Путешествие на ту сторону жизни

Наверное, мало кто из старожилов знал, куда ходит каждое утро Иван Федорович Грузникин.

Да и мало кому знать об этом надо было.

Все – кто на работе, кто дома, кто на пенсии – были заняты своими делами.

Вон Петька с пятого этажа, известный разгильдяй, год назад, поговаривают, ссуду в банке взял под свое дело, купил машину, квартиру (ту, что на пятом), дачу (этакие хоромы под Москвой) и успокоился, а когда срок пришел долги отдавать, он продал все, да уехал в Финляндию, там коттедж купил, по соседству с Сантой, и живет себе припеваючи.

А Ирина с Юркой, что на третьем квартиру снимают (даже старожилы и не помнят, чья эта квартира, давно когда-то умерла там пожилая супружеская пара, еще в семидесятые, а потом, то ли сын, то ли дочь продавать раздумали, дорого сердцу жилище-то, ну вот и живут там пришлые), но ведь и прижившись там, не знают они Ивана Федоровича.

Иван Федорыч странный был старик… была у него привычка нелепая – подбежит к скамейке, пока нет на ней никого и разляжется. А ну как бабульки придут, он им и говорит: «А платите пошлину, посидельщицы окаянныя, бездельницы вечорнии!». Знали старушки о такой оказии, сразу с полотенцами во двор выходили, как только завидывали из окна Федорыча, да полотенцами, заигрывая, побивали… сами смеются, заливаются: «Ой, нешуть, ишьшшо опять попридумывал!!!» и побивают так украдкою, побивают...

Странный был... а и здоровался не со всеми, кого заприметил давно уж, кого знал потайно – те у него и в милости были… Федька-тезка из одиннадцатой квартиры, Марь Васильевна, что дом его убирала, приходила к нему исправно, каждые три дня, да за бесплатно, все жалела старика…

А он курлыкал с голубями, одни они у него были, родимые, он их за родственников почитал… как и мышей подвальных, как и крыс помоешных, как и собак дворовых, кормил он их всех… бывало, получит выручку с новой работы своей, и ну все добро свое раздавать – накупит… голубям – проса, крысам – хлебушку, мышам – мешанины какой, а своему любимцу Зямочке (собачка во дворе была, еврея старого из квартиры седьмой, еврей уж умер давно, родственники 3 месяца как в Израиль уехали, а Зямочку на попечение двора и оставили), так вот Зямочке отборные кости покупал...

А люди-то знали эту его страсть ко всему живому, и поблажали, не изуверствовали...   

А и что изуверствовать – один совсем старичок живет, жена-то умерла давно, Валентиной звали… поговаривали, будто в черном теле держал он свою Валентину, лупцевал нередко, да слова доброго не говорил. «Ей, не любишь ты меня, Ванюшка!», - все твердила она, как побьет он ее… «Молчи, неутешная, не то влетит опять!»… все знали, что любил, но по-своему… ведь плакал-то как неутешно, когда хоронил-то… и все говорил после ее смерти, что сбежит он к своей Валентине, да озолотит ее так, как в жизни-то озолотить не смог… и все знали, что так и будет, все верили старичку, или просто не знали, что в ответ-то на такие рассуждения сказать…

Но только мало кто знал, куда ходит каждое утро Иван Федорыч... уж и следить мальчишки пробовали (по наущению Марь Васильевны, дескать, вот вам рубль, последите, куда старик-то пойдет), уж и в милицию заявляли, что на несколько дней старик пропадает… а там что: «Пока неделя не пройдет, без толку, а так... сам ваш старик вернется, он у вас малахольный какой-то, мож он где и приворовывает, только кто ж с него спросит-то... старый уж…»

И только один раз, когда вернулся он весь в слезах домой, плакал горестно, рассказал он Марь Васильевне про свою участь путешественника…

Спозаранку день его начинался обыденно, нощно он сны разглядывал, а днем  их воплощал. А и снилось ему, что денег много у него, да что деньги все он Валюшке своей кидает так, ненатужно кидает, при жизни не мог озолотить королевну-то свою... и вот по ночам-то и стал он продумывать - откудать, дескать, деньги возьмуться...

Коли ночью присниться, что на стройке-де он работать начал, прорабом у крана, так проснется Иван Федорыч, бежит на стройку и во все мочи упрашивает там начальство, чтобы взяли его, сумасбродного такого, хоть в помощники, да оклад просит, да чтоб сразу дали.

И знали люди, что не придет завтра, а все не могли отказать дурному старику, неотказный он какой-то был, глаза шальные, помятежные, строка усов не вписывается в ноздри, и дышит как жернов, дышит, ну попробуй такому отказать!

И не отказывали, то грузчиком, то пастырем на улице, то певцом в церкви.

Как узнали соседи, что мучает он себя без проку, без надобности, все говорили: «Уймись уже, окаянный! Уймись, не ходил бы ты надрывать-то себя, ишь какой, что ж ты жизнь-то свою и без того тягучую к смерти-то приближаешь!», - так говорили старушки-скамеешницы, причмокивая конфетками-карамельками… все бабушки любят карамельки, истинно так любят, даж внучатам не дают, а все оттого, знаю я, что всё к старости отмирать начинает – и взрослое желание соли…

А он все плакал тихохонько по зоре, плакал сам-то и твердил: «Накоплю я тебе, Валентинушка, денех невидано, и заживешь ты в раю своем не-порайски, а по-царски, уж обую я тебя в парчу королевску, а одену в жемчуга и бархаты…» и снова уходил по утрам, принося вечернюю выручку…

А как умер спустя годик-другой, так и нашла у него Марь Васильевна под подушкой кулек с деньгами  - по подсчетам много оказалося, но она брать не стала, хоть и должен ей был Иван Федорыч, по чести похоронила, остальное внукам раздала – ну как деньги дедовы пригодятся, при жизни-то старик странным был…

6.08.02