Менины

1. МЕНИНЫ

Наша с Ниной история сделана из отборных пород жизни -  есть там и смысл и злость и даже иллюзия случайности. До трамвая приходилось идти минут пятнадцать, почти как сейчас. Я опаздывал или ждал минуты три, вернее, не ждал, а смотрел, как он  показывается на горке, несется вниз, пропадая за стадионом и, фыркая, стремительно вылезает наружу. Нина сидела на втором сиденье, если вести счет от средней двери, не было случая, чтобы она изменила себе ни в шесть, ни в семнадцать, ни в тридцать лет.
Какой-то неизлечимый снобизм приглашал нас в свое безалаберное царство, советуя как должное принять наши встречи, ни я ни Нина не удосужились записать телефоны друг друга, чтобы приятельски подышать в теплую трубку, услышать стук чужого сердца или просто посмеяться.
В детстве наши пути пересекались чаще, поскольку обильные кружки и секции выхватывали нас из дома, подсовывая людей, перетряхивая, ошарашивая, воспитывая - к двенадцати годам мы стали похожи на только что начиненные, облитые маслом и посоленные пироги, которые и осталось только, что заставить печься.  В пятнадцать после двухлетней визуальной разлуки мы из любопытства поцеловались, поцелуй и пожар в сердце растянулись на добрых три остановки, но уже на четвертой пора было выходить — каждый ехал на свою йогу (а у меня, все-таки похвастаюсь, было целых два гуру, впрочем не удивлюсь, если и здесь Нина обогнала меня).
В девятнадцать, на четвертой остановке мы вылезли вместе и, задумчиво взявшись за руки, пошли к гостинице, схватили первый попавшийся номер (окно выходило на лаконичный пустырь, а вовсе не на замерзший пруд, как ожидало наше свежеиспеченное жадное до даров судьбы Я, уже подернутое патиной усталости, которую по неопытности легко принять за цинизм).
Мы сняли номер на несколько часов, на обратном пути даже успели поговорить. Нина изложила свои взгляды на проблему искусственных мехов и парадоксальный институт брака, я был женат на хорошенькой однокурснице, впрочем Нинин статус был даже сложнее, поскольку не миновал треугольника, помноженного на комичное со стороны, но весьма стойкое и странное увлечение фанатиками, изобретателями и рационализаторами.
Я опаздывал минут на сорок. В соответствии с ролью того периода я должен был, радушно улыбаясь, рассаживать жаждущих счастья людей в пяти остановках метро отсюда. Нина, по ее словам, чертовски опаздывала и хотела есть. Я порылся в пальто, вытащил замерзшую конфетку и стал торопливо прощаться.
Через девять лет мы встретились и болтали до конечной. Поцелуй вышел пронзительным, как выстрел. Нина ехала к какой-то замотанной собой подруге, я только что помирился с женой и не хотел оставаться на ночь, но уговорил Нину слезть на остановку раньше и пойти в уже видневшийся кинотеатр.

2. ВОЛНА СО ЛЬДОМ

Мишин не там сошел с электрички, перепутав похоже шипящие названия станций. Конечно, это не трагедия, но таких неприятностей что-то слишком много развелось за последние годы. 22:14. Поздно —дача отменялась. С Остроговыми в ноябре случилась та же дурь, так что им ничего не оставалось делать, как достать зонт, поругаться и на автобусе вернуться в Петербург.
Мишин спрыгнул с платформы и пошел по ледяной нитке, вдоль сугробов справа и слева. Схватившись за куст, разодрал ладонь, но все-таки упал. Надевая на ходу перчатки, пошел еще быстрее. Снежинки увертывались друг от друга, пока не падали на землю, сделанную из влажной белой пустоты и фонарей на краю леса.
Два огня смотрели на Мишина. За ветром, темнеющим между деревьями, угадывался Финский залив. Здесь был край земли, покрытый толстым от ветра и волн льдом. Держась за огни, стояли магазин и бар с синим, плохо заметным названием из неона.
Как дым от выхлопной трубы, клубился снег. Начиналось море. Мишин боялся провалиться, хотя лед с талой водой наверху еще держал наст. Глупо не зайти в бар на краю света.
Дул мокрый ветер и было холодно; песок прятался под снегом. Бар закрывался в десять тридцать. Молоденькая хозяйка бара пела в полном одиночестве, сдвигая в угол стулья. Мишин замешкался на пороге, счищая снег.
— А вы хорошо поете! — крикнул Мишин низким, хриплым, еще с улицы голосом, когда, наконец, снял куртку и, прочертив в воздухе круг, попросил пиццу с грибами.
Хозяйка замолчала и принесла меню. Не читая, Мишин заказал водку и кофе, злясь, что принес с собой снег.
— Не там вышли? — спросила хозяйка.
— Угадали.
— Вы ведь в дачный поселок хотели...
— Да. Откуда вы знаете?
— Так часто ошибаются. Названия очень похожи, да и станции с виду одинаковые.
— И что делают, когда не там выходят?
— Кто в Питер обратно едет, кто пешком идет три остановки, некоторые машину ловят. Кто к чему привык, то и делают.
— А мне что делать?
— Думать, — сказала хозяйка и пошла греть пиццу.
Мишин приходил в себя после электрички, снега и облома, рассматривал красный пластмассовый цветок на столике, радуясь запахам кофе, мяса и выпивки.
— А здесь что есть? — спросил Мишин, дождавшись, когда девушка допела про вороного коня.
— Да ничего здесь нет. Бар, магазин и пляж летом. Особисты часто приходят, пенсионеры, дети из пионерлагерей. Вам правда не мешает, что я пою?
— Да нет, пойте на здоровье.
— Сейчас, только сделаю вам чего-нибудь, — сказала хозяйка и ушла на кухню.
— А почему особисты!? — заорал Мишин, пытаясь докричаться.
Девушка выглянула из-за дверей кухни:
— Не знаю. Говорят, у них база отдыха рядом!
— Понятно.
Он устроился на стуле и стал размешивать сахар, грея нос над почти игрушечной кофейной чашкой. Капнула кровь на блюдце. Мишин поднял руку вверх и пошел искать кран, на ходу облизывая ладонь.
— Дайте я перевяжу.
Мишин снял шарф. Хотелось, чтобы это было бесплатно, небольно и быстро. Девушка принесла бинт и теплую воду, села рядом, не торопясь, вымыла ему ладонь, ловко перевязала. Мишин не удержался и тронул ее теплую щечку.
— Спой еще, мне нравится, как ты поешь.
— Спеть тебе?
Хозяйка унесла воду и бинт, сделала пиццу, опять скользнула по нему глазами, принесла мороженое и вино и, переодевшись, вернулась обратно. Мишин улыбался. Девушка запела громче. Мишин дул на пиццу, улыбался виноватой улыбкой единственного зрителя, лечил мороженым обожженный язык, качался на стуле, вспоминал анекдот, который сейчас расскажет. Убрав посуду, она погасила свет на кухне и стала красить ногти, продолжая петь.
Под утро они вместе вышли на улицу. Минус 1 – минус 3. Лужицы на снегу исчезли. Утро слегка подмерзло, будто для лучшей сохранности, Впереди был лед на замерзшем огромном мелком море, хрустящая пена морская, заснеженные раздевалки, песок под снегом, снег под песком и наглый длинный горизонт с полоской синего. На краю пляжа виднелся ее дом. Мишин помнил, что Катя зачем-то рассказывала про него ночью, пытаясь объяснить, почему они спят в баре. Белые тучи летели в сторону города. Обреченно таял снег на автостраде — как-будто в последний раз в этом году. Горластая белая птица надеялась на рыбу и камнем падала в растаявшее море. Мишин наступил на край съежившейся от холода воды, Катя стояла у своей машины и смотрелась в зеркальце. Это место она знала наизусть. Ей хотелось домой.
Старик с внучкой быстро шли по краю заснеженного пляжа. Девочка кричала на снег, размахивая лопаткой. Как вода изо льда, проступала жизнь. Мишин вернулся к машине.
— Летом ты тоже здесь? — спросил он.
Катя что-то ответила, хотя ей показалось, что Мишин не слушает.
— Эй... Олег! — Катя толкнула Мишина. — Ты не возражаешь, если я покрашу волосы, когда мы приедем? Я давно собиралась это сделать.
Мишин кивнул.
Дорога была скользкой, Катя ехала медленно. Ее дом стоял на пригорке, окруженный соснами. Мишин, как и все приезжие, с любопытством смотрел на то, что каждый раз каждое лето бывает морем. Горластая белая птица, забыв о рыбе, высоко летела на морем и, вероятно, кричала.
— Ты одна живешь? — хотел было спросить Мишин, но осекся, вероятно вспомнив о собственном, годами копившемся, хроническом одиночестве, в котором не собирался сегодня признаваться. Да и завтра, честно говоря, тоже. Вечером нужно будет убраться, чтобы не злоупотреблять катиным гостеприимством. Если повезет, она довезет его до платформы.
— Смотри! — закричал Мишин.
Катя отвернулась от дороги, машина, и так ехавшая предельно тихо, застыла. Волны, проделав длинную трещину во льду, вылетали из-под воды, переворачивались в воздухе и шлепались на лед. Через полтора года, когда ранней зимой Мишин почти не нарочно опять не там сошел с электрички, перепутав похожие, одинаково шипящие названия станций, он на всякий случай подошел к бару. Бар был заперт, а к дому он не пошел, чтбы не наткнуться на пустые окна или чужой огонь в камине. Конечно, это не трагедия, но таких неприятностей что-то слишком много стало в последнеее время.
Влажная пустота приютила фонари, беззаветно горящие на краю леса. Первые снежинки ловко увертывались друг от друга, пока не падали на землю. Сделана из снега белая дорога. Она огибала Финский залив, который угадывался за ветром,  уже полсотни лет темнеющим между этих деревьев.

