Казачка

1.

Она входила в больничную палату, высокая, крепко сбитая, русоволосая, в белоснежном отутюженном халате, и в помещении сразу становилось тесно. Больные, глядя на неё, поправляли подушки и одеяла, спешно заталкивали в тумбочки лишние предметы.

Лариса Николаевна не терпела беспорядка, грязи, затхлого воздуха.

– Неужели вам самим не противно дышать спёртым воздухом? Хоть бы окна раскрыли! Лето на дворе! – бросала она притихшей палате и тут же вызывала дежурную сестру, нянечку, и указывала на  пыль на батарее водяного отопления и следы от тряпки во время мытья полов.

Походка у Ларисы Николаевны размашистая, гренадёрская, движения резкие. Она присаживалась на кровать возле первого пациента и, бросив взгляд на температурный лист, внимательно читала свежие  результаты лабораторных исследований. Больных расспрашивала  и осматривала дотошно. Потом диктовала медицинской сестре новые назначения.

Профессор Домбровский  был доволен своим молодым ординатором.

– Всё правильно, – говорил он Левиной в присутствии коллег, нисколько не заботясь об их самолюбии, оценивая профессионализм этой шумной молодой женщины.

Громкая, резкая в высказываниях, Лариса Николаевна никогда не думала о последствиях своих слов. Если на планерках что-то решалось не так, как она этого хотела, тут же начинала возмущаться и доказывать свою правоту. Слушать оппонентов не умела, доводов, не совпадающих с её мнением, принимать не желала, в выражениях не стеснялась. Вся ощетинившаяся, как дикобраз, она готова была вонзить в соперника все иголки своего южного темперамента.

– Да угомонись ты, – успокаивал её заведующий хирургическим отделением Анатолий Ильич Долин, – тебе одно слово, ты – десять.

– Не буду молчать! – взрывалась Лариса Николаевна, а  уж если она заводилась, её  не остановить. – У нас потому нет порядка, что слишком много хозяев. Командиры все! Идет по коридору Гришин и на чём свет честит  Матрёну, которая ему в матери годится. Женщина столько лет проработала в диспансере, здоровье положила, гроши получает, а он её чуть ли не последними словами кроет. Совсем совесть потерял!

– Ну и горло у тебя, – в досаде махнул рукой Анатолий Ильич, – всем досталось. Одно слово – казачка!

Лариса Николаевна разом успокаивалась и светлела лицом. Ей нравилось, когда напоминали о её происхождении. Да, казачка! Правда, по материнской линии. Отец из украинских хохлов, но всё равно и он уважал своих родичей – казаков.


В белом курене под жестяной крышей когда-то жила её бабушка Дарья Ларионовна, крепкая жилистая старуха. Ходила она прямо, не прибегая к помощи клюки, степенно отвечала на приветствия станичников, была набожной, исправно отмечала все религиозные праздники. На Троицу её горница была усыпана травой, на Пасху её куличи были самыми высокими, а яйца выкрашены в различные цвета, как будто их раскрашивал художник.

В комнате над столом располагался целый иконостас фотографий. Кого здесь только не было: дети, сваты, кумовья, дальняя и ближняя родня, ныне здравствующие и ушедшие в мир иной. Среди выцветших от времени семейных реликвий – фотография Дарьиного отца – Лариона Никанорыча. Он снят в форме вахмистра, помощника командира сотни, с тремя Георгиями на груди – отличия за участие в военных кампаниях. Отец стоит, опершись двумя руками  на эфес сабли, рыжеусый с виднеющимся из-под лихо надвинутой на лоб фуражки курчавым чубчиком.

А вот на другом снимке двоюродный Дарьин брат, Семён. Брюки его с лампасами заправлены в сапоги. Он воевал в 4-м конном корпусе, которым командовал сражавшийся с красными генерал-лейтенант Константин Константинович Мамонтов.

А рядом фотография другого брата – Тимофея. В длинной кавалерийской шинели с портупеей и ремнями, с саблей на боку и маузером в руке, он только что спешился с коня и глядит в глазок фотоаппарата. Воевал Тимофей в составе сводного кавалерийского корпуса, под началом легендарного героя гражданской войны Бориса Макеевича Думенко, освобождал в январе двадцатого Новочеркасск от белых. В этом году по ложному доносу Думенко был расстрелян, а вскоре дошла очередь и до Тимофея Усачёва. Его тоже арестовали и приговорили к «вышке», как соучастника врага народа.

О многом могли рассказать фотографии, висевшие  над большим, потемневшем от времени обеденным столом. О  трагедиях, которые от начала века и до самого его конца не обошли ни одну российскую семью, о счастливых мгновениях в трудной жизни казачки  Дарьи  Усачёвой.

Был у  бабушки Дарьи заветный снимок, которым она очень дорожила. Он висел в спальне прямо над её кроватью. Это где она сфотографирована со своим Алексеем. Для этого снимка специально заказывали рамку у местного столяра, который сбил её и покрыл тёмным лаком.

Алексей  умер далеко от дома, на сибирском лесоповале, куда попал не по своей воле. Да и Дарья в колонии-поселении прожила с ним добрый десяток лет.

Бабушка Дарья, мамина мать, была незлобной, но властной старухой. Когда она выходила во двор, стайки гусей и кур с криком и квохтаньем разлетались кто куда.

– Кыш, треклятые! – сердилась старуха.

Крики и хлопанье крыльев сопровождали её всю дорогу.

Бабушка переругивалась с дочкой, гоняла внуков, чтобы они без дела не сидели, – работы вон сколько, и по двору, и в огороде.

– А ну-ка, Полька, бери ведро и марш к колодцу. А ты, Лариска, пойди, дай отрубей кабану, да птицу не забудь покормить. Петька, – обращалась она к малому внуку, которому шёл шестой годок, – спусти Шарика с цепи, нехай побегает…

И так всех вспомнит, никого не обойдёт. Если приходил кто из родни, и тому дело находилось. Мужских рук в доме не хватало, поэтому племянникам, двоюродным братьям приходилось, и сено в скирду укладывать, и покосившийся сарайчик подправлять.

Но Лариска, несмотря на властный  характер старухи, любила бабку, часами сидела возле неё, когда та под мерное жужжание прялки сучила шерстяную нить. Внучка помогала сматывать эту нить в клубок, одновременно слушая бабкин рассказ о том, как сватали её за деда Алексея, и как родители отдавали за него замуж.

– Зимою после святок, в рождественский мясоед, – вспоминает Дарья, и теплая волна подкатывает к её сердцу, – помнится, пришли мы с улицы, пополдничали и прилегли отдохнуть. Слышим, с печки маманя кричит:

– Уставайте, девчата, кажись, к нам гости!

Мы вскочили с постелей, стоим, ждём. Сердце у меня, как конь стреноженный.

Отворяется дверь, впереди дед Тихон с соседнего хутора. За ним ещё двое: у одного за пазухой калач в платке, у другого из кармана выглядывает горлышко бутылки. Позади всех молодой парень в новом костюме, стало быть, жених. Мой Ляксей. Вошли, поздоровкались со всеми и присели в светлой комнате на табуреты.

– Што, добраи люди, пожаловали? – спрашивает их батя.

Иван Тарасович, у кого бутылка, заговорил:

– Вот, Ларион Никанорыч, приехали мы на ваших дочек поглядеть, и с собой жениха привезли, может, понравится, тогда и дело будем гутарить.

Мы все  оделись и вышли. Интересуемся, на кого из нас жених глаз положил.

– Ну вот, – говорит нам сват, – повидайтесь…

Жених подошёл, пожал каждой из нас ручку, а поручкавшись, спросил, как нас зовут. Назвал своё имя-отчество и отошёл в сторону. Сваты ушли совет держать, а через некоторое время снова заходят, в дом зовут меня одну. Жених на меня показал.

Я вышла к ним в горницу, поклонилась. Подводят ко мне мово Ляксея, становлят рядом, спрашивают, нравится ли мне жених?

– Воля ваша, батенька с маменькой! – говорю я покорно.

– А тебе, Ляксей, как невеста?

– Нравится, – отвечает он.

Нас выпроводили в комнатку, и сваты с родителями остались одни.

– Ну вот, – начинает Иван Тарасович, – детки наши, Ларион Никанорыч и Пелагея Прокофьевна, пришлись по душе друг другу. Теперь ваше слово!

Отец и мать отвечают согласием, так как «против желания дочери идти не могут». Тогда Иван Тарасович ставит бутылку на стол, из-за пазухи вынимает калач.

– Примите же наш хлеб-соль.

Мать в обмен несёт свой калач и отдает сватам.

– А теперь уж дозвольте выпить за доброе слово,–  говорит отец.

Мать ставит закуски на стол. У них со сватами своя беседа. А мы с женихом сидим в другой комнате, в карты играем.

– Через неделю-другую, – продолжает рассказ бабка Дарья, – отец с матерью едут к родителям жениха знакомиться.

Прежде чем пригласить дорогих гостей в курень, женихов отец, Аникей Потапыч предлагает бате с матушкой осмотреть хозяйство. Он показывает полные закрома зерна, закуты с овцами, баз со скотиной, сараи... Добротное и крепкое хозяйство нуждается в сильных молодых руках, поэтому  и нужна здоровая, сильная жена сыну.

Гостей ведут в дом, где хозяйка  уже накрыла стол.

Бабушка Дарья вспоминает, как у себя дома прислушивалась к каждому шороху за окном, ждала жениха с его друзьями-товарищами, а также деверя, золовок, подруг. Жарила большую сковородку семечек, чтобы лузгали вволю, пекла пирожки с творогом, яблоками, курагой, варила щи, лапшу с курицей, тыквенную кашу. Старалась не ударить в грязь лицом, чтобы все оценили, какая она умелица.

А когда собрались, то молодые сели в своей комнате, старики – в своей. Вот тут-то и появился посланец жениха с парой калачей, бутылкой водки и стал наливать в рюмки и подносить сначала крёстным, затем родным отцу-матери, сам с ними выпил, а затем и остальным поднёс.

Лариса слушала, затаив дыхание, живо представляя, как в день рукобития расторопный посланец вводит жениха в дом невесты. Тот кланяется на три стороны, как учили, и ждёт, что ему будут говорить. Сидящие в комнате спрашивают, кто он такой, как зовут, чей по прозванию, какой станицы, хутора.

– А водку пить можешь, – спрашивают, – трубку курить?

– Никак нет! – по-военному отвечает Алексей.

– Молодец! – хвалят старики. – А драться умеешь?

– Умею!

– Бравый казак всегда должон уметь драться, так как служба казачья – боевая служба!

А потом жениху дали графин с водкой, а невесте поднос со стаканчиками. Жених наливал, невеста подносила, начиная со своих родителей, торжественно восседавших в красном углу под образами. Не обошла молодая и свёкра со свекровью. Будущий свёкор подносит стаканчик к губам и морщится:

– Фу, какая горечь! Надо подсластить.

Жених целует невесту, а свекровь дарит ей шаль. Гости тоже одаривают, кто платочком, кто ситцем на кофточку, кто серебром и медяками, звякающими о поднос. Не остаётся внакладе и жених. Невеста дарит ему шарф, связанный собственными руками, а тот ей шелковый платок.

Дарья закрывает глаза и видит вечеринку и посиделки, где песни подруг перемежаются с причитаниями невесты, где в комнате девушки садятся за работу: кто шьёт, кто вяжет, – готовят приданное.

Вспоминается девичник, благословение родителей и венчание с обменом колец, праздничный стол с его обилием вин и закусок, песни и пляски хуторских.

А потом, – продолжает Дарья, – праздники кончились. Не успели  как следует пожить, – грянула война. Пришлось провожать мово Ляксея на ту войну.

Лариса представляет, как станичники и хуторяне съезжались к сборному пункту на своих конях, в подогнанных по росту форменных брюках с лампасами, в фуражках, ремнях, при саблях. На них любо-дорого смотреть: ноги в до блеска начищенных сапогах лихо вдвинуты в стремена,  в седле сидят прямо, не горбясь, управляют лошадьми  легко,  еле  уловимыми  движениями.

– И пошло мотать его по фронтам, по окопам да госпиталям, – продолжает баба Дарья, – чуть было в плен к немцам не угодил. Гнались за ним, стреляли в спину, да верный конь вынес на другую сторону займища, словно растворивши в тумане. Как сквозь землю провалился казак.

