Шхуна с гнилыми парусами

Счастье – как кома: все чувства отсутствуют, только грезятся нимфы, кифары и позолоченные туберозы.











Когда-то, давным-давно, далеко-далеко, там, где неведомый вам лес срывается отвесными скалами в свирепые, изрыгающие проклятия волны, над студеной бездной жила девочка без папы, без мамы, без дедушки и без бабушки, без сестер и без братьев, и только гигантские анаконды, сплетавшиеся в неподвижные клубки, неделями валяясь на солнышке и переваривая вкусных кроликов и куропаток, безразлично следили за ее самовоспитанием. Однажды так случилось, что молния, обычно проносившаяся мимо – дальше, в сторону пучины, вонзилась своим острием в хрупкий и ненадежный, хоть и ладно слатанный, домик лесной девочки, уютно расположенный в самом высоком дупле самой высокой секвойи, и зажгла, будто взорвала, кухню, потом спальню, коридор, а там и все дерево, высохшее за бездождевые сорок дней со смерти Нелепой Тучки. Бездомная девочка глазела на пламя, в беспамятстве перекатывая во рту от щеки к щеке молодые желуди, завороженная красотой окислительных процессов, тянула пальчики к горящей материи, еще живой, столь бесславно жившей многие лета до этого величественного момента, пусть и последнего в долгой дороге, – чернеющая древесина радостно качалась и кружилась в обнимку с огнем, трещала на прощание. Кора облуплялась и опадала, пеплом мешалась со слоем хвои на земле, всегда холодной под покровом иголок, но безумно родной и навечно гостеприимной, – и умиротворение сгущалось во всем. Угли крепли, расправлялись и распадались, питаясь от умирающих остатков стен и кровли, от крови великодушного и всепрощающего леса, они суетливо мелькали деланым великолепием, с каждым щелчком дымящей древесины глубже проникая неодолимым страхом в воображение околдованных наблюдателей: кондоры, орлы, ястребы, совы и колибри сталкивались и падали; рыси, олени, лоси, кролики, еноты, скунсы и кошки не двигались с места и кричали; прочие молчали. Только анаконды занимались привычным делом, издавая при этом удовлетворенное гудение и причмокивая губками: они завтракали упавшими кондорами, орлами, ястребами, совами и колибри; неподвижными рысями, оленями, лосями, кроликами, енотами, скунсами и кошками; и прочими молчаливыми вкуснятинками.
Диковинные видения скользили по черным и красно-желтым стволам, веткам, пням, по серым и бело-желтым черточкам: то из-за мыса выплывал величавый трехпарусный фрегат с лазурными парусами; то слепое море глотало шлюпки с матросами с разграбленного торгового судна; то на четвереньках из пены набежавшей волны выползал на берег подслеповатый старик и начинал водить ногтем правой руки по песку, вычерчивая ломаные геометрические фигуры и кривые слова; то он начинал говорить, не двигая сросшихся губ: о корабле, носившем имя мертвого араба, безумного поэта; о книге мертвых и о мертвых. Будь ты проклят!
Дедушка поднял голову, и его пустые глазницы прошамкали: есть один корабль, он плавает по воздуху, везде, хотя раньше он плавал только по морям и океанам, его капитан тогда грабил все встречные суда и всегда убивал всех пассажиров и моряков, не щадя даже детей, женщин и зверей, – тут из-под правого века старика показался синий тонкий раздвоенный язык и устало облизнул бровь. Тихое шепелявое двухголосье сбилось на моралистское философствование: греховодники всегда бывают наказаны, сколь бы долго они ни скрывались от правосудия и возмездия, какие бы жертвы они ни приносили богам удачи и счастья; и с командой этой шхуны произошло то, что неотвратимо должно было произойти рано или поздно: Бог их покарал, жестоко и справедливо. Одной звездной ночью все головорезы единовременно поднялись на верхнюю палубу, обернули себя линями длиной по несколько десятков локтей, закрепили их на реях, и, возглавляемые капитаном, разом шагнули за борт, – они бы должны были мигом погибнуть – ибо налетели безжалостно любопытные большие белые акулы и не без интереса обглодали кому ноги, кому руки, кому полтуловища откусили, кому все туловище, – но жизнь не покинула изуродованных изуверов, они продолжали болтаться на вервях, следуя всюду за своим вечным отныне приютом и вечно преследуемые смертью – кархародонами. Ekstase. А на корме на дымчатой стене теней мерцал месячной пыльцой анемичный горельеф: три лунные принцессы, мягко пошатываясь, улыбчивыми пальчиками указывали на болтающиеся в открытом пространстве сумасшедшие тушки, подлетающие к горизонту и касающиеся изредка солнечного диска. Седовласый помолчал секунду, вторую, третью, пока не прошло полчаса, зашелся туберкулезным кашлем и добавил: кто увидит лунных принцесс, тот станет самым счастливым на всем земном шаре! И ослепнет. Девочка лежала животом на прохладной хвое, раскаленная и вспотевшая от близости огня, мяла коленками недозревшие шишки и, подперев ладошками щечки, наблюдала, как сворачивается и шипит Фата-Моргана, рассыпая в искры старца и корабль, и, удаляясь вглубь леса, размазывает по темени чащи лимонно-гранатовые астральные тела.

