Полковник брежнев. глава третья

…На скоростном императорском катере ребята достигли Гибралтара за два с половиной часа. Здесь, в тихой бухте на берегу, у императора был специальный плот для путешествий по океану. Удобств во время таких  вояжей государь не признавал никаких, справедливо подозревая, что комфорт мешает слиться с природой, — слиться с ней так, что…
— Я люблю природу! — задумчиво сказал император, глядя на колыхавшийся лазурно-синий простор вокруг. – Люблю так, что…
— ****ь, заманал природой своей! Чем я тебе не природа? – Галина злобно пукнула на корме (оттуда она кормила вяленым негром Манечку).
— Дура ты толстая, а не природа! — возразил Максим. — Продолжайте, ваше величество! Вы так классно базарите, я прихуел аж с вас!
— Понимаешь, Макс, — воодушевился император. — Главное, ****ь, чтобы чувствовать ТРЕПЕТ ЖИЗНИ! Вот здесь, среди океана, ты чуешь трепет?
— Я трепет чую, — послушно сказал Максим. — Только мне еще и кушать хоцца…
Макс и впрямь проголодался. К тому же ему не терпелось проверить, какие у них запасы на «корабле». Кроме ящика с пепси и двух вяленых негров для Манечки он ничего, как будто, при погрузке не обнаружил.
Государь прочел его мысли тотчас:
— Мы же понарошку плывем, а не навсегда, дурило! У меня есть приемничек. Надоест – подаем сигнал, и нас мигом на сушу, в Империю.
— Покажьте приемник! — засопел Максим. Он любил технику, дома у него даже скафандр имелся.
Император достал из складок радужного плаща маленькую золотую коробочку.
Галина оставила Маню в покое и тоже подползла к нему.
— Во-от, — сказал император. Он нажал рычажок. Среди хрипов и тресков раздался приятный голос ухоженного самца:
— В 15.00 его императорское величество в сопровождении нескольких приближенных покинул порт Гибралтар на плоту для ознакомительной экскурсии по нашим прибрежным водам. Как известно, Империя вот уже сорок девятый год настаивает на том, что территориальные воды нашей страны должны включать в себя ВЕСЬ Атлантический океан, а не только узкую  прибрежную зону в 2000 км. Своим плаванием его величество соизволил подчеркнуть решимость  правительства…
— ***ня! — сказал император. – Мне наплевать!
Галя пукнула, но возражать не стала.
— Наша же территория… — заметил Максим, пытаясь хоть как-то замять вечный пердеж сестренки.
Диктор продолжил:
— Сегодня спецподразделение зулусов под командованием героя войны с Австро-Чехией полковника Брежнева направлено в Африку для завершения ликвидации бандформирований Адольфа Гитлера на всей территории Ганы, Нигера и Заира.
— Охуеть! — сказала Галина. — Африка же – моя мечта…
— А мы куда, думаешь ты, плывем? — спросил император.
— А *** его знает, куда, — пожала плечами Галина и басовито расхохоталась. Ей всегда было приятно огорошить собеседника: дать если и не под дых ему, так хоть пенделя, — пускай даже так, словесно.
Она вдруг загадочно (так только Манечка могла иногда) посмотрела в глаза государю. Угроза, любовь, испытующий непростой вопрос, — все смешалось в зрачках Галины, а на радужной оболочке левого глаза и выступило слезой. Только теперь поняла она, как все же любит этого человека…
Император отвел глаза: то есть, тоже наверно, понял в ней это.
— Ой, гля, робя! Самолет летит! – закричал Максим.
Широкой тенью над ними несся пузатый и пятнистый военно-транспортный самолет. Вот ТУ взмыл выше, еще выше, — он как бы нырял в высоте, — с хлопком преодолел сверхзвуковой барьер и растаял за горизонтом.
— Может, это наш папка летит, — заметил Максим.
Галина не ответила, но задышала утробно, трудно.
Ребята помолчали с минуту.
— Ой, гля, ребята, дельфины! – снова закричал Максим.
Галине захотелось убить приебистого Максима, но по правому борту и впрямь замелькали, заиграли среди водяных бурунов блестящие черные спины, покатые лбы и носики, как у уток.
— Нехуево, — сказал государь. — А если они на Манечку нападут?
— Если они нападут на Манечку, я их, сук, как мамонтов, урою! — закричала Галя, тотчас освобождаясь от груза ненужных чувств.
— Но, с другой стороны, дельфины же видят, что  у нас с Манечкой все в порядке, — возразил император.