3. ПОВОДОК

В магазине «Снегирь» продавались, в основном, канарейки, клетки и корм для кошек. Был там еще эзотерический киоск, возле которого покупатели сбавляли шаг и почему-то переходили на шепот.
«Снегирь» открылся девять лет назад прямо в доме Песковского, пережил кровавый период становления, привел в порядок кусок двора, отодвинул джип от распахнувшихся задних ворот и перестелил зеленый ковер перед входом.
Раз в неделю Песковский обязательно заходил в «Снегирь». Он любовался птицами, давал им имена, заставлял говорить, осторожно гладил, просунув мизинец сквозь прутья клетки, листал эзотерические брошюрки, копался в амулетах, пялился на продавщиц. Его не гнали, хотя за шесть лет он ни черта не купил.
Вразнобой щебетали птички, некоторые от безделия даже пытались петь. Новенькие продавщицы вступали в разговор, привлеченные опрятностью, свежим дыханием и манерами Песковского, выяснялось что Песковский стрелец, что разведен, что ни жениться ни содержать не собирается, что... - на этом месте девушки лихо вычеркивали Песковского, гасли, отворачивались и искали дальше.
В конце апреля «Снегирь» обычно закрывался на майские праздники. Песковский, вспомнил о весьма вероятном коротком дне и тут же удрал с работы, чтобы успеть в магазин. В пять тридцать Песковский подбежал ко входу. К счастью, магазин был открыт. Песковский отдышался и вошел в «Снегирь». Там никого не было, — Песковский растеряно озирался, пока не увидел уборщицу, почему-то сидящую на полу.
Песковский пошел к ней, кивая знакомым птицам. Та рыдала, не замечая ни себя, ни Песковского, ни магазина. Песковский не понял, что ему делать и пошел смотреть на клетки. Дверь подсобки распахнулась, тяжело дыша из-за нее выскочил директор. Василий Денисович схватил бутылку воды, не отрываясь допил и уставился на Песковского. Тот так испугался, что не мог бежать.
— Здравствуйте, — сказал Песковский.
Директор кивнул, скрылся в подсобке и появился с охранником Демьяновым, таща перед собой товароведа Алешу Кускова.
Сделав секундную передышку, они поволокли Алешу к выходу. Тот был без сознания. На полпути директор бросил Алешу на пол, закурил, ударил два раза по ребрам и выругался. Демьянов последовал его примеру. Вышли из подсобки продавщицы. Песковский безмолвствовал. Ему хотелось домой.
Василий Денисович направился к Песковскому.
— Он ведь что делал, падла,  я его в кабинете поймал,  он ведь сейф открывал мой, я как нарочно ключ на столе оставил, а там ведь зарплата на всех!
Директор хрястнул кулаком по кассе. — Чем бы я платить стал, а? Что с нами было бы?
Песковский покраснел. Он вспомнил, как четыре года назад увидел возле витрины пачку денег, перетянутую резинкой, сделал вид, что завязывает шнурки и прислонившись к прилавку, ловко переложил ее в карман.
— Да не смотри ты на меня, дура, лучше «скорую» вызови, — крикнул Василий Денисович старшей продавщице, кивнул охраннику и пошел в подсобку. Демьянов понес Алешу к выходу.
Директор вернулся с водкой и стаканом и влил водку в Алешу.
— А что врачам скажете? — спросил Песковский.
— Да какая разница.
— Вы его выгоните?
— Посмотрим,  — сказал директор.  — Купил бы ты у нас канарейку. Пять лет ходишь, а все без толку.
— Я подумаю, — гордо сказал Песковский, удивляясь собственной смелости.
— Сволочи, — прошептала длинноногая практикантка и достала зеркальце.
«Скорая помощь» гудела возле черного хода. Песковский помог охраннику помочь санитарам бросить Алешу на носилки, постоял у порога, наблюдая, как «Скорая помощь» аккуратно объезжает господина с облегчающимся ротвеллером и через широкие ворота выезжает в город. Песковский махнул вслед рукой, словно провожал в дорогу хорошего знакомого, зачем-то стукнул себя в грудь и поехал в Серебряный бор открывать свой купальный сезон, по дороге вспоминая личико практикантки, не побоявшейся шепнуть все, что она думала. В голову пришла песенка котенка по имени Гав и Песковский зашагал к троллейбусу, громко мурлыча ее под нос. Песня кончилась на втором куплете и Песковский стал зачем-то вспоминать того парня из книжки, зачем-то обернувшего вокруг себя красное знамя. Парень уже был как на ладони, не хватало только его половины его товарища в пиджаке, по всей видимости объяснявшего что делать.
Синий троллейбус поразительно быстро довез Песковского до берега. Песковский плыл в теплой серой воде и ни о чем не думал, женщина в желтых очках присматривала за его вещами, два похожих на Василия Денисовича близнеца, стоя на руках около воды, спорили о том, можно ли самому сделать хорошее сливочное мороженое. 