Первое, что она увидела поутру, – это золотисто-матовый рассвет, дрожащий в ее зрачках, обрамленных туманно-голубой радужной оболочкой, и резной силуэт шхуны цвета паленого сахара, томно покачивающийся в барочной рамке сгустившихся в атмосфере водяных капель и ледяных кристаллов. Как от Спасителя на витраже Песчаного собора, от изящной морской фигуры исходило нежное свечение, которое бережно пощекатывало девичьи реснички прозрачными и благоуханными мускусными ладонями, амбровыми грудями, камфарными прядями, шафрановыми ступнями гурий.
Девочка от нечего делать села на край выступающего над пропастью камня поболтать ножками, влажными от росы и сладко волнующимися под легким бризом, ее нагое тельце покачивалось и играло с тенями, растягивающимися и сокращающимися в такт ее извивам, и упругими мышцами, снующими от шеи вдоль спины, пропадая между колен и вновь возникая в районе диафрагмы; она посасывала пальцы и рассматривала трехмачтовый образ из галлюциногенного пламени, – она погружала в губы мизинец до основания, за ним безымянный, средний, указательный и большой пальцы, кусала их, впитывала свои соки; ее кожные складки, покрывающие глазные яблоки, охватил оргастический тремор.
Прошло три дня, тучи перестали играть в барашков, расплылись газовым шарфом по небесному куполу, имитируя млечный путь, и озабоченно поглядывали на то, как выбирается из корабельного мрака трухлявый трап, как долго он ползет до самой кромки почвы, до шелковистых бедер, как смущенно дотрагивается до них плесенью. Девочку манили, зазывали в свои глубины россыпи черного счастья, пылившиеся веками за дубовыми дверьми, инкрустированными каббалистическими знаками из слоновой кости, оставалось только одно – подняться в недра полуистлевшего суденышка и втянуть в себя благость тех существ, которым дозволено все и которые дозволяют все своим фаворитам. Она повернулась к ближайшей анаконде спросить совета, в это время как раз удобно устраивавшейся калачиком чуть в стороне одесную и наблюдавшей за чудом с нескрываемым интересом. В ответ она услышала, что сначала нужно заплести косички, две, а потом уже можно ползти вверх, если не страшно.

Девочка незамедлительно заплела две чудесные косички натренированными руками, прихватила их фиолетовыми ленточками, приобретенными кем-то давно-давно далеко-далеко в подарок дочери-идиотке и прилетевшими сюда однажды в зубах у Борея, и осторожно стала двигаться по трапу, кряхтящему, словно дистрофик на диете, и шатающемуся, как стяг в мясорубке рукопашного боя, в сторону его высшей точки, по пути размышляя о том, возможно ли такое, что жизнь преобразится и мир станет раем. Достигнув середины этой лестницы в небо, она остановилась, пристально посмотрела на мореходный ящик пандоры, потом на оставленный позади свой маленький эдем, пятнистые кольца своего старшего товарища и наставника и до боли родные шхеры в объятьях океана, и повернула назад. Никогда!

