный своей никому-не-нужностью, неумело становится  на колени в храме. Ибо только упав, можно подняться по настоящему. Только познав пропасть, оценить небо.
Действующие лица книги “ПМ” часто оказываются люмпенами, бомжами, людьми, сошедшими с колес: Француз в “Мусоре”, Леха в “Напоследок”, нищий в  лыжных  ботинках в “Беднее любого нищего”, дядя Гоша в “Продается дом”: “все глумлюсь, кучу”… До этого один шаг, если не остановиться. Но в том то и  дело, что Горев - которого злит  угрюмая текучка службы и низость человеческая - он уже это понял и остановился. Поэтому  книга “ПМ” грустна, но правдива и поучительна.
Еще  одна особенность: рассказы от третьего  лица чередуются с  рассказами от первого лица, а  страстотерпца Горева сменяет страстотерпец Наугольный. Автору и хочется  освободиться от своего негативного опыта, носителем которого становится  Горев, и в то же  время его утомляет эта  фигура. Наугольный хочет обратиться к читателю напрямую, без посредников. Накипело. Пример – рассказ “ПМ”. Мучительный монолог о времени и себе, где внимание перемещается от оружия к писательскому перу. Человек мало-помалу осознает защитительную и организующую роль творчества. Слишком  больно  жить. Жить и писать – это уже  вариант.
В рассказах А. Наугольного есть дикая вещь: там нет женщин.
Фоном действия в большинстве рассказов становится  то “бедрастая в  сарафане, ее бы сейчас”, то “чудовищный  визг замученной в доску  шлюхи”, то особа с гноящимися  глазами – “б…, но море обаяния”, то тетка из  медчасти в нижнем белье, то глуповатая функционерша, то мордастая из бюро, то серые дамы в обсыпанных пеплом  юбках. Склочная супруга Ник Ника не глупа, но жестока: распугивала шахматных ангелов, то есть мешала играть в шахматы и хлестать водку, это женщина-держиморда. Бегло говорится о дамочке в халатике на даче, откуда  солдаты  воруют груши – “породистая  стерва”. Почему?
Такое отношение объясняется просто: Гореву не повезло, он никогда не  любил, только “пользовал”. После  всех  его мытарств только женщина могла бы  понять и успокоить отчаявшуюся душу, уравновесить полученные удары и не совсем еще развеянные надежды. Автор лишает ГОРЕва и этого утешения в его ГОРЕстном пути. Хотя дело тут не  только в авторском произволе. Субьективно Горева  жаль, а  объективно это  только ускоряет процесс познания.

Проходя с Горевым круги его  ада, читатель ощущает, что не все  еще  потеряно в этой  жизни. Действительно, столкновение с нищим в  лыжных  ботинках воскрешает в  сознаниии Горева Мастера! И Горев почти счастлив. Внутренне он выбирает жизнь творца, которая  еще  тяжелее, но исполнена  смысла. И есть же вокруг него смешные романтики вроде “Достоевского”, которые упорствуют – “бить человека  нельзя”. И это светлое  упорство провоцирует Горева пойти и заступиться. И когда надоедает изгаляться и пить, можно взять и по-человечески дать вору надежду, что и он может повернуть назад, спастись. Поэтому, узнав Горева, невозможно разделить – герой или антигерой, но невозможно  его и забыть.  Он превозмогает эту  жизнь, и значит, по Бетховену, “жизнь есть трагедия, ура!”, и  жизнь хороша  уже  тем, что есть.