4. СОБАКИНТАУН

Глядела вниз опутанная пятью красными  огоньками телебашня, как-будто пять великанов курили в темноте, замышляя злой подвиг против города. Телегин лежал на диване с которого едва-едва  поднялись ушедшие в кино гости и думал о том, что к власти вдруг придут порядочные люди, и много, - несколько тысяч, не меньше, - жизнь в городе чертовски похорошеет. Телегин так увлекся, представляя эту вполне возможную нормальную жизнь, что не расслышал жену, в третий раз повторявшую одно и то же.
— Олеженька, сегодня в 9-15 балет, может, починишь его? Мама так просила меня, пожалуйста, Олеженька. А в пол-двенадцатого твоя передача будет.
— Разве сегодня? Ты ничего не перепутала?
Жена закивала и вошла в комнату.
— Когда твои Носовы от нас уедут? — спросил Телегин, кивнув на чужие тапки.
— Я не знаю, — задумалась жена, что-то высчитывая в уме.
— А если его не чинить, так они, может, скорее уедут?
— Почини, я тебя очень прошу.
Телегин посмотрел на телебашню, на этот раз ища поддержки и сжав кулаки, пошел к телевизору. Он сел на корточки перед черным экраном, среди бликов разглядел жанровую картинку, в которой варился последние пять лет — окно в белой рамке, спинки стульев, ярко-красную подушку на диване и даже бутылку вина на столе, которую позавчера привезли Носовы.
Телегина передернуло от вида собственной комнаты и он включил телевизор.  Сегодня был звук, но не было изображения. Телегин взял плоскогубцы, встал на колени, подполз к задней стенке и сильно ударил по ручке яркости. Экран засветился, в дверях показалась жена.
— Какие лучше полосы? Белые? — крикнул Телегин.
— Белые надоели. Давай лучше, синие, если возможно, — ответила жена.
— Хорошо, — сказал Телегин и подполз с другой стороны, щелкнул по какому-то рычажку, поднялся на ноги и отряхнул колени. Перед носом мелькнуло воспоминание – довольно живописная, удачная и щедрая картинка из личной жизни - Телегин потянулся за ним, крепко схватил и понес к дивану.
Теплая волна подкатила к груди, вторая волна вдруг обернула Телегина, словно одеялом.
Телегин лег. Уже не так мешал варварский шум во дворе.  Три белые полосы, как и положено, проносились по экрану и буквально уносились в вечность; звук был прекрасный, подушка на диване до сих пор отражалась на экране, ее стоило передвинуть, чтобы не мешала, телебашня с интересом наблюдала за происходящим, вторая волна уносилась обратно, первая рассыпалась на куски пены, воспоминание удалось на славу, жена зевнула, Телегин все еще улыбался, теща выдвинулась на кухню, Носовы, стиснув зубы, звонили в дверь.

5. ДУША НА ВЕТРУ

Уже ожила и охотно побежала кошка, пробудилось полчище машин перед вокзалом, сместилось на несколько сантиметров - каждая в свою сторону, лизнул собственную слезу ребенок на заднем сиденье девятки, построились в нужном порядке первые листики на мемориальной березовой аллее, гордости вокзала, земля глотала дождь, взвизнули вагоны электрички, машинист уже нащупал сигареты, готовый взглянуть на зеркало, но тут кадр застыл, как перед прыжком, и снова сменился неизбежным двадцать пятым.
На сей раз на нем была изображена семья за завтраком – три человека, скорее всего итальянцы, смотрели каждый в свое окно, отец тер рукой лоб, мать кусала хлеб, дочка убирала в карман конфету, есть ли здесь мораль – не знаю, кадр спрятался, освобождая время и дорогу для повседневности — опять задрожал зеленый светофор, взгляд машиниста прошел полпути между рельсами и зеркалом, уже показалось плечо испуганного потного командировочного,  приехавшего не на тот вокзал, дальше сами знаете, отдельным умельцам удается разглядеть три-четыре горизонта и даже далекую рамку по краям экрана, хотя босоногие старцы из Калифорнии уверяют, что если напрячься, можно увидеть свет проектора, без устали делающего для нас пространство, впрочем и хиппи прозевали эти лишние «лишние» кадры.
Интересно то, что следующим «двадцать пятым» кадром на весь мир передали вокзал (за одно это на него можно повесить мемориальную доску), точнее, не весь вокзал, а пассажира Шагаева.
Шагаев стоял под зонтом посреди перрона, всматриваясь в каждого, и вероятно, напоминал бы блаженного, не будь так хорошо одет.  Среди чувств, переживаемых в данный момент Шагаевым, сильно выделялось довольно простенькое, легкое в приготовлении чувство, состоящее из светлой тоски и сильно разбавленного любовью одиночества.
Шагаев стоял посреди перрона, невидимый прокурор гнал людей вперед, заплакал ребенок на заднем сиденье девятки, потный командировочный понял, что опоздал, но кадр опять застыл, как перед прыжком, а на следующем двадцать пятом кадре опять был Шагаев!  Два раза его показали всему миру - он благославлял людей, спешащих на поезд. Солнышко выглянуло из-за майских туч, мокрый асфальт под ногами засветился как чешская люстра, да еще подошла дополнительная электричка, поэтому люди не особенно злились на Шагаева, неизвестно зачем оказавшегося на их эпохальном пути к вагонам, к кассам, к метро.