Домой Ляксей Аникеич вернулся после гражданской. Успел повоевать, хватил лиха…. За храбрость одарили его  боевым оружием и шрамом по всей спине.

Дарья Ларионовна  задумалась, вспоминая, как строили в станице дом.  Был у них собственный клин земли, где ранней весной сеяли пшеницу и овес, а при доме  живность всякая и большой огород…. Так что дел хватало.

– Ляксей  Аникеич, – продолжала Дарья, – был справным работником и в поле, и по хозяйству. Всё у него было ладно пригнано: коровник, птичник. Хлеб в сроки убран и смолочен на мельнице, колодец прочищен и углублён, корма вовремя заготовлены, сад и огород в догляде…

И снова надолго замолчала Дарья Ларионовна, вспоминая, как появились закупочные комиссии и стали требовать, чтобы зерно продали государству. Выписывали повестки, где указывалось, что они подлежат самообложению до ста процентов налога. Члены комиссии  ходили по домам, обыскивали амбары и закрома, отбирали найденную пшеницу.

За неуплату налогов с торгов продавался сельхозинвентарь, принадлежащий хозяевам. Его скупал Комитет крестьянской общественной взаимопомощи. Потом все эти молотилки, сеялки стояли под открытым небом в дождь и снег, в мороз и зной и ржавели, приходя в негодность.


Многие жители Дона, жертвы политики раскулачивания и расказачивания, а среди них и Алексей с женой, оказались в далёкой Сибири. Двое их детей, Александра и Никита, остались сиротами мыкаться по ближней и дальней родне.

Брат, который был старше Саши на пять лет, окончил курсы механизаторов, работал в колхозе трактористом. Отслужив  армейскую службу в пограничных войсках на Дальнем Востоке, домой ехать не захотел, устроился  на завод в Благовещенске, женился, а бабушке и Александре посылал изредка письма, из которых они и узнавали о его житье-бытье.

Саша училась в школе. Вместе с классом выходила в поле собирать колоски, заливать водой норы сусликов, помогать на току перелопачивать зерно. Бывала она и в колхозном коровнике, где вместе с другими буренушками содержалась и их Звёздочка.

Как только Саша входила в дверь животноводческого помещения, сразу видела белое пятно на лбу их кормилицы, лунообразные рога, один из которых был со щербинкой. Корова, узнавая хозяйку, радостно мычала, и Саша, подбегая к ней, целовала влажный, пахнущий парным молоком и сеном нос. Девчонку знали все скотники и доярки и позволяли ей поухаживать за своей любимицей. Саша приносила буренке сено, воду из колодца, вычищала навоз и мыла тёплой водой вымя. Она рассказывала Звёздочке о своей жизни, и та, пережевывая сено,  внимательно её слушала.

Подруги и ребята приглашали Сашу на вечерку, и она входила в круг – высокая, стройная, в длинной, достающей до земли оборчатой юбке, в белой приталенной  кофте с ярким цветастым полушалком на плечах. Ребята не сводили с красавицы глаз, а баянист, завидев её, с ещё большим чувством перебирал перламутровые кнопки видавшего виды баяна, а девичий голос подхватывал:

У ворот, у ворот
Сосенка стояла.
Да и кто ж, да и кто ж
Сосенку расшатал,
Расшатал, раскачал?
Казачьи песни мешались с украинскими. Ни одно гулянье, ни один концерт в сельском клубе не обходился без  «Распрягайте, хлопцi, коней», «Ой, не свiти, мiсяченьку».  Сядут девоньки в круг и запоют: один голос начинает, другой подхватывает, будто всю свою юность и девичью чистоту выпевают:

Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Как ни хорошо дома, но надо было уезжать. Клеймо дочери репрессированных родителей заставляло девушку отводить глаза при встрече с людьми.

Саше казалось, что одни жалеют её, другие – презирают. Парни, провожая её с вечеринок или других гуляний, всё норовили свернуть в укромное местечко, обнять, поцеловать. Она уклонялась от объятий, отталкивала наиболее настойчивых и убегала домой. На «сладкие» дела подбивают, а как дойдет дело до женитьбы, небось, сразу в кусты. Какой родитель позволит своему сыну портить жизнь или пятнать репутацию из-за тех, кто оказался врагом  советской власти!

Правда, через десять лет в станицу вернулась Дарья. В руках чемоданчик с одеждой, полбулки хлеба, кусок сала и кулёк со слипшимися конфетами – подушечками. Алексей не вернулся, умер в лагерной больнице от прободной язвы. В лесном сибирском посёлке  осталась его могила под грубо сколоченным руками зеков сосновым крестом. Царствие ему небесное и вечный покой!

Дарья рассказывала о работе в сорокоградусные морозы, о надзирателях и конвоирах. Глядела перед собой остановившимися сухими глазами, а Саша и собравшиеся в доме соседи смахивали слезы, вспоминая Алексея Аникеича.

И всё-таки уехала Саша от матери. Решила сама поискать счастье в жизни. Многие деревенские подались в Ростов, где в придонской степи возводились корпуса завода-гиганта сельскохозяйственного машиностроения. Уже работали первые цеха. Со всей страны сюда приезжали люди.

Громадная строительная площадка Ростсельмаша представляла собой лагерь с палатками и походными кухнями. Техника –  самая что ни есть примитивная: лом, лопата,  тачка, мастерок – вот и всё, что увидела Александра, попав в строительную бригаду. Девушка освоила специальности штукатура и моляра. Питалась кое-как: пирожки, бутерброды, кипяток, который брала в столовой. Больше всего боялась, чтобы не разлезлись единственные, купленные с первой получки, более или менее приличные туфли.

Саша ходила в передовиках, её ставили в пример. Вскоре старательную девушку спросили в профсоюзном комитете, какую специальность хотела бы она получить, и Саша, не задумываясь, ответила:

– Хочу стать слесарем!

Так у слесаря Ивана Антоновича Приходько появилась новая ученица. Работала она увлеченно, а по вечерам училась на рабфаке.

Энергичную, инициативную девушку поставили мастером.

Саша любила грохот и шум цехов, огненный воздух литейных печей. Сколько здесь молодых лиц! Заводу требовались  квалифицированные  рабочие, а их не хватало. И вчерашние строители – землекопы, каменщики, монтажники – встали у станков и конвейеров. Опытные мастера обучали молодежь непосредственно на рабочих местах, у станков и машин.

Когда дирекция перевела Сашу диспетчером в литейку, она не раз становилась свидетельницей, как формовщики продолжали ставить опоки не на конвейер, а на землю. Бригадиру Балабанову приходилось лично показывать, как следует работать.

Новое оборудование поступало и в инструментальный цех, куда Саша наведывалась по долгу службы. Там она и встретилась со слесарем, обслуживающим сложные станки, высоким худощавым паренем. Рабочая спецовка ладно сидела на нём. Промасленной ветошью он протирал станину, что-то отлаживал в автомате, не обращая никакого внимания на проходившую мимо девушку. Это продолжалось довольно долго. Но как-то она сама обратилась к нему, не знает ли он, где начальник цеха. И тут-то парень повернул к ней лицо. На него смотрели внимательные серые глаза. Он разглядел аккуратно зачесанные за уши золотистые пряди волос, чёрные ресницы, нежно-розоватую, чисто вымытую кожу лица. Ни губной помады, ни румян на щеках.

Незнакомка улыбнулась, и зубы у неё оказались ослепительно белыми. Молодой человек совсем было  растерялся, и только придя в себя, спросил:

– А кто вы, собственно говоря, будете? И лицо ваше мне вроде бы знакомо…

– Работаю диспетчером в цехе серого чугуна. Вы, конечно, спросите, – она насмешливо сощурила глаза, – как меня зовут. Так вот, предупреждая этот вопрос, отвечаю: меня зовут Сашей. А вы – Николай. Мы с вами часто стоим по утрам на трамвайной остановке, и не моя вина, что вы такой невнимательный.

Засмеялась и ушла, а Николай тут же бросился в туалетную комнату приводить себя в порядок.

Теперь он намного раньше выходил из дома, надеясь встретить рослую, красивую девушку, которая так приглянулась ему. И однажды увидел её: синяя косынка прикрывала русые волосы девушки, светлое ситцевое платьице облегало стройную фигуру.

– Это вы? – поспешил он к ней. – Здравствуйте, Саша!

– Нет, это не я! – улыбнулась девушка. – Здравствуй, Коля! – ответила она, сразу делая их отношения доверительными и простыми.

Они ехали в переполненном трамвае. Людская толпа прижимала их друг к другу. Николай слышал  рядом её дыхание, чувствовал теплоту девичьего тела. Он старался плечом оттеснить напирающих граждан, но в душе эта близость была ему приятна.

Молодые люди стали ежедневно вместе ездить на работу и с работы. Николай провожал её до проходной цеха серого чугуна и только потом шёл на своё рабочее место.

Он думал о Саше постоянно, во время перерыва спешил в заводскую столовую, чтобы заранее заказать обед для неё и для себя, на общих собраниях садился рядом, на воскресниках старался освободить девушку от тяжелой работы, успевая выполнить задание за себя и помочь ей.

Однажды, провожая девушку до общежития, где она жила, Николай  предложил сходить в кино на музыкальный американский фильм «Большой вальс». Саша согласилась, а потом долго жила под впечатлением прекрасного голоса Милицы Корьюс, сыгравшей роль замечательной певицы, возлюбленной Иоганна Штрауса. Как он смотрел на неё, тот черноглазый Шани! И она ловила себя на мысли, что и Николай смотрит на  неё  таким же нежным, обожающим взглядом.

Потом они ходили в цирк, где выступали дрессированные слоны Дурова. Слон, зажав в хоботе кисточку для бритья, намыливал клоуну обе щеки, а затем так же ловко острой бритвой брил его. Зал хохотал, а Саша себе ладони  отбила, аплодируя великому артисту.

Были они ещё в театре музыкальной комедии, где смотрели веселую оперетту «Летучая мышь» с музыкой всё того же Штрауса, которого Саша теперь хорошо знала.

Они часто прогуливались в парке, и Николай угощал девушку мороженым, водил на танцплощадку…

Саше нравился этот уважительный рабочий парень. Не пьяница, не бабник. Правда, ревнивец. Стоило ей посмотреть на какого-нибудь  юношу, как он в лице менялся. Она смеялась:

– Ну, что ты сердишься? Уж и посмотреть ни на кого нельзя?

Николай молчал и хмурился, и тогда она проводила рукой по его густым тёмным волосам и приговаривала:

–Успокойся. Никто мне, кроме тебя, не нужен.

И он благодарно смотрел на неё.

Был он аккуратен: рабочий халат, как новенький, брюки отутюжены, рубашка выстирана и накрахмалена.

Как недостаток Саша отмечала про себя его застенчивость. Сколько ни ходили вместе, ни разу под руку её не взял, не обнял, не то чтобы там – поцеловать! Зато как он менялся в лице, когда видел её! Ласковым светом загорались его карие глаза, а щёки заливал юношеский румянец. И тогда она сама брала его под руку и прижималась к сильному  плечу.

Николай пригласил Сашу к себе домой, чтобы познакомить со своими родными, и она, неожиданно для себя, согласилась.

Поднимаясь на второй этаж старого кирпичного дома по наружной  железной лестнице, с волнением думала о том, как встретят её его родители. А вдруг не понравится, скажут: деревенская.

Она вошла в двухкомнатную, скромно обставленную, но уютную, хорошо прибранную квартиру. Потускневшего тёмного дерева буфет с большими ящиками и широкими тумбами был старинной работы, с инкрустациями. Горка с посудой, комод, а над ним овальное зеркало в красивой медной окантовке.  Уют создавали и висящий над столом желтый абажур, этажерка с книгами, тумбочка с патефоном и пластинками.

Мать Николая, Ефросинья Игнатьевна, ещё не старая женщина, вопреки всем Сашиным страхам, встретила гостью радушно. Ласково усадила за стол, где уже сидели отец, Прохор Тихонович, брат Василий с женой Валентиной и двоюродная сестра Ефросиньи Игнатьевны, которую все звали «тётей Леной».

Колины родители с детьми переехали в Ростов с Украины, из Житомирской области. Мать работала в продуктовом магазине продавцом, отец – в строительной бригаде плотником. Голод, как пожаром охвативший Украину, погнал их из дома.

