Аве, Мария!

Марлене

Сначала они ничего не могли понять, Минна и ёе деревенская подружка Клава, откуда этот всё нарастающий гул. Небо над головой оставалось высоким и чистым, белые перистые облака, разбросанные по краям, создавали ощущение умиротворенности и покоя. И когда девушки шли по просеке такого же, как у них в станице, соснового леса, ничто не предвещало надвигающейся опасности. Жужжали слепни, в воздухе медленно передвигался столб мошкары, поблескивали паутинки, натянутые на сосновые лапы, с колеблющимися пауками, которые старались оставаться  невидимыми. На пригорках и колдобинах побуревшие от времени, облетевшие сосновые иглы  скользили под ногами.

На Клавке был стиранный перестиранный сарафан. В нём было легко работать и в поле, и на рытье окопов, куда их привезли за много верст от дома. Сюда, в Тарасовский район, прибывали жители станиц и хуторов, преимущественно женщины и школьники. Разбивали палатки для жилья, походные кухни подвозили еду. Рыли противотанковые рвы. Инструкторы в военной форме показывали, какой ширины  и глубины  должна быть траншея. Работали с утра до вечера. У каждого была своя лопата.

Минна старалась не отставать от женщин, хотя с непривычки руки гудели, а ладони покрывались волдырями. Ночью падала на матрац, набитый травой, и спала как убитая, а утром, ни свет, ни заря, снова за работу.

Клавка прикрывала голову от солнца косынкой в горошек. У Минны голова оставалась непокрытой, волосы путались, в них набивалась пыль. Потом,  вечером, куском хозяйственного мыла она долго пыталась отмыть въевшуюся до самых корней грязь, кое-как приводила себя в порядок. Светлую кофточку и юбку, сшитую матерью, она берегла, на работу выходила в старом платье, подставляя голову солнцу и ветру. Скоро домой. Она соскучилась по маме и братишке.


У Ольги Марковны были золотые руки. Муж умер рано, достаток семьи был невелик, и маме, учительнице одесской средней школы, приходилось искать различные подработки, совмещать классное руководство с хозяйственными делами. О каком ателье или магазине готовой одежды могла идти речь? Ольга Марковна набирала недорогого материала, усаживалась за свою, доставшуюся ей от матери,  старенькую  швейную машинку и шила сыну рубашки и брючки, а дочери платья.

Минна и Леня были одеты неброско, но всегда чисто и опрятно.

Следить за своей внешностью стало привычкой Минны. Невысокая, с правильной осанкой, она как-то сразу из неуклюжего подростка превратилась в красивую девушку. Темно-каштановые волосы, обрамлявшие аккуратную головку, подчёркивали матовость кожи, тонкий овал лица и голубизну глаз, внимательно глядящих на собеседника. Была она женственна, с мягкими движениями рук и плавной походкой. Она обращала на себя внимание не только сверстников, которые увивались вокруг неё, но и взрослых мужчин. Встретив её на улице, они останавливались и долго провожали взглядом прекрасную незнакомку.

Училась Минна хорошо, удивляла учителей своей начитанностью. Книги заменяли ей компании, игры во дворе. Она испытывала необъяснимое наслаждение, забравшись с ногами на диван, погружаться в  мечты и фантазии.  Случалось, что даже на уроке девушка отключалась от всего, что происходило в классе, и мысли её блуждали далеко-далеко.

– Минна, о чем ты задумалась? – спрашивала Оксана Платоновна, учительница математики. – А ну-ка, иди к доске…

Под смешки одноклассников Минна брала  в руки мел и, собравшись, безошибочно решала  уравнение с несколькими неизвестными.

Смерть отца потрясла Минну. Случилось это за несколько лет до войны. Исаак Ефимович вернулся после заседания парткомиссии, где рассматривалось его персональное дело. Человек образованный, недавно окончивший институт красной профессуры, он работал в лекторской группе обкома партии. Однажды в своём докладе на партактиве он цитировал Троцкого и теперь был обвинен в троцкизме. Отца исключили из партии и уволили с «волчьим билетом». Бывшие друзья отвернулись от него. Целыми днями он ходил в поисках  хоть какой-то  работы. Тщетно. Он замкнулся, стал мрачным, раздражительным. Мог часами сидеть за письменным столом, бесцельно перебирая какие-то бумаги. И однажды его нашли в ванной комнате. Он повесился.

– Исаак, что же ты наделал? – плакала Ольга Марковна, целуя мертвое лицо мужа.

Минна в оцепенении смотрела на одутловато-синюшное лицо отца и не могла в это поверить. Она очень любила его. Отец всегда для неё был примером во всём. С ним Минна делилась своими  тайнами, советовалась, любила в редкие свободные вечера прижаться к его груди и тихо сидеть, стараясь ничем  не потревожить, слушать, как бьётся его сердце. И вот отца не стало. Какой-то ужас и страх парализовали девушку. Она не могла пошевельнуться, не могла плакать. Просто стояла и смотрела на родное и одновременно незнакомое в мертвой неподвижности  лицо.

Минна, как могла, помогала маме: ходила в магазин за хлебом, убирала в квартире, смотрела за братишкой. Ольга Марковна после уроков бежала на базар или в продуктовый магазин, выстаивала очереди, а дома становилась у плиты или делала другую неотложную работу. Ведь её ещё дожидалась стопка тетрадей с сочинениями, проверка  которых нередко заканчивалась далеко  за полночь. Ольга Марковна вчитывалась в текст, аккуратно подчёркивала красными чернилами стилистические и орфографические ошибки. Она была строгим, но справедливым учителем, и старшеклассники любили её.


Когда фронт придвинулся вплотную к Одессе, и в городе началась паника и эвакуация населения, им удалось уехать в Новочеркасск, где проживал с семьей брат Минниной мамы, Михаил Маркович. Родные встретили их радушно. Но Ольга Марковна, по натуре человек щепетильный и деликатный, всегда боявшаяся кого-либо стеснить,  сразу начала искать работу. В Новочеркасске и  Ростове свободных вакансий не оказалось, и когда в облоно ей предложили работу в сельской школе в станице Боковской, на северо-востоке области, она с радостью согласилась.

Их новое место жительства оказалось неподалеку от станицы Вёшенской. Минне трудно было поверить, что именно в этих краях жил и работал прославленный автор «Тихого Дона». Но  река, давшая наименование великому роману, оставалась в стороне. Здесь протекала, петляющая по низинам, вдоль густого разросшегося камыша, мелководная речка Чир. Добираться  до Дона отсюда было так же далеко, как и до железной дороги.

Расстилавшаяся вокруг ковыльная степь, пыльные, заросшие колючкой да лебедой улицы, тенистые тополиные  аллеи – такой была Боковка. В студёных степных впадинах после таяния снегов долго стояла талая вода, покрывались листвой небольшие рощи,  а на севере, на песчаной косе, виднелись густые посадки сосняка.

Минне не довелось ещё видеть ни бурного таяния снегов по оврагам, ни весеннего бега вешних вод, но она уже успела почувствовать и полюбить этот изрытый балками, разбросанными повсюду седыми курганами и смыкающимися с небом  бескрайными степями, благородный край. Её встретила степь, усеянная желтым цветом сурепки, серебристо-пыльной полынью, розоватым клевером,  ромашкой и мшистым чабрецом. Обычно к лету степь тускнеет, становится соломенно-желтой. Выжженная горячим летним солнцем, она выглядит уныло и однотонно. И порывистый ветер, переламывая растения у самого корня, гонит огромные шары перекати-поля, переносит семена на растрескивающуюся от зноя почву.

Минна помнила, как  поднималась на косогор, и оттуда  открывалась улица с казачьими куренями под соломенными крышами, чисто выбеленными стенами, голубыми ставенками, с палисадниками и колодцами, с базами для скота на подворье.

Они поселились в самом крайнем доме, где заканчивалась улица  и начиналась степь. Их пустила к себе Марфа Сидоровна Водорезова, безмужняя казачка, жившая с тринадцатилетним сыном Степаном.

Муж Марфы, плотник Василий, ещё до войны отбился от дома, уезжал на заработки в ближайшую Воронежскую область, а то собирал бригаду и всё лето шабашничал по украинским селам, ставил дома, коровники, птичники. В станицу возвращался с пачкой денег, и сразу же появлялись дружки, и дым коромыслом от пьяного шума и водочного перегара волнами катил по станичной улице.

–  Ты бы хоть о дите подумал, – набрасывалась на него Марфа, – парню и туфли нужны, и  в пальте старом шлендрает, уже руки  из рукавов скоро повылазяют, а ты не просыхаешь…

–  Молчи! – пьяно рычал муж  под гогот дружков, – имею право…. На свои  пью…

Дыша перегаром и подмигивая собутыльникам, он указывал Марфе на дверь:

–  Дуй  отседова, чеши. Не мешай  людям культурно проводить время.

Попойка продолжалась и на второй, и на третий день. Пропивалось всё до последнего рубля, и никакие скандалы, которые закатывала мужу Марфа Сидоровна, ни её слезы не в силах были остановить вошедшего в хмельной раж мужа.

Однажды терпение у Марфы кончилось и,  забрав сына, она ушла из дома к сестре Валентине. Так бы и мыкалась  по чужим углам, если бы не беда, которая подстерегла Василия. Он погиб. Пьяный, упал он ночью на дороге и ударился головой о камень.

Марфа Сидоровна вначале отнеслась к постояльцам без особого доверия: живете и живите! Городские, белоручки, кожа не та, что у неё на руках, огрубевшая от солнца и ветра, от постоянной работы в поле и на огороде. Земля въелась под ногти, и сколько не обрезай их ножницами, всё равно остается след траурной каёмки. А когда присмотрелась к приезжей и её детям, начала менять отношение к ним в лучшую сторону. Люди тихие, уважительные, без спроса ничего не возьмут. Хоть и учительница, а не боится руки о тряпку замарать. Деревянные полы в хате блестят, как новенькие, в доме ни соринки. Начинается стирка, просит хозяйку: «Давайте заодно и ваши вещи постираю».

Марфа Сидоровна отказывалась. Как-то неудобно, чтобы за неё стирали, но Ольга Марковна, видя её смущение, приветливо улыбалась: «Да вы уж не стесняйтесь!». И Марфа Сидоровна приносила свои и сына вещички.

Хозяйка часто заходила к Ольге Марковне поговорить о жизни, о войне…

–  Как  думаешь, дойдет немец до наших краёв или  где остановлять его? Не  дай Бог, заявятся в станицу, всё попалят,  поворуют. А может, брешут про них?  Може такие ж люди, как и все?

Однажды речь зашла про мужиков.

– Сколько  их  осталось,  местных, – по пальцам перечтёшь. Кто  был  более  или  менее справный – в армию мобилизовали. Остались  старые да совсем никудышные белобилетники.  Бабы  сплошь одни. Вот и у меня был да сплыл. Слова доброго от него не слышала. Бывалоча и кулаком угощал, и за волосы трепал. А ночью растолкает, навалится, как боров, сделает своё дело и на боковую. Милее жены для него была бутылка.

Марфа Сидоровна рассказывает, а Ольга Марковна слушает её с сочувствием.

Особенно потеплела казачка к приезжей, когда узнала, что та тоже безмужняя, сама бьётся с детьми. Однажды принесла и поставила на стол жиличке тарелку с помидорами, пересыпала в мешок с полведра картошки – всё со своего огорода. Сказала Ольге Марковне:

–  Это вам, ешьте…

У Лени, белолицего и светлоглазого девятилетнего паренька, быстро вытянувшегося в это лето, появилась своя компания деревенских ребятишек. Юркие и цепкие, они, как маленькие обезьянки, ловко лазили по веткам деревьев, всё лето пропадали на речке, загорелые, с обветренными лицами  и облупленными носами, все, как один, рыбаки…Они недолго присматривались к городскому мальчишке.  Свои ребячьи «сокровища» – перочинный ножик с разными предметами: штопором, шилом, маленькими ножницами, компас и другие диковинные вещи Леня давал подержать своим новым товарищам. Вместе с ними ходил в лес за тёрном, на рыбалке копал червей на наживку. Новые друзья научили его  ловить  рыбу, и он, случалось,  приносил домой окуньков, карпиков. Ещё научился Леня прыгать с лодки в воду и перебираться вплавь на другой берег…

А у Минны появилась Клава, рослая, с гладко зачесанными льняными волосами, сколотыми на затылке гребнем или повязанными белой косынкой с горошинами. Она  ходила по воду  к ближайшему колодцу, собирала хворост и коровьи лепёшки для топки.  Гоня корову  на окраину станицы, она часто проходила мимо дома, где жила Минна.