— Перестроился, да? Съебался, гад? — Галина тяжко вздохнула, пукнула и отлезла на корму страшно переживать. Там она свесилась в волны, обняла Манечку за нос и горько заплакала.
Манечка терпеливо покручивала хвостом.
Дельфины, как появились, так и исчезли.
Стало быстро смеркаться, — словно кто-то затушил солнце пальцами.
Максик включил фонарь на носу. Галина, нарыдавшись, спала на корме.
Император перебрался к Максиму на нос, лег рядом, прижал к себе:
— Поболтаем, детка?
Максик лизнул государя в ухо и попросил:
— Расскажите мне что-нибудь, ваше величество!
— Страшное?
— Страшное…
— Тайное?
— Тайное…
— И чтобы про привидения?
— Ага, ага…
— Ну, слушай, Максим! Мы сейчас с тобой плывем в таком страшном мире, что лучше б нам было на Капри остаться. Тут вот водится один морской змей охуябельный, который может лбом протаранить танкер. И еще тут есть – ай, не щекочи меня! — «Летучий Голландец». Я его специально велел изготовить, он работает на солнечных батареях в виде больших парусов, — *** потопишь. Вот, видишь, — свисток? Это я его могу свистом, как Манечку бубенцами, вызвать. Там у него на реях такие негры болтаются!..
— Давай, позовем его? Галку вон напугаем…
— Во-первых, не «давай», а «давайте», а во-вторых, Галку нам лучше не будить сейчас. Злая она, обоих говном измажет…
— Так океан же — вымоемся!..
— Без горячей воды все равно будем вонять. Ты этого хочешь?
— Не-ет… — Макс задумался. – А зулусы говно кушают и в говно верят, как в божества. И Галина тоже ест, только она не верит…
Макс с чувством вдруг обнял государя за шею, поцеловал…
…После они долго лежали с открытыми глазами под большими мигучими звездами, и рука императора была под башкой Максима, а Макс все терся о государя щекой, изображая, какой он ручной и верный.   
— Ты на звезды гляди, не отвлекайся, ****ь!.. — попросил его повелитель.
Но Макс все елозил, сопел, пихался. Вдруг замер и задрожал.
Император скосил глаза. Все вокруг  было тихо, даже плеск акулы не тревожил мерный шум волн: Манечка, видно, ушла поглубже.
Но прямо на плот неслись паруса огромного брига. И паруса, и весь бриг были надсадно-красными, как угли в печи, и черные силуэты повешенных, вывяленных людей тихо мотались на фоне рдяно горящих зеркальных полотнищ, в которых испуганно мелькали также и отраженья далеких звезд.
— Вот он, — прошептал император.
— Он че? Ты ж его не звал ни ***!..
— Не звал… — эхом повторил государь, и вдруг весь, от макушки до пят, содрогнулся.
Он вскочил, метнулся к рулю и резко дернул его, увернувшись от столкновенья.
Ребят обдало жаром, как из духовки. Бриг пронесся мимо и тотчас исчез.
— Это что за поебень тут была? — спросила Галя. Она проснулась от промелькнувшего жара и ничего спросонья разобрать еще не успела.
— Н-не знаю… — император был белым даже и в темноте ночной.
— А Манька?.. А Манька где? Где-е Манечка-а?! – огляделась Галина. Она готова была уже впасть в ярость или отчаяние.
Максик схватил фонарь и свесился за корму.
— Вон она! Вон Манечка моя дорогая! — закричала, запричитала Галя.
В бликах от фонаря над волной восстало белое брюхо Маньки, похожее на огромную изъеденную проказой плешь.
— Она…. Она — УМЕРЛА? — спросила Галина в ужасе и все же недоуменно. Она ждала от Маньки чего угодно, но только не этого.
И, словно услышав ее крик в ночи, плешь исчезла на миг в пучине — видно, Манька перевернулась в последний раз — и, напрягая остатки сил, восстала спинным своим плавником над поднятым в раз волненьем.
— Сварилась Манька твоя! Можно кушать, — сказал Макс ехидно. Он первый понял, что на брюхе акулы горел ожог.
— Миленькая моя! Бедненькая… — запричитала Галя.
Она тотчас густо покакала и стала мазать акуле спину, тоже ошпаренную. Акула послушно плыла у самой кормы, явно чувствуя облегченье.
…Галя все причитала, плакала, а ребята, уставшие вмиг от потрясенья, свалились на середине плота и тотчас уснули.

