Тот, кто съел ветер

Первая из этих молитв звучит так:

"... Только у тебя, отец мой,
нет права на такой голод.
В этом пожирании скорости,
тебе, мое сердце, единственный
отец мой, принадлежит самая
быстрая часть. Ты питаешься
разодранным на куски ветром".

М. Павич. "Хазарский словарь"



В той части осени, где люди ходят кто в зимней одежде, кто в летних воспоминаниях, одинокий и неуверенный в себе Иннокентий Григорьевич получил письмо. Долго и глупо смотрел он на него, вначале думая, что перепутали адрес и фамилию, затем, что это из банка. Первое было сомнительно, второе не по форме. Так или иначе, открыть, возможно, чужое письмо, делом было для него нелегким. Но, в конце концов, это его адрес. Пусть его теперь не знает почти никто. Пусть у него нет знакомых, и письма он получал только с требованием оплатить счета. Разрезав аккуратно конверт, будто это склеенные листы книги, он вздохнул и поволок свой взгляд по строчкам. Первые слова предназначались именно ему, и ошибки быть не могло. Дальше Иннокентий Григорьевич обнаружил, что вместе с обратным адресом указано имя его одноклассника, лица которого вспомнить совершенно не удавалось. Лишь какие-то школьные забавы мелькали в связи с этим именем. Дальше причина этого письма начала немного проясняться:

«…Пишу тебе, старик, не потому, что не с кем поделиться своими печалями и проблемами, а совсем наоборот. Слишком много моих друзей и подруг отдали бы за то, чтобы посплетничать и посудачить об этом. Но мне не хочется делиться ни с кем. Даже с тобой. Странно, но это так. Почему-то уверен, что из тебя не выйдет ни звука об этом деле, а я, в свою очередь, тресну, как старый горшок, если не выскажусь хотя бы бумаге. Но нечитанная бумага, словно жизнь без греха. И я посылаю тебе свою праведность, дабы ты придал немного мыслей моим чувствам, и тем самым отяготил их, а через них и меня прижал к земле. Потому что ты даже не представляешь, какие силы опутывают нас сетями, ожидая лишь нашего освобождения от телесных пут. Но по порядку…

Весной, когда листья похожи на маленькие плоды, а солнце встает на час раньше, у меня в предрассветные часы появляется жуткий голод. Этот голод похож одновременно на желание мяса и женщины, хотя ни то, ни другое его не утоляют. От ранней еды становится худо, от ранней женщины беспокойно. А голод тем временем ест желудок и подбирается к сердцу. Чтобы заглушить боль, причиняемую голодом, я выходил попить воды, и однажды увидел из окна человека, ступавшего решительно и слишком неторопливо для столь раннего прохожего. Он притормозил неподалеку от моих окон, принюхался словно пес, который вот-вот учует знакомый запах, встал поближе к стене и стал ждать. Он водил из стороны в сторону головой, вытягивал вперед руку, иногда слегка приседал. Сначала я подумал, что это один из тех, кому стыдно заниматься китайской гимнастикой на людях, но для этого его длинный плащ вряд ли подходил. Потом легкий предрассветный ветер понес пыль, и человек выпрямился. С видом завсегдатая дешевого заведения он достал из внутреннего кармана вилку и нож, словно предвкушая привычный обед. Ветер усилился, и, когда порыв начал поднимать в воздух бумажки и более тяжелый мусор, человек стал отчаянно резать воздух ножом. Затем он брал нечто на вилку, и запихивал себе в рот, жадно пережевывая.

Я снова с грустью подумал, что не каждый псих становится шутом. Отвернулся от окна, убедившись, что имею дело с личностью экстравагантной, но, похоже, не опасной, и пошел досматривать утренние сны.

В следующий раз голод выгнал меня из постели, и я увидел этого человека в начале лета, когда день жарой затапливает улицы, а ночь еще успевает выкачивать ее из переулков. Человек вел себя точно также, и я наблюдал за ним до тех пор, пока он не утолил свой безумный голод, в отличие от меня. В чем-то мы были похожи, только он знал, что нужно делать, а я нет. На следующее утро, встав в это же время, я приготовился наблюдать. Все, что я видел прежде, повторилось. И у меня возникло ощущение, будто я знаю, что режет и глотает этот завсегдатай. Я почувствовал это тем местом в животе, откуда приходит мой голод.

