Прогитлера - 4

Mi Lucha
(Рассказ из книги AVE MEDIA. Продолжение.)




Я надеялся, что стану в Германии архитектором, завоюю себе некоторое имя и буду честно служить своему народу в тех пределах, какие укажет мне сама судьба.

(Адольф Гитлер. "Майнкампф")





БЕРЛИН-ПАРИЖ



Гитлер очнулся в гробу. Это был какой-то маленький, тесный гроб с нетвердыми стенками: они прогибались, когда Гитлер пытался шевелиться. Он был в три погибели согнут — колени упирались в одну стенку, затылок и шея — в противоположную, спина и крестец, темечко, стиснутые предплечья — все эти части его тела уткнулись в какие-то упругие, как будто кожаные стены. Тело было спеленато, словно мумия, рот забит кляпом.

Гитлеру было странно, что он еще дышит. Более того: в лицо ему дула тонкая и вялая струя свежего воздуха. Он не сразу понял, откуда она берется. Совсем близко раздавалось электрическое жужжание: где-то на уровне живота работал моторчик, он-то и нагнетал воздух в эту портативную темницу.

Кроме того, в черном мире Гитлера существовали еще какие-то звуки... Совсем близко раздавалось сухое шарканье, голоса, а где-то вдали — гудки и подозрительно знакомое чуханье. Вдруг послышался частый стук каблучков, приблизился, прошел мимо и удалился...

Вся эта звуковая схема была хорошо ему знакома. Гитлер узнал ее: это был вокзал! И тут, будто в подтверждение, раздался внятный и чистый девичий голос:

— Поезд Берлин-Париж отправится в восемь тридцать с первого пути. Повторяю...

Тут же все внешнее пространство пришло в движение. Гитлер понял, что летит, поднимается, качается вперед-назад...

Чемодан!

Без всякого сомнения, он лежал, скрюченный, плотно спеленатый в большом кожаном чемодане, построенном специально для него и оборудованном вентиляцией для дыхания, и чьи-то руки подхватили его и понесли.

Боже мой! Меня похитили... Но кто, зачем?

И тут же, словно отвечая на его вопрос, сверху донеслась сдавленная, явно не предназначенная для посторонних ушей, испанская речь:

— Que trataro veno esto mudaco?

— Veno el mudaco con primero perrono.

Какое-то время его несли, затем поставили на землю.

— Господа, такой большой чемодан следует сдать в камеру хранения, — раздался голос проводника.

— В этом чемодане дипломатическая почта, — ответили наверху.

Гитлера пронесли несколько шагов, забросили вверх и положили на бок. Он почувствовал облегчение. Лежать в новой позе было приятнее. Все, что он теперь хотел от этой жизни — это большой кусок курицы и маленький фарфоровый унитаз.

Поезд тронулся. Чемодан взяли, перебросили и открыли. Воздух и свет ударили Гитлеру в лицо.

— Если вы не будете поднимать панику, то всю дорогу мы обеспечим вам максимальный, насколько это возможно, комфорт.

Речь пожилого человека с тонкими мафиозными усиками была донельзя корректной и правильной.

Гитлер удивленно посмотрел на него.

— Вы верно меня поняли, Адольф! — сказал человек, в то время как другой, молодой и крепкий гигант, принялся разматывать бинты. — Меня зовут Генрих Геблербухер. Я немец. А это мой друг, Сальвадоре Мучачо. Он немного владеет немецким, но весьма молчалив. К сожалению, во всей Империи не нашлось другого парня, который был бы столь же силен, чтобы нести чемодан, и одновременно говорил на языке Вагнера и нибелунгов.

— Yo credo caballo cabano! — сказал Сальвадоре.

— Он такой огромный, — продолжал Генрих, — что в сочетании с чемоданом, вашим временным жильем, выглядит совершенно нормально, так, как если бы это был самых обычных размеров дорожный чемодан. Полагаю, вы уже догадались о цели нашего путешествия, не так ли, Адольф?

— Вы — люди товарища Лучо, — сказал Гитлер.

— Совершенно верно. Конечная цель нашего путешествия — Мексика, ваша встреча и беседа с Императором.

— А потом?

— В зависимости от результата беседы. Вполне возможно, что вас расстреляют. Шутка. Но в любом случае — в Берлин вы больше не вернетесь, милый Адольф.

— Не называйте меня милым Адольфом. Я терпеть не могу гомосексуалистов. Во всяком случае, не коверкайте мое имя. Меня зовут Адольф Шикльгрубер. Ударение на втором слоге, как в имени, так и в фамилии.

— Esta gumacha gomofovia, — сказал Сальвадоре и, в знак своего раздражения — громко рыгнул.

— Вы пессимист, Адольф, — сказал Генрих, невозмутимо ударив на первый слог. — Пессимисты всегда предполагают худший вариант развития событий. Здесь никому не нужна ваша баварская задница. Возможно, вы еще понадобитесь живым Третьей Империи Инков. И скажите спасибо, что я не коверкаю ваш творческий псевдоним, как это делают французы — мсье ГитлЭр.