В Ростове долгое время не могли найти работы. Потом тётя Лена узнала, что в доме напротив требуется домработница, и Ефросинья Игнатьевна предложила там свои услуги. Прохор Тихонович устроился дворником при ЖЭКе, подрабатывал, выполняя заказы жильцов: одному дверь починит или замок врежет, другому рамы подгонит, третьему полы перестелит. Как бы то ни было, но сыновей вырастили, двух орлов!

В этой дружной семье Саша почувствовала себя удивительно просто. Валентина ставила на стол, устланный белой скатертью, тарелки с горячей и холодной закусками, салаты. Николай, стараясь поменьше обращать на себя внимание, дал гостье возможность поближе познакомиться со своими родичами. Открывая бутылки с водкой и лёгким сухим вином, он поглядывал на мать и отца, пытаясь по выражению их лиц понять, нравится ли им девушка. Ему очень  хотелось, чтобы родители одобрили его выбор.

Ефросинья Игнатьевна, прожившая большую часть жизни в деревне, почувствовала в гостье родственную душу. Она уже многое знала о Саше со слов сына, и теперь расспрашивала о матери, о работе, о житье-бытье в общежитии.

Саша несколько раз порывалась помочь хозяевам, готовящим стол, но Валентина, смеясь, говорила ей, как давней знакомой, сразу перейдя на «ты»:

– Успеешь ещё нахозяйничаться. Отдыхай, пока молода.

Василий взял на себя роль тамады, разливал напитки, а Николай следил, чтобы Саша ела, пила, подкладывал ей самые лучшие куски.

Всё было вежливо, уважительно, по-семейному. Даже песни пели, как в станице после застолий:

Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня,
Не морозь меня,
Моего коня…
Саша так соскучилась по своей семье, по матери горемычной, по брату! Слушала знакомые песни, подпевала, и глаза её туманились грустью. Она истосковалась по домашнему уюту, который в её казённом быту казался далёким, как во сне, и была благодарна Коле за этот вечер, за  радушие и уважительное отношение к ней  его родных.

Когда Саша, все-таки настояв на своём, помогла Валентине убрать со стола, навести порядок в комнате,  Ефросинья Игнатьевна, прощаясь, обняла  и поцеловала её:

– Приходи к нам, доченька…

С этого вечера они с Николаем почти не расставались.


Саша нравилась ребятам. Ей писали записочки, на танцах от ухажеров не было отбоя. Она смеялась и говорила предлагавшим  руку и сердце, что замуж ей рановато, не нагулялась! А если говорить честно, то она давно просватана.

Но беда пришла оттуда, откуда её не ждали. На девушку  «положил глаз» заместитель директора завода. Как-то вызвал к себе в кабинет, вроде бы по делу, усадил за длинный стол, предназначенный для совещаний, достал из шкафа коробку конфет, шампанское и два граненых стакана. Разливая  шипучий пенящийся напиток, сказал:

– Сегодня у меня день рождения.

Саша поздравила именинника и пригубила золотистое вино, а он, прохаживаясь из одного конца кабинета в другой, подходил к телефону, отвечал на звонки и, внезапно оказавшись  у неё за спиной, обнял её и стал целовать. Она оттолкнула его и разгоряченная вином, с  красным от стыда лицом выскочила из кабинета, хлопнув дверью что было сил. Все, кто в это время находился в приёмной, в растерянности смотрели ей вслед. А Саша уже летела вниз, перескакивая через несколько ступенек. Она мчалась к себе, совершенно не думая о последствиях.

И последствия не замедлили сказаться. Цех, который имел лучшие показатели в работе, начал на планерках и совещаниях подвергаться разносу. Начальника то и дело вызывали к руководству, и он должен был давать объяснения за плохую организацию производственного процесса, за неудовлетворительную работу диспетчерской цеха, за то, что слишком долго происходит переналадка оборудования, низка производительность труда.

Саша уходила домой заплаканной, с Николаем перестала встречаться, и он, ломая голову, не понимая, что произошло, безуспешно пытался её увидеть.

Однажды он застал девушку в цехе, где она, забившись в угол, не желала никого видеть, ни с кем разговаривать. Только что её вызвали в отдел кадров и посоветовали уйти с завода по-хорошему, пока  не уволили  «по статье». Саше дали понять, что она – дочь репрессированных родителей, и что её желание опозорить руководство имеет свои корни.

Плача, она рассказала всё Николаю, и тот записался на приём к директору. Он горячился, говорил, что Саша много лет на заводе, строила его, её фотографии неоднократно висели на Доске почёта, что у неё много грамот и благодарностей. Директор слушал невнимательно, то и дело отвлекаясь на телефонные звонки. Потом, оторвавшись от трубки, спросил у рабочего:

– А ты, собственно говоря, кто ей будешь?

– Друг, – замялся Николай, – просто друг. А какое это, впрочем, имеет значение?

– Так вот что, «друг», – ухмыльнулся директор, – у тебя  эмоции, а у нас факты.

И директор вытащил из сейфа акты проверок, докладные.

– Но причём Усачева, что литье некачественное выдала бригада? Вот и надо спросить с бригадира, мастера…

Директор посуровел и, не глядя на посетителя, посмотрел куда-то в сторону.

– Может быть, тебе  уступить мое кресло? Ты, Лагодин,  уже, кажется, начинаешь меня учить, как надо руководить заводом. Вот что: своего приказа я отменять не намерен. Усачева будет уволена. Всё. А теперь ты свободен. Есть кто ещё ко мне? – спросил он, открывая дверь в приёмную.

Николай вышел  из административного корпуса, кусая от обиды губы. Глаза его были мрачны и полны решимости. По железнодорожному полотну двигались грузовые платформы с  сеялками, боронами, косилками, тракторными плугами. Поля ждали отечественную технику. Уже первые опытные образцы показали, что сцепом двух машин можно убирать больше ста гектаров в день. Первые  комбайны С-1 перевозились на отдельных платформах. Завод жил, трудился, рвался в будущее, и ему ли, гиганту советского машиностроения, думать о судьбе какого-то диспетчера, которого волей обстоятельств вытолкнули за пределы проходной! Но Николай не мог смириться с несправедливостью. Он ходил в заводской комитет профсоюза, в комитет комсомола, в партком, горячился, доказывал…. Вместе с ним на защиту Саши поднялся коллектив её цеха.

Побывал Николай и в райкоме партии. Там его выслушали и обещали разобраться.

Сашу оставили на заводе, но перевели простой работницей на пресс в ремонтно-механический цех. И тогда Николай принял решение, продиктованное давно зародившейся в его душе любовью. Подкараулив Сашу на улице, он предложил ей:

– Выходи за меня замуж!

Она положила ему руки на плечи и посмотрела  прямо в глаза:

– А ты хорошо подумал, кого зовёшь замуж? Неумеху, недотёпу…

– Я без тебя все равно не смогу жить, – прошептал  Николай, и она поцеловала его в губы.


Свадьбу праздновали в заводской столовой. Было шумно, весело. Сдвинули столы, за которыми разместились родные и товарищи, рабочие двух цехов. На столах бутылки с водкой, вином, салаты, пироги, селёдка… Официантки разносили горячие блюда.

Из станицы Саша вызвала мать и брата с женой, и Дарья Ларионовна сидела с Ефросиньей  Игнатьевной и Прохором Тихоновичем, а Василий с Валентиной –  среди  молодёжи. Среди почетных гостей были мастера, бригадиры и даже представитель профсоюзного комитета.

Молодых, вернувшихся из загса, встретили маршем, который сыграл дядя Петя из кузнечно-прессового, известный на заводе баянист. Осыпали конфетами, зёрном, деньгами. Николай поднял на руки молодую жену и каблуком ботинка разбил тарелку, загодя положенную на порог.

Зять Дарье понравился, – работящий, положительный.  «Сашку, видать, любит, – думала Дарья, – и сваты вроде бы ничего. И на заводе их уважают, вон сколько гостей  за столом! И начальство пришло. Выделили молодым комнату с балконом. Слава Богу, с дочкой всё сложилось хорошо».

Дарья сидела в нарядной кофте и юбке, которые долгие годы хранила в сундуке, дожидаясь торжественного момента. И вот он настал! Цветы на кофте, подаренной ещё её матерью, Сашиной бабушкой, сохранили ромашковую белизну и напомнили Дарье тот счастливый миг её жизни, когда она сама была молода, и её сватал лихой казак Алексей Усачев. Дарья оглядывала стол и не могла найти тыквенную кашу, без которой у казаков и свадьба – не свадьба, и очень расстроилась, когда узнала, что её нет. «Конечно, – думала она, – с казаками теперь, вроде бы, никто не считается».

Но никто не замечал Дарьиного огорчения. Пили водку, вино, кричали молодым «горько!», желали счастья, дарили подарки.

Просветленные, но с влажными глазами сидели родители Николая. Отец одобрял выбор сына и был доволен снохой.


Вскоре родилась у Саши и Николая Лагодиных Полюшка. Николай был счастлив, глядя на это крохотное, с золотыми кудряшками существо, деловито сосущее во сне кулачки.

Через два года родилась Лариска, и Саша вынуждена была уйти с работы. Жить стало труднее.

Когда же родился сын – Петька, Саша забрала детей и отправилась с ними к матери в станицу.

Как у всех станичников, у Дарьи был огород, и Саша с матерью ещё весной посадили картошку, свеклу, лук, морковь, помидоры. Вставали с зарёй, поливали огород. Воду брали в речке, в двух шагах от дома. Вблизи от влаги вызревали и сочились соком крупные ядра капусты. Правда, и трава шла в полный рост, набирала силу. Тут уж и дети помогали, рвали руками, махали тяпками. Бабушка и мать приучали их к труду.

Полюшка была хорошей помощницей. Она возилась в огороде: то поливала овощи, то пропалывала сорняки. И в доме у неё работа находилась: то протрёт полы, то  цыплятам насыплет зерна, то Тузика покормит.

А Лариска – той дай волю побегать по станице, по деревьям полазить, с соседскими мальчишками подраться. Высыпет ребячья ватага  на улицу – и сразу к Дарьиным окнам:

– Лариска, выходи!

И Дарьина внучка, едва успев  ополоснуть лицо, уже летела во двор, прихватив со стола краюху хлеба. Через некоторое время их видели на речке, на рыбачьем баркасе, или недалеко от настила, с которого ныряют в воду и наперегонки плывут к берегу.

Училась Лариса хорошо, хотя никто никогда не видел, чтобы она сидела за книгой. Всё у неё получалось само собой. Пока учительница объясняла новое правило по грамматике, она уже и задачку по математике решила, и примеры в тетрадь переписала. Стихи запоминала сразу. Память записывала услышанное, как на патефонной пластинке.

«Нет, дети у меня головастые, – думала Саша. – Учить их надо в городе». И она написала мужу, чтобы приезжал и забирал их. Николай приехал, нашел детей загоревшими, вытянувшимися, окрепшими.

Через пару дней они уехали в Ростов.


Беда пришла нежданно – негаданно. В ясный июньский день по радио объявили, что через несколько минут будет выступать Народный комиссар иностранных дел Молотов. Прислушиваясь к чёрной тарелке, висящей на стене, Саша гладила белье. Она поставила на стол горячий утюг, и вдруг до её сознания дошло:

– Война!

Саша растерянно смотрела по сторонам, с трудом осознавая, что в её жизнь ворвалось нечто ужасное. Она выскочила во двор. Там уже собрались люди, знакомые и незнакомые. Кто-то плакал, кто-то утешал соседку.

Пришёл Николай, предположил:

– Может, ошибка какая вышла. Ведь только в газетах писали, что немцы не думают на нас нападать…

А через несколько дней он получил повестку с требованием явиться на призывной пункт. Саша с детьми отправились его провожать. Дети молчали. Даже маленький Петька с тревогой смотрел на отца.

Николай в военкомате получил предписание, документы. Потом всех призывников построили, и колонна двинулась по главной улице вниз, к вокзалу.

Некоторое время Саша  шла рядом с колонной, стараясь  не потерять Николая из виду. На перроне их оттеснила толпа провожающих. В лёгком платьице, в туфлях на босую ногу, в наскоро повязанной косынке стояла Саша, приставив ладони к глазам, и  смотрела на удаляющегося мужа, мысленно прощаясь с ним. Чуяло сердце, что видит Николая последний раз. И так ей стало горько, что, обхватив детей, она заплакала.

Надо было думать, как жить дальше. Подвернулось место уборщицы в какой-то конторе, и Саша стала там работать. Петьку определила в детский сад. Девочки были на хозяйстве, помогали матери, как могли.