–  У тебя мать –  учительница? – спросила она однажды Минну, и когда та утвердительно кивнула головой, уточнила: –  А строгая?

Клава перешла в девятый класс и уже успела узнать, что приезжая учительница будет у них классным руководителем.

–  У меня с грамматикой не очень, –  призналась она однажды Минне, когда они шли вместе в сельмаг за солью  и спичками. – Подмогни, если можешь!

И Минна, которая была на год старше и училась в десятом, начала заниматься с подругой русским языком.

Поначалу, после Одессы, с постоянными налетами немецкой авиации, воем пронзительных сирен воздушной тревоги и заводских гудков, со свистом бомб и лаем зениток, жизнь в сельской местности была на удивление тихой и спокойной. Казалось, что война где-то там, за горизонтом, а здесь жужжат шмели, летают зеленые мухи, на выгоне мирно пасутся коровы, деловито квохчут, копаясь в навозе, куры, ватага гусей вперевалку шагает  к реке.

И вдруг разом все изменилось, точно оборвалась натянутая до предела струна. То пролетающий с надсадным рёвом самолёт сбросил на дом сельсовета фугасную бомбу. Уходили на восток войска, уезжали из станицы местные власти. Пустели здания МТС, контора колхоза… Люди в военной форме успокаивали местное население, что ведутся позиционные бои, и немцы будут отброшены за пределы Ростовской области.

Уполномоченные обходили дома и переписывали трудоспособное население. Всё трудоспособное население направляли на рытье окопов. В списки попали и старшеклассники, в их числе Минна и Клавдия.


… За  всё  время  работы в  Тарасовском районе Минна отправила маме и брату два письма. Писала, что устроилась нормально, постоянно привозят горячую пищу, что места здесь красивые. Ответа она не получила.

За день до отъезда Клава предложила Минне пойти в темнеющий неподалеку сосновый лес. «Посмотрим, что тут есть, привезём домой грибов».

День был ясный, солнечный, и они шли, весело болтая, выглядывая притаившиеся в траве и сосновой шелухе белые грибы или желтый выводок лисичек. И вдруг этот, невесть откуда взявшийся, гул. Гул всё нарастал. Потом стихло, и какая-то пичуга с криком понеслась к своему гнездовью. И тут ухнул залп, за ним другой. С пронзительным воем над верхушками деревьев проносились снаряды и разрывались где-то за опушкой. Стреляли из миномета.

– Ой, мамочка, ой, лишенько! – запричитала Клава и бросилась бежать через валежник. Минна за ней, боясь отстать, заблудиться в незнакомом месте.

–  Клава, Клавочка! Подожди,  не беги так быстро! –просила Минна, но  подруга,  всхлипывая, бежала не оборачиваясь.

Новый яростный взрыв бросил девушку на землю. Минна  зарылась в траву, боясь поднять голову. Потом вставала, падала, и всё бежала, бежала, обдирая руки и лицо о ветки сосняка.

– Клава! – кричала она, – Клава!

Подруга не отзывалась. «Боже, да где же она?» Клавы нигде не было, как сквозь землю провалилась. А минометный обстрел продолжался. Нервы не выдержали: Минна села под старое лапчатое дерево и заплакала. Страх за судьбу мамы и брата пронизал её. Если в Боковской немцы, что будет с ними? Она знала, что немцы в первую очередь убивают евреев и коммунистов. Неудержимое желание как можно быстрее вернуться в станицу овладело  Минной, и она пошла, стараясь по солнцу определить дорогу, по которой они с Клавой входили в лес. Долго ещё плутала, выходя  на одну и ту же поляну, и когда отчаяние вконец охватило её, сосны неожиданно расступились и дорога, вьющаяся до горизонта, наконец-то предстала перед ней. Но то, что Минна увидела, заставило её вновь нырнуть за деревья и притаиться. По профилю в облаке пыли двигались мотоциклисты. В защитных очках и шлемах, в зелёных перепоясанных ремнями френчах с накладными карманами и темнеющими на плечах полосками погон ехали они, сосредоточенно глядя перед собой. Германский орел, державший в когтях круг со свастикой, распластался на груди каждого гитлеровца. Они мчались по пыльной дороге, как предвестники смерти.

Минна всё это видела из своего убежища и не могла пошевельнуться. Оцепенение и страх сковали её. Что будет с мамой, с Лёней? Они же не успели уйти. Потом она  поднялась, то и дело поглядывая на дорогу, и решила идти на восток.

Вечерело. Из-за стволов деревьев пробивались косые лучи солнца, делая лес страшным. Как ни в чём не бывало пробуждалась ночная жизнь, и стрекотанье кузнечиков, пение птиц и жужжание жуков наполняли звенящую тишину.

Минна шла, не подозревая, что впереди ещё со вчерашнего дня хозяйничали немцы. Она слышала вдали грохот идущего боя, взрывы снарядов и шла на этот грохот. Минна не знала, что будет делать, но понимала, что нужно уходить подальше от Боковской, где их многие знали, как эвакуированных из Одессы евреев. Она шла, и слезы душили её. Страх за мать, за брата, за себя гнал её дальше и дальше на восток.

Наступила ночь, но она продолжала идти, стараясь не сворачивать с избранного направления. Грохот орудий то затихал, то слышался громче. Тропинка петляла между зарослей колючих кустов дикого шиповника, между стволов берёзок, белеющих даже в ночи под бледным светом луны. Ночью лес оживал. Где-то громко хлопал крыльями филин, трещал сушняк под тяжестью пробегающего зверя.  Громко стучало сердце, и Мина, словно заклинание повторяла себе снова и снова: «дальше, дальше от Боковской».

Когда после нескольких часов быстрой ходьбы Минна остановилась на небольшой полянке, она почувствовала огромную усталость, какую-то неясную боль в ногах. Темнота сгущалась. Вокруг что-то  шуршало,  звенело,  жужжало,  и уже  совсем недалеко слышны были стрекотания автоматных очередей, громкие разрывы снарядов и гул моторов военной техники. Страх и усталость повалили её на траву в заросли кустарника. Ещё не успевшая остыть земля, мягкая, пахнущая каким-то непередаваемым запахом трава, ясное звёздное небо над головой, обрамлённое верхушками высоких деревьев, постепенно успокоили и убаюкали её, и Минна провалилась в сон, тревожный, чуткий.

Рано утром, когда  первые лучи солнца осветили контуры деревьев и кустарников, и небо посветлело, Минна вдруг проснулась, сразу не понимая, где она и как тут оказалась. Где-то недалеко куковала неугомонная кукушка, шум боя затих, и снова лес наполнился своими, ни с чем не сравнимыми звуками вечной жизни и покоя.

Восстановив в памяти события последних суток, Минна ещё раз убедилась в том, что правильно сделала, и ушла подальше от мест, где её могли узнать. Но не успела она как следует продумать план предстоящих действий, как услышала рядом негромкую немецкую речь. Минна притаилась и сквозь густую листву взглянула в сторону, откуда слышен был голос.

Высокий парень в  черном замасленном комбинезоне стоял у  машины с пушкой, и что-то говорил товарищу. Не подозревая, что за ним  наблюдают,  он расстегнул комбинезон, снял шлем и бросил его на траву. Потом из термоса налил в ладоши воду и стал умываться, негромко вскрикивая. Вышедший из-за машины офицер негромко сказал парню несколько слов. Тот стал быстро застегивать комбинезон, натянул на голову шлем и полез в машину.

Минна наблюдала эту картину, боясь пошелохнуться. Офицер что-то крикнул, и вдруг, казалось, весь лес ожил. Шум заводящихся моторов, крики, команды, передаваемые друг другу. Первая машина медленно двинулась по дороге,  за ней потянулись остальные. Оказывается, это остановилась колонна. Но Минне из своего убежища был виден только небольшой участок дороги.

Когда колонна прошла и пыль улеглась, Минна снова  стала пробираться на восток, избегая открытых мест и дорог. К вечеру, после тяжкого пути, ослабевшая от длительных переходов, перебежек через открытые места, голодная, к вечеру девушка, наконец, вышла к какой-то станице. На косогоре стояло несколько белых домиков с покосившимися от времени заборами, за которыми виднелись сады и огороды. Чуть поодаль раскинулись поля до самого горизонта. Спелые хлеба стояли нескошенными, переливаясь волнами от дуновения ветерка. В станице лаяли собаки. Они лениво перекликались друг с другом, ненадолго умолкая.

Минна  решила  зайти  в  станицу  утром,  а  пока осмотреться и отдохнуть. Вот уже больше суток она ничего не ела, но большого голода не ощущала. Был только страх. Она прилегла  на траве в небольшой ложбинке, откуда была видна станица. Где-то прогрохотал поезд. Усталость свинцовой тяжестью прижала её к земле, и девушка незаметно для себя заснула.

Проснулась она оттого, что  кто-то бесцеремонно похлопал её по плечу. Минна встрепенулась и увидела над собой  лицо  длинного рябого парня лет двадцати пяти. Рядом стоял другой, помоложе, в синей рубашке с белой повязкой на левом рукаве и  в брюках, заправленных в сапоги.

– Кто такая? Имя?

– Мария, – ответила Минна. – Мария Ивановна Михайлова.  Шла на станцию и заблудилась.

– Откуда?

– Из Одессы  я. В Тарасовской станице у родных гостила.

– Далеко, однако, забралась.

Минна с ужасом смотрела на  парней, которые бесцеремонно рассматривали её и как-то слащаво улыбались.  Высокий, с веснушками на лице и какой-то неприятной улыбкой, продолжал допрос:

– Куда шла?

– К жилью. Я же говорю, что заблудилась.

Второй парень тоже стал посматривать на Минну как-то игриво. Потом подобострастно хихикнул и пошёл в сторону станицы. Высокий же обхватил Минну за плечи и стал валить на траву.

Минна понимала, что должно было произойти, но страх сковал её, и она почти не сопротивлялась. Рябой, как-то торопясь, задрал подол летнего платьица, дрожащими от нетерпения руками стянул с неё трусики и стал расстегивать брюки.

Минна вздрогнула от боли, пронзившей её. Она всхлипывала и боялась вскрикнуть.

Когда всё закончилось, рябой неторопливо поднялся, натянул брюки и позвал дружка. Тот появился сразу.

– Я жду  тебя  у  Карповны, – сказал  он и  пошёл через кусты, широко ступая по сушняку. Молодой же полицай, довольный таким поворотом дела, тоже стал снимать брюки.

Грязными руками он стал гладить обнаженную грудь Минны, приговаривая:

– Всё будет хорошо, всё будет хорошо…

Он торопился, извивался, навалившись всем весом на хрупкое девичье тело, конвульсивно сокращаясь и почему-то оглядываясь в сторону, куда ушёл  старший.

От ужаса происходящего Минна едва не потеряла сознание. Слезы обиды и унижения душили её. Она не могла вымолвить и слова. Когда, наконец, этот кошмар кончился, и липкая тёплая слизь потекла у неё по ногам, парень встал, довольно приговаривая:

– Вот и хорошо, вот и добре! А Тарасовка там! Он указал на запад, откуда пришла Минна. Не отвернулся, когда  девушка одевала  трусики, хихикнул и пошёл в сторону станицы.

Несколько часов Минна сидела в оцепенении. Ужас того, что произошло и того, что могло произойти, окончательно  деморализовал её волю. И только когда солнце коснулось горизонта и косые его лучи пробились через листву, возвещая о наступающем вечере, она, как могла, привела себя в порядок и пошла в сторону поселка. Она шла, а небо над её головой переливалось всеми красками мирной жизни.

Войдя во двор, где лаяла на привязи собака, она несмело постучала в окошко. Дверь долго не открывалась, и сердитый старушечий голос прокричал:

– Кого там нелегкая носит?!

– Бабушка, не сердитесь, вы только скажите, как мне пройти к вокзалу?

Лязгнула отодвигаемая щеколда, и на порожке появилась хозяйка.

– Зачем тебе вокзал?

Минна рассказала, что работала здесь, рыла окопы, пошла с подругой в лес, попала под обстрел и теперь не знает, как добраться до станицы, где её ждут мама и брат.