Зыбкая дорожка заглотнулась обратно; судно драными парусами ластилось к Эвру, чтобы остаться на месте, будто обещая дать человечку еще один шанс, будто в попытке убедить, что не надо сразу отказываться от дара, который извечно тщатся обрести все земные люди. Во плоти Зефира текли часы, минуты и сутки, неделя растворялась в фьордах за неделей, скалы темнели и ломались, заостряясь, теплели, на них сидеть становилось с каждой миллисекундой все приятней, и голая девочка сидела, она кусала губы, облизывала нос, обветрившийся на соленом морском бризе, и непрерывно думала, ее глаза вытекали зелеными струйками, стекленели дымчато-голубыми пятнами. Ее мысли тревожно бегали по лабиринтам мозга, заодно убирая и весь мусор, накопившийся там за многие годы полного бездействия и праздной лености, и внезапно все остановилось: трап снова очутился в том же месте, что и прежде, все так же молча приглашая в гости. Девочка посмотрела на эти уже знакомые трещинки, щепочки, щелочки, ржавые гвозди и грубо сколоченные доски, и вновь решила взойти на борт, но, преодолев половину шаткого мостика, она замедлила свое движение, остановилась, несколько мгновений постояла в нерешительности и вернулась обратно, до крови искусанная в ноги занозами.

Наступала весна, пора дождей и гроз, быть на краю становилось все более мокро и светло – постоянные молнии даже ночь превращали в праздничный день, хвост Eunectes murinus во рту неотступно напоминал о радостях материнского жара и любви, и неугомонные мысли, раз и навсегда выпущенные из зарешеченных одиночных келий, щекотно шебуршались в черепной коробочке, выкрикивая приказания бежать сиятельнейших принцесс, периодически замирали все как одна, возвращая смятенное женское существо в исходное состояние восторженного мечтателя. В один из первых дней лета путь опять открылся, и девочка, решив ускользнуть от своих чумных мыслей, стремительно засеменила на карачках туда, где уже полгода высился капитанский мостик. И вот заветный дюйм остался лишь между ее правой ладонью и палубой корабля-призрака, и вот уже окрашенные молодым мхом пальцы коснулась покрытой грибком древесины, и вот уже вторая рука полетела ей вслед, сметая ленивых слизняков и жуков-дровосеков, и вот уже левая ступня описала полукруг, нацеливаясь на устойчивый с виду клочок свищеватого пола, и тут мысли догнали своего хозяина...

Возвращение было преисполнено тоски, девочка на ходу погружалась в медитацию, лишь бы спасти свой разум, и ежесекундно ей приходилось продираться сквозь медитативную дрему, чтобы не свалиться с трапа вниз, но как она ни старалась избавиться от своих дум, они не отпускали ее, теребя и насилуя, как солдаты в завоеванном городе. Fuckers! Трап растворился, и шхуна пропала, с ними исчезли и три принцессы, – будто ничего и не было, осталась только маленькая мохнатая девочка с кошачьими усами, сидящая в позе лотоса над обрывом и погруженная в голубое ничто собственного отражения в десятиметровых волнах желтого нигде. Тот, кто болен раком воли, приобщается к миру духов и мертвых, забывая о живых, он скорее готов внимать и подпевать хору миннезингеров, голосящих глубоко внизу, где живет рыба и почти не летает птица, чем проехаться верхом на дикобразе вокруг стада кенгуру и улыбнуться своей радости; такой человек принимает лик мертворожденной Селены и отныне питается миазмами своих робких желаний.
Она больше не двинулась со своего места, и ни разу не почувствовала счастья, зато сохранила драгоценное зрение, и могла нырять взглядом в океанские тайны до самой смерти, так ничего и не узнав, не найдя и не поняв.