6. ОЧЕНЬ ВАЖНАЯ ПЕРСОНА

Мой дядя снова нуждался в чем-то редком, на этот раз эта была какая-то новая разновидность анальгина, судя по рекламе, недорогая и эффективная. Дядюшка как всегда куда-то торопился, я как всегда вызвался помочь, к тому же мне что-то поручила жена, к тому же какая разница, со сколькими заданиями в голове страховой агент будет влачиться по пустыне, покрытой домами, тротуарами и площадьми.
Я уже увидел две раздавленные улитки на тротуаре, примета не хорошая, но и не плохая, по просьбе жены купил средство для чистки позолоченных ложек и дверных ручек, дешевый набор игрушечных стемесок, готовых содрать шкуру с доски, пока не подвернулась заслуживающая внимания аптека. Я вспомнил про дядину просьбу, белая дверь распахнулась мне навстречу, звякнул колокольчик, вентилятор под потолком раскачивал бумажную фигурку доктора со сложенными крыльями, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся рекламой активированного угля.
Аптека была пуста, вымытый пол сох, служащий у окна повернулся ко мне и раскрыл было рот, я, опережая его, стал извиняться, предположив, что ворвался в перерыв, но он упреждающим жестом остановил меня и спросил, чем может быть любезен.
Опершись на стойку, я пару раз  выговорил название лекарства, слущащий выдвинул несколько зеленых ящиков, открыл огромный шкаф, трижды перечитал листок с названиями, приклеенный к дверям, с сомнением покачал головой и водвинул ящики на свои места. Я уже вдохнул  воздух, предназначавшийся для следующего вопроса, но служащий опередил меня и сам предложил поискать на складе.
Склад оказался комнатушкой, забитой всякой медицинской всячиной. Пахло полынью и спиртом, оранжевые шланги высовывались из своих коробок, стебли одуванчиков сушились на столе, сверкали этикетки, блестели скальпели, аккуратные ряды ночных горшков поднимались до потолка.
— Смешно, правда? — спросил меня аптекарь и не дожидаясь ответа, полез по лестнице на стеллаж, отпихнув полуодетый манекен. Голова закатилась  под стол и быстро замерла.
Служащий рылся в огромной коробке из-под духов, наконец, издал что-то, изображающее вопль радости, и спустился ко мне.
— Вот ваше лекарство, — гордо сказал служащий. — Два сорок, пожалуйста.
— Это не для меня, это для дяди, — сказал я, отдавая деньги. Мне хотелось уйти, хотя еще пару минут назад я собирался усадить служащего за стол и застраховать его жизнь.
— А я знаю, что не для вас, — мягко сказал служащий.
— Каким образом? — спросил я.
— Это видно с первого взгляда. Для себя люди покупают иначе.
Я убрал лекарство в портфель и повернулся к выходу.
— Извините, а где дверь? — спросил я, пытаясь разглядеть признаки занавесок на стене, которая еще минуту назад была окном.
— Дверь? — удивился служащий.
— Ну дверь, чтобы выйти.
Он покраснел.
— Простите, я забыл про ваши очки, — сказал служащий, вытащил из кармана футляр, чихнул и протянул мне.
— Но я не ношу очки!
— Наденьте, пожалуйста.
Я надел очки и увидел дверь. Стекла были простыми. Я снял очки и дверь исчезла. Я запомнил положение двери и попытался отдать очки.
— Они ваши.
— Сколько с меня за этот фокус? — спросил я, начиная раздражаться. — К тому же...
— Это не фокус, — перебил служащий. — Очки стоят символическую цену — четыре восемьдесят, десять стоит футляр, можете его не брать, если хотите.
— Что вам угодно? — спросил я.
— Наконец-то мы начали разговаривать, — обрадовался аптекарь. — Помните у Пушкина, единственный стишок, который вам удалось выучить, так он про вас.
— Вы серьезно?
— Шучу, — огрызнулся служащий и достал ведомость. — Распишитесь здесь, пожалуйста.
— Чем расписаться? — почему-то спросил я, попутно проклиная себя за идиотский вопрос.
— Ручкой, ручкой, — устало сказал служащий и получив роспись, дал квитанцию. — Если сломаются, сядете на них, наступите, потеряете, забудете в другом городе, проблемы делать не надо, паники не устраиваем, идем к нам, предварительно позвонив по телефону, указанному в квитанции, и бесплатно заменяем, понятно? (в голосе ангела промелькнули какие-то армейские нотки).
— А их надо все время на носу носить? — спросил я.
— Носите когда хотите, никто вас заставлять не будет — мы же не концлагерь, да и вы, вроде бы тоже не эсесовец с собакой.
Несмотря на комплимент, я не стал упускать шанс, достал папку и подробно рассказал о нескольких программах страхования жизни. Честно говоря, я думал, что меня попросят, но мой собеседник не только сочувственно выслушал мой рассказ, но даже дал телефончик своего клиента, который вот уже как месяц стал страховым зверем, ощутившим потребность в не слишком дорогом страховом ловце.
Я бережно записал телефон, надел очки и попрощался. Звякнул колокольчик. Несколько человек в зале выбирали лекарства.
Улица была в точности такой же как и полчаса назад. Я поправил очки и огляделся. Бросил под ноги пригоршню искр троллейбус, черная с белым пятном на голове собака выкатилась из подъезда вслед за грязным баскетбольным мячом, милиционер поскользнулся у входа в метро, пьяная баба торговала кубинскими сигаретами, две девушки из парикмахерской несли к грузовику коричневое кресло, тянулась за медом огромная плюшевая пчела за окошком булочной.
Пчела подмигнула. Окрыленный, я побежал в универмаг за коллекционным кофейным набором, который третью неделю просила купить жена, чаще обычного смотря по сторонам, внемля тому, что должен увидеть именно я.