…Всем им снилось почему-то одно и то же: подводная низкая, но бескрайняя, как материк, пещера, ее мутноватая полумгла, и масса акул, сколько мог разобрать глаз: акул больших и не очень, полосатых, белых и голубых, которые застыли во сне, и стайки рыбок-лоцманов реяли вокруг них. Лоцманы были как бы растеряны: они не понимали стойкой апатии грозных чудищ. Они чуяли: это еще не смерть, но что-то, чего объяснить себе они не умели, ибо сами спали только в движении тока воды от грозного тела акулы. Иногда рыбкам-лоцманам казалось, что их предали; иногда — что теперь они сами могут предать, и что это, наверное, будет как-то и справедливо. А может, лоцманы и ничего не думали, а только ждали пробужденья своих господ.
Во сне понять мысли рыбок-лоцманов было практически невозможно.

…Повелитель проснулся первым. Он не любил такой вот светлый рассветный час, когда, бывало, проснувшись один в огромной своей хрустальной кровати, государь чувствовал страшное, ледяное совсем одиночество. Тогда он вспоминал родителей, которых убили люди Берии де Мерси, чтобы тот смог править от его, мальчика, имени. Императору становилось в такие минуты жалко себя до слез.
Он обреченно думал тогда, что когда вырастет, Берия де Мерси и его убьет. Поэтому он ни за что  не хотел жениться.
О, он понимал, к чему уже клонит начальник стражи!.. Особенно не хотел он жениться на дочке гада, на злобной такой кривляке Фанни-Крупской Берии де Мерси. Впрочем, и Галя с известных пор все меньше радовала его…
Император открыл глаза. Над ним пламенело рассветное небо цвета спелого абрикоса, и сквозь этот прохладный пламень, мигая и истлевая быстро, виднелись звезды. И ярче всех сияла острая точка Веспера, процарапавшись дважды: в небе и на волнах.
«Веспер чудесный, светлее всех звезд» — вспомнил он чью-то строчку. И вдруг император понял, что  плот недвижим, что он застыл в мелкой ряби воды, которая почти дословно отражала теперь гладь небес.
Государь огляделся. Ни Гали, ни Манечки. Только Макс сопел подле него.
— Эй! — император в сердцах пнул Максима. — Протри гляделки! Мы никуда не  плывем теперь…
— Как это? А в Африку? — бормотнул Максим прежде, чем пробудиться.
Он протер глаза, огляделся:
— А Галя где?
— Не знаю я! — зло сказал государь. — Нам бы самим спастись. Не видишь: в «мертвую  воду» попали. Это когда теплое и холодное течения пересекаются, — и ништяк; штиль полный! Можем неделю здесь проторчать. Что мне, кушать тебя прикажешь?
Он схватил золотой приемник, крутанул рычажок, и тишину рассвета заполонили звуки. Кто-то пел там, кто-то истошно тер о мечтаньях  всего народа…
— Мы передавали обращение к нации подполковника Берии де Мерси, — заключил другой, профессионально веселый голос.
— «Уже подполковник?» — вскинул император невольно бровь. И тотчас бросился кричать в сеточку на приемнике:
— Алле! Алле! Центральная?! Центральная?!! Это  я, император Максим Седьмой! Чего-о?!!! Сами ебитесь раком! Мы ж подыхаем здесь! Алле! Алле!!! Центральная? Я вас повешу всех  ****ами к облакам!!!
Максик понял: что-то произошло.
И его стошнило.

Впервые Леонид Ильич понял, что такое Африка, когда вслед за своими зулусами вылез из самолета в аэропорту Киншасы. После обманчивого кондишна и мерного гула моторов влажная духота воздуха облепила тело, а рокот приветственных тамтамов и вой толпы просто сшибали с ног. (Но это, конечно же, фигурально. Как человек военный Брежнев остался внешне невозмутим и только  с досадой смекнул, что опять натрет во влажном паху: экономная Вика дала трусы ему старые, узкие, еще молодые).
Почетный караул нубийцев; толпа туземцев, упавшая на колени; вожди с их речами и ручным леопардом, которого они упорно пхали ему в подарок, — все это не смогло обмануть полковника. Он ясно осознавал: власть его здесь довольно призрачна, негры в Африке всегда готовы были митинговать. К тому же Берия — этот Берия де Мерси, вездесущий изящный шаркун и хлыщ с лимонного цвета гирляндою аксельбантов, — теперь, слышно, уже подполковник. А завтра, поди, и генерал. А там, глядишь, через год и маршал…
(Правда, насчет Галки с Максом Брежнев все-таки успокоился: пускай поплавают, – все от Двора подальше, хотя и в обществе императора…)
Туземцы предложили Брежневу десять невольниц на выбор. Он забрал их всех и тотчас отдал зулусам. Солдаты и туземцы от радости завыли. Полковник Брежнев умел найти ключ к сердцам!