– Куда тебе, на вечер глядючи. Оставайся, переночуешь, а завтра и пойдёшь. Впрочем, девка, смотри сама. Только помни: немцы кругом. Неровен час, попадешь в беду…

Хозяйка налила в кружку молока, дала краюху хлеба и постелила  ей  в  горнице. Но  за всю ночь Минна не сомкнула глаз. Она думала о маме, о братике. Живы ли?

Утором, когда рассвет ещё только угадывался, Минна вышла из дома. Улица была непривычно тихой. В домах то ли спали, то ли притаились в ожидании неминуемой беды. Кое-где слышалось мычание коров, лай собак, похрюкивание в сарайчике кабана. А двери домов были плотно закрыты. Минна надеялась выйти на дорогу, где  на попутной машине или на подводе можно было бы выехать к северо-востоку области. Но, выйдя со двора, она увидела на  дороге патрульных в касках и приталенных зелёных френчах. У ног солдат сидели овчарки. Минна перепугалась. Сердце её бешено заколотилось, на лбу выступили капельки пота. Боясь быть замеченной, она вернулась в дом, где её приютили.

– Случилось чего? – спросила хозяйка. – Небось, немцы кругом?

Минна обреченно кивнула головой и заплакала.

– Они везде, бабушка.

Женщина прошла в комнату, принесла вязаный платок и накинула его на плечи девушки.

– Ничего, дай Бог, всё уляжется, и ты уедешь к матери. Тоже, небось, ждёт тебя, места себе не находит.


Несколько дней Минна не выходила на улицу. Помогала женщине, чем могла: то полы помоет, то в подвал полезет, – старенькой хозяйке было нелегко лазить… А старушка приносила  нерадостные вести. Немцы  хозяйничали в поселке, определяли на постой солдат, прибирали к рукам  скот, выгребали из погребов всё, что можно было унести. В станице организовали управу и даже свою полицию, назначили старосту.  Некоторые из местных мужиков уже надели нарукавные повязки полицейских и ходили по улицам, наводя «новый порядок».

Страх  не давал Минне покоя. Видя,  что девушка собралась уходить, хозяйка вынесла старую голубую кофту и  сказала:

– Ты надень  на  голову  платок, да  и кофта тебе сгодится. Вечерами стало холодать. И не красуйся. Так недалеко и до беды.

Она собрала на дорогу узелок с продуктами и перекрестила по-матерински:

– Иди с Богом, горемычная…

– Спасибо вам за всё…

Минна шла по притихшим улицам,  стараясь скорее выйти из станицы, но вдруг из-за пригорка показались два рослых парня. Они медленно шли навстречу девушке.

Минна  ускорила шаг, стараясь проскочить мимо незнакомых мужчин, но её остановили. Один  из них, который был помоложе, мордатый, в приплюснутой кепке, из-под которой выглядывал рыжеватый чубчик, хриплым голосом громко окликнул Минну:

– А  ну-ка  стой!  –  скомандовал  он и, подойдя поближе, смерил девушку скользким, оценивающим взглядом. – Кто такая? Куда идешь?

– Я приезжая, была в гостях, теперь иду на станцию.

– На какую станцию? Сама откуда? Документы личности имеются? Нет? Случаем, не еврейка? – он оглядел Минну с ног до головы. Его спутник  хмуро смотрел на девушку  и молчал.

– Придется вас, гражданочка, до выяснения личности препроводить куда надо. Там разберутся.

– Пошли! – сказал мордатый,  и Минне ничего не оставалось делать, как последовать за ними.


В бывшем здании сельсовета разместилась  управа. Здесь находились староста, следователь-дознаватель, начальник полиции и ещё какие-то чиновники. Был здесь также врач из местных фельдшеров, которого держали как эксперта для обследования лиц мужского пола, подозреваемых в еврействе. Полноватый, пропахший самогоном весельчак-балагур, любитель сальных анекдотов, он становился сразу серьёзным и отстранёно- внимательным, когда к нему приводили мужчин из числа беженцев на предмет освидетельствования.

Доктор заставлял несчастного расстегнуть ширинку, долго рассматривал предмет, писал  на  бумажке  заключение и подписывал его замысловатой  завитушкой.

Минну привели во двор, заполненный самым  различным людом, и велели ждать, когда вызовут. Люди стояли у стен, сидели на лавочке, на деревянных ступенях. Один из полицаев пошёл докладывать начальству, другой, тот, что помоложе, остался караулить задержанную. Потом ему надоело отираться возле незнакомки, и он направился в соседний двор попить воды, а заодно раздобыть самосаду для курева. И тут-то к Минне подошла женщина и сделала знак, чтобы та приблизилась к ней. Лицо  женщины  кого-то напоминало Минне, но вспомнить её она не могла. Наскоро зачесанные волосы с гребешком на затылке выглядывали из-под платка. Когда Минна, как бы невзначай, подошла к ней, женщина прошептала:

– Слушай, девонька, я тебя  сразу узнала.  Ты из Боковки. Нас с тобой  оттуда  на окопы посылали. Так знай, я недавно встретила женщину оттуда, она рассказывала, что мать твою, учительшу, и брата немцы забрали и увезли незнамо куда. Так что не езди туда, а то и тебя прихватят.

Женщина отошла в сторонку, а Минна кусала губы, чтобы не разреветься. Она почувствовала такую безысходность, что скажи ей кто: «умри!» – и она бы это сделала, не задумываясь. Жизнь с этого мгновения потеряла для неё всякий смысл. Очнулась Минна только тогда, когда конвоир положил ей руку на плечо и велел идти за ним. Он робко открыл дверь  в комнату, где  за массивным письменным столом сидел человек средних лет с ещё густой шевелюрой  соломенных волос, в чёрной рубашке  с синим, в полоску, галстуком, и массивным чёрным перстнем с монограммой, надетым на средний палец левой руки. Он что-то писал, не обращая внимания на вошедшую. Минна провела взглядом по стенам, на которых висели карикатуры на Сталина, плакаты с изображением белокурых юношей и девушек с надписью: «Они нашли свое счастье в Германии»,  старая школьная политическая карта  Европы.

Кивнув сопровождающему, что тот свободен, следователь указал девушке на стул.

– Как вас зовут? – вежливо спросил он, отрываясь от бумаги, и посмотрел  на  неё. Черты лица вполне славянские:  нос прямой,  мочки ушей маленькие, прикрыты завитком каштановых волос.

– Мария, – ответила Минна. Этим именем её звали подруги.

–  А фамилия?

–  Михайлова.

–  У  вас есть  какие-нибудь подтверждающие документы?

–  Нет. Все, что у меня было:  и  паспорт, и метрическое – все у меня вместе с деньгами  украли в поезде, когда ехала из  Украины.

– Где вы жили?

–  В Одессе.

–  А как здесь оказались?

– Проездом. Я ехала к  родственникам в Воронеж, а здесь отстала от поезда.

Человек с чёрным перстнем внимательно слушал. Совсем недавно он работал в районном отделении милиции. Когда пришли немцы, а случилось это внезапно, не всем сотрудникам удалось вырваться  за линию фронта и уйти с армейскими частями. Многие были вынуждены остаться на оккупированной территории. Их узнавали уголовники и  «сдавали» новым властям. Брошенных в следственный изолятор милиционеров через некоторое время расстреливали  прямо во дворе.

Он не стал дожидаться, когда его арестуют, сам пришёл к властям и объявил, что готов сотрудничать с ними.

– Я  боролся  с  уголовными преступниками, – сказал он, – а воры и грабители имеются при  любой власти. Опыт  работы  в  милиции  у  меня  есть.

Так он оказался в районном центре в качестве следователя-дознавателя.

Эта Мария вызвала у него что-то вроде симпатии и интереса, но он понимал, что судьба девушки не в его руках. Ей придется, как и многим другим, ехать в Германию. А  как там судьба улыбнется ей – это уж воля Бога.

– Вам надо  где-то  жить, работать, – сказал  он. –  Завтра вы поедете в Каменск  и станете на учёт на бирже труда. Сейчас мы оформим вам временный документ, удостоверяющий вашу личность. Так вы говорите, вас зовут…

– Мария Ивановна Михайлова, – сказала Минна.

Следователь вызвал секретаря, костлявую узкогрудую женщину с пепельными волосами, и дал ей соответствующее указание.

Через некоторое время Минна получила справку на  бланке с  печатью, удостоверяющую, что она –  Мария Ивановна Михайлова.

Утром Мину с тремя девушками из Ростова и Миллерово отправили на грузовой машине в Каменск на биржу труда. Машина  петляла по  полевым дорогам, увозя её в неизвестность.


Серое мрачное здание барачного типа не предвещало ничего хорошего. Это был вход в чистилище перед дорогой… в ад. Биржа труда с большой огороженной территорией, куда уже свезли молодежь из ближайших хуторов и селений, напоминала муравейник. Девушки и юноши стояли группками, о чём-то тихо разговаривали, стараясь не привлекать к себе  внимания. У одних были с собой самодельные деревянные чемоданы, у других – вещмешки, а кое-кто стоял просто с торбой, заброшенной за плечи. Около некоторых юношей горестно ссутулились матери, притихли малые братишки и сестрёнки.

Минна с трудом сползла из кузова грузовика на землю. Ей помогли ехавшие с ней девчата, которые оказались куда проворней.

Стоя в тесном ряду сверстниц, она обречёно оглядывалась по сторонам,  понимая,  что угодила  в западню, из которой уже вряд ли сможет выбраться и ощущала себя щепкой, брошенной в водоворот событий. Смертельная воронка затягивала её в пучину. Всё походило на страшный сон. За гранью реальности оказалась вся её короткая девичья жизнь. Совсем недавно у неё был дом, подруги…

Минна кусала губы, прикрывала ладонью глаза, боясь, что кто-то может увидеть её слезы.

У входа стояли, широко расставив ноги, два рослых парня. Они безучастно смотрели на толпившихся у здания, словно не замечая их. К одному из них подошла полная пожилая женщина, держа за руку белокурую девушку.

– Иван, а, Иван! –  обратилась  она к  охраннику. – Ты  ж  мою Нюрку определи… Свояк, как ни как…

–  Да не мельтешите  вы, Степановна, перед глазами. Все будет  хорошо. В  Европу  едет, не на фронт. Харчи ей собрали?

–  Что смогла, – собрала. Какие у нас харчи…

Она отошла, поджав губы, в сторону, и стала что-то торопливо говорить дочери.

Где-то в  голос плакала женщина возле  своей дочери, прижимая её к себе, словно прощаясь навсегда. Рядом подвыпившие парни о чём-то громко спорили, курили и ругались матом.

В другом конце двора, где стояла большая группа  людей,  раздались  звуки  гармошки. Это дед Фёдор, инвалид с деревянной култышкой вместо правой  ноги, стал перебирать пальцами пожелтевшие от времени пуговки клавиш. Он был изрядно пьян, но старательно растягивал меха и наклонял голову, словно прислушивался к звучанию. Потом, вдруг прервав обычные переборы, он на секунду замолк, словно набирался сил, и запел хриплым пропитым голосом:

– Крутится,  вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой…

Все стояли вокруг притихшие, будто прощались с домом, с донской степью, с Россией. Слышны были только всхлипывания  девчат и женщин, пришедших проводить своих детей.

Прислонясь к стене, Минна смотрела на всё происходящее вокруг, с ужасом думая, что её никто не провожает, у неё нет никаких вещей, нет и продуктов на дорогу. Что делать? Что с ней будет?

Наконец из здания вышли люди  в форме и штатском, велели всем построиться в шеренгу, переписали фамилии прибывших, затем отделили юношей от девушек и начали формировать колонны.

Наконец, они двинулись к железной дороге под конвоем солдат в серо-зелёных мундирах и полицейских. Шли по городу, плохо соблюдая рядность. Серая унылая колона. Многим ли суждено вернуться? Прохожие останавливались и с грустью глядели им вслед.

Минна шла в середине колонны, и так как своих пожитков у неё не было, предложила рядом идущей девушке лет пятнадцати помочь  поднести её чемодан. У той за плечами был  ещё и увесистый мешок. Девушка с благодарностью согласилась.

–  Ты  откуда? – спросила она.

– Из  Одессы. Отстала от поезда.

– Я – Женя. А тебя как зовут?

– Мария.

– Давай держаться вместе.

–  Хорошо бы…

– Что с нами будет?

– Не знаю.  Ничего я не  знаю. Только ничего хорошего.  Это  уж  точно.