Но вскоре начались бомбежки. Вражеская авиация по несколько раз в день бомбила Ростов. Гудки заводов и вой сирен выгоняли всех в подвалы и бомбоубежища, заставляли зарываться в вырытые щели. Ночь превращалась в день. Вечерами небо над городом озарялось пламенем пожарищ. Горели дома. Над чёрной водой Дона висели люстры ракет.

Однажды в воскресный день, когда людей на улицах было много, раздался свист бомб, которые угодили в толпу на Центральном рынке. Самолет с чёрными крестами на крыльях, кружил над городом и никто из ростовчан не догадывался, что над их головами парит призрак смерти.

Лариса Николаевна помнит, как бортовые машины и подводы с мёртвыми людьми всё подъезжали и подъезжали к городскому моргу, находящемуся неподалеку от их дома, как доносились оттуда крики, стоны, рыдания родственников, обнаруживших в груде мёртвых тел родных и близких людей.

Дожили до ноября. С низкого серого неба срывался снежок. В морозной мгле курился дымком асфальт, крыши домов, ветки деревьев. И тут в городе  появились немцы. Они ехали по главной улице  на бортовых машинах, наглые, холённые.

Через неделю их выбили из Ростова. Они ушли, оставляя за собой горящие здания, ужас смертей и облав. Всего одной недели хватило, чтобы все, кто питал хоть какую-то иллюзию относительно немцев, начали спешно покидать город, кто в Среднюю Азию, кто в просторы Сибири.


Саше тоже стало страшно оставаться с детьми в прифронтовом городе, вновь подвергся массированным  бомбёжкам. Она собрала всё необходимое и уехала  с детьми к матери в станицу. Здесь было тише: сирены не завывали, зенитки не стреляли. Только вдалеке изредка слышны были разрывы снарядов да  паровозные гудки. А на большаке, на пыльной дороге, днём и ночью гремели машины с отступающими красноармейцами, походными кухнями, гаубичными пушками. Шли бойцы в белых от пота гимнастёрках и выгоревших от солнца пилотках. Шли усталые, понурые. Потом всё разом стихло, и долгое время по обезлюдевшей изъезженной дороге ветер гнал серые струйки пыли, да перекати-поле неслось заячьими прыжками. Тихо стало в станице. Все сидели по домам, даже не открывая ставни. Напряженная тишина собирала в комок нервы, пугала неопределенностью.

Фашисты в станице появились обыденно просто. Прокатились по улице мотоциклисты в шлемах, с закатанными рукавами рубашек. Пылезащитные очки делали их похожими на инопланетян. Настроение у них было приподнятым и вполне миролюбивым. Они не обращали внимания на лай собак, о чём-то переговаривались между собой, смеялись. Через некоторое время постучали в окно Дарьиного куреня, и когда та вышла на крыльцо, бросили к ногам трепыхающуюся связку кур, жестами приказали зарезать, ощипать и сварить их. На следующий день другие приволокли ворох белья и потребовали постирать. Когда «гости» ушли, Саша и девочки бросились помогать Дарье. Такое повторялось много раз.

Как-то Саша с детьми выбежала за калитку, услышав нестройный топот у самого дома. Оказалось, конвоиры гнали по улице колонну пленных. На них покрикивали, клацали затворами винтовок. Красноармейцы шли, поддерживая раненных и выбившихся из сил, понуро смотря себе под ноги, стесняясь  встретиться взглядом с жителями станицы.

Саша вглядывалась в лица, надеясь и одновременно боясь среди пленных увидеть Николая. Но проходили чужие мужья и отцы, совсем молодые солдаты, а Николая среди них не было.

Белесое небо над головами понурого строя, серая пыль под ногами надолго остались в памяти Ларисы Николаевны и продолжали сниться ей по ночам.

Одни фашистские части снимались и уходили. На их место приходили другие. Потом не стало никого.

Витька-полицай, обслуживающий сразу несколько хуторов, куда-то умотал на своём мотоцикле и в станицу носа не показывал. Бабы говорили, – видели его у любовницы в дальнем хуторе, где, что ни день, – пьянка и дым коромыслом.

Случалось, в станицу приезжали городские и меняли вещи на продукты. Среди них были и такие, что просили подаяние, и беженцы, стремящиеся переждать тяжёлые времена в менее людном  и более спокойном, чем в городе, месте. Дарья чем могла, делилась. «Помогать бедным – Божье дело!» – говорила она.

Приютила она и молодую женщину с больным сыном лет двенадцати – четырнадцати. Женщина всё извинялась за доставленные неудобства, за тарелку борща, которую Дарья налила ребенку, предлагала деньги. Чуяла Дарья, что женщина в беде, а в какой – спросить постеснялась. Да и у кого сейчас нет беды?!

А женщина, не успевшая эвакуироваться, шла из города  подальше от глаз, где её знали.

В Ростове, у решетки городского сада, уже собирали евреев, чтобы, по официальной версии, распространяемой немцами, вывезти их на постоянное место жительства в гетто, где бы они были защищены от хулиганов и антисемитов. Молодых и старых, женщин и детей, юношей и подростков – всех без исключения грузили в машины и везли за город к Змеёвской балке, где на склоне большого оврага их поджидал взвод пьяных автоматчиков.

Риве и Осе удалось заблаговременно выйти из города и слиться с толпой беженцев. Мальчик  болел, у него был  врожденный порок сердца. Он сильно уставал, был бледен, и мать очень боялась за сына.

Дарья и Саша сразу поняли, с кем имеют дело. Саша сама мать и хорошо осознавала, что значит для этой женщины её больной ребенок.

– И куда же ты теперь? – спросила она.

Рива приложила носовой платок к глазам. Она не знала, куда ей идти, что делать.

Дарья, присутствующая при этом разговоре, сказала:

– Людей пришлых в станице много. Если хочешь, оставайся у нас. Вон, угловая комната свободная, как раз тебе хватит места с дитём.

Дарья хорошо знала, что такое, когда тебя выгоняют из  родимого угла, да ещё с ребенком. Ну, а если прискачет Витька-полицай, ему-то дело какое, вон сколько беженцев живут в домах у людей!

– Ничего, вместе как-нибудь управимся. У тебя, небось, муж на фронте?

Рива кивнула головой и с благодарностью посмотрела в лицо этой доброй русской женщины.

С тех пор в доме появилась помощница – беженка. Её видели с Сашей на огороде и в поле, в роще они  собирали хворост. Рива не была белоручкой, умела хорошо делать любую домашнюю работу, вкусно  готовила.

Так и прожили вместе тяжелые месяцы, пока зимней ночью в станицу не ворвались советские танки. Через полгода после освобождения Ростова Рива с сыном собрались  к себе домой.

– Дарья Ларионовна, Сашенька, Поленька, Ларисонька, Петя, мой мальчик, – плакала Рива, прощаясь и целуя своих спасителей. – Вы теперь для меня самые родные люди. Никогда не забуду вашей доброты!

У Саши тоже по щекам бежали слёзы. Дарья обняла и поцеловала Риву:

– В добрый путь. Будь счастлива!

А от Николая не было никаких вестей. Получили в начале войны одно письмо, и всё. Саша писала на номер полевой почты – ни ответа, ни привета. Ей и сны стали сниться один хуже другого. Она гадала у цыганки, но карты ничего хорошего ей не сулили. Саша плакала, но слезы старалась скрывать от детей. Они же всё понимали, ходили притихшие, подавленные.

Дарья успокаивала дочь:

– Мало ли что карты набрешут!

И вдруг – письмо. Саша торопливо развернула солдатский треугольник, с трудом скрывая дрожь. Кровь отлила от сердца, и в глазах потемнело. Она прислонилась  спиной к забору.

Письмо было от Николая. Он писал, что был ранен разорвавшимся снарядом, получил осколочное ранение в левое плечо. Один из осколков едва не задел сердце. Валялся в госпиталях. Потом снова воевал под Орлом. Награжден орденом Славы…

Когда он вернулся и поднялся на крыльцо тёщиного дома, сбросив на пол вещевой мешок с подарками, Саша, увидев его, охнула и припала к солдатской гимнастерке. Она не могла произнести ни слова, всё тело сотрясали рыдания. А Николай поглаживал её волосы, целовал мокрые от слез глаза и приговаривал:

– Ну, будет, будет. Видишь, вернулся… живой!

2.

И детство, и лучшие годы девичества Ларисы Николаевны прошли в коммуналке, если, конечно, не считать выездов к бабушке в деревню. Кроме них в бывшей изолированной квартире проживало ещё три семьи. У каждой в кухне свой стол с примусом или керогазом, в туалете своя лампочка, над  входной дверью звонок с указаниями кому сколько раз звонить. В ванной – семейные полочки для мыла, щёток, зубного порошка, по стенам приспособлены тазики и корыта для стирки. Разве что настенное зеркало одно на всех.

Две комнаты с балконом занимал бывший владелец квартиры, когда-то ответственный совслужащий, а ныне  товаровед продуктового магазина, Иван Харлампиевич Панкратов, человек солидный, всегда при шляпе и галстуке, вечный молодожён. Жён Иван Харлампиевич менял часто: не успеешь привыкнуть к одной, как на кухне появляется вторая, потом третья… Были среди них покладистые и скандальные, обворожительные и норовистые, но одна, с дымкой печали на лице, надолго осталась в памяти у всех. Когда только она успевала, но в кастрюлях стали обнаруживаться самые различные предметы, от мелких сапожных гвоздей до спичек и грязи. Все переполошились и начали выяснять друг у друга, как вообще такое могло случиться в квартире, где каждый на виду. Спрашивали и новую жену Панкратова – Клавдию. Та обиженно поджимала губы и шла в комнату жаловаться мужу, что её выживают из квартиры.

Иван Харлампиевич надевал мягкие войлочные тапочки и выходил к растревоженным соседям разбираться.

– Чёрт-те что твориться у нас, – всплескивал он руками. – Может, кто из чужих или детей похулиганил, а вы сразу на жену… Ольга Ильинична! У нас никого из посторонних не было?

– При мне никого, – отвечала баба Оля, – а что может без меня, за то я не ответчица.

А через некоторое время Ольга Ильинична сама стучала в дверь к Панкратовым:

– Совесть твоя паскудная! – кричала она Клавдии, – ты что же творишь?

Дело в том, что зачерпнула баба Оля половником из кастрюли супу, а в тарелке жирные керосиновые разводы. И тогда она побежала в туалет, такая на неё напала рвота.

Терпение кончилось. Все соседи объявили Ивану Харлампиевичу, что подают в суд на его жену.

Что там говорил он своей Клавдии, какие принимал меры, никому не известно, но многие видели, как Клавдия со своим чемоданом покинула квартиру.

Диверсионные действия в кухне прекратились. А потом все узнали, что Клавдия в психлечебнице, что у неё  «эволюционная паранойя с манией преследования». Узнали и стали жалеть больную. Саша и Николай даже в больницу к ней ходили, носили ей мед и фрукты.


Похоронив родителей и выгнав очередную жену, Иван Харлампиевич вернулся после эвакуации в Ростов и стал жить один в большой, по меркам того времени, квартире. Из-за излишек жилплощади к нему ещё до войны стали подселять то одну семью, то другую. Иван Харлампиевич долго ещё чувствовал себя хозяином, выказывал недовольство относительно закопчёных потолков на кухне или плохо вычищенной ванны. Но потом притих, смирился с коммунальным житьём-бытьём и начал здороваться кивком головы с соседями, а с кладовщицей обувной фабрики Валентиной Борисовой даже мог поговорить о погоде и ценах на рынке, о том, что все прилавки в городе захвачены приезжими кавказцами.

Валентина соглашалась:

– Русскому человеку скоро некуда будет деться.

Борисова жила с дочерью Тоськой в одной комнате. Тоська – перезревшая девица, гулящая, ухажёров меняла, играючи. Сидит, бывало, с морячком, держит его голову на коленях, позволяет всякие вольности, а потом так же отстранено выпроваживает  «нахала». Надоел.

Когда мать уходила в ночную смену, Тоськины хахали оставались ночевать. После бурной ночи вконец обессиленный ухажер засыпал  мертвым сном, но знойная девица будила его перед рассветом и выпроваживала за порог:

– Давай быстрей, мать скоро явится…

Случалось матери обнаруживать под дочкиной кроватью то женский бюстгальтер, то мужские носки или майку. Тогда она бралась за тряпку и била ею наотмашь по лицу дочери.