Тем более, что жизнь Горева далеко не однолинейна.
Она преображена и подсвечена несчетным  множеством книг, которые он прочел. Как, по Шаламову,  в лагерях нельзя  отнять у людей из памяти любимые стихи, так и Горев, одинокий человек, на  самом  деле не одинок. Даже в  “Свинарнике” он начинает работать, погружаясь в рассуждения о Шекспире:
“И вот теперь, испытывая слабость воли, как некогда Гамлет, я подумал: а стоит ли этот долг того, чтобы его исполнять, наступая на горло собственной песне. Гамлету стоило. Честь,  достоинство. Но нам? -  Я помню, чем там все кончается у Шекспира, - сказал Бергер. - Груда трупов. Смерть несчастной Офелии. Эпоха титанов прошла”. Шекспир – и сразу два  разных  человека  заговорили на  одном  языке.
Приметы ада в  армии связаны с отсутствием чтения (“Трасса”):
Доктор читал старый номер “Иностранки” Горев узнал его, там был поразительный рассказ “Превращение”, страшный, ни на что непохожий... Он все бы отдал, чтобы  просто полистать этот номер. Давно ничего не читал, кроме устава. Вообще чтение книг в батальоне считалось занятием противоестественным. Как педерастия. Читателей не любили и даже презирали. На дверях библиотеки всегда висел замок… Книги, если это были не труды классиков, в части отсутствовали. Горев не мог жить без книг. Жизнь, наполненная только повседневными нуждами, казалась ему пресной, несмотря на свое внешнее разнообразие…
Горев наивно верил тогда, что благостная  тайна реально присутствует в  пыли книжных полок. Книги освобождали от обыденности и  избавляли от надежд.
Книжная полка противостоит реальной видимости... точно так же, как душа - косной материи. Поэтому так взрывоопасна пыль книжных полок, поэтому в иные времена так ненавистны сами книги и даже их читатели, которых подозревают бог знает в чем, что, впрочем, совершено оправдано. В книжном коконе таится крамола. И где бы ни появилась книжная полка, всегда отыщется читатель…”
Довольно яркий эпизод рассказа “Шахматные ангелы” - с рецидивистом, которыей пишет в тюрьме: “Что поделываешь в тюряге? - Да вот рукописи жена принесла... Редактирую, - эпатирует нас старый хрыч (только бы не спросил меня - читал ли я его писанину, тоска... А между тем, автор... Тюремная проза! Возьмет и нас туда вставит. Надругается... Какая, однако, несправедливость: этот свою жизнь в роман превращает, а мы из нее канцелярскую отмазку лепим... ) - Что ж, пиши, пиши, - смеется Ник Ник, - выведешь нас в роли каких-нибудь  держиморд, а?”
Людей с  глубокими литературными привязаностями можно узнать в  Гореве и в его опустившемся друге (“Напоследок”) – они читали и  любили одно и то же:
“Классно выглядишь. Не на сенных барках ночевал? (Намек на Мармеладова для Лехи, с которым понимали и ценили одно). - Пустяки,- отвечает. - Я из другого романа. Пустишь?”
Важная  деталь в рассказе «Дебри»: «Я написал тогда свой первый  рассказ, обрел крылья».Между действием и ощущением возникает знак  равенства! Герой обретает силы в  литературе, она  начинает защищать его.
Персонаж по имени “Достоевский” в рассказе “Линия  фронта” – прием, с  литературной  точки зрения, может и не совсем оправданный, никто не  обязан знать внешний облик писателя  Достоевского. Но всем сразу  становится  ясен образ героя – лоб интеллигента и убежденность, что “человека бить нельзя”. “Прощай, Хэмингуэй” - название рассказа аппелирует к образу  писателя, мужественного, твердого человека и выводит Горева на контрасте как сдавшегося, сломленного.
И наконец, диалоги с великими людьми разных эпох – Ван-Гогом, Рембо, Лимоновым… Это тот случай, когда писатели буквально врываются в  действие и контактируют с автором в яростном диалоге. Чтобы превращать писателей в  своих героев – это надо нешуточно любить и книги, и  их авторов.
Такое  явление говорит о глубинной  связи нового автора А. Наугольного с предыдущими пластами литературы. Может, стоит уже отдельно говорить о писателе,  выросшем из читателя? Если в идеальном  смысле так и должно быть, то здесь тот самый  идеальный случай.

Не случайны также два рассказа-притчи евангельской тематики –“Пастух из Киферона” и “Желтая ливанская  роза”. Они открывают и закрывают  книгу “ПМ”, поднимая повествование на иной, надбытийный  уровень. Как бы ни были отдалены на нас временем пастух и отчаявшийся, всеми клейменый предатель, они близки нам своей нравственной  накаленностью, своими изввечными, проклятыми вопросами похожи на нас нынешних и потому вызывают сочувствие. Выбор пастуха: отказ от шанса, данного  судьбой. Мог  взять ребенка, мог  подарить царю. Зачем брать, если не смогу ничего из этого  извлечь? Довольно мудр этот пастух. Другой случай, когда ребенка  бросили все. Выбор предателя: сколько раз меня  предали, теперь и я... Если у  пастуха еще был  выбор, у  предателя  его  уже не  было. Выбор  есть у  читателя - смотреть на мир иначе. Не разделять на плохое-хорошее, не  за-крывать глаза на что-то, не сортировать, а видеть все, понимая и принимая...