7. МОЙ ОФИС

Я, контора, новая крыса в подъезде огромного дома-чемодана возле Дома на набережной, еще одного загончика для сталинской массовки, уютная скамейка под тополем, пытающийся сесть на велосипед сын председателя домового комитета, с телефоном в кармане и котенком под мышкой, оглядывающий свой двор в поисках подходящего дела.
Председатель домкома был сравнительно маленьким и лишним человеком, если и клал себе в карман, то чуть-чуть, иногда я здоровался с ним возле лифта, однажды даже пил с ним коньяк, когда он заглянул в нашу контору, заискивающе назвал ее концерном и предложил кирнуть.
Я толкнул ногой дверь и вывел его в купавшийся в свете длиннющий девяностометровый коридор. Председатель выругался и добавил, что видит такое впервые в жизни, хотя весь дом знает, как облупленный, что в плане этого коридора нет, что любой бордель сделает все возможное, чтобы оказаться на нашем месте. Я переспросил его про бордель, председатель огляделся и пересказал документальный фильм, который на днях видел по телевизору.
Коридор был стопроцентно пуст, если не считать обшарпанных стульев, видневшихся на другом краю. Свет выхватывал клубы пыли, кружащейся перед огромными окнами, рассохшийся пол, казалось, появился здесь сам по себе, как песок в пустыне. Я обожал этот чудом доставшийся мне коридор, оставил все как есть, после обеда приходил пить кофе, курил, мечтал, злился, отдыхал от людей или набирал по телефону первый попавшийся номер, несколько раз засыпал на составленных в ряд стульях.
Председатель засопел. Судя по всему, ему уже пришло в голову  попросить у нас немного денег. Я сходил за коньяком и кошельком, вручил ему купюру и  рюмку. Председатель повеселел, кивнул в мою сторону и обещал молчать как рыба. Я точно знаю, что он будет молчать – нравы нынче строгие. Да, о чем это я? Не о нравах же, в самом деле. В моем коридоре пока не было ни профессиональных шлюх, ни святых, даже маленькие и лишние любители, претендующие на мои уши, кошелек или сердце, появлялись здесь не чаще чем раз в два с половиной месяца.

8. ФОКУС

Честно говоря, в жизни Леонида Фокуса, уже в три года получившего заслуженную кличку «расфокус», кроме Переезда не было ни одной внятной попытки изменить или хотя бы хорошенько скрасить собственную жизнь.  Конечно, как и все добившиеся чего-то смертные  Фокус без запинки называл добрый десяток событий, которые не стыдно поставить в ряд с окончанием института, - событий, надежно выгравированных на доске почета сознания, пока по-кладбищенски серьезного, но, в принципе, почти готового на хорошо продуманное па де де, скромный фортель или  даже решительное сальте-мортале. Переехав в Берлин, Леонид снял квартиру у юркой немки из Поволжья, предпочитавшей за полцены ютиться у двоюродной сестры, и после двух-трех дней поисков нормальной работы устроился снимать показания с электрических и водяных счетчиков, совмещая две ставки в качестве преемника двух непохожих друг на друга предшественников — начинающего наркомана Генриха Фишера, потерявшего способность к копированию чисел со счетчика на бумагу, и мать-одиночку Гертруду Григорьевну, готовую часами наблюдать за первым попавшимся шустрым колесиком, передающим силу и направление колесикам побольше.
Напившись пива по случаю устройства на должность и расчуствовавшись, Фокус собрался было познакомиться со своими предшественниками, чтобы немного поговорить по-людски и получше войти в курс дела, но в последний момент отложил свой поход и пошел в кино. На экране происходили логичные злоключения молодого французского парикмахера, отдаленно напоминающего Расфокуса. В финале режиссер еще раз напомнил зрителю, что у него драма, а не трагедия или комедия, и женил героя на хорошенькой ветреной лесбиянке.
Фокус, экономя на трамвае, пошел домой пешком, с удовольствием вспоминая только что посмотренное кино, увидев полицию перед подъездом, сбавил шаг, прошел через расступившиеся оцепление и, держа голову выше обычного, поднялся в квартиру.

Пол в гостиной был разобран. Пунцовые полицейские вытаскивали из-под досок спичечные коробки, инспектор подозвал побледневшего от волнения Фокуса, заглянул в зрачки и документы, задал несколько стандартных вопросов, показал на кресло, предложил сесть и по возможности не путаться под ногами следствия.
— А что в них? — с воодушевлением спросил Фокус, но инспектор приложил палец к губам и не ответил.
Двое полицейских простукивали стены и подоконники. Фотограф вытащил из-под кровати коньки и тупо смотрел на острые лезвия полозьев, которые, вероятно, видел впервые в жизни.
— Это мои! — закричал Фокус по-русски, спохватился и добавил по-немецки — Это коньки. Я на них катаюсь — прихожу на каток и обуваю  на ноги.
Фокус, сильно размахивая руками, показал как он это делает. Фотограф извинился, бережно положил коньки на место и вернулся к коробкам в гостиной. Фокус пошел за ним.
— А что вы скажете, если я скажу, что все это мое? — хотел крикнуть Фокус, но лишь протянул руку навстречу коробкам у стены.
Инспектор бросил взгляд на Фокуса, шутливо погрозил пальцем и приказал полицейскому еще раз проверить ванную. Фокус барабанил пальцами по спинке кресла, мечтая, чтобы эта свора с мешочками, бумагами и фотоаппаратами побыстрее навела порядок и навсегда убралась из квартиры. Ему не терпелось обнюхать каждую щель, вскрыть пол, заметить что-то, что наверняка упустили из виду полицейские, попробовать на вкус свою новую тайну, съесть пирожное, которое он купил в кинотеатре, посмотреть как задергивает шторы голенькая фройлен Фижбах, запомнить пять новых слов и хорошенько выспаться перед завтрашним берлинским утром. 
— Эй, Фокус, — услышал он голос инспектора, — распишитесь, пожалуйста здесь, здесь и здесь. Побыстрее, пожалуйста. Мы вам ведь добра желаем.
Фокус хихикнул, понял, что все видят, что он смеется, и уже не стал сдерживаться. Давно он так не смеялся.

9. ПОХВАЛА ПРИРОДЕ

1.

К чему все это? Неужели наша странная, политая желчью, духами и кровью, сваренная из кумача, сжатого воздуха и титановых сплавов упряжь, иногда присыпанная сахарной пудрой, спрыснутая духами и туманами по вкусу, — вечное ярмо, которое в нашем отечестве без труда можно найти у каждой колыбели, и впрямь заставляет нас сделать невозможное и чуть ли не со второго шага изменить самому себе? Стоит ли удивляться, что мы как один неспособны влиять ни на ход истории, ни на ход собственных мыслей.

2.

Интересно, в чем он сегодня — во френче, в галстуке, в дирижерском фраке, в шлеме летчика, в мантии звездочета, на ком вымещает гнев, кого боится, в каком кресле ерзает?

3.

Куда нашим ярмишкам до его, первозданного, очищенного от мелких мыслей, ярма. Лишь два-три первых рычага государства сумели если не уподобиться, то хотя бы чуть приблизиться к нему. Весной он любит проделывать старый фокус — прыгает с коня на переднее кресло автомобиля, ловко объезжает дворец, сажает в машину смешливую студентку с мороженым и, наконец, спасает тонущего мальчика в курсантской форме.
— Спасибо, дяденька! — честное и младенчески бесхитростное, рвущееся из уст ошеломленног мальчишки, вдруг понимающего кто его спас, и снова теряющего сознание, транслируемое на всю страну и на весь мир, да что там на весь мир, на всю галактику, ученые уже  наперегонки обещают и это, служит сигналом к началу великой недели Искреннего Благодарения, открывающей декаду Справедливости.
Люди высыпают на улицы, те у кого нет шариков, надувают щеки (прекрасный добрый обычай, вошедший в моду после бархатной революции), пять главных силачей страны, впрягшись в статую Необходимости, тащат ее вперед, он бежит к ним своей чаплинской походкой, ловко раскланиваясь и надевая символический хомут на шею, идет вместе с ними.