– Чего дерётесь! – орала Тоська. – Небось, и сами  были молодыми!

Помимо сладких утех, которые давно не были секретом для соседей коммуналки, Тоська ещё славилась тем, что была нечиста на руку. Однажды, когда все выскочили во двор, чтобы посмотреть на выбросившегося из окна парня, Тоська времени терять не стала.  Вернувшаяся в комнату Полина застала её, роющуюся в их буфете. Девица уже успела прихватить баночку с вареньем и отсыпала в мешочек  пшёнку.

Увидев Полину, Тоська перепугалась и, глупо улыбаясь, подхватив сумку, бросилась вон из комнаты.

Поля ничего никому не сказала, не хотела скандала, а Тоську как корова языком слизала: несколько недель не показывалась никому на глаза, не ночевала дома, уезжала к родне в Мечётку, а потом явилась, не запылилась. Как ни в чём не бывало, вышла на кухню, поздоровалась со всеми, а с Полиной особенно тепло:

– Доброе утро, Полинка! Посмотри, какой я сшила себе сарафан. Не морщит сзади?

У бабы Оли был диабет, и она, не в силах справиться с волчьим аппетитом, целыми днями пропадала на кухне. То завтракала, то обедала, то полдничала, то ужинала. А то просто так пила чай с диабетическим печеньем и пирожками. Её единственная дочь Дина, замужняя, жила отдельно от матери и каждый день таскала ей сумки с базара или стояла у плиты.

Баба Оля любила, когда за ней ухаживают, капризничала, покрикивала на дочь, если та, по её мнению, делала что-то не так. Она и помыслить не могла, чтобы сорокалетняя женщина могла проявить по отношению к матери своеволие или непослушание.

– Как прикажу, так и сделает! – говорила она соседям, которые принялись, было, жалеть замордованную жизнью и дочерним долгом Дину. – Мать её вырастила, теперь её очередь смотреть за матерью.

Баба Оля любила рассказывать, как в годы гражданской войны служила в отряде  красных пулеметчицей, показывала боевые награды мужа, пожелтевшие от времени фотографии, где он, командир пулеметного расчёта, сидит на переднем плане среди бойцов. Снимок был сделан на привале, в минуты затишья после боя.

К ней приходили тимуровцы, приносили цветы, принимали  в почетные пионеры, повязывали на шею красный галстук. По торжественным дням Ольгу Ильиничну приглашали в школу, усаживали в президиум. Она привыкла к чествованиям, к тому, что к её голосу прислушиваются, и сильно расстраивалась, если не просили сказать несколько слов с трибуны.

Стены в квартире были тонкими, звукопроницаемыми, и было слышно, как в смежной комнате сосед с перепоя матерится, двигает стульями. Полинке, пристрастившейся к гитаре и напевавшей под аккомпанемент  вполголоса, из-за стены кричали:

– Распелась, курва! Совесть надо иметь! Люди после смены отдыхают, а она горло дерёт.

Всякого хватало в коммунальном житье, и плохого, и хорошего. Когда случались праздники или семейное торжество, накрывали на кухне  составленные вместе столы, и каждый нёс всё, что мог: салаты, пироги, картошку с мясом, жареную рыбу, селёдку «под шубой», консервы. Появлялись заветные бутылочки, и так хорошо, по-родственному, протекал душевный разговор, как и бывает в большой дружной семье. А хороший сосед ведь лучше дурного свояка.

Сколько раз Саша оставляла детей на присмотр бабе Оле или Валентине, и не было случая, чтобы кто-нибудь из них отказался это сделать. А сколько раз выручали друг друга деньгами, продуктами, спичками, керосином…


Пока дети были маленькими, Саша, вроде бы, и не замечала, что живут они в тесноте. У каждого была своя кровать и место в платяном шкафу. Уроки ребята делали за обеденным столом, а то и на кухне. Николай  смастерил ширму, и прежде, чем прийти к жене, чутко прислушивался,  уснула ли детвора. Какая там любовь, если, как мыши, реагировали супруги на каждый шорох!

Но и за эту квартиру пришлось столько нервов потратить… Вернулись в город, разрушенный бомбежками и артиллерийскими обстрелами, а в их комнате обосновались другие. Пришлось Николаю и Саше чуть ли не силой выносить из собственной квартиры чужие вещи.

Лариса помнила, как они с девчонками и пацанами лазили по разрушенным маршам лестниц и переплётам расположенного рядом обгоревшего здания, вся внутренность которого была наружу.

Когда они вернулись в Ростов, город их встретил развалинами, едким запахом гари и копотью.  В центре сохранилось только несколько зданий. Чернел обгоревший скелет театра имени Горького. Здание в форме трактора подожгли убегавшие из города гитлеровцы, и оно пылало несколько дней, озаряя  ростовское небо  зловещим заревом.

Район Сельмаша сохранился. Уцелела их довоенная пятиэтажка. И вот теперь пришлось заново обживать свою шестнадцатиметровую комнату.

Устроившись с жильём, Николай тут же поспешил на завод. Его невозможно было узнать. Перед тем, как сдать город, фашисты восемь суток с присущей им педантичностью всё взрывали и жгли. От многих цехов остались лишь  дробленый камень и пепел.

– Здорово, Николай! – узнавали его заводчане. – Значит отвоевался?

Предлагали закурить, расспрашивали о житье-бытье. Николай улыбался, радуясь каждому знакомому лицу. И в далеких походах, на фронтовых дорогах, в госпиталях, и на солдатских привалах  часто представлял он, как вернётся в родной цех, встретится с рабочей братвой, станет к станку и начнёт выдавать детали для комбайна. Ему даже сны снились про завод. И вот сбылось.

Сбросились на бутылку, погнали за ней самого молодого:

– Одна нога  там, другая – здесь! Должен сам понимать: встреча!

Водку разливали в кружки, доставали принесенное на обед – у кого краюха хлеба с салом, у кого помидор с огурцом. Нашлась даже вяленая рыбешка…

Товарищи рассказывали, как тотчас после освобождения потянулись люди к родному заводу. Решили в уцелевшем помещении гаража оборудовать ремонтно-механический цех.

– Представляешь, Николай, – говорил мастер Емельян Григорьевич Пособин, – прибегают ребята и с ходу: на станции Нахичевань-Донская стоит на путях эшелон, а в нём наше заводское оборудование. Фрицы подготовили его  к отправке в Германию, да не успели. Наши их тряханули. Вот мы и стали разгружать вагоны. Зима. Снег в лицо, а мы перетаскиваем и ставим на специально сбитые салазки токарные, сверлильные станки. Впрягаемся человек по пятьдесят и тащим их волоком к гаражу, а там на плечах вносим в помещение. Мороз, ветер, одежонка – сам знаешь какая у нас, весь холод пропускает, а мы по неделям домой не показываемся. Походили по поселкам, нашли во дворах детали от станков и агрегатов. Их прятали от фашистов, приспосабливали к хозяйству. А тут ещё беда: ни инструментов для наладки, ни специалистов-монтажников. И все-таки первые тридцать три станка запустили! Смотрю, как работают они, а по лицу слезы текут – такое волнение. Стали ремонтировать автомашины, трактора, танки для фронта. А потом запустили цех серого чугуна… Зайдешь туда, а там одни женщины. Это сейчас мужики стали возвращаться, кто с фронта, кто из эвакуации. А тогда девки своими руками отливали детали турбогенераторов для взорванной городской ТЭЦ.

Они прошли по заводу, и Николай увидел, как строители разбирали завалы, расчищали территорию от рухнувших конструкций. Повсюду велись восстановительные работы.

Николай вернулся к станку. Саша – на своё рабочее место в цех серого чугуна. Жизнь постепенно входила в привычное русло: снова загрохотали грузовые составы, развозя по стране запасные части к комбайнам, мощные пятикорпусные тракторные плуги. Раскалённым потоком текла сталь в цехе ковкого чугуна. Восстанавливался главный конвейер комбайнового цеха.


Ларисе нравилось, что она из рабочей семьи, что у них за обеденным столом часто сидели мамины и папины сослуживцы, что они ходили в гости к дяде Толе, тете Нюре, дяде Саше.

На елке во Дворце культуры она однажды читала стихи Пушкина и Маршака так выразительно, что ей долго аплодировали, а представители заводского профсоюза вручили ей в подарок настоящий комбайн, только игрушечный. Этот дорогой подарок стоял у них на шкафу и был украшением комнаты.

Родители приходили домой после работы, и буквально валились с ног от усталости, и они с сестрой ходили на цыпочках, постоянно цыкая на  Петьку, который, как медведь, задевал ногами стулья, сбрасывал книги и столовые приборы на пол.

Петька вообще в последнее время вызывал беспокойство: обзавелся дружками, которые ходили  стаями, отбирали деньги и курево у младших, затевали драки, изображая из себя блатных. Он приходил домой, пропахший папиросным дымом, грубил матери, сестрам, прогуливал уроки в школе, где учился в шестом классе.

Николай, придя домой после посещения родительского собрания, снял ремень и несколько раз прошёлся им ниже спины сына. Петька отца побаивался, а мать и сестер совсем не слушал. Лариса не раз заставала его среди кучкующихся около подъездов подростков. Вместе с дружками он приставал к девчонкам, бросая вдогонку им грязные слова.

Однажды поздно вечером Лариса возвращалась домой после занятий в школьном кружке художественной самодеятельности и услышала гогочущих подростков и голос Петьки, который рассказывал скабрезную историю об одной знакомой школьнице. Лариса слушала и ушам своим не верила: что ни слово у братца, то мат. Бычок папироски светился у него во рту. И тогда она подошла к Петьке и велела повторить всё, что он только что говорил о девчонке.

– А этого ты не хотела? – Петька согнул руку в неприличном жесте.

И тогда Лариса, развернувшись, дала ему пощечину. Окурок выпал изо рта. Компания притихла.

– Что, давно не получала? Так  получишь от меня! – кричал брат, сгорая от стыда, что всё произошло на глазах пацанов. Он даже кинулся с кулаками на сестру, но Лариса ухватила его за ухо и пригнула голову к земле.

– Ой, ой! – стонал Петька. – Отпусти, зараза, я кому сказал, отпусти!

– Еще одно слово, и оторву ухо!

С тех пор Петька, завидев  Ларису, прятался в подворотне, а его дружки уважительно расступались перед ней.

Лариска выросла за лето, обогнав ростом Полину, которая оканчивала десятый класс и готовилась поступать во ВТУЗ при заводе, чтобы потом работать вместе с родителями.  Лариса же плохо представляла себе, кем ей хочется быть. Нравился английский. По этому предмету ей ставили пятерки. Любила поэзию Некрасова, Есенина, Блока. На школьных вечерах читала Лермонтова: «Я не унижусь пред тобой», Есенина: «Шаганэ ты моя, Шаганэ!».

Ее услышал как-то Яков Вениаминович Родос, известный в городе артист, руководитель народного театра драмы Дворца культуры, и предложил попробовать свои силы на сцене.

– У вас хорошая дикция, стихи читаете, понимая авторский замысел, да и внешность вполне сценическая.

Мама хорошо знала Якова Вениаминовича. В тридцатые годы он вместе с ней строил завод, участвовал в художественной самодеятельности. Талантливого рабочего направили сначала в театральное училище, а затем пригласили на работу в театр. Он стал заслуженным артистом РСФСР. Невысокий, с характерной украинской внешностью, он очень ценил в творческих  людях самобытность и характерность.

– Искусство не массовое, а штучное производство, – любил говорить он. – У настоящего художника должно быть свое личное клеймо.

Лариса пришла на репетицию.  Режиссёр строил мизансцену, добиваясь от девушки непринужденности в движениях и жестах.

– Почему вы размахиваете руками? – спрашивал он у неё. – Надо сдержаннее выражать свои чувства. А вы, – обратился он к напарнику героини, худощавому, с высокой шевелюрой, парню, – слишком декламируете текст. Давайте с вами ещё раз начнём от слов: «Я не верю  ни твоим слезам, ни  оправданиям…»

Сцена повторялась снова и снова, и Лариса поняла, что актрисы из неё никогда не получится – не хватит терпенья сотни раз повторять одни и те же движения, одни и те же слова.