— Я ненавижу вашу Империю, — сказал Гитлер.

— Нам это известно.

— Я ненавижу всех инков до последнего колена, а также — всех майя и ацтеков.

— Это совершенно естественно.

— Я ненавижу вашу мразь с усиками, — вашего товарища Лучо и вашего Троцкого.

— Это также простительно.

— Я ненавижу вашу дерьмовую еду.

Мужчины переглянулись. Сальвадоре схватил Гитлера за воротник и коротко ударил ладонью по лицу.

— Do not tell us about our grand paprica! — сказал он почему-то на почти английском, даже не скрывая волнения.

— Сальвадоре очень любит поесть, — уточнил Генрих. — Мы могли бы предложить вам холодные сосиски с теплым баварским пивом.

— Я хочу курицу, — угрюмо сказал Гитлер. — Я всегда ем вареную курицу в дороге.

Он посмотрел в окно. Поезд двигался сквозь предместья Берлина, так хорошо знакомые... Только что, в клубах паровозного дыма промелькнул дом, где он когда-то жил со своей Мицей.

— Он хочет курицу, — сказал Генрих, почему-то по-русски.

— Значит, я обязан ему доставить эту ****ную курицу, — тоже по-русски ответил Сальвадоре.

Гитлер не подал виду, что понимает русский язык. Это был первый прокол в кем-то хорошо продуманной операции. Он с грустью смотрел в окно.

— Принеси ему, мать-перемать, горячую курицу из ресторана!

— Если бы ты знал, как я ненавижу курятину!

— Но ведь ты любишь товарища Лучо?

— Еще как! Если бы мне было позволено, я бы засунул свой трепетный язык ему в анус. Только все дело в том, что я забыл, как будет курица по-немецки. И поэтому в ресторан пойдешь ты.

— Окей! Пусть этот парень пока просрется, — сказал Генрих, выходя из купе.

— Стойте! — закричал Гитлер. — Я не хочу оставаться наедине с этим гомосексуалистом.

— Полноте, друг мой! Сальвадоре сегодня на службе. Впрочем, если вы так боитесь венерических болезней, то я настоятельно рекомендую всегда носить в жилетном кармане презерватив.

— Бог смотрит, что мне не очень хорошо наблюдать, как вы sierra cerrato, — сказал Сальвадоре, устроившись в позе стража в дверном проеме купейного туалета.

— Видит Бог...- — машинально поправил его Гитлер.

Он нашел свой утренний окурок в кармане пижамы и с изумлением уставился на него. Сегодняшнее утро казалось ему невообразимо далеким, впрочем — как и вся жизнь...

На полочке для туалетной бумаги Гитлер увидел какую-то изорванную книжицу, пробежал несколько строк и сразу узнал этот нервный, витиеватый, частым дыханьем прерванный стиль. Это была именно она — Mi Lucha, в прекрасном переводе на немецкий, сделанном, как и все прочие переводы, в академических недрах Третьей Империи, где самозабвенно трудились лучшие умы человечества, добровольно перешедшие на ее сторону... Гитлер ясно представил себе, как их выдрали из обустроенной реальности — ученых и философов, писателей и актеров, художников и музыкантов — притравили сонным черемуховым зельем и повезли сквозь вокзальные терминалы, сквозь шумные портовые толпы... Вот встречаются в зале ожидания две дипломатические гориллы с чемоданами в руках, у одного в чемодане Марлен Дитрих, у другого — Максим Горький... Деньги, заложники, пытки...

Так можно заставить подписать любые бумаги, оклеветать самого себя, от кого угодно отречься... Можно заставить служить хоть самому Дьяволу, но разве может насилие стать источником вдохновения художника?

Тогда я еще и представить себе не мог, каким безнадежным и гнилым, застарелым и жалким сифилисом болеет эта старая шлюха...

— Что, какая еще шлюха? — пробормотал Гитлер, вчитываясь, и вскоре понял, что товарищ Лучо имел в виду Европу...

Гитлер вырвал несколько страниц и размял. Дом, промелькнувший в золоте и дыме, теперь крепко остановился перед глазами, как бы вправленный в рамку. Неизвестно, как сложилась бы его судьба, не вытащи он Мицу из петли в 1916-м году. Но Мица прожила еще десять лет. И все равно — покончила с собой.

Парадокс был как раз в том, что он мог и не стать тем, кем стал. Он хотел доказать своей жене, что мир прекрасен, что жить в этом мире радостно, что любовь — это сплошной праздник...

Вот почему тогда, в 1916-м, он и вернулся к живописи, написал несколько городских пейзажей, исключительно для своей Мицы, вскоре один знакомый художник пригласил его на выставку, которую посетил Пикассо... И внезапно все завертелось и понеслось: его заметили, о нем заговорили... Но ничто не спасло его Мицу: как-то промозглой зимней ночью она приняла барбитурат...

— Вот ваша курица, любезный! — провозгласил вошедший Генрих. — Сразу, как кончите испражняться, можете приступить к трапезе.




Дальше:

http://www.proza.ru:8004/2002/08/13-112