 4.

И вот уже появляются всадники, и в народ летят тарелки и ложки с его портретами. Через каждые сто тарелок летит супница, где он изображен в полный рост на фоне своего дворца. Газеты советуют  дарить супницы ближайшему музею Славы по месту жительства, а из тарелок есть его любимую пшенную кашу с отрубями, которую мы все как один доедаем до конца, на счет пять дочиста облизывая ложку.

5.

Многие и вправду верят, что его портреты, особенно те, на которых он чистит банан, держась хвостом за любимую пальму в своей оранжерее, и улыбается своей почти человеческой улыбкой, невероятно помогают в деле несения ярма.
Казалось бы все ясно, передискутировано и обговорено, но до сих пор находятся фанатики, утверждающие, что несолидно отдавать высшие посты обезьяне, пусть даже в высшей мере выдающейся, и даже ссылки на зарубежный опыт — вспомним хотя бы свободолюбивый Ирландский Суринам, где уже восемьдесят лет царствует коробка из-под телевизора «HITACHI», или  Восточную Гренландию, возглавляемую прекрасным вековым дубом, пользующимся абсолютным доверием аристократии, интеллигенции и народа, не могут переубедить упрямцев в том, что люди и власть несовместимы, что на посту диктатора лучше всего видеть кого угодно, кроме человека. Конечно, скажете вы, толпы заместителей разнесут страну по клочкам, но что нам мешает убрать людей из высшего эшелона, а потом поэтапно вышвырнуть их из эшелонов среднего звена и тогда разум будет снова праздновать свою негромкую, но чуть ли не окончательную победу, разве нет?

10. ЛОМТИК С ЯГОДКОЙ ПОСРЕДИНЕ

Я иду по обсыпанному песком ледяному двору, оглядываясь на последний на сегодня свет в окнах, провожая двух похожих друг на друга подружек, хотя светленькая поумнее и подобрее кажется, но хихикают они одинаково, да и музыка им должна нравиться одна и та же. Мы чудом успели на метро, бегом купили чипсы с сюрпризом в пищевом автомате на Тверской, ринулись на другой конец Москвы, двадцать минут летя вперед в очумело свистящем вагоне.
Последний на сегодня свет на станции почти погашен. Пара красных огоньков прибита над совсем черным тоннелем. Туман застревает в турникетах. Горячая вода капает из трубы над лестницей подземного перехода. Нужно быстро пробежать, чтобы не облиться.
На улице тает снег. Мы спотыкаемся на рыжем льду и хотим есть, рзбегаемся по облепившим метро ларькам. Я сую мелочь, хватаю шоколадного гуся и пиво. Слон едет на велосипеде по пивной банке. Продавщица нацелилась на белобрысую девчонку, покупающую самый дешевый ломтик бисквита в Москве, продавщица презирает все 15 копеек, которые протягивает девчонка за единственный ломтик с ягодкой посредине, девчонка хватает пирожное, губами слизывает ягодку, продавщица шипит, девочка, отдав деньги, ест ягоду с закрытыми глазами, я смотрю на нее, она открывает глаза, я слизываю с ее губ сахарную пудру, отхожу от ларька, предлагаю ей слона и пиво, ее рыжая подружка смотрит на нас злющими глазами, почти как эта продавщица. Мы идем вдоль рытвин к нашим пятиэтажным домам, нам по дороге и нам нравится идти вместе.
Нам, все еще троим, потому что ее подружка —  рыжая, крашеная, пахнущая табаком, злая, пять минут назад мирно выходящая из метро, все еще с нами. Ей по пути —  она живет в одном подъезде с кем-то из нас. Орет репродуктор на улице. Нудит рыжая деваха, но мы ее не слышим. Нам хорошо, пока мне на спину не падает снежок.
Я оборачиваюсь —  мокрый от снега мужик машет желтым фонарем.
—  Курить хочу! —  заорала рыжая.
Я не понял, чего хочет мужик, и потянул девчонок дальше. Мы прыгаем через красные ленточки, наступая на грязь и темноту.
—  Вы что, совсем психи?! —  орет мужик, показывая на яму в двух шагах от себя.
Я вспоминаю статью в газете о нашем расползающемся районе, об оползнях. Не верю, что это так уж опасно. Мне хочется идти дальше, ничего не меняя. Ведь даже метро работает.
Здорово, мы опять ничего не видим и не слышим. Мы бросаем мужика и бодро идем вперед, пока до нас не доходит, что все надписи на стенах —  это приказы подальше отойти от ям, в которые все может сползти, в которые когда-нибудь сползут длинные пятиэтажные дома, растущие на безопасном расстоянии от будущих обрывов. Мы удираем от красной ленточки, взбираемся на горку посреди двора. Белобрысая хватает меня за руку, уже не канючит рыжая, я вспоминаю о ней и даю ей сигарету.
Я оборачиваюсь, мужик размахивает желтым фонарем, куда ни глянь —  пятиэтажки и красные флажки вокруг подъездов. Белобрысая поскользнулась, я упал на нее. Нам хорошо. Спешить некуда. Рыжая скучает, докуривает сигарету, просит другую, торопит нас. Я толкаю ее вперед, она цепляется за мой шарф, ледяная дорожка провожает нас вниз. Я вижу свой дом. Что-то говорят по радио (я начинаю слышать и понимаю, что это всего лишь предупреждение, многократно повторяемое строгими дикторами), я не понимаю точного смысла, мы идем к ней или провожаем рыжую, обходя лужи у края ямы.

11. КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА

М.Б. Синеволин, переварив, презрев и задвинув все чертовски заурядное, что годами с процентами копилось в нем, в один прекрасный августовский день решился, написал заявление об уходе и с самыми серьезными намерениями подал документы на полуторагодичные Высшие курсы психоанализа. Надо сказать, что в далекие времена, насмотревшись пятисерийного документального фильма, Синеволин уже пытался выдавить из себя раба в обществе «Бывших неудачников». Памятником этому увлечению стала дорогая сердцу грамота, которую Михаил Борисович все время таскал с собой, пока не обронил в шахту лифта, вытаскивая письма, которые намеревался швырнуть в морду своей обидчицы. 
Но на сей раз новая жизнь и вправду оказалась новой. Высшие курсы дались Синеволину легче, чем он привык, не нужно было как в первобытные студенческие годы разгружать самолеты, таща тяжесть к далекому яркому столбу перед грузовиками, унижаться перед вахтером, подсовывать фальшивые накладные и считать время до того невыразимо сладкого момента, когда падая от усталости можно будет мешком повалиться на кровать.
После окончания курсов Михаилу Борисовичу предложили работу в госбанке. Синеволин легко освоился во вверенном ему подсознании, его уже не так раздражали люди, ему было интересно, он привык честно делать свое дело, (исключая, конечно, выдавливание из себя раба), неудивительно, что Михаил Борисович довольно быстро стал лучшим из лучших и его то ли в качестве иллюстрации торжества правды, то ли по другим причинам (зять госконтролера тоже был Синеволин, только М.В) наградили поездкой в надоевший правительству правительственный пансионат «Кунтушево».
Синеволин обрадовался как ребенок, а кто не мечтал походить по магазинам, в которых платили деньги за сделанные покупки, шлепнуть по лысине председателя счетной  палаты, подирижировать настоящим симфоническим оркестром, не говоря уже о фирменном кунтушевском развлечении — биллиарда с девочками в летнем домике, сделанном точь-в точь из такого же бисквита, что и торт «Столичный».
Через несколько дней бронированая маршрутка с гербом подъехала к дому Синеволина. Водитель проверил документы, посветил на путевку какой-то необычной по виду и размеру лампой, взял рубль-тридцать за проезд и усадил Синеволина на положенное ему бархатное кресло. В салоне было темновато.
— Здравствуйте, — сказал высокий женский голос, — Милочка. Давайте знакомиться.
Познакомились. Оказалось, что с Синеволиным ехали Максим Максимов, главный государственный специалист по рекламе говна, Звонарный, директор шестого экспериментального завода, мулатка Милочка, стриптизерша из Воронежа, и Матвей Федорович Скулов, обаятельный, с дрожащим левым глазом, непрерывно улыбающийся мультимиллионер в красном галстуке и синих шортах.
Дорога предстояла долгая. Заказали и попили пивка, послушали новости, потом Скулов изобразил пьяную корову, Звонарный так гоготал, что ударился башкой о крышу, тут засмеялись все — так, что слезы потекли из глаз. Синеволин, доставая из-под сиденья милочкину сережку, ударился головой об собственное колено, так что было смешно снова.
Максим предложил сыграть в камень, ножницы, бумагу. Порешили играть на щелбаны, поскольку было жалко денег. Синеволин плохо помнил правила и часто получал по лбу, остальные жульничали, только Скулов играл почти честно, но ему везло. Синеволин чувствовал себя не очень, несколько раз пытался остановить игру, даже заплакал. Новые товарищи согласились пойти на некоторые уступки, так что щелбаны, обильно сыпавшиеся на Синеволина, стали втрое слабее.
Машина, наконец, подъехала к «Кунтушево», товарищи прилипли к окнам, потеряли бдительность и Синеволин выиграл пять раз подряд, с непередаваемым удовольствием влепив три щелбана Звонарному и два — Максиму.
Носильщики разнесли гостей по номерам, Синеволин, вертясь перед огромным зеркалом, с удовольствием вспоминал поездку в маршрутке и после чая лично обзвонил новых друзей, чтобы продолжить игру в малахитовой гостиной.
К сожалению, играть пришлось втроем, поскольку Звонарный спал после путешествия по бесплатным барам, в которые он, не откладывая, отправился, а Максимов выстрелил в себя из пистолета, забытого в ящике предыдущим постояльцем.
— Ты даже не представляешь, как я счастлив, — сказал Синеволин, отвешивая щелбан Милочке.
Милочка вздрогнула от боли и засмеялась.
«Жизнь налаживается», — подумал Синеволин, влепил Милочке еще один щелбан в счет будущих побед и как на рукоятку передач опустил растопыренную ладонь на любопытное милочкино колено.

12. ОРДЕН

— Дорогие мои, нормальной рыбке хватает факта существования крючка на наживке, точнее, наживки на крючке, никто не требует, чтобы он еще пел и плясал, — тараторил Котенко в ответ на замечание жены, так быстро, что мысль и место ее произнесения волшебным образом поместились между двойными дверями квартиры Васнецовых.
Гости ушли, поздравляя молодых, но брехун маршал, который мог дать ход мечте Васнецова, а выражаясь пышнее и точнее —  подбросить орденок на алтарь самооценки, не приехал к Васнецову на свадьбу, хотя полтора дня назад поклялся в своем кабинете на программе телепередач. Осмелевший от горя Васнецов уже решился было позвонить маршалу на мобильный, но замешкался у дверей, подслушивая разговор гостей, еще стоящих на лестнице.
Народный артист Двуногов по новой надевал перчатки, продолжая пьяную, но еще крепко стоящую на ногах мысль.
— Конечно же, все было не так, — басил Двуногов, — разумеется, Ленский, этот молодой разъяренный и худой человек, собиравшийся отомстить за свою Оленьку, пришил рассеянного Онегина, конечно же оплакивал его кончину, или лишь ранил, я не знаю, но потом он и никто другой женился на ком бы вы думали? Правильно, на Татьяне, а Ольга досталась бы этому нелепому, непонятно с какого дерева спустившемуся генералу, другу Онегина, хотя, добавим, в скобках, какой здравомыслящий человек станет дружить с генералами...
Васнецов успокоился — говорили не о нем. Гости, казалось не заметили отсутствия маршала. Особенного позора, вроде не было, да и он никому не сказал о том, что сам Юшкин будет на свадьбе, чтобы преподнести что-то невероятное, но уже год как очевидное.
Васнецов бросил в унитаз фотографию Юшкина, смахнул локтем фарофоровую балерину, и стал сочинять вызов на дуэль. Убивать Юшкина Васнецов не собирался, это чересчур во всех отношениях, ранить – тоже, даже за это совесть заест запросто, а вот за уши подергать как следует, или по мордасам надавать перчаткой, так это с удовольствием...
Васнецов наклонился над столом и, высунув язык, стал рисовать карикатуру на Юшкина. Получалось довольно похоже. Занятие это столь поглотило Васнецова, что он забыл о молодой жене, заснувшей возле своей тарелки, обиде, Юшкине и ордене.
Через десять минут карикатура была готова. «Юшкин, отдай мой орден, сука, я ведь тебе уже ползадницы облизал», — подумал Васнецов и вложив рисунок в конверт, запечатлел свою мысль в правом верхнем углу. Васнецов позвал шофера, попросил его как можно быстрее отвезти конверт Юшкину, разбудил жену, вытащил из груды подарков коробку с сигарами, торопясь, порвал целлофан и пошел на балкон — смотреть как машина с его письмом уносится по таинственному и безжалостному Кутузовскому проспекту.