Больше в народный театр она не приходила, зато каждый свободный час проводила в библиотеке. Здесь её знали, позволяли самостоятельно копаться в книгах. И она «накопала» для себя «Трех мушкетеров» Дюма, «Приключения Тома Сойера и  Гекльберри Финна» Марка Твена, «Айвенго» Вальтера Скотта, «Мартина Идена» Джека Лондона и много других прекрасных произведений. Библиотекари Татьяна Викторовна и Елена Сергеевна вовлекали её в работу различных кружков – исторического, краеведческого, приглашали к участию в читательских конференциях. Лариса не отказывалась: ей нравилось заниматься «научными» поисками, выступать с докладами и сообщениями. На встречах с известными писателями и актерами именно ей доверяли вручать именитым гостям цветы и приветствовать звонким голосом.


Летом Лариса устроилась вожатой в заводской пионерлагерь. Море её завораживало. Оно простиралось до горизонта, сливаясь с таким же, уходящим в бесконечность, пространством неба. Беспокойный прибой накатывался на берег, шевелил гальку, ласково обволакивал ноги. Брызги касались лица и волос. Кружилась голова, радостно билось сердце. Неоглядная даль меняла оттенки, становясь то темно-синей, то зелёно-бутылочной, то белой. Она была прошита солнечными бликами и серебряными дорожками. Внезапно солнце спряталось за багрово-чёрную тучу, вскипели волны, заметались чайки, закричали. Они носились у самой поверхности воды, возвещая о надвигающейся грозе. И вот уже первые стрелы молнии пронзили тучу, раскатился гром, и полил дождь.

Эта переменчивость природы была близка сердцу Ларисы. Её настроение тоже часто претерпевало изменения: радость сменялась грустью, прилив сил – полной апатией ко всему, что её окружало. Уважительное отношение к старшим вдруг уступало место беспричинной грубости. Она становилась неуживчивой, насмешливой.

В школе у неё не было подруг, терпеть не могла отличниц, выскочек и подлиз. Сидят, глазами «пожирают» учителей, переживают, если кто-то быстрее задачку решил или лучше тему по  истории выучил. На этих «маменькиных дочек», чистюлей и ябед, Лариса насмотрелась.  Почему-то именно таких выбирали в старосты, в комитет комсомола. Они и на Доске почета, и в президиумах….А когда поехали всей школой однажды в колхоз, то на овощных грядках с лопатами и тяпками оказались одни троечники. А у тех – освобождения. Они на олимпиадах. У них слабое здоровье…

Дружила Лариса по-настоящему с ребятами из бабушкиной станицы. Приезжала сюда на каникулы, и тут же во дворе бабы Дарьи появлялся Федька Карпов, загорелый, босоногий в сопровождении своего друга – овчарки Рекса, который, завидевши гостью из Ростова, дружелюбно махал хвостом. За Федькой – соседский Колька Нестеров, «жених», как его называла бабушка.

На год старше Ларисы, Колька был по-детски влюблен в неё, таскал ей в подоле рубашки яблоки и груши из своего сада, защищал от чужих на улице.

Приезжал  на велосипеде и Сашка Водопьянов, страстный рыбак и охотник. В доме у него вялилась рыба, пойманная им, стояли чучела  птиц и зверей. В прошлый приезд Ларисы он принёс и поставил перед ней ведро раков. Они часто ходили на берег реки, разводили костёр и  пекли в золе картошку.

Городские казались Ларисе не такими понятными, как её товарищи в станице.

В их школе устраивали вечера. Некоторые девочки приглашали своих друзей из соседней школы. Играла радиола, директор, завуч и дежурные учителя следили за порядком. Все чинно, благородно. Девочки стояли у стены и ждали, когда их пригласят на вальс кавалеры. Ребята смущённо жались в сторонке. И всё это до тех пор, пока какой-нибудь смельчак не подходил к девочке и не протягивал ей руку. Потом возникала вторая, третья пара...

Лариса не понимала девчонок, которые так  влюблялись, что страдали, ревновали, писали дневники и любовные записочки, унижаясь, делали всё, чтобы обратить на себя внимание своих ушастых избранников.

Она записок не писала. Её не волновал пока ещё никто. А вот от многих она получала целые послания. Она их много раз перечитывала, но никому не показывала. А когда один из её поклонников стал присылать свои стихи, она их аккуратно переписывала в отдельную тетрадку и иногда, когда её охватывали мечтанья, любила перечитывать эти ещё неумелые, но искренние стишки:

Я хотел подарить тебе море,
Или степь донскую и зори,
Или звёздное небо, луну…
Лучше я подарю весну!
Запах талой земли знакомый,
И дорогу, ведущую к дому,
И набухшие почки берёзы,
И весенние ранние грозы,
И капели лихой перезвон,
И, конечно же, крики ворон,
И подснежники, и тюльпаны,
И волнение, Богом данное…
Подарю тебе сердце преданное,
Мир огромный и неизведанный…
Лариса представляла себе донскую степь, цветущие в станице сады, и улыбалась. Ей становилось на душе покойно и тепло.

Впервые она задумалась о мальчиках, когда увидела сестру с красивым рослым курсантом. Он держал её под руку и что-то говорил, заглядывая Полине в глаза. Та вспыхивала, терялась и отводила взгляд.

Дома Лариса спросила у сестры:

– Я видела тебя с военным. У вас что, любовь?

Полина внимательно посмотрела на неё и ответила:

– Это Саша. Курсант артиллерийского училища. Он понравился тебе?

Лариса пожала плечами:

– Не знаю…тебе видней.

Потом спохватилась, что Полина может обидеться, и поспешила успокоить сестру:

– Я, впрочем, особенно и не разглядела.

Загорелая, рослая, с внимательными серыми глазами, с заброшенной за спину косой, она напрочь была лишена жеманства и кокетства. Но упрямства у девушки  хватало. Никому не уступит в споре, доказывая свою правоту. Можно было подумать, что только ей открылась истина в последней инстанции. И нередко тот, кто высказывал противоположное мнение, вызывал у неё чувство неприязни.

– Умей слушать не только себя, но и других, – говорила ей мать, но Лариса только поджимала губы, пропуская слова матери мимо ушей.

Она была несдержанна и вспыльчива, но с той внутренней силой, которая, как пружина, распрямлялась в нужный момент. Была она бесстрашна, с повышенным чувством долга. Если бы нужно было во время пожара спасти ребенка, она, не задумываясь, бросилась бы в огонь. Когда кто-то из родных заболевал, она тут же превращалась в сестру-сиделку, давала по часам лекарство, кормила  с  ложечки.

Как-то шла Лариса по вечернему городу, а навстречу – хохочущий парень. Здоровый двухметровый детина, накаченные мускулы выпирают из рукавов рубашки.

– Глянь, глянь, – показывал он на трамвайные рельсы, давясь от смеха, – Анна Каренина…

Лариса вгляделась и увидела распластанный на рельсах серый пушистый комок. Угодившая под колеса трамвая кошка истекала кровью. Несчастное животное, обессилев от боли, елозило лапами по асфальту.

Девушка бросилась к ней, минуя мчавшиеся на полной скорости машины. Взвизгивали тормоза. Прохожие останавливались и смотрели вслед. Лариса подбежала к Мурке, осторожно, стараясь не причинить ей лишних страданий, подняла на руки. Кошка вскрикнула. Дрожь прошла по обмякшему телу. Молящий, почти человеческий взгляд, устремился на спасительницу. Лариса шла и плакала от жалости и обиды. В ушах её стоял гогот молодого толсторожего парня, холодом обдавало равнодушие прохожих.

Кошка умерла  у неё на руках. Она положила мертвое животное у края дороги и пошла, не желая никого видеть, ни с кем разговаривать.

Она вспомнила кошку у её бабушки в станице. Принёс её в дом маленьким котенком Петька, и она росла у них на глазах. Каждое утро, просыпаясь, она принималась умываться: старательно вылизывала языком брюшко, бока и даже спинку. Потом лапой, смоченной слюной, мыла мордочку и глаза, и только после этого напоминала о себе: запрыгивала ко ней на постель и принималась петь свою песенку. А потом выпускала свои острые коготки и, перебирая лапками, стаскивала с неё одеяло: «Пора вставать! Я кушать хочу!»

Мурка была необычайно изобретательна и игрива. Её забавам не было конца. Она была способна в мгновенье ока вскарабкаться по оконной портьере до самого потолка, стремительно спрыгнуть на диван, потом – на пол, а следом – опять на портьеру, и так, пока не надоест, или кушать не захочется.

Когда Мурка подросла, она подружилась с красавцем-котом, жившим в соседнем дворе. Кот трогательно ухаживал за своей избранницей. Каждое утро он садился перед их окнами и жалобно мяукал. Но это только им, людям, его мяуканье казалось жалобным. На самом деле Муркин приятель приглашал её погулять. Но Мурка по утрам гулять не ходила. Для прогулок она предпочитала вечернее время. Тогда она садилась у двери и требовательно кричала на кошачьем языке: «Немедленно откройте мне дверь! Меня ждет мой миленький!»

Наконец, Мурка принесла котят. С утра до вечера она «умывала» своих слепых малышей, а иногда, с выражением озабоченности и тревоги на мордочке, брала котенка за загривок и торопливо уносила в самый тёмный угол – под кровать.  Ей казалось, что там малыши будут в безопасности.

Когда котята подросли, одного из них Лариса подарила своему приятелю, а другой жил с матерью-кошкой и забавлял, а иногда и беспокоил всех своими проказами. Например, однажды котёнок, чрезмерно разрезвившись, нечаянно запрыгнул в миску с олифой, приготовленной для покраски. От испуга он принялся громко кричать и подпрыгивать, встряхивая грязными замасленными лапками. Отмыли его с большим трудом. В другой раз, мама и сын затеяли играть в догонялки, и носились по квартире, совершенно не обращая внимания на протестующие возгласы хозяев.

Как раз в это время они собирались уезжать в Ростов и решили забрать Мурку. Переезд для неё – тяжкое испытание.

Как обычно, бабушка передавала им банки с вареньем, сумки с овощами и другие гостинцы.

Когда они стали выносить вещи, Мурка, почуяв неладное, вместе с котёнком спряталась от них в шкафу. Они извлекли их оттуда, и те покорно сидели на своем мягком коврике, наблюдая за происходящим. Но когда настало время уезжать, они нигде не смогли их найти!

Снова и снова они обходили комнаты, искали их во дворе, звали, пытались выманить из их убежища, предлагая всякие кошачьи «вкусности». Но ни Мурка, ни её котенок не откликались. Заглядывали в подвал, сарай, даже в будку к Шарику. Их нигде не было. Они буквально перевернули весь дом – всё было тщетно.

Так и уехали без них. А через неделю бабушка рассказала, что, как только они уехали, Мурка вышла из своего убежища и стала мурлыкать и тереться о её ногу, мол, мне здесь хорошо и никуда я не хочу уезжать! Так и осталась Мурка жить у бабушки.

Мурка любила сидеть на подоконнике и смотреть на цветущий сад. Весна была тёплой. Молодые зелёные листья весело шелестели на ветках деревьев и кустарников от дуновения лёгкого ветерка. Голубое бездонное небо и золотой круг солнца делали день светлым и ярким. Стая воробьев грелась на теплом весеннем солнышке, перелетая с ветки на ветку, прыгая и весело чирикая. Они клювом чистили свои перышки и не обращали никакого внимания на Мурку.

А та, понаблюдав за нахальными воробьями, которым и дела не было до такого свирепого и опасного врага, спрыгнула с подоконника и снова принялась ходить по комнатам, принюхиваясь и мяукая, требуя, чтобы её с котёнком отпустили погулять.

Лариса могла простить человеку ошибку, проступок, совершенный по недомыслию, но не хотела и не умела прощать подлости, двоедушия, предательства.

– Бабуля, – делилась она с Ефросиньей Игнатьевной, которая души не чаяла во внучке, – почему люди бывают подлыми? Вот пьяница, хулиган, лодырь – их сразу видно, кто они такие. Какие есть, такие и есть! А есть такие, которые строят из себя порядочных, а на самом деле – самые настоящие подлецы. Гады при костюмах и галстуках…

– Кого ты имеешь в виду, внученька?

– Завуча нашей школы, Георгия Михайловича. Соберёт всех учениц на линейку и давай патриотические речи толкать. Что мы и честными быть должны, и Родину любить…. Он в партбюро за идеологическую работу отвечал. Заходишь утром в школу, а он стоит у дверей и проверяет, кто в каких чулках пришёл... Всех учил жить, а недавно вылетел с работы. Учительницу изнасиловал. Судить теперь будут. Ну, не подлец?