Минна видела, как на  улице развернулся танк, взрывая гусеницами асфальт. Обгорелые здания с обрушенными перекрытиями и закопченными от пожаров стенами, смотрели на это унылое шествие пустыми глазницами выбитых окон. Горы кирпичей разрушенных зданий и искорёженные бомбёжкой куски металла, валяющиеся вдоль дороги, сопровождали их до вокзала.


Далеко за станцией  в каком-то железнодорожном тупике стоял состав, готовый к отправке. В первых вагонах разместились  раненные.  За ними следовали несколько открытых платформ с разбитой военной техникой. В самом конце состава  были  прицеплены  четыре  товарных вагона, куда и привели колонну. Конвоиры  сдвинули в сторону тяжёлые двери вагонов и начали посадку. В первые два вагона – девушек, в последние – юношей. Они бесстыдно лапали девчат, хватали их за ягодицы, подталкивая в вагон.

Минна и Женя забились в угол и стояли, ожидая, что же будет дальше.

Через несколько минут двери вагона с грохотом закрылись. Свет и воздух теперь поступали только из небольших зарешеченных окошек, проделанных у самой крыши. В полумраке трудно было ориентироваться. В вагоне было человек сорок. Состав тряхнуло, дёрнуло, и застучали колеса на стыках рельсов. Поезд, набирая скорость, пошёл на запад.

На больших станциях солдаты, охраняющие состав, открывали двери вагонов, позволяли выйти на вокзал набрать воду, пойти в туалет. Добавлялись новые партии девушек, и скоро в вагоне было уже трудно протиснуться. Сидели на полу, жались к стенам, тихо переговаривались.

И этот грязный вагон, и всё случившееся казались Минне страшным сном. Девушку охватило оцепенение. Ослабев от голода, она неожиданно для себя  под перестук колес засыпала, и так же неожиданно пробуждалась.

Женя вытащила из своего мешка  круглую булку хлеба и кусок сала и протянула Минне:

– Ты, небось, голодна? Давай пожуем.

Минна с благодарностью посмотрела на свою новую подругу:

–  Спасибо тебе.

Она взяла обеими руками краюху хлеба домашней выпечки и кусок сала, и стала  жадно есть. Напряжение последних дней начало спадать. Голова слегка кружилась. Она села на пол и тихо заплакала.

– Ты чего? – успокаивала Женя. – Я думала, ты сильная…

Сидящая рядом девушка тронула её за плечо:

–  Чего ревёшь-то? Тебя как звать?

– Мария.

–  Сама откуда?

– Это что, допрос? Так знай, меня уже допрашивали.

–  Да ты не сердись! Мы ведь тоже не знаем, что будет  с нами  завтра. У каждого  из нас своё горе, а судьба, как видно, одна.

Минне стало стыдно, что она так резко  ответила девушке.

– Я и не сержусь. Из Одессы я, беженка. В Тарасовке отстала  от поезда. Шла на восток, заблудилась, и вот теперь…. Ни вещей, ни продуктов, ни денег…. А тебя как зовут?

– Валентина я, из Таганрога. Там у  меня мать, сестра,  тетка. Отец на фронте.  Теперь не узнаю, живой  ли?

– А я – Анна из Недвиговки. Соседи мы с Валентиной, – сказала сидящая рядом  черноволосая девушка  с большими карими глазами. –  И у всех у нас одна судьба…

Отъехав  километров двести – триста, солдаты стали оставлять двери вагона полуоткрытыми. Поезд шёл быстро, не останавливаясь на небольших станциях и разъездах. В проёме дверей вагона виднелись простирающиеся до горизонта поля, серебристые излучины рек, кружащиеся деревья небольших лесов. И на всём лежала черная печать недавно прошедших здесь боев. Словно шрамами, изрыты поля окопами, воронками от взрывов снарядов и бомб. Стояли обгоревшие одинокие строения, без окон и дверей, с проломами в стенах и заборах. То здесь, то там ржавели остатки  всё ещё не убранной военной техники.  Ближе к Польше леса становились гуще.

Навстречу грохотали воинские эшелоны с военной техникой, цистернами с горючим. Они всё шли и шли на восток, в пылающую Россию.

После первой тревожной бессонной ночи, днём в вагоне было тихо. Говорили шепотом. Под равномерный перестук колес  хотелось забыться, не думать ни о чем.

В  противоположном конце вагона группа девушек тихо запела: «Степь да степь кругом. Путь далёк лежит». Песню подхватили ещё несколько голосов: «В той степи глухой замерзал ямщик»…. И вот уже, стараясь не сбиться с тона, пел весь вагон, вкладывая в слова и в мелодию известной песни только  свои  мысли  и  чувства, свою тоску по дому, по близким.


Состав шёл по территории Польши. Чересполосица полей и возвышенностей, расчленённые реками и оврагами равнины, низкие облака на пепельно-сером небе, с которого то и дело срывался дождь,–  всё это наполняло сердце Минны щемящей грустью. Мелькали какие-то населенные пункты, поля, леса, разрушенные города со следами пожарищ, покореженная  техника…

По мере приближения к Германии надзиратели становились всё более грубыми, грязно ругались по-русски, неправильно выговаривая слова.

Мимо проплывали аккуратные домики с ярко- красной черепицей, готические башни, кирхи, дороги, красиво уложенные брусчаткой. На станциях поезд не останавливался и только замедлял ход. Можно было видеть множество людей в лакированных сапогах и галифе чёрного цвета, в белых рубашках  с черными галстуками и наброшенными на плечи  плащами. Это были полицейские. Они равнодушно провожали взглядами проходящий состав.

На больших перегонах дверь чуть приоткрывали, и девушки жадно смотрели на отроги гор, поросшие широколиственными лесами, на зелёную низменность междуречья Рейна и Майна, скалы, нависшие над водой. Эти сказочные картины мирной  жизни  заставили Минну вспомнить одно из самых любимых гейневских стихотворений, которое она когда-то учила наизусть. Это была легенда о золотоволосой девушке Лорелее, которая сидела на такой же нависающей над водой скале, расчесывала волосы и пела свои удивительные песни, завораживающие рыбаков и пловцов. Они плыли на  её завораживающие песни и погибали в пучине вод.

Мимо состава проносились зелёные, хорошо ухоженные пастбища со стадами чёрных с белыми пятнами коров,  серых овец. Мелькали небольшие постройки с разгуливающими в загонах розовато-серыми хряками. Тянулись виноградники, убранные поля пшеницы, ржи, ячменя. А навстречу  неслись  и  неслись  встречные  составы с  цистернами, военной техникой, старательно закрытой от посторонних глаз серым брезентом.

Поезд подошёл к перрону городка Висбаден.

В вагоне все притихли в напряженном ожидании. Что дальше? Где они будут работать? Что делать?

С лязгом открылась дверь и резко прозвучала команда:

–  Выходи! Быстро, быстро!

Все стали выпрыгивать из вагона. Какой-то полувоенный человек, размахивая стеком, стал  строить девушек в колонну. Минна, Женя, Валентина и Анна держались вместе. Всех пересчитали по головам, сверились со списками и повели  в сторону небольшого поселка, где и  находился распределительный лагерь.

После проверки и дезинфекции всех расселили по баракам. Там, куда попала Минна с подругами, было душно. Плотно закрытые, с замазанными белой краской стёклами, окна не пропускали воздуха. Помещение практически не проветривалось. Низкие потолки и редкие лампочки, в которых то пропадало, то усиливалось напряжение, да полы, пахнущие карболкой, только усиливали чувство безысходности. Двухъярусные кровати с бумажными матрацами и подушками, набитыми соломенной трухой, вытянулись в ряд.

Всем велели раздеться. Голые девушки, стесняясь своей наготы, закрывали лица руками.

В присутствии надзирательницы и переводчика врачи в эсэсовской форме проводили осмотр приехавших из России. Один, со стрижеными ежиком волосами, внимательно  осматривал кожные покровы, рот и зубы. Затем укладывал  девушку на кушетку, накрытую желтой клеенкой,  мял живот, проверяя органы брюшной полости, нет ли грыжи,  бесцеремонно мял мячики грудей, велел раздвигать ноги, и запускал во влагалище зеркальце, ища следы венерических заболеваний.

Минна подумала, что столь же тщательно выбирают  скот на базаре. Впрочем, а кто они, если не рабочий скот?

Здесь же ей присвоили  личный номер 337, который был нашит на левой стороне  форменной куртки. Так перестала существовать Мария Ивановна Михайлова. По имени её звали только подруги. Остальные, даже солагерники, не говоря уж о полицейских и администрации, окликали  всех по их номеру.

– Триста тридцать седьмую срочно к дежурному! – и всё было ясно.

В распределителе прожили три дня, а затем всех отвезли в пригород Дилленбурга, где  за высоким колючим забором, оборудованном проходной с вышками и прожекторами, находился завод для производства орудийных снарядов.


В заводском бараке на  двести человек было  так же душно, как и в бараке на пересыльном пункте.

Тяжелые маскировочные шторы синего цвета на окнах не пропускали свет. Редкие лампочки слабо освещали ряды грубо сколоченных нар, с такими же, набитыми мелкой соломой и измельченной трухой  подушками и матрацами.

Вентиляции – никакой. Едкий запах хлорной извести  лез в ноздри, вызывал раздражение  глаз, преследовал всюду, даже  за стенами  этого мрачного здания.

Мучило постоянное чувство голода. Поташнивало, и слегка кружилась голова. Девушки побледнели, кожа  их стала пергаментной и сухой. Худые  и  ослабевшие, они неохотно вступали в разговоры, больше молчали, стараясь любую свободную минуту использовать для отдыха.

В центре барака между нарами, расположенными у стен с двух сторон, стояли  некрашеные  деревянные  столы, над которыми слабо мерцали тусклые лампочки.

Всех поднимали затемно, выстраивали в шеренги и делали перекличку по личным номерам. Получив номер, человек здесь становился вещью, подлежащей учету и инвентаризации.

– Сто восьмой! – кричал  перекликающий.

–  Есть, – откликалась девушка под номером 108.

В  конце переклички дежурная докладывала, что такие-то и такие-то номера в карцере, в ночной смене на работе или ещё где-нибудь. Ни фамилий, ни имен даже не вспоминали.

Ели в соседнем бараке, где была оборудована столовая. Сюда ежедневно выделяли девушек для кухонной работы.

Вахтштубе, к которому выстраивалась длинная очередь, резал на пять человек буханку жёлто-коричневого хлеба с бурачным привкусом из пивных отходов, половником наливал в миски баланду и в кружку разливал грязный коричневатый напиток, который здесь называли кофе.

На работу вели колонной под конвоем жандармов. Пленницы шли по двору лагеря, по  улицам, вымощенным  брусчаткой.  Они видели витрины  магазинов, куда-то несшиеся машины, одиноких прохожих, не обращавших на колонну  никакого внимания, как вроде бы всё нормально: и это раннее утро, и эти девушки, вывезенные сюда из разных стран Европы как рабочий скот. Где-то шла война, цветущие города  Франции, Польши, Чехии, России превращались в руины, а на улицах Дилленбурга витрины цветочного магазина, салона красоты мадам  Шульц и  небольшого кинотеатра освещались сотнями разноцветных лампочек.

Колонна шла, и гул топота разносился в тишине ещё не проснувшегося города. Привезенные сюда из разных стран, они постепенно научились понимать язык взглядов и жестов. Бог в который раз перемешал языки, но так и не смог разобщить людей. Они постепенно научились понимать  друг друга.

Минна шла в колонне и чувствовала легкое головокружение, поташнивание. Она старалась меньше вступать в контакты, больше молчала и слушала.

Пройдя проходную завода, их снова пересчитывали, напоминали правила распорядка и распределяли по рабочим местам.

Завод, работающий по строжайшему пропускному режиму, усиленно охранялся. Часовые стояли на вышках, патрули ходили по периметру.  Здесь делали мины, артиллерийские снаряды и авиабомбы.

В стороне от металлообрабатывающих цехов виднелся корпус литейного цеха. Ворота его были широко открыты, так как  высокая концентрация угарного газа и жара от разливаемого по опокам металла валила с ног даже сильных парней.

У основного сборочного корпуса стояли большегрузные автофургоны, груженные ящиками с готовой продукцией.

Шум станков, уханье прессов оглушили Минну. В цехе, где были проложены рельсы, двигались вагонетки с деталями, требующими дальнейшей обработки. Заготовки доставляли токарям, фрезеровщикам, вальцовщикам.