Если долго слушать птиц, то можно написать книгу на птичьем языке. С тех пор я стал ставить будильник дважды за день, и почти забыл о своем голоде. Теперь меня беспокоил не столько этот человек, сколько старуха напротив. Днем она страдала всеми болезнями, и принимала известные и неизвестные лекарства, а ночью садилась у окна в надежде поймать свои сны, либо повод для сплетен. Хотя к приходу того парня ей обычно удавалось заснуть или возникала необходимость принять таблетку, но пару раз она с интересом и отвращением наблюдала за его пассами. Бывало, этот человек исчезал. И я неделю-другую бессмысленно сидел у окна, потирая глаза кулаками.

Жара, духота или нервозность большого города привели меня к тому, что я начал чувствовать и отличать ветра. В подземке и в парках, в сквозняках домов и шелесте вентиляторов я ловил тончайшие движения их, и, казалось, они раскрывались передо мной. Я знал, откуда они начинались и где должны умереть. Знал, какая сила кроется в маленьких ветерках закоулков, и посмеивался над мощью «ураганов» на больших улицах. Знал места, где во время грозы и ливня можно было остаться сухим, не укрываясь под крышами, а лишь с помощью ветра, который огибал мое тело, унося капли дождя в сторону. Определенно, я не сходил с ума. Было даже интересно наблюдать за тончайшей игрой маленьких стихий. Когда я пробовал беседовать об этом с кем-нибудь из знакомых, люди попросту не замечали того, что я говорил. Как будто я говорил с воздухом. Видимо, так оно и было.

И вот пришло, наконец, утро, которое должно было наступить. Я уже подумывал о том, чтобы подойти к этому человеку под окнами и поговорить с ним. Но тут произошло нечто особенное. Я почувствовал воздушный поток, по которому он опять колотил ножом. Почувствовал боль ветра, которая отдавалась в моем животе. Потом понял, что он режет его, ветер, на куски. Он нанизывает его на вилку, как колбасу и отправляет себе в рот. То, что осталось от ветра, разлетелось огрызками по переулку, и металось от ветки к ветке, от окна к окну. В это время один из недоеденных кусков поднял горсть песка и мелких камней. Окно старухи, дремавшей у окна, зазвенело непочтительно и громко. Старуха всколыхнулась, раскрыла окно, а затем свой рот, чтобы прогнать возмутителя тревожного сна ее. Тот, нисколько не смутившись, быстро подошел к старухе и вспорхнул к ней на подоконник. Другого слова я подобрать просто не могу, потому что старуха хоть и живет на первом этаже, но забраться в квартиру можно, лишь приложив немало усилий. Этот же парень почти взлетел туда. Я видел, черт возьми, видел это своими глазами, как он взял клочок ветра, вытянул его в длинную иглу, и зашил старухе ту часть души, которая пропускает сны! Старуха оторопело наблюдала за этими манипуляциями, боясь даже пошевелить глазами. Потом он просто ушел. Не могу сказать тебе, откуда я узнал про то, что он зашивал. Я сам этого не знаю. Но подтверждением может послужить крепкий сон старухи, сопровождаемый чудесным храпом каждую ночь после этого случая. Думаю, она боится даже вспоминать его, или вспоминает, как нездоровое сновидение…»

Иннокентий Григорьевич оторвал взгляд от письма. Тревожные мысли стали овладевать им. Не каждый псих становится шутом. А ведь этому известен адрес. После школы он переезжал с квартиры на квартиру два раза, и ни с кем из старых приятелей даже словом не обмолвился. Письмо, несомненно, представляет интерес в определенных кругах врачей, к которым Иннокентий Григорьевич не имеет ни малейшего отношения. Он начал перебирать в памяти полезных в данном деле людей, всплывали телефоны психиатрической службы, телефон доверия. Как мы все-таки неподготовлены к различного рода неожиданностям. Сетуя на себя и неприспособленность к жизни, Иннокентий Григорьевич заварил себе чаю, сел на диван. Мысли летали по комнате нехотя, спотыкаясь об углы. Еще некоторое время он водил зрачками по сторонам, и понял, что устал от нервного напряжения, что почти засыпает. Голова клонилась к груди, обволакиваясь дремотой. Но внезапно форточка со стуком распахнулась, и в комнату ворвался осенний ветер, который смешал в себе холод будущей зимы и тепло квартиры. Он зашелестел недочитанными листами, рассеял дремоту, и Иннокентий Григорьевич отхлебнул чаю, продолжив чтение.