13. БЮДЖЕТ

Наш «Адмирал Свинцов» бросил якорь довольно далеко от города и в девять тридцать уже собирался уходить. Чтобы успеть на берег, мне пришлось выйти чуть ли не на рассвете. К счастью, несколько лодок уже вертелись у трапа, за полчаса одна из них довезла меня до пристани.  Я попросил лодочника подождать, он согласился.
Мой лодочник и бритая буфетчица в летных очках, похоже, любили друг друга. Я достал фотоаппарат, спросил кофе и узнал дорогу. Влюбленные показали на холм, на который я покорно взобрался.
Пышный замок, будто сошедший с крышки торта, был приготовлен из круглого каменного дома, окаймленного шестью ладейными башнями и острой крышей из зеленой железной чешуи. Огромная махина, казалось, не замечала ни крошечных людей, ни скромных улиц, покрывших холм. Я долго шел вдоль этой рукотворной скалы, пока не разглядел дверь, укрывшуюся в одной из ее каменнных складок. За дверью оказалась прокуренная прихожая, плотно заставленная пластмассовыми стульями. Я бросил монетку скучающей гардеробщице, бросил взгляд на три, повешенные для красоты картины (густо-желтая осень, венецианка с раздраженым горностаем, задумчивая мельница) и вошел в зал.
Зал размером с футбольное поле заполнял всю внутренность замка. Там собралось человек сорок. Местные болтали, примостившись возле пустых стен, кое-где покрытых побитыми гобеленами, чужаки, ахая и торопясь, фотографировались.
Напротив двери повисли две огромные, похожие на раскрашенный пряник, круглые маски размером с три бычьи туши. Вдавленная в стену крашеная железная лестница остановилась посредине стены, так и не коснувшись масок. Я чувствовал, что маски заведены, подобно часам, и не решался подойти ближе, тем более что люди, невольно оглядываясь, уже покидали зал.
Зал опустел. Местные сели на стулья в прихожей. Несколько туристов последовали их примеру, остальные продолжали стоять, тревожно сжимая фотоаппараты. Я рассчитывал на звонок или хотя бы хлопок в ладоши, но действие началось без предупреждения — маски, как корабль со стапеля, с могучим скрежетом срываются со своего места и начинают носиться по пустому залу, все быстрее и быстрее, отпрыгивая от гигантских, миллионотонных стен как пинг-понговый мячик от теннисного стола. Я осторожно заглядываю за дверь, ветер щекочет мне нос, а маска с немыслимой скоростью уже летит в другой конец зала, пушечным ядром врезается в стену и собирается  назад.
Молчат люди в прихожей, дрожь и грохот стихают, как-будто звук провалился в колодец, обессиленные маски, скорее всего, падают на пол, все — можно возвращаться в зал. Я вышел на улицу, с трудом нашел воду, спустился в город, оглядываясь на великолепные лубочные башни легендарного средневекового заведения с прыгающими масками внутри. Возможно, его выстроили по ошибке, всерьез вложив невероятные силы в заведомо бесполезное меропрятие. Когда это было? С какой стати человечество впервые попробовало этот малоизвестный, ведущий мимо церквей, театров и супермаркетов путь к затеям вроде этой?
Выжать соки таинственной пользы из этого явления (каприза эксцентричного герцога? трезвого эксперимента городских властей, проделки военных?) тщетно пыталось не одно поколение блестящих торгашей и поэтов. Не вышло. Да и сейчас замок, который одной своей красотой мог заставить туристов сделать хороший крюк и заехать в город, так и не стал турхитом. Бесцельные события, точно по расписанию происходящие в зале, портили репутацию хита, ибо кому охота приезжать и смотреть на подробно описанное явления, которые больше пяти веков не имеют никакого смысла.
И только поколения местных то ли по зову упрямства, то ли по щучьему велению патриотизма каждый день приходили сюда и с непонятной гордостью слушали как две огромные маски дерзко носятся по могучему залу, волею судьбы оказавшемуся в их городе.
Конечно, такие бесцельные походы отчасти заменяли им кафе  —  увлекшись беседой с друзьями, местные не замечали ни начала, ни конца хорошо знакомого представления, но разве безобидное мелькание чужих судеб за стеклом кафе так уж отличается от вызывающего бега масок за распахнутыми дубовыми дверями? Впрочем, довольно об этом — а то ведь речь зайдет о мелькании мыслей в голове, старых добрых стереотипах или милых привязанностях, назначением которых не всякий готов поступиться... Я стоял возле закрытой сувенирной лавки, любуясь недорогим перочинным ножом с видом ратуши, шикарным набором камней (750 штук) для создания искусственных кругов на воде, забавным брелоком с точной копией двух масок, придавленным видеокассетами, на которых  запечатлено их бесцельное движение. Бесцельное, читатель, именно бесцельное — повторю на всякий случай, если ты еще не успел привыкнуть к бесцельности, изготовленной с царским размахом. Я шел на пристань, гордо неся свои новые, неизвестно откуда взявшиеся мечты, как официант, лебедем летящий по огромному залу к чужим людям с серебряным блюдом на ловком указательном пальце. Мечты росли как на дрожжах, я даже вытянул вперед руку, пробуя пальцами горизонт. Как ни странно, лодочник и буфетчица еще обнимались. Я кашлянул, лодочник с неохотой повез меня на корабль.
Замок, хоть и закрытый деревьями, был отлично виден с моря. Судя по расписанию, висящему на пристани, маски опять носились по своей клетке. Почему-то холодный ветер почему-то лез в уши. Я полез в карман куртки и обнаружил шарф, который засунул туда три года назад в Москве одной счастливой весной.
У трапа я расплатился, лодочник раскрыл полиэтиленовый пакет и высыпал на сиденье сувениры. Я выбрал забавный брелок, который не купил в лавке, и не относящегося к замку янтарного осла, ошеломленный не по игрушечному тяжелой ношей несчастного.
Несколько человек уже передавали по кругу моего осла и что-то говорили об этом осле, его поклаже, погоде и предстоящей экскурсии. Дернулась якорная цепь, но пассажиры еще продолжали прибывать с берега. Один из них, возможно, даже был вместе со мной в замке. Перед обедом он подошел ко мне и взял за пуговицу.
— Ты сколько лодочнику на чай дал? — спросил он шепотом.
Я назвал сумму. Он расстроился и стал нудно объяснять, сколько и почему переплатил в своем логичном мирке офисов, церквей, театров и борделей. Про чаевые он знал аболютно все.

— Сколько рабов сидит в человеке! На сто галер хватит ,— сказал я за ужином.
— И добра тоже, мон шер! — вмешался академик Горохов, — просто рабом быть нетрудно, а на добро приходится мозги напрячь. Это даже коммунисты знали. Кстати, простите за мещанский вопрос — во сколько сегодня концерт Алены Гусаровой?