После сборки снаряды упаковывали в ящики, грузили на машины и отвозили к железнодорожной ветке. Здесь оформляли документы, ящики перегружали на платформы, формировали составы, и смертоносный груз отправлялся на фронт.

Возле литейки были горы шлака. Минне и ещё двум девушкам вручили совковые лопаты и тачки и приказали этот шлак вывозить к грузовой машине, стоящей в конце двора. Ближе  подъехать она не могла.

Минна толкала перед собой тачку, с трудом делая необходимые развороты. Территория двора была сильно покорёжена тяжёлыми машинами, и чтобы удержать тачку в равновесии, требовалось прилагать большие усилия. Тачка то и дело выскакивала из рук, но  старший рабочий в  синей спецовке всё время подгонял:

–  Шнель, шнель!

Выгружать шлак Минне помогал пожилой мужчина-белорус. Не говоря ни слова, он подходил к  тачке, переворачивал её и большой совковой лопатой забрасывал шлак на  борт стоящей рядом машины.

Вечером колонна девушек возвращалась в барак.

Ноги и руки гудели, спина ныла. Не было сил даже говорить, хотелось лишь скорее добраться до нар.

В бараке Минна снова увидела своих подруг. Они были какими-то тихими. В глазах их была неподдельная боль и мука.

–  Отец на фронте, а я своими руками помогаю этим  гадам убивать  его, – тихо жаловалась Валентина.

Минна молчала. Те же мысли не давали ей покоя. Да, они подневольные, их силой принудили  работать на  заводе, который делал снаряды для фронта. Но что они могли? Отказаться от работы, значит, идти на  смерть. А жить так хотелось!

Однажды, когда Минна толкала тяжёлую тачку, у неё вдруг сильно закружилась голова. Чтобы не упасть, она прислонилась к стене, вцепилась в ручку тачки и стала глубоко дышать. Лицо её побледнело, на лбу выступили мелкие капельки пота. Так она постояла с минуту и была рада, что  её не видит старший рабочий. А то бы беды не миновать.

К ней подошел парень, которого она мельком видела ещё в России, когда их делили на группы у биржи труда. Он, ни слова не говоря,  мягко отодвинул её, взял тачку  и  покатил к грузовику.

– Как  звать-то тебя,  незабудка? – спросил он, когда  возвращал тачку  Минне.

– Триста тридцать седьмая  я,  Мария. Скоро  сама  забуду,  как меня звать.  Зачем  ты  это делаешь, ты ведь сам устаешь.

– Я – мужчина, – просто ответил он.

Этот высокий русоволосый парень с серыми глазами и густыми ресницами нежданно-негаданно завладел сердцем девушки. Она часто думала о нём, но после той встречи так больше ни разу его не видела.

Шли дни за днями, однообразные, серые, тяжёлые, заполненные такой же однообразной и тяжёлой работой, длившейся по шестнадцать часов.  Постепенно девушки привыкли к этому монотонному  жизненному ритму. Усталость накапливалась, желания притуплялись. Всё время хотелось только есть и поскорее добраться до нар, чтобы  забыться в тревожном сне.


Военные представители, посещавшие завод, требовали увеличить выпуск продукции. Снарядов катастрофически не хватало. Завод работал круглосуточно. Как бесконечная мелодия в шарманке, ежедневно одно и то же: построение, перекличка, дорога на завод, каторжная, изматывающая работа.

На заводе всем заправлял главный инженер, пожилой, полный немец. Он был немногословен. Отдавал приказы отрывисто,  словно лаял,  и требовал неукоснительной точности в  их исполнении. Проработавший на многих машиностроительных заводах  Германии, он был квалифицированным специалистом  и организатором, умел четко наладить военное производство. Не повышая голоса, он добивался безоговорочного выполнения своих приказов. Вступить с ним в спор значило не только поплатиться карьерой, но и оказаться на восточном фронте. А этого бравые немецкие служащие завода боялись больше всего. Они старались с полуслова угадать желание шефа и немедленно выполнить любое его распоряжение.

Заводская полиция, строго следившая за рабочими, была в каждом цехе. За малейшую провинность можно было угодить в концлагерь. А тут, как назло, при отгрузке продукции на железнодорожные платформы обнаружилась недостача двух ящиков со снарядами.

На завод понаехали гестаповцы, военные, высокие юридические чины. Оцепили территорию и стали вызывать на допросы начальников участков, мастеров и рабочих. Сменили охрану, кого-то арестовали. Пропажи не нашли, но с этого времени режим на заводе стал ещё строже. Выходить разрешалось только группами в сопровождении старшего, несшего полную ответственность. При входе и выходе всех тщательно обыскивали.

Минна похудела, озлобилась. Постоянный голод и усталость притупили её желания. Мысли сами по себе текли, текли, ни на чём не задерживаясь. Ощущения и чувства девушки стали вялыми, неповоротливыми. Хотелось лишь покоя.  Едва добравшись до нар, она немедленно засыпала. Ночь проходила, как мгновение, но отдыха не давала. Утром она видела над собой синюю лампочку и фигуру надзирателя.

Синяя лампочка – маскировка на случай воздушной тревоги. На заводе и в бараке боялись  авиационных налетов и бомбардировок.

– Ауфштейн!

Все вскакивали, быстро одевались, умывались... И все повторялось: баланда в столовой, путь в колонне на завод, 16 часов каторги, когда уже не хватало сил ни двигаться, ни жить.


В бараке вдоль стен стояли шкафчики из прессованного картона, где девушки хранили нехитрые пожитки. Здесь висели их платья, рабочая роба, белье. Каждый шкафчик  имел инвентарный номер хозяина и запирался на висячий замок.

Используя каждую свободную минуту, девушки старались привести себя в порядок, устраивали постирушки с хозяйственным мылом, больше похожим на кусок замазки. Мыло им давали, когда они раз в неделю ходили в баню, расположенную  неподалёку.

Был у них и выходной в воскресенье. Тогда можно было и  отоспаться, и даже пойти в клуб, расположенный  рядом с бараками. Здесь проходили киносеансы, на которых под бодрые звуки маршей обычно демонстрировалась фронтовая хроника, кадры победно наступающих немецких войск. Иногда показывали и художественные фильмы. Минна смотрела такие фильмы и на мгновения забывала, что идёт война, что она на чужбине, что столько слез и крови пролито на земле.

В клубе девушки знакомились с ребятами. Молодость брала своё…

Женя всей душой полюбила чешского парня и каждую свободную минуту думала и говорила только о своём  Радеке.

Радек был родом из Яблонца. Невысокого роста, атлетически сложенный, он когда-то занимался борьбой и потому физические нагрузки переносил сравнительно легко. Как мог, помогал Жене.

Иногда  в выходные дни им давались увольнительные, и Радек с Женей  уходили в город и просто бродили по его узким улочкам, сидели  на скамейках скверов, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. На дворе стояла поздняя осень. Деревья уже сбросили свою листву,  а ветер сметал её к забору сквера. Но влюбленные не обращали внимания на невесёлый пейзаж. Дождливая погода не могла испортить им настроение.

Многие девушки специально старались выглядеть дурнушками, одевались, по возможности, проще, вели себя настороженно, пытались стать незаметными, чтобы не привлечь взоры хозяев. Особенно они боялись внимания заводской администрации.

Всех потрясла история Ядвиги, красивой варшавянки. Высокая, стройная, с прекрасной фигурой и золотыми волосами, струящимися по плечам, с гордой посадкой головы и лучистыми зеленоватыми глазами, она привлекала внимание. Даже немцы из управления выделяли эту красавицу, называя её вежливо: «Фройлян». В Варшаве у Ядвиги  остался жених, с которым она собиралась обвенчаться в местном католическом костёле. Но судьбе суждено было распорядиться по-своему.

Вскоре все узнали, что на прекрасную польку  стал засматриваться сам комендант лагеря Зигфрид Шульц.

Однажды Ядвигу вызвали в канцелярию, и та пошла, гордо вскинув голову. Минна сжалась. Все знали, что можно ожидать от таких вызовов. Девушек часто вызывали тогда, когда нужно было ублажить какой-нибудь высокий чин или приехавшего офицера. В барак девушки возвращались под утро, с синими кругами у глаз, измученные и молчаливые. Они долго не хотели ни с кем разговаривать.

Несколько дней назад после такого вызова одну из девушек нашли в туалете мертвой. Она повесилась.

Ядвигу привели под утро. Долго под окнами барака тарахтел  мотор  комендантского «Оппеля». А когда рано утром  раздалась ненавистная команда: «Ауфштейн!», Ядвига и не подумала подниматься с постели.  Тогда её силой сорвали с нар. Надзиратель замахнулся было, чтобы ударить девушку, но она уклонилась и, вкладывая всю силу за обиду,  за поруганную честь, дала ненавистному надзирателю пощёчину.

На свистки и крики обескураженного надзирателя сбежались другие стражи порядка.

Ядвиге заломили руки, разбили в кровь губу. Но она теперь не увертывалась от ударов и только молча, с презрением, смотрела на своих истязателей.

Девушку отвели в карцер,  где  её держали несколько дней. Но карцер не сломил её волю. Она гордо держала голову и смотрела на своих обидчиков с нескрываемой ненавистью. А ещё через некоторое время красавицу польку отправили в концентрационный лагерь.

Шли дни. Как-то особенно тихо стало в бараке после исчезновения Ядвиги. Это была прекрасная девушка, добрая, отзывчивая, гордая. Все её жалели, хорошо понимая, что произошло.


Наступила зима. Порывистый ветер хлестал холодными струями дождя по лицу, капли попадали за воротник телогреек, выданных рабочим  завода.

Ночью трудно  было  согреться.  Девушки ложились вместе на одни нары, чтобы  согревать друг друга теплом своих тел. Завод работал напряженно, как никогда. Шла Сталинградская битва, но девушки об этом ничего не знали. В кино уже давно показывали кадры, где немецкие солдаты мыли свои сапоги в водах Волги. И всё время звучали бодрые пронзительные  марши.

Но по виду военных представителей, приезжающих с фронтов за снарядами, минами и бомбами, по тому, как они были озабочены, малоразговорчивы, даже чуть-чуть торопливы, можно было понять, что на Восточном фронте что-то не так, что-то не сложилось. До  Сталинградского сражения  было ещё около двух месяцев, но немецкая военная машина стала пробуксовывать, и это сразу сказалось на жизни девушек. Порядки на заводе ужесточились, а ребят из числа  квалифицированных  рабочих, токарей, фрезеровщиков поставили к станкам. Многих немецких рабочих отправили на фронт.

И вот однажды Минну вызвали в канцелярию. Прямо на завод пришёл дежурный и приказал следовать за ним. Сердце у Минны сжалось,  она приготовилась к самому худшему.

Ей приказали помыться и привести себя в порядок. Это ещё больше насторожило Минну.

В канцелярии, большой просторной комнате, тщедушный чиновник в пенсне всем видом показывал почтение к сидящему в кресле холёному пожилому мужчине в чёрном пиджаке, белой  сорочке с чёрным галстуком. На лацкане пиджака поблескивал значок нацистской партии. Мужчина в кресле курил сигару, держа её между указательным и средним пальцами. Золотое кольцо и перстень выдавали в нём человека состоятельного.

– Михайлова? – спросил, как хлестнул плетью, человек в пенсне.

– Михайлова, – еле слышно ответила Минна.

– Раздевайся! – приказал чиновник.

Мина начала снимать робу, платье, ботинки, нижнее белье.

– Шнель, шнель! – торопил  немец.

Мужчина в кресле с интересом рассматривал предлагаемый ему экземпляр.

– Сколько ей лет? – полюбопытствовал он.

– Семнадцать, – ответил чиновник,  заглянув в личное дело.

Человек с сигарой стал пристально разглядывать обнаженную девушку. Начавшаяся оформляться фигура, упругие мячики грудей, небольшой гладкий живот, округлые бёдра – всё это обещало в будущем видеть красивую, хорошо сложенную женщину. Голубые глаза, каштановые волосы, правильные черты лица – хороша, ничего не скажешь!. Но вот худовата. Кожа и кости.

–  Слишком  худая, – произнёс он вслух. – А работать она сможет?

– Это у нас лучший экземпляр, – сказал чиновник, – старательная  и смирная. Я рекомендую.

–  Хорошо. Я её забираю. Оформляйте.

Минна с трудом понимала, о чём идёт речь, но догадывалась, что в её судьбе произошли важные изменения.