«…Напрасно я пытался осмыслить происшедшее. Я мог только пополнять свои знания о ветрах. Вскоре мне не надо было непременно вставать по часам, чтобы понаблюдать за тем, кто поедает ветер. Я уже знал, какой из ветров он предпочитает. И был уверен, что найду его, если захочу по запахам и воздушным течениям. Одним словом, ветер приносил мне почти любые сведения, которые были необходимы или любопытны. Единственное, чего я не мог, это прочитать чужие мысли. Но и узнавать о поступках людей (и не только людей) на расстоянии, согласись, совсем немало. Правда, возможности, которые открываются перед человеческим тщеславием, меркнут, как свеча пред светом звезд. Нет нужды более добиваться привилегий, уважения, славы. Нет больше простых и столь приятных в прошлом развлечений.

Мне даже перестал быть интересен тот парень. Я наблюдал за ним лишь изредка, намереваясь пополнить запасы своих знаний. И вот, в тот день, когда западный ветер выгоняет из города остатки летних дуновений, затаившихся в различных уголках и щелях, я шел за потоком, который должен был привести меня к тому парню. В кривом переулке, где сквозняк сжимается и становится похожим на рыбу, скользящую меж камней, этот человек стоял и терпеливо ждал его. Мне показалось, что пора расспросить его обо всем, что я и так знаю. Утвердить свое знание в словах, а неуверенность похоронить в жестах. Когда я стал приближаться к нему, закружился вихрь, положив к его ногам листья и мой страх. Он достал нож и вилку. Сомнения охватили меня. Что будет, если помешать человеку? Ведь это не кальмары с вином, чтобы так запросто прерывать трапезу. Я даже не заметил, как мои мысли уже проносили меня мимо него. Поравнявшись с ним, я в ужасе увидел, что парень заносит нож, рубит им, и этот удар отдается болью в животе. Он быстро насаживает отрезанное на вилку, кладет себе в рот и продолжает резать дальше, пережевывая пищу. Так, разрезав меня на множество частей, он успокаивается, и с сытым видом ступает прочь. Я же теперь, вернее то, что от меня осталось, разлетелся огрызками по переулку, стучась в окна и, потрясая ветки…»

Форточка со стуком распахнулась, и в комнату ворвался осенний ветер. Иннокентий Григорьевич вздрогнул и проснулся. Не разбираясь, что он прочел наяву, а что во сне, выбросил письмо в мусор, снял очки, зевнул, допил остывший чай и лег в постель.

Иннокентий Григорьевич уехал вскоре в отпуск, забыв о письме совершенно. Через две причитающихся недели отпуска он, рано утром возвращаясь с вокзала, шел старыми кривыми переулками. Поворачивая на какую-то из улиц, он вздрогнул, увидев человека в плаще с ножом и вилкой в руках. Но тот быстро убрал их, давая понять, что предметы эти, как и их владелец безопасны. Улыбка-извинение за непреднамеренный испуг проскользнула по лицу этого человека. У Иннокентия Григорьевича неприятно заныло в животе. Наверное, фрукты, - подумал он. Дома он начал просматривать газеты, накопленные в почтовом ящике за две недели. В одной из статей было сказано:

«…Кровь, которой были заляпаны окна домов одной из центральных улиц, напугала жителей, и они требуют объяснения от властей. Позже милиция обнаружила следы крови также на ближайших деревьях, не только на стволах, но и на верхних ветках. Обстоятельства ее появления устанавливаются…»
Форточка со стуком распахнулась, хотя Иннокентий Григорьевич ни зимой, ни ночью не закрывал ее…