Бабушка вздыхала:

– Да, ты права: посмотришь на иного: ангел, а приглядишься – дьявол!..

В лагере она выбрала себе самый трудный отряд – детдомовцев.

– Смотри, наплачешься с ними, – предупреждал начальник лагеря Валентин Валерьевич. – Мы уже не первый год возим их сюда, и каждый раз мучаемся с ними.

Лариса узнала, что в районе города, где расположен детдом, воспитанников побаиваются. Стоит тронуть одного, на защиту сбегаются все. Но, как ни странно, эти маленькие Гавроши были ей по душе.  Никто из них не возьмёт со стола лишний кусок. Все делится поровну. Друг за друга горой стоят. Никто никого не выдаст, если по чьей-то вине нарушен распорядок дня. Это была большая семья, со своими правилами и обязанностями, со своей круговой порукой, с заботой о младших.

Вожатая на первых порах только руками разводила: тихий час, а на койках никого. Идёт на берег моря – все там! Её детдомовцы и не пытались прятаться или разбегаться. Они с интересом ждали, что эта городская краля начнет ругаться, побежит жаловаться начальнику лагеря.

Но она никуда не шла. Села на камень и, притянув к себе девочку, начала расчесывать ей волосы.

Молодой вожатой начальник лагеря объявил выговор за нарушение распорядка дня. Это стало известно детворе. Они ходили вокруг Ларисы притихшие, виноватые, не смеющие  взглянуть ей в глаза.

И ещё был случай. Убирали общежитие, а помощников – никого. Лариса сама  носила воду ведрами, тёрла тряпкой пол, перестилала постели, а её детки гоняли на свежем воздухе  мяч и явились в отряд, когда пришло время обеда. Лариса им:

– В столовую полагается идти мне одной. Вы сегодня обеда не заработали…

Зароптали детдомовцы, завозмущались, а Лариса сузила глаза, кровь в гневе прилила к лицу, губы побелели:

– Не думала я, что вы – предатели, что можете  жить за счет другого! А мне ещё говорили про вас: «Они дружные, у них один за всех, все за одного»…

Ребята стояли притихшие, переминались с ноги на ногу. Все одинаково подстриженные, все в кургузых серых костюмчиках. Инкубаторские цыплята, да и только.

– Простите нас. Мы больше не будем, – сказали несколько голосов сразу. – Обещаем…

С этого дня  в их отношениях произошли перемены. Ребята в походах опекали свою молоденькую вожатую. Они многое умели: костёр одной спичкой развести, по солнцу и коре деревьев находить дорогу, плавать как дельфины. С ними Ларисе было надёжно и спокойно. И девчонки, и ребята льнули к ней, как к мамке. И она не скупилась на доброту и ласку: одному рубашку заштопает, другой платьице простирнёт.

Сигналы горна, дробь барабана сопровождали её от подъема до отбоя. Искры костра, долетающие до самых звёзд, наполнили жизнь романтикой. Навсегда в памяти останутся массовки и песни под гитару, походы и море, меняющее свой цвет.

Лариса заворожено смотрела на белоснежные, будто лебеди, теплоходы, фотографировалась вместе с ребятами у торпедного катера, поставленного на постамент, – памятник героическим морякам-черноморцам. Она видела, как притихшие стояли её детдомовцы, дети отцов, оставшихся на полях Великой Отечественной войны. Ребята замерли молча, повзрослевшие, с недетской печалью в глазах…

Лариса уезжала домой, наполненная свежестью и синевой моря, радостью общения с детворой, ближе которой у неё, казалось, никого не было на свете.

Вот теперь-то она твёрдо решила поступать в педагогический институт, на факультет иностранных языков, и посвятить свою жизнь воспитанию детей.


В последний свой школьный год девушка стала  собранней, терпимей относилась к окружающим её людям, хорошо училась, сумев подтянуться по физике и химии, – по тем предметам, которые ей давались хуже других. Шумных компаний она избегала.

Саша, Полин ухажер, который теперь часто приходил к ним домой и которого тепло принимали родители, видя в нём будущего зятя, познакомил Ларису со своим товарищем по училищу. Звали его Костей. Был он одного роста с Ларисой,  молчаливый и застенчивый. В воскресенье они ходили гулять, ели мороженное…. Однажды Костя неожиданно осмелел, сделал попытку обнять девушку. Та вывернулась из-под его руки, оттолкнула, и сказала, прищурив по обыкновению глаза:

– Иди! Скоро у вас отбой. Можешь не успеть!

И пошла прочь, не оглядываясь.

Омрачала жизнь болезнь отца. Николай всё чаще хватался за бок и прикусывал губы от боли. Он плохо спал, быстро утомлялся на работе, к еде, которую Саша оставляла на столе, не притрагивался, – не было аппетита. В один из приступов «Скорая» увезла Николая в больницу. Там врачи определили почечную недостаточность, связанную с хроническим остеомиелитом после огнестрельного ранения бедра на фронте. Требовалось длительное лечение, и вся семья по очереди дежурила у  постели больного.

Лариса любила отца. Он был для неё идеалом мужчины. Не очень крепкий физически, он был силён духовно. Любил жену, был привязан к детям. Самую тяжёлую работу брал на себя, всячески старался помочь жене. Саша не знала, что значит завезти на зиму уголь или сделать ремонт в квартире – всё – Николай. Порою придёт  она домой, а он уже и продуктов накупил, и картошку начистил…. Сидит, Петькин велосипед ремонтирует.

Лариса дежурила возле  больного отца, сидела ночами на стуле у постели с учебником в руках: готовилась к выпускным  экзаменам. Она вытирала пот, клала на лоб смоченное водой полотенце, давала из ложечки лекарства, поправляла одеяло, смачивала пересохшие губы…

На смену ей приходила Полина, потом мать. Через несколько дней Николай почувствовал облегчение, температура стала нормальной, боли исчезли, и вскоре его выписали домой.


После выпускных экзаменов и получения заветного аттестата зрелости Лариса начала готовиться к поступлению в институт.

В приёмной комиссии у неё спросили, не медалистка ли она, и услышав отрицательный ответ, пожали плечами: конкурс-то пять человек на место!

Факультет иностранных языков  пединститута считался привилегированным. Сюда поступали дети ответственных госаппаратчиков и представителей городской элиты. Учился здесь внук командующего округом, дочь  секретаря обкома, сын заведующего отделом образования облисполкома.

Первый большой отсев абитуриентов, большинство  из которых были  приехавшие попытать счастье из районов области, произошёл на сочинении.  Лариса решила не связываться с чисто литературными темами, а выбрала свободную: «Твое представление о счастье». Она писала, что счастье – это отдать свои силы, знания и опыт людям, приводила примеры служения отечеству, вспоминала Олега Кошевого, Гастелло, рассказывала, как её родители восстанавливали родной завод и были счастливы, когда первые комбайны сошли с конвейера.

Сочинение её было признано образцовым и по стилистике, и по содержанию, и по грамотности. Она получила пятерку. Правда, с историей не повезло. Лариса не смогла внятно объяснить  причины февральской революции 1917 года. Экзаменатор увидел пятерки по русскому устному и сочинению и, нехотя, поставил в экзаменационном листе четверку. Не  захотел портить, в общем-то, неплохую картину абитуриентке Лагодиной. Английский она сдала играючи. Читала и переводила с листа, правила грамматики ответила без запинки. И когда были подведены итоги вступительных экзаменов, Лариса увидела в списке принятых в институт, вывешенном у деканата, свою фамилию.


Поступив в институт с первого захода, Лариса почувствовала себя совсем взрослой. Она ходила с гордо поднятой головой, проникаясь чувством глубокого самоуважения. Как же, без блата и репетиторов утерла нос всем этим медалистам и выпускникам спецшкол!

Лекции в институте начинались в восемь, и Лариса вставала затемно, стараясь не потревожить спящих. Досматривала свои утренние сны Полина. Петька спал, сбросив на пол одеяло. Стоя в ванной у зеркала, Лариса разглядывала свое лицо: нет ли где прыщика. Потом долго  расчесывала свои мягкие, волнистые, ниспадающие на плечи русые со светлыми прядями волосы. Если их поднять кверху и заколоть шпильками, получится солидная дама, как в рассказах Антона Павловича Чехова. Она подбирала волосы, потом распускала их, и, в конце концов, махнув на всё рукой, заплетала эту пушистую тяжесть в толстую косу и перебрасывала за плечи.

У неё была белая кожа лица, слегка тронутые загаром лоб и щеки, большие светло-серые, прикрытые густыми тёмными ресницами, глаза, негустые, брошенные вразлёт  брови.

Лариса знала  силу магической дымки притягивающего взгляда. Ребята, которым она нравилась,  терялись и краснели, когда она смотрела на них ясными и внимательно-серьёзными глазами.

Мечтательная девушка отличалась удивительно неуравновешенным характером. Настроение у неё менялось, как погода в мае, когда-то ярко светит солнце, то начинает моросить слепой дождик, то  небо вдруг становится чёрным, и молнии пронизывают тучи, и льёт, как из ведра, весенний дождь.

Она вспомнила стишки из своей заветной тетрадки:

Капризная и нежная,
Как осенью погода!
А я люблю по-прежнему
Любое время года!
Я верю в дружбу верную
И в торжество добра,
Что наградишь, наверное,
Улыбкою с утра.
Пусть осень – время зыбкое:
И ветрено, и дождь…
Но ты своей улыбкою
Меня бросаешь в дрожь!
Вот и она только что мило улыбалась, но вдруг что не по ней, – и злое слово срывается с языка, глаза сужаются, в них языки пламени… Могла наговорить первому встречному, задевшему её за живое, столько дерзостей, что потом и самой становилось неловко. При этом Лариса находила в себе мужество подойти к тому, кого понапрасну обидела, и извиниться.

Она не была злопамятной, долго не держала обиды, в дружбе была бескорыстной, могла отдать последнее подруге. Но если замечала в ком-то низменную душу, глаза её тотчас же сужались и в голосе появлялся металл. Никакой пощады!

Виктор Арясов, суетливый скуластый юноша, был старше всех по возрасту в их группе. До поступления он успел где-то чем-то поруководить, – то ли в кооперации, то ли на автобазе. Он сразу обращал на себя внимание начальственным тоном. Его выбрали в профком института, с ним здоровались за руку преподаватели. Арясов быстро освоился с руководящей ролью, распределял студентов на субботниках, давал общественные поручения, выступал на собраниях с критикой недостатков. Сам же умудрялся ни в чём не участвовать, ссылаясь на занятость, пропускал лекции и семинары, но никогда не имел хвостов и не числился в отстающих.

Чаша терпения студентов переполнилась, когда узнали, что их однокурсник написал на имя ректора донос. Он сообщал, что ряд студентов, которые получают повышенные стипендии, не участвуют в общественной жизни института, слушают зарубежную музыку, читают иностранную литературу и прессу, и «всем стилем поведения порочат звание советского студента».

Виктор Арясов предлагал лишить «так называемых отличников» повышенной стипендии.

Тогда студенты собрались все вместе, пригласили декана Ивана Федосеевича Умнева, секретаря парткома Василия Дмитриевича Бирюкова, председателя профкома Олега Ильича Кожевникова, преподавателей и в их присутствии разобрали заявление Арясова. Лариса первая взяла слово:

– Только жалкий и трусливый человек, – начала она, голос её дрожал, – может за спиной своих товарищей писать доносы, где нет ни единого слова правды. Все знают, что не было ни одного институтского мероприятия, в котором студенты иняза не принимали бы участие. У нас есть грамоты райкома комсомола, спортивных обществ… Какое право имеет Арясов упрекать нас в безыдейности? Что мы книги читаем на иностранных языках? Или песни поём на английском или французском языке? Так мы обязаны это делать! Не тем занимается профсоюзный деятель Арясов! Полгода на курсе не выходит газета, ни разу не организовали культпоход в кино или театр. Когда трое наших однокурсников лежали в больнице, студенты сами их проведывали, а член профкома был даже не в курсе дела!

Вслед  за Ларисой брали слово для выступлений другие студенты. Молодая аспирантка, прикрепленная к группе, где  учился Арясов, заявила о том, что не видела его ни на одном субботнике, и вместо того, чтобы писать «подмётные письма», лучше бы занялся самообразованием, а то до сих пор путает Гейне с Гёте.

Арясов пытался оправдываться, что-то объяснял. Его не слушали. И это стало концом его так удачно начавшейся карьеры.


И ещё вспомнила Лариса случай. Кому-то из руководителей области пришло в голову выращивать на Дону хлопок, чтобы не ввозить его из Средней Азии. Хлопок высеяли, а вырос он захудалым, низкорослым, больше смахивающий на сорную траву, нежели на техническую культуру. На уборку этих экзотических посевов были брошены студенты  вузов города. Будущим педагогам выпало собирать хлопок в Целинском районе.

Собирали, низко склонившись к земле, чуть ли не на корточках. Обдирая пальцы, складывали в мешочки бело-серые комочки ваты. В воздухе потянуло зимней свежестью, срывались первые снежинки, а у многих на ногах легкие  летние туфельки. Неудивительно, что вскоре начались простудные заболевания. Одну девушку, Машу Сизову, пришлось даже отправить в Ростов. У неё обнаружили воспаление лёгких. Тут-то в студенческую бригаду нагрянул сам Василий Дмитриевич Бирюков. Невысокий и коренастый, в кожаном пальто и в очках, придававших лицу озабоченно суровый вид, секретарь парткома тяжёлым взглядом оглядел собравшихся студентов и «врезал», что называется, сходу:

– Это что же получается? Говорим о Павле Корчагине, Олеге Кошевом, Александре Матросове, а когда дело касается собственного гражданского долга, так мы – в кусты?! Зима уже поля побелила, а хлопок неубран! Вы понимаете, что подвели область, город, свой институт?! Вы, вступая в комсомол, клялись быть верными  заветам Ленина – Сталина, а на деле оказались жалкими хлюпиками. Я только что был в Целинском райкоме партии, там слов не находят от возмущения. Председатель колхоза из-за вас выговор получил. Придётся собирать общее комсомольское собрание и вытаскивать за шиворот тех, кто позорит честь советского студента. Позор! Кое-кому, видимо, придется расстаться с комсомолом и институтом.

Все стояли обескураженные обрушившимся на них водопадом обвинений. Потом из толпы донесся возмущенный ропот.

– Не понял! – сказал секретарь парткома. – Может быть, самый храбрый выйдет и объяснит, что значит этот гул? Или храбрости  хватает только на то, чтобы прятаться за спину товарищей?!

Лариса не испугалась высоких начальственных тонов и вышла вперед:

– А вы, – сказала она, смотря с вызовом в стекла начальственных очков, – а вы вместо громких слов остались бы с нами и пожили здесь хотя бы неделю. Побыли бы здесь с утра до вечера в поле и в снег, и в морозный ветер, покланялись этим недоноскам-кустам, на которых-то и чашечки с хлопком наполовину пустые, и показали бы пример, как надо перевыполнять нормы. На деле, а не на словах. Вы бы, как начальство, поинтересовались, в каких холодных бараках живут студенты, как их кормят, а потом бы запугивали исключением из института!

– Как ваша фамилия? – вскинулся Бирюков, а про себя подумал: «Ах, ты смелая? Ты никого не боишься? Ну, подожди!».  Он, во что бы то ни стало, должен был в корне потушить пожар. – Так как, вы говорите,  ваша фамилия?

– Лагодина, – ответила Лариса, ещё не готовая к тому, что ожидает её.

– Так вот, Лагодина, я вижу: вы тут главный подстрекатель. Вожак, так сказать. Ну, ничего. К этому вопросу мы ещё вернёмся. А пока, марш работать! – сказал он, обращаясь к студентам.– И никаких объяснений, что трудно, что замёрзли,  не принимаю. На фронте было трудней! На то вы и комсомольцы, чтобы преодолевать трудности!

Пристальное и недоброе внимание Бирюкова Лариса почувствовала сразу, как только вернулась в Ростов. В многотиражной газете института она прочла фельетон о себе, как о нарушительнице трудовой дисциплины на уборке хлопка, подстрекательнице, разлагавшей здоровый комсомольский коллектив. Приводились в качестве примера фамилии других студенток, попавших под влияние Лагодиной и плохо зарекомендовавших себя на уборке урожая.

Лариса читала фельетон и слышала знакомые интонации секретаря парткома: «Если бы на фронте так же, как Лагодина и ей подобные вели себя наши воины, выиграли бы мы войну? – спрашивал и сам себе отвечал:  Нет, ни в коем случае!»

Самым обидным было то, что в этом же номере газеты были напечатаны «отклики» студентов, осуждавших поведение Лагодиной, тлетворное влияние которой они  якобы  испытали на себе.

– Вот суки! – вырвалось у Ларисы, когда она прочитала подписи однокурсниц, трёх тихонь, которые навязывались ей в подруги. Ничем не выделялись эти её нынешние обличительницы: таскали свои мешочки учётчице на весовую, ожидали в столовой своей очереди за миской супа, – жили как все, работали не лучше и не хуже других. И вот  на тебе! Их, оказывается, разлагали, и не кто-то, а Лариса Лагодина!

Вскоре она почувствовала, что её стали сторониться, не замечать на семинарах, а если ей доводилось выступать, то целым шквалом «наводящих» и «уточняющих» вопросов сажали на место, выставляя в журналах неудовлетворительные оценки. Выполнялась угроза секретаря парткома.

Лариса перестала ходить в институт, а через некоторое время забрала из студенческого отдела кадров свои документы.

Она сказала родителям, что больше учиться в этом институте не будет, пойдет работать. Саша поначалу не желала даже слушать о том, чтобы дочь  оставила институт, но Николай, когда узнал обо всём, что произошло с Ларисой, стал на её сторону:

– Пошли они все…

И он впервые выругался при дочери.


В городской больнице требовались санитарки, и Лариса пошла туда работать. Она не боялась никакой чёрной работы, а быть врачом она мечтала с детства. Потом эта её мечта померкла, уступив место другой. И вот теперь детское желание исцелять людей, делать их здоровыми и счастливыми ожило  в Ларисе с новой силой.

Её приняли на работу, и с тех пор Ларису можно было увидеть в белом халате, который она сама стирала и крахмалила, с тряпкой и веником в руках. Она мыла полы, подносила больным  «судно», ставила клизмы, выполняла ещё много незаметных на первый взгляд, но необходимых дел.

Врачи и  медсестры приветливо здоровались с ней. Ловкая и безотказная в работе девушка приглянулась многим. Её приглашали в перевязочную и учили правильно забинтовывать раны. Очень часто вместе с другими санитарами она доставляла больного из приёмного отделения  до грузового лифта, а оттуда в палату, перестилала постели, следила за порядком в тумбочках. Ей нравился запах лекарств, таинственная жизнь операционных, решимость врачей прийти на помощь больному, их готовность к риску и чрезвычайным обстоятельствам. Нет, совсем не легко давались этим врачевателям их пациенты! Лариса сама была свидетелем, как после операции врач-хирург целую ночь просидел у постели больного, не сомкнув глаз и принимая самые неотложные меры. Он давал указания сёстрам и ушёл домой только после того, как опасность для жизни человека миновала.

За день столько приходилось бегать и крутиться, что порой, дойдя до своей постели, Лариса падала на простыни и сразу засыпала.  Она и на этот раз не слышала, как мать подошла к ней и тронула подушку.

– Лариска, – позвала Саша, – очнись. Отцу, видать, совсем плохо…

Сон сразу оставил её. Лариса подошла к отцовской постели. Отец лежал, закрыв глаза, и тяжело дышал. Лицо его приобрело мертвенно-серый оттенок. Горячий лоб был влажным. Моча давно перестала отделяться, нарастали боли в сердце. Отец был  без сознания, когда вызвали  «Скорую».

Из  больницы он уже не вернулся.

Саша закричала, когда дежурный врач вышел к ней и беспомощно развел руками.

– Мамочка, – сдерживая рыдания, говорила Лариса,  – ты же видишь, мы с тобой!

Они с Полиной держали мать под руки. Так  и шли по ночной улице три осиротевшие души. Их подобрало попутное такси и подвезло к дому.

Петька не спал, поджидая их. Ничего не спрашивая, он всё понял и, отойдя к окну, стал смотреть в черноту улицы, чтобы никто не видел, как он плачет.

А утром пришли соседи, товарищи по цеху, где работал Николай. О том, что случилось, оповестили родителей и родственников.

На кладбище собралось  много народа. Были цветы, речи…. Когда гроб опустили в могилу, Лариса бросила на прощанье горсть земли и почувствовала такую пустоту и усталость, что, казалось, сил не хватит дойти до автобуса.

Все её беды и обиды казались  теперь такими никчемными перед обрушившимся на них горем. Отец был для неё другом и советчиком. Они понимали друг друга с полуслова. При всей скрытности натуры, Лариса ничего не утаивала от отца, которого считала олицетворением честности, мужественности и порядочности. Никогда ни одним словом не оскорбил он жену  и детей, никогда не сюсюкал с ними, был всегда доброжелателен, справедлив и спокоен. Он радовался успехам детей и печалился их печалями. Многое в доме будет напоминать об отце: полочки, шкаф, всякие мелочи, так нужные в хозяйстве. Он был умельцем и не боялся никакой работы.

Лариса радовалась, когда говорили, что она похожа на отца. Но больше внешнего их объединяло внутреннее сходство: прямота, неумение ходить по жизни кривыми тропами, бескорыстие, честность. «Никогда не бери чужого, лучше отдай своё», – учил её отец. Но и от убеждений своих он никогда не отказывался, перед подлостью не пасовал. И она была такой же.

В скорбной толпе виднелся черный платок Ефросиньи Игнатьевны. Она и Прохор Тихонович стояли у края могилы, убитые горем. Валентина помогала укладывать венки на грустный холмик земли. Василий курил в сторонке, глядя перед собой невидящими сухими глазами. Бабушка Дарья приехать не смогла. Она еле передвигалась по комнате, опираясь на палку. Ноги совсем отказывали. За ней присматривала племянница, готовила еду, приносила продукты с рынка.

Поминальный обед проходил в заводской столовой. Все соседи по коммунальной квартире пришли помянуть Николая, а уж о товарищах по цеху и говорить не приходится: они и гроб  на руках несли, и гробничку с оградкой сделали и установили.


…Работа в больнице определила дальнейшую судьбу Ларисы. Она твердо решила поступать в медицинский институт. Правда, физика и химия давались ей с трудом, но тут на помощь пришел Саша – Полин жених. Он терпеливо решал задачи по химии, объяснял  физические законы …

В больницу привезли больного. Попал под машину. Шок. Когда его везли на лифте, сопровождала Лариса. Лифт медленно поднимался, а у неё колотилось сердце: вдруг не довезёт! Больного внесли в палату, а Лариса осталась у двери наблюдать, как врач и сестры оказывали помощь молодому парню. Проводили противошоковые мероприятия, ставили капельницу. Потом уложили на каталку, и повезли в операционную.

Лариса сопереживала больным и медицинским работникам. Она твёрдо решила быть врачом, внутренне ощущая, что это и есть главное дело её жизни.

Работа, бессонные ночи, потеря отца, нервное перенапряжение не могли пройти бесследно. Девушка похудела, юбки и кофты висели на ней, как на вешалке, щёки ввалились, и лишь прекрасные светло-серые глаза продолжали лучиться солнечным светом.

Экзамены по точным наукам она сдала, но с трудом, на четверки. Что же касается сочинения, тут проблем не было. Впрочем, звезды её судьбы расположились на небе счастливо, и её приняли на первый курс лечебного факультета.

Здесь всё было намного серьёзнее и основательнее, чем в пединституте. Лекции она слушала в больших светлых, расположенных амфитеатром, аудиториях. Каждая кафедра имела свой лекционный зал.

Лариса старательно записывала всё, что говорили с кафедр седовласые профессора, молодые доценты и ассистенты. У неё появились учебники по анатомии, химии, биологии, латинскому языку. Много времени в учебном процессе отводилось занятиям в лабораториях и анатомке.

Сквозь линзы микроскопа Лариса впервые увидела строение клетки. Тени прожитых жизней витали в анатомке. Бренные останки того, что когда-то видело, слышало, осязало. Вначале было жутковато. Потом привыкла.

Более сильный мистический трепет почувствовала Лариса, когда двумя курсами позже их привели работать в морг. На столах лежали трупы с номерами, написанными на клеёночной бирке, прикреплённой бинтиком к ноге. Потом страх прошёл, уступив место профессиональным интересам. «