– Одевайся, – сказал чиновник,– ты переходишь работать и жить к этому господину. Это очень уважаемый господин, судья! Так что благодари Бога  и  судьбу.  Через  десять  минут с вещами  быть  у проходной!

Так внезапно круто изменилась  жизнь Минны.

У  конторы стоял, поблескивая в лучах заходящего солнца, чёрный  лакированный  автомобиль.

Судья вышел  в сопровождении  нескольких служащих  и, не обращая внимания на стоящую неподалеку  Минну, сел в  машину.

Подъехал мотоциклист и приказал девушке сесть в люльку. Он  резко тронул с места и помчался за чёрной машиной, которая, не сбавляя скорости, минула поселок и помчалась в сторону города.

Больше всего Минну тревожило плохое знание немецкого. Школьного словарного запаса оказалось недостаточно. В лагере она научилась не столько понимать, сколько догадываться, что от  неё хотят. Врожденная музыкальность, умение улавливать интонацию, жесты помогали ей с трудом понимать говорящего.  Через определённое время  многие  девушки из тех, что приехали  с ней, уже умели  кое-как объясняться.  Были и такие, которые старались использовать эти свои знания, чтобы завести  разговор  с немцами, работающими на заводе, рассчитывая  выслужиться, получить какое-нибудь  послабление в работе.

Особенно отличалась Верка из Мелитополя. Длинноногая, стройная, она взмахивала кудряшками светлых с янтарным отливом волос, перехваченных на лбу тёмной ленточкой, стараясь попадаться на глаза начальству. Заметив на территории лагеря идущего в окружении свиты худощавого, со впалыми щеками и пергаментной кожей, поблескивающего золотыми ободками очков коменданта Зигфрида Шульца, улыбалась ему и произносила  так, чтобы слышали все остальные:

–  Guten Morgen, Herr Kommandant!

Комендант останавливался от неожиданного приветствия.

– Guten Morgen! – отвечал  он и внимательно смотрел на Верку. Он задавал ей  вопросы, на которые та безошибочно отвечала по-немецки.

Вскоре Верка уже была старшей по блоку. Она часто пропадала  где-то, возвращалась в барак под утро, источая сладковатый запах духов и французских вин…

Минна научилась  понимать разговорную речь, но всегда испытывала неловкость, когда приходилось отвечать на вопросы, боясь быть не правильно понятой. Говорила медленно, тщательно подыскивая  нужные слова.


…Только через полтора часа они подъехали к чёрным чугунным воротам виллы, которые предупредительно открыл пожилой служитель с деревянным протезом на правой ноге.

Это был старинный двухэтажный  кирпичный особняк,  словно средневековый замок, с узкими окнами-бойницами, прикрытыми тяжёлыми шторами. Территория двора была обнесена решётчатым забором. Сквозь  узор решётки можно было увидеть аккуратно подстриженный кустарник, зелёные газоны и цветочные клумбы. Одна стена дома и балкон были сплошь увиты изумрудным вьющимся растением с мелкими голубыми и розовыми огоньками соцветий. Всё здесь было ухожено, прибрано. Дорожки посыпаны гравием. Кустарник старательно подстрижен. Стволы деревьев, обработанные известью, белели даже в быстро наступившей  темноте осеннего вечера.

Минну пригласили в прихожую. Не зная, что ей делать, она стояла, переминаясь с ноги на ногу, с любопытством разглядывала всё вокруг. Это было просторное, хорошо освещённое помещение с панелями из светлого дерева и встроенными стенными шкафами.

Большое  зеркало в  резной деревянной раме  с  красивыми  бра  в виде бутонов тюльпанов с обеих сторон, множество больших дверей с фигурными латунными ручками, до блеска натёртый паркет – всё говорило о высоком положении хозяина.

В прихожую вышла  хозяйка дома, фрау Лотта. В отличие от судьи – грузного мужчины среднего роста с большой лоснящейся лысиной на макушке и седыми пышными бакенбардами, фрау Лотта была на голову выше мужа, лет сорока, тщедушная, с плоской грудью и рыжеватыми волосами. Высокомерная и вздорная, она не пожелала беседовать с новой прислугой, поручив это своей экономке Герте, дородной пожилой женщине, тоже вышедшей в прихожую встретить хозяина.

Фрау Лотта мельком взглянула  на Минну и, ни слова не говоря, вошла в комнату, куда направился муж.

Экономка  пригласила Минну следовать за ней. Они вышли во двор и прошли по аллее к флигелю, небольшому приземистому зданию, почти скрытому за густым кустарником и деревьями. Здесь фрау Герта показала Минне маленькую комнатушку, больше похожую на чулан, в котором не было  окна, и едва вмещалась узкая  железная кровать с серым матрацем и подушкой, покрытыми тонким солдатским одеялом,  и тумбочка.

–  Здесь ты будешь жить, – сказала она. –  Будешь помогать по хозяйству. Работы много. Фрау Лотта очень строга. Нужно  делать  всё быстро и точно. Уже поздно. Располагайся. Туалет в конце коридора.  Вот твоя постель и полотенце. –  Она положила на кровать простынь, наволочку и полотенце. – Завтра подъем в пять утра.

Минне предстояло рано утром,  пока  все  спят, принести из сарая дрова и уголь и растопить печь на кухне, произвести  уборку в комнатах, натереть паркет, вытереть везде пыль, да так, чтобы не разбудить хозяев.

Потом во  флигеле, где была устроена своеобразная прачечная, нужно было постирать бельё, которого всегда собиралось много. Герр судья любил белые накрахмаленные сорочки с массивными золотыми запонками на рукавах. В чёрном, безукоризненно выглаженном костюме, он выглядел внушительно. Фрау Лотта имела богатый гардероб  и обожала менять наряды.

У них было двое детей, которых Минна ещё не видела: Дитрих, парнишка лет шестнадцати и пятилетняя Берта. Фрау Лотта требовала, чтобы её отпрыски всегда выглядели чистыми и опрятными. Так что белья для стирки было всегда много.

В обязанности Минны входила также уборка во дворе, выполнение поручений фрау Герты и её мужа-инвалида, которого она уже видела, когда приехала.

Фрау Герта прикрыла дверь и ушла, не сказав больше ни слова.

Минна осмотрелась. В её коморке было темно, но  из щели неплотно прикрытой двери проникал свет, который  позволил ей положить под кровать свои пожитки, раздеться, аккуратно сложить вещи на единственный стул и  лечь в холодную постель, которая после барачных нар показалась ей царским ложем. Она долго не могла заснуть,  гадая, куда занесла  её  судьба, что за люди её  новые хозяева, и что её ждёт. Вспоминала своих подруг: Женю, Анну, Валентину. Как они там? Потом  девушка незаметно заснула и во сне продолжала видеть своих подруг и того светловолосого парня, который  ей помог, когда вдруг с непривычки у неё закружилась голова, и она думала, что вот-вот упадёт. Он улыбался ей и говорил: «Незабудка, держись! Всё будет хорошо!».

Задолго до рассвета её подняла фрау Герта. Быстро умывшись, Минна хотела было пойти в сарай за дровами, но  экономка сказала, что утром нужно позавтракать. Потом времени будет мало.

Она повела новую работницу в кухню, налила в большую чашку  жидкий  кофе и  дала  краюху хлеба, намазанную  маргарином. Кофе был сладкий, и Минна, растроганная добротой фрау Герты, почему-то расплакалась и только и могла произнести:

– Большое спасибо, фрау Герта…


Так началась жизнь Минны в семье герра судьи.

Растопив печь на кухне, Минна  взялась за стирку. Она согрела воду  и в  оцинкованной миске тщательно выстирала сорочки и платья, бельё и другие мелкие вещи. Простыни и наволочки, скатерти и полотенца она  кипятила в большой выварке, предварительно накрошив  в неё хозяйственного мыла. Хорошо прополоскав и отжав выстиранное бельё, Минна  просушила его на чердаке, куда вела крутая внутренняя лестница. Здесь она могла  на минуту остановиться, прислушаться  к шуму  ветра, перевести дух и посмотреть на серое осеннее небо и  ветки деревьев, теряющие листву.

После завтрака фрау Герта шла в магазин за продуктами, и Минна должна была сопровождать её и носить тяжелые сумки.

Днём, когда хозяина в доме не было, Минна занималась уборкой. Она добросовестно вытирала пыль с мебели, зеркал, портретов и картин, развешанных по стенам комнат, натирала специальной мастикой паркет, тщательно мыла ванну и туалет.

После уборки дома наступало время работы во дворе. Поскольку герр Вальтер, (так звали супруга фрау Герты) был инвалидом, он  делал в основном легкую работу: секатором подстригал кустарник, собирал опавшие листья, присматривал за воротами, кормил  Линду – красивую, чепрачного окраса  овчарку, любимицу всех обитателей дома.

Минна получала задание от герра Вальтера: подмести двор и покрасить известью стволы деревьев, вскопать в саду участок земли  под новый цветник  и  граблями собрать опавшую листву…

Обедала девушка с герром Вальтером и фрау Гертой. Обед состоял обычно из того, что оставалось от стола хозяев.

Во второй половине дня к приходу герра судьи Минна должна была затопить печь в комнате, где на больших чугунных лапах стояла двухметровая ванна, тщательным образом её вымыть и ополоснуть крутым кипятком, повесить свежее  банное полотенце и проследить, чтобы на полочке было приятно пахнущее туалетное мыло.

Иногда, когда  стояла хорошая погода,  Минне поручали погулять во дворе с маленькой Бертой – смешной белокурой девчушкой с льняными волосиками и серыми, как у матери, глазками. Она брала Минну за  указательный палец правой руки и говорила:

– Ты будешь моей подружкой! Мы будем играть в добрых и злых фей! Я буду доброй феей!

Рабочий день Минны заканчивался, когда в доме наступала тишина, и все ложились спать. Тогда Минна, наконец, ложилась  на свою кровать и тихо молилась Богу, благодарила Его за то, что Он спас её от неминуемой гибели, дал хозяев, которые заставляли её только работать, но не издевались. Она молилась за своих подруг, прося, чтобы Бог пощадил их молодые души. Молилась о маме и братишке Лёне, хоть уже и не верила, что когда-нибудь их увидит.

Ещё в заводском бараке Анна подарила Минне маленький алюминиевый нательный крестик на тонкой,  сплетенной в несколько волокон, суровой нитке. С тех пор Минна не расставалась с ним, и когда молилась, всегда клала правую руку на этот крестик, веря, что именно он охраняет её от всяких бед.

Так проходили дни за днями, недели за неделями. К  Минне привыкли, и она втянулась в размеренный ритм жизни.

Больше всего Минна боялась вызвать неудовольствие фрау Лотты. Болезненная и злая, она редко выходила  из своей комнаты. Но когда вдруг появлялась, её скрипучий высокий голос разносился по всему двору. Доставалось всем, и фрау Герте, и герру Вальтеру. Однажды  высокий гнев был направлен на Минну, не заметившую при стирке цветной рубашонки Берты, когда та оказалась вместе со светлой кофточкой девочки. Белая кофточка окрасилась в бледный розовый цвет.

Фрау Лотта велела позвать нерадивую прачку и, не вставая с дивана, тихим шипящим  змеиным голосом предупредила, что если что-нибудь подобное повторится, она снова окажется в бараке завода.

Изредка фрау Лотта выходила в город. Она посещала парикмахерскую, где ей делали маникюр и педикюр, причесывали её редкие волосы, а косметологи  колдовали над лицом, накладывая различные маски. Это означало, что герр судья с женой вечером  приглашены в гости.

С кем Минна  практически никогда не виделась, так это с Дитрихом, застенчивым высоким  сероглазым парнишкой с россыпью мелких прыщей на лице. Он учился в школе и целыми днями пропадал вне дома. Придя домой, он после обеда уходил в свою комнату и проводил там всё время.

В доме был заведен строгий порядок: общаться с хозяевами могла только фрау Герта,  прислуживающая им за обедом. Она передавала остальным обитателям дома приказы и поручения хозяев. Поэтому Минна только издалека мельком видела Дитриха, когда он выходил или заходил в дом. Юноша вызывал у Минны интерес, тем более что тот никаких попыток ближе познакомиться с новой прислугой не предпринимал, смотрел на неё с полным безразличием. Минна относила это к высокомерию юноши и вскоре тоже перестала  обращать на него внимание.