ИЗ ДНЕВНИКА ПОЛКОВНИКА БРЕЖНЕВА: «Пятый день, как мы в Киншасе. О Гитлере говорят украдкой. Думаю, что боятся.
Странные известия из  столицы: Берия де Мерси — уже генерал-майор! Я был вынужден позвонить, поздравить. Скользкий он человек! Уверял меня, что с государем все «нормалек», что он с Галиной и Максом плавает на плоту по Атлантике, что за всеми ними пристально наблюдают, — вот уж в этом я точно не сомневаюсь!
Говорил и с Викочкой. У нее диатез на землянику. Зачем она ест ягоды? У нее ж диабет, у дуры. Выметем вот цыган и евреев из Африки, и свезу я ее в Дербент. Там, говорили мне, нефтью диабет лечат. Выпьешь стакан — и… Очень эффективно!
Купил Вике в подарок скальп белого человека, она любит. Предлагали мне и ожерелье из сушеных пальцев, но что-то дороговато, — тем более, что пальцы туземцев, а не гитлеровских ребят.
Послал сегодня за «языком» и завалился пораньше Храповицкого задавить. Жарища — ужас!..»
«Сегодня утром привели ко мне первого «языка». Кучерявый весь, черный, а потерли нос – оказалось: сажа. И рожа наглая: ясно, цыган какой-то.
Я ему:
— Ну что, сразу сознаемся или покусаем тебя маленько?
А он делает вид, будто не понимает.
Ну, отдал я его зулусам. Те частью объели его, тогда он заговорил. Сказал внятно, с молдаванским выговором, что ничего не расскажет нам, и умер.
Досадно как!
Тут зулусы попросили разрешения его доесть: дескать, столько бегали, ловили его. Дал согласие, но они тотчас пригласили меня с ними вместе из котла похлебать. Не стал обижать отказом. Хотя, если честно, было не слишком приятно мне сознавать, что я человека кушаю».
«Второй день гляжу на эту бумажку (ну которую у цыгана из жопы вынули). На ней какие-то знаки, – явная шифрограмма. Надо признать, красивые: точки, соединенные в гроздья, как ягоды смородины.
Бился над ней весь  вечер».
«Сегодня среди ночи проснулся от страшной догадки. Но прежде все вспоминалось, как мы с Адькой Гитлером все детство в одну музыкалку ходили.
Бросился я к столу: так и  есть! Это ж ноты!..
Напел… Обалдел… Ну разом все встало, — все, все прошлое наше, и мечтания наши, и как мы с ним шли в выпускном классе через мост в конце декабря. Было такое низкое-низкое зимнее серое небо, и снега горы выпало накануне. Мы проваливались, смеялись: как раз сдали зачет. И он  все напевал, — это было его любимое, Си мажорный этюд Шопена. Такой таинственный, точно кто-то палец к губам приложил и сейчас что-то такое откроет, — такое нежное и стойкое навсегда. Какая ласка в этих звуках была сумасшедшая!
Я тогда еще хотел Адьку в самый глубокий снег исподтишка спихнуть. И все думал: «Вот это – СЧАСТЬЕ!»
А сзади вдруг «би-би-би!» Снегоуборщик гонит цунами из снега, и прямо на нас. И мы оба побежали прямо перед этой волной, чтобы нас он под себя не подмял. Несемся мы, а за нами «би-би-би!», «би-би-би!» Видно, водила шалил.
И мы в самом конце моста, чуть ли не из-под снежной этой волны сиганули прямо на мостовую.
А у водилы, когда мимо нас проехал, в стеклянной кабине такая рожа была довольная!
Мы сначала напугались как бы, а после стали смеяться оба и друг дружку папками охаживать. Но в снег уж не повалились, — в развороченный грязный снег.
Господи: так и есть! Си мажорный это, Шопена, — НАШ, Наш, ЗАВЕТНЫЙ, блин!..»
«Я все насвистываю его, и прошлое, наше общее с Адькой прошлое встает в душе так, что аж ком в горле. Какие мы были веселые, добрые, чистые дураки!..
Почему так проходит жизнь? Почему, зачем, — я не знаю… Наверно, встреться мы сейчас, не узнали б друг друга. Он, поди, весь обгорел на солнце, повстанец хренов…
Дубинушка.
Дурачок…
Мне теперь по ночам так гадко бывает. С лучшим другом сражаюсь, — зачем, за что? Берия уже генерал-полковник. Брешет, что  с Галей, с Максиком все в порядке. Не верю, не верю я! Про императора вон и то третьи сутки одно молчание. Радио только о Берии говорит.
Тревожно все это.
А главное. Что мне делать с этюдом с этим? Ясно, что  в этих нотах цыган шифрограмму нес в жопе, — кому, куда? И главное, что в ней было зашифровано?»

Ночью Брежнев к колдуну зулусов. Он у них вроде как комиссаром числился. Внешне хлипенький, бритенький, улыбчивый такой, — больше на фельдшера был похож. Но в душе властный, хитрый, умелый, — непростой такой человечек.
Он н6 спал, в палатке его горел огонь. Брежнев не стал стучаться (все ж-таки подчиненный), но хмыкнул  интеллигентно прежде, чем войти.
Мндрумба-колдун не спал, стоял на коленях перед большим идолом из какашек и что-то шептал упорно.
— Ну и дух у тя, — сказал Леонид Ильич.
— Так это… Стал-быть и вся наша жизнь такая, экселленц! — Мндрумба вскочил по стойке «смирно», но Брежнев благодушно махнул рукой: дескать, седай, разговорчик иммеется.
Он  коротко объяснил колдуну суть дела. Тот задергалсся в нетерпенье при первых же словах: печеное личико аж ходуном заходило. Сразу смекнул Мндрумба, в чем дело. Только попросил  Брежнева насвистеть мотив. Мндрумба три раза складывал губы бантиком, силясь повторить. Но в конце концов покачал головой:
— Сложно, экселленц! Сильно много звуков наворочено…
— Так это ж тебе Шопен, а не тамтам, дубина!
— Ага, ага. Кто ж и спорит?
— Так вот ты и придумай хоть что-нибудь! Не способен мелодию насвистеть, так хоть смысл ее угадай хотя бы!
— Внутренний слух называется, — подсказал колдун.
— Во-во! Рубишь!
— Вот он, — вместо развернутого ответа Мндрумба просто указал на большого идола из какашек. Леонид Ильич удивился. Идол — как идол: шар головы без лица, тулово, руки, ноги, огромный из кала член.
— Это все, что осталось от лазутчика, все, что удалось мне  собрать.
И Брежнев в который раз удивился предусмотрительной хитрожопости этого человека.
— Камлать надо! — сказал колдун.
— Ну и?
— Уйти бы вам, экселленц!
— Как это? А если ты мне его подменишь?
— Выйдите, экселленц! — тихо, но повелительно произнес Мндрумба.
И Брежнев, крякнув с досады (больше, конечно, для виду, чем от души) шумно, демонстративно вышел.
Что и как делал колдун с говном, полковник не видел. Стоял возле палатки Мндрумбы, курил от нервов (в походе Брежнев всегда курил) и думал: «А если сорвется? А если намухлюет чего?..»
Сначала из палатки колдуна слышалось бормотанье. Потом вдруг разнесся мощный грохот тамтама. И не  успел он рассыпаться по кронам окрестных джунглей, как палатка Мндрумбы вдруг осветилась изнутри надсадно, ало и качнулась, точно от сильного ветра. Вдоуг раздался надсадный, протяжный вой оттуда.
Потом все вдруг разом погасло, стихло.
Наконец, решившись, Брежнев постучал в туго натянутый брезент палатки:
— Ты живой там?
Ответа не было.
Брежнев прислушался, повторил вопрос.
В ответ он услышал глухое, с всхлипами, бормотание, а также густой спорый пердеж.
Брежнев тогда заглянул в палатку.
Мндрумба все так же сидел на полу, покачиваясь и тихо бубня. Но идола в палатке Леонид Ильич не увидел.
Зато  худенький бледный человек с немалым носом и подбородком и с каким-то сладко-красивым старинным лицом лежал перед Мндрумбой. Фарфоровые виски, каштановые локоны, как у дамы…
— Мать моя мамочка!..
Брежнев ущипнул себя. Но виденье не исчезало. Мндрумба перестал  гудеть и раскачиваться, медленно приоткрыл глаза и глянул на Брежнева. В черных глазах его дрожала сама безысходность.
— Перестарался я, экселленц! — прохрипел он каким-то запекшимся голосом.
И Леонид Ильич с ужасом понял: да, на земляном полу этой убогой армейской палатки лежал сейчас ОН, — сам творец Си-мажорного этюда…