Однажды Минна, как обычно, убирала просторные комнаты особняка, увешанные гобеленами и картинами. В комнатах стояла  старинная мебель, а в шкафах рядами теснились толстые книги в богатых переплетах с золотым тиснением. Приёмник в зале был включен, и  Минна услышала, как диктор говорил о трагедии немецких войск под Сталинградом. Она едва улавливала смысл. Сердце её готово было выпрыгнуть из груди от волнения и радости. Понимая, что ни в коем случае нельзя показать свою радость, девушка постаралась незаметно уйти из зала.

В Германии был объявлен трехдневный траур, а для Минны с этого момента всё изменилось. Внешне всё было по-прежнему. Она так же вставала рано утром и растапливала печь, так же стирала и убирала. Но рядом со ставшим давно привычным чувством тревоги в сердце зародилось ожидание перемен к лучшему. И Минна задерживала  дыхание, боясь  спугнуть эту хрупкую надежду…


Герр судья приезжал домой под вечер, переодевался, принимал ванну и, посвежевший, садился за стол в окружении семьи. Он любил хорошо поесть. Уже появился избыточный вес,  но герр судья ни за что на свете не согласился бы отказаться от вкусной еды или сигары после обеда. Ещё он любил, сидя в кресле, окутанный табачным дымом, взять в руки свежий номер газеты. Он хотел быть в курсе событий.

Доктор Геббельс, выступая на очередном митинге, утверждал, что Германии выпала высокая миссия спасти Европу от большевиков, избавить западную цивилизацию от  восточных фанатиков. Он требовал от нации сплочённости и решимости.

Герр судья был старым членом партии. После окончания юридического факультета он восторженно поддержал национал-социалистов, открыл адвокатскую контору, выступал на митингах, агитировал за Гитлера. Потом удачно женился на дочери владельца конфетной фабрики и вскоре стал счастливым отцом двух детей.

Со временем дела пошли в гору. Деятельность его адвокатской конторы получила известность. Просить юридическую помощь приезжали клиенты из Дрездена и Мюнхена, других городов Германии. Многообещающего молодого адвоката приняли в свой круг влиятельные деловые люди Дилленбурга. Его репутация была высока, и когда речь зашла о кандидатуре городского судьи, ни у кого не оставалось сомнений, что лучшей кандидатуры не отыскать.

Герр судья всегда восхищался пафосом речей  доктора Геббельса – ближайшего сподвижника фюрера. Но в душе его зарождалось сомнение и страх, понимание того, что «поход на восток» был ошибкой, что война проиграна.

Жизнь становилась тяжелее. В магазинах уже не всегда можно было приобрести нужные продукты. Репрессивный аппарат набирал обороты. Всех недовольных или сомневающихся отправляли или на фронт, или в концлагеря.

Нет, герр судья не был либералом. Он стоял за твёрдый порядок.  Информированность его была гораздо более полной, чем у многих рядовых немцев, но он не поддерживал крайностей. Разумеется, он хорошо знал об угарном газе, которым травили врагов рейха, о печах крематориев в концлагерях, работающих круглосуточно, но старался обо всем этом не думать. И это было просто, когда войска фюрера оккупировали  большинство стран Европы. Но после Сталинграда и битвы на Курской дуге эти мысли приходили сами, и не думать об этом он не мог.

Герр судья любил свою семью, души не чаял в маленькой Берте. Он приносил ей целлулоидных кукол  и мягких тигров, читал сказки и радовался, когда счастливым блеском загорались  глазки девочки.

Однажды, когда Минна замывала пятно от пролитого кофе на ковре в комнате, где в тяжёлом мягком кожаном  кресле сидел герр судья и читал свою газету,  вошла заплаканная фрау Лотта. В руках она держала измятый листок – извещение о смерти брата. Вильгельм, как значилось в скорбном листке, погиб на Восточном фронте, в районе города Орла.

–  Его убили, – рыдала фрау Лотта. – Он был так молод. Бедный Вильгельм! О, эти проклятые русские…

Плечи её вздрагивали, слёзы текли по щекам. К ней подошла Минна со стаканом воды. Герр судья  тихо говорил  жене:

–  Выпей, Лотта. Успокойся. Идёт война…

Но обезумевшая  хозяйка выбила из рук Минны стакан, который упал на пол  и разбился.

– Ненавижу! – кричала она, обращаясь к  ней. Минна стояла бледная, как мел, посреди комнаты и не знала, что ей делать. – Ты, тварь, живёшь здесь, жрёшь, пьёшь, а мой несчастный брат убит такими же ублюдками, как ты…

– Лотта, прекрати! Чем виновата  Мария?! – успокаивал жену герр судья. И к Минне: – Иди во флигель, чего стоишь? И позови фрау Герту…

Минна выскочила из комнаты.


События развивались  стремительно. Советские войска не только сломили сопротивление немецких армий, но и перешли в контрнаступление. А тут ещё союзники России – англичане и американцы во время массированных налетов на Пенемюнде разрушили ракетные заводы, где Вернер фон Браун создавал свои «Фау». Бомбежки нанесли серьёзный ущерб  важнейшим предприятиям Рура. Тем же летом 1943 года англо-американские войска высадились в Сицилии, выведя из игры союзницу Германии – Италию.

В доме как будто ничего не изменилось. Минна работала так же много, стараясь реже попадаться на глаза хозяевам. Но отношение к ней в чем-то изменилось. Даже герр судья мог вдруг остановить её во дворе и заговорить:

–  Мария! Ты, кажется,  до  войны  жила в Одессе? Скажи, это красивый город?

– О, да, герр судья! Это прекрасный город на берегу Чёрного моря.  Много солнца, песчаные пляжи. А какой  там оперный  театр! – и  Минна поднимала глаза к небу, чтобы  ещё сильнее выразить своё восхищение архитектурой театра и мастерством его артистов.

Герр судья удивлялся тому, что где-то, в какой-то там Одессе, есть оперный театр, и Мария может говорить о чём-то, кроме как об уборке и стирке.


Дитрих  окончил школу. За последнее время он сильно возмужал, окреп. Лицо его очистилось от прыщей,  и  теперь розовый румянец  на гладкой бледноватой коже выдавал его волнение. Он всё чаще присматривался к Минне, но так и не решался с ней  сблизиться. Минна же чувствовала внимание молодого хозяина и с замиранием сердца боялась того, что могло произойти.

Однажды он, словно случайно, оказался во флигеле, когда Минна там была одна. Он заговорил с ней о том, что по окончанию школы всех мальчиков заберут в армию, что он против войны, что  война – это большая несправедливость, несущая слезы и несчастья многим людям. Потом он неожиданно для Минны притянул её к себе и поцеловал в губы. Неумело, робко.

–  Прости, Мария, за то, что тебе здесь делают больно. Прости нас, немцев. Мы сами, порой, не знаем, что творим.

Он снова порывисто обнял девушку и зашептал, покрывая её лицо поцелуями:

– Ты мне нравишься. Давно. С тех пор, как ты переступила порог этого дома.

Минна испугалась. Ей были приятны эти поцелуи, этот взволнованный шёпот. Но Дитрих – хозяйский сын. Не хватало ещё, чтобы об этом узнали домочадцы, тогда ей не миновать беды. И хотя все  три года, которые она прожила в этом доме, Дитрих держал себя с ней исключительно достойно, не домогался, не использовал своего положения, не грубил,  Минна хорошо понимала, какая цена будет её уступчивости.

–  Дитрих, милый. Я –  только  служанка. И  я – не немка….

–  Какое это всё имеет значение? – горячо возразил он. – Ты мне очень нравишься…

Минна грустно улыбнулась. В ушах у неё все ещё стоял визгливый, переполненный ненавистью крик его матери: «Ненавижу!». И вот парадокс судьбы: перед ней стоит сын этой женщины и говорит о своей любви.

Красивый стройный юноша нежданно-негаданно вошёл в её жизнь, наполнив сердце радостью и тревогой.

Дитрих  целовал Минну, прижимался, неловко обнимал  и что-то шептал  ей. И девушка ответила на его поцелуи…


Советские войска перешли границу Польши. Военная истерия в Германии нарастала. Усилились строгости в городе. По улицам ходили военные патрули, проверяли документы, требовали соблюдение светомаскировки. Участились авиационные  налеты англичан, нещадно бомбивших город.

Герр судья возвращался домой хмурым. По его распоряжению на окна повесили плотные тёмные шторы. Правила светомаскировки соблюдались строго. Сирены воздушной тревоги заставляли всех спускаться в подвал, который в последнее время был оборудован под бомбоубежище. Его вычистили, занесли несколько скамеек, стол и даже две кровати. В  углу  стоял  большой ящик с песком  и  бочка  с водой. На деревянных полках находились запасы питьевой воды и продуктов. По распоряжению герра судьи какие-то рабочие прорыли из подвала подземный ход, который заканчивался в саду большим чугунным люком.

Развалины Дилленбурга становились похожими на руины  многих городов  Европы.

Во время воздушной тревоги все спускались в подвал, а Минна  оставалась во флигеле, чтобы «осуществлять внешнее наблюдение». Так было во время редких бомбежек 1943 года. Но через год, когда бомбежки усилились, по распоряжению герра судьи и Минна спускалась со всеми в укрытие, где ей было отведено место возле двери.

Иногда воздушная тревога продолжалась больше часа, и в импровизированном бомбоубежище сама собой возникала общая беседа.

–  Мария! Большевики, какие они люди? – спрашивала  фрау Герта.

– Обычные люди. Только у них главное – это счастье всех, общества…

– Конечно,  и для счастья общества они миллионы людей уничтожили, их  имущество, земли  забрали. Всё как везде… – задумчиво сказал герр судья. Он что-то говорил о необходимости установить такой  порядок в  мире, чтобы никогда не было войн, что все должны жить в мире, строго подчиняясь христианской морали. Именно потому, что евреи отвергают христианскую мораль, они нуждаются в наказании. Без строгости и порядка не будет…


Однажды поздним вечером, когда все уже легли спать, в комнатушке у Минны приоткрылась дверь и в неё зашёл, скорее  прошмыгнул, Дитрих. Он был чем-то возбужден, полуодет и говорил шепотом.

–  Мария, ты ещё не спишь? – спросил  он, нащупывая край кровати и садясь на неё.

–  Дитрих? – очнулась ото сна Минна. – Что случилось?

– Я получил повестку. Меня забирают в армию. Посылают на какие-то курсы. Завтра я  уезжаю…

– Но тебе ведь только семнадцать! – в ужасе прошептала Минна.

– Да,  мне семнадцать, а  ты  относишься  ко мне, как к маленькому. Я  не очень понимаю, что у нас происходит, но мне ясно, что скоро, очень скоро всё здесь изменится. И мне страшно.

– Дит, всё будет хорошо. Я думаю, что ты не успеешь даже окончить эти курсы. И мне тоже страшно за тебя…

Дитрих притянул к себе Минну и стал целовать её, неумело, быстро, страстно. Он весь дрожал от возбуждения, прижимался и шептал:

– Любимая! Я верю, что мы будем всегда вместе. Я так этого хочу!

– Дит, родной мой, успокойся. Всё будет хорошо. Спасибо тебе за всё… – шептала Минна, стараясь успокоить  Дитриха.

–  Да что ты говоришь! Ведь я люблю тебя. Мне уже семнадцать, я взрослый человек!

– А мне двадцать…

– Ну и что? Это не имеет значения. Когда-нибудь кончится  этот кошмар. И тогда мы  с тобой поженимся.

– Ну что ты говоришь?! Я же интернированная из России…

– Ну и что? Ты же христианка…

Дитрих неумело навалился на хрупкое тело Минны, покрывая его поцелуями.

– Миленький,  не надо, подожди. Если кто-нибудь узнает, меня просто убьют. Ну, пожалуйста… – взмолилась Минна, но остановить Дитриха уже не смогла.

Потом они ещё долго лежали, прижавшись друг к другу, и Дитрих шептал Минне какие-то  слова, снова и снова воспламеняясь и утоляя свою  жажду в её объятиях.

Поздно ночью он покинул коморку  Минны так же тихо, как и пришёл.


Утром  к  особняку подъехал  грузовик, крытый брезентом, в котором уже сидели юноши лет шестнадцати – семнадцати. Из дома вышел Дитрих и ловко запрыгнул в кузов. У ворот его провожала только фрау Герта. Она стояла, крепко сжав губы, и смотрела  на  машину, увозящую Дитриха. Старая женщина не могла удержать слез, медленно стекающих по побледневшим щекам. Вот уже много  лет она была на службе в этом доме и относилась ко всем членам семьи герра судьи, как к своим родственникам.


В начале июня 1944 года был открыт второй фронт. Союзники высадились в Нормандии. Бомбежки перетирали Дилленбург в пыль. Город жил в напряжённом ожидании каких-то событий. На улицах было много военных. Пленные в полосатых робах и тяжелых ботинках разбирали завалы после очередной бомбежки. Запах пожарищ и строительной пыли перемешивался со смрадом бензина и выхлопных газов колонн проходящей техники.

На перекрестке улиц связисты установили громкоговорители, и теперь с утра до вечера звучали речи вождей и марши, заглушая гул проходящих колонн. И только во время очередной воздушной тревоги раздавался торопливый голос диктора, предлагающий всем пройти в бомбоубежище.

Горе неожиданно ворвалось в семью герра судьи. Погибла его жена, фрау Лотта. Она проходила мимо разрушенного дома, куда угодила фугасная бомба, как раз в тот момент, когда внезапно рухнула стена. Всё случилось настолько неожиданно, что никто из прохожих поначалу ничего не понял: раздался треск, посыпались кирпичи, стена разошлась и начала оседать. От неё отваливались огромные камни, скрепленные раствором, разлетаясь  в разные стороны. Фрау Лотта не успела отбежать на безопасное расстояние, когда каменная глыба ударила её по голове и придавила к земле. Несчастная лежала на тротуаре  в луже крови рядом с другими попавшими в беду прохожими.

Когда приехала команда спасателей, и хозяйку особняка извлекли из-под обломков, она была уже мертва.

Похоронили фрау Лотту на городском кладбище.

Маленькая Берта громко плакала. Герр судья, вдруг сразу как-то постаревший, ссутулившийся, стоял, вытирая платком глаза, и громко сморкался. Залысина его, поблескивая и отражая лучи света,  была  уже величиной с чайное блюдце. Седые лохматые бакенбарды были давно не стрижены. Он стал слегка прихрамывать и сутулиться. Речь его уже не была такой лающей и безапелляционной. Всё чаще он спрашивал и терпеливо выслушивал ответы, всё реже включал свой большой старый «Телефункен», стоящий в гостиной. Теперь приёмник почти всегда был выключен.

Герр судья принимал соболезнования от пришедших на похороны нескольких сослуживцев, чиновников юридического ведомства.

Фрау Герта и её муж-инвалид стояли подавленные и смотрели, как  рабочие  засыпали землёй могилу. Последнее время у них было много работы.

С кладбища шли молча. Горе пришло почти в каждый дом, и к нему уже успели привыкнуть.


События ранней весны  1945 года не предвещали ничего хорошего  семье герра судьи, нациста с большим  стажем, в свое время решавшим судьбы многих  людей. Русские вышли к Висле и Одеру. Немцы отчаянно  и безуспешно сопротивлялись. Потом была освобождена Варшава, и советские войска устремились к Будапешту.

Англо-американская авиация не прекращала бомбардировок, а сухопутные армии  развивали наступление.

Слухи, один страшнее другого распространялись по городу быстрее почты. Говорили, что  русские стремительно движутся на Запад, сметая всё на своём пути и не оставляя никого в живых. Говорили, что они мстят за какие-то убийства мирного населения, и никого из немцев в живых не оставляют.

Герр судья перестал ходить на работу. Он целыми днями сидел в  кабинете и приводил в порядок свои бумаги. Иногда он даже не выходил к обеду, и фрау Герта  приносила еду в кабинет. Рацион был более чем скудным. Выручали ещё старые запасы.

Дули холодные мартовские ветры, разгоняя  нависшие свинцовые тучи, сгибая деревья и заставляя гудеть большую  трубу каминного зала.

Герр судья сидел в своем любимом кожаном кресле у камина и с ужасом представлял, как по улицам Дилленбурга прогремит бронетехника чужих армий, и враги начнут устанавливать свои  порядки. Они, конечно, придут и в его особняк и разместят на постой своих солдат. Победители с побежденными не церемонятся. Он предполагал, что его участь, как городского судьи, – быть интернированным за колючую проволоку концлагеря. А там трибунал и, кто знает, может быть, и виселица.  Он представлял, как его подсаживает на помост палач из американских сержантов, надевает на шею толстую намыленную веревку, которая сдавит ему горло, перехватит дыхание, и он будет болтаться, как  надломленная ветка за окном, раскачиваемый ветром под крики воронья.

Минна неслышно вошла в гостиную, сложила у камина  дрова. Она привыкла делать всё быстро, не привлекая к себе внимания. Но герр судья окликнул ее:

–  Мария? Подойди! Я хочу поговорить с тобой. – Минна присела на краешек стула. – Обстоятельства складываются так, что здесь скоро  будут ваши войска или войска ваших союзников. Я хочу, чтобы вы знали, что жить в Германии, и не поддерживать национал-социализм было нельзя. Что может человек против системы?! Мы  верили  в справедливость нашего дела. Человек слаб. Мы с женой всю жизнь трудились, воспитывали детей. Но судья  не  принимает  законы.  Он их только исполняет! А теперь… наступает  час расплаты, и я готов к нему. Мне только страшно за детей. Дитриха бросили в  пожар  этой  бойни.  Он  так  и не увидел жизни. Берта  ещё совсем ребенок. Что  с  ней  будет? Кто о ней позаботится?

Мы к тебе относились хорошо. Ты не можешь пожаловаться на плохое к себе отношение. Поэтому я обращаюсь к тебе с просьбой. Когда придут ваши, вступись за нас и, по возможности, защити Берту! У неё никого не остаётся.

Герр судья помолчал, потом взял сигару и продолжал:

– Мы, немцы, очень виноваты  перед многими народами. Мы  многого  не знали сами. Но это не умаляет нашу вину, и спасти Германию может только покаяние… да, да, покаяние всего народа.

Он  надолго замолчал, углубившись в какие-то свои размышления, забыв о девушке.  Потом, очнувшись, сказал:

– Иди, Мария. Я всё сказал…


Спустя несколько дней после описываемых событий в город вошла английская мотопехота. Нескончаемая колонна техники шла следом, гремя колесами и гусеницами по брусчатке мостовой. От грохота дребезжали стекла в окнах домов.

Герр судья стоял у окна и, не отрываясь, смотрел на проезжающие  по улице танки и артиллерийские орудия  на автомобильной тяге, грузовики с военнослужащими в униформе и касках, с автоматами за плечами, бронетехнику и полевые кухни. Этот  нескончаемый  поток вражеских войск означал крах всей его жизни, крах его Германии. Впереди мрак неизвестности, дыхание смерти.

Он ещё некоторое время ходил из угла в угол своего кабинета, а потом достал из ящика письменного стола  парабеллум, взвел курок и приставил дуло к виску. Выстрел прозвучал глухо. Из-за грохота проходящей по улице военной техники его никто не услышал.

Утром Минна, как обычно, вошла в кабинет, чтобы начать там уборку, и увидела склонившегося на стол герра судью. Голова лежала на столе, рука опустилась почти до пола. В виске зияла небольшая ранка, из которой вытекла  лужица крови, залив зеленое сукно письменного стола.

Минна выбежала во двор, чтобы сказать о случившемся фрау Герте, но та уже всё знала. Она сидела в своей комнате, бледная, растерянная, положив свои большие руки на колени. Рядом сидел её муж, старый инвалид, которому довелось второй раз в течение своей долгой жизни увидеть позор Германии. Они молчали, настороженно глядя на Минну.

Минна вернулась в дом, зашла в детскую, где спала Берта, и, взяв её на руки, понесла во флигель. Девочка ничего не понимала. Обхватив ручками шею Минны, она прижималась к ней всем  своим маленьким тельцем…

После похорон герра судьи фрау Герта написала письмо  сестре фрау Лотты – единственной родственнице, проживавшей в Веймаре. Она описала события последних месяцев и спросила, что делать с Бертой. Ответа не было.

Прошел месяц, два или целая вечность. Осиротевшая Берта не отходила от Минны. Девушка не подозревала, сколько нежности жило в её сердце к этому маленькому человечку. Она расчесывала девочке волосы, завязывала на макушке бант, кормила, стирала и утюжила её платья, гуляла и рассказывала ей сказки.

– Ладно, ты будешь моей мамой или сестренкой, – говорила Берта, и Минна соглашалась быть и той, и другой.

– А если приедет Дитрих, он тоже с нами будет жить? – спрашивала Берта.

– Конечно. Он же хозяин, – отвечала Минна, с болью думая, что вот уже кончается эта страшная война, а от  Дитриха так и  не было  ни одной весточки.  Где он?  Жив ли?  Она перебирала старые фотографии, которые нашла в кабинете,  всматривалась в лицо Дитриха и молилась, чтобы он остался  жив.

Потом они с фрау Гертой  пошли в ближайший костёл и поставили свечки за упокой души фрау Лотты, герра судьи, за спасение Дитриха… Минна зажгла ещё  свечки за своих подружек по заводскому бараку, за упокой душ мамы и братишки Лёни. До того, как её угнали в Германию, девушка не верила в Бога. Воспитанная в атеизме, она никогда не понимала, что может дать вера. Но, оказавшись на чужбине, вынужденная скрываться под чужим именем, Минна вдруг заметила, что вера облегчает душу, помогает выжить в, казалось бы, безвыходных ситуациях. И она никогда не расставалась с алюминиевым крестиком, подаренным ей подругой по несчастью.

Костёл был старинный, с таким же старинным органом. И сегодня, в воскресенье, своды костёла наполнились божественными звуками шубертовской мелодии – молитвой:

– Аве, Мария!

Чистый альт ангельского голоса возносил молитву и отдавался резонансом в душах прихожан.

– Аве, Мария! Аве, Мария! –  шептали губы Минны и Берты, как  будто  души их сливались в едином порыве к Богу…

Неожиданно  приехала сестра фрау Лотты. Высокая, такая же худая  и тоже с каким-то скрипучим голосом, она о чём-то долго говорила с фрау Гертой, а потом быстро собралась и увезла Берту. Девочка плакала,  не отпускала от себя Минну, потом долго ещё махала ей  ручкой.


Набравшая силу весна сделала краше даже полуразрушенные улицы городка. Солнце согревало всё вокруг. Зазеленели газоны, зацвели деревья. Небо стало высоким и голубым.

Жить становилось всё тяжелее. Запасы продуктов были на исходе. Минна направилась в небольшой особняк, где разместилась комендатура оккупационных войск. Там уже толпилось много народу. И когда пришла очередь Минны, её принял военный чиновник и на чистом немецком языке начал задавать вопросы:

– Вы  утверждаете,  что насильственно интернированы из Советского Союза в 1941 году? А почему же вы не в лагере?

Её доводы выслушали, дали заполнить анкету и попросили придти через неделю. Но когда она снова пришла  в назначенный срок, тот же чиновник с удивлением посмотрел на неё:

– Вы знаете,  что вас ждёт  на  родине? Лагерь, Сибирь…. Там вас не погладят по головке за то, что вы работали на военном заводе, который не кастрюли  делал, а  снаряды  и бомбы. Да, снаряды и бомбы, которые  падали  на  русские  города.  За  это большевики  вас накажут.

– Но мне обязательно нужно домой, –  упрямо повторяла  Минна, отметая все доводы  военного чиновника.

– Подождите немного.  Сейчас  ещё  идет  война. Осталось ждать недолго…

И всё-таки она добилась своего. Её направили в фильтрационный лагерь, где ожидали решения своей судьбы такие же, как она, оказавшиеся на чужбине. Минна снова видела ряды бараков, забор  с колючей проволокой, охрану с собаками и часовыми на вышках.

Ее вызвал следователь, снова расспрашивал, каким образом она оказалась в Германии. Потом сверял объяснения с какими-то записями, уточнял и, наконец, выдал документы, в которых значилось, что Марии Ивановне Михайловой разрешен  въезд в СССР.


Она ехала в товарном вагоне, прицепленном к составу, держащему путь домой. За окнами кружили поросшие лесами отроги гор, извилистые реки,  поля, изуродованные окопами и воронками, со  свежими следами недавних ожесточенных боев…. Прощай, Германия! Здесь  она испытала боль унижения и огромное счастье первой любви. Прощай, Дитрих, сероглазый принц. Прощай, Дит!

– Мы еще встретимся! Мы с тобой обязательно встретимся, – шептала она, и слёзы текли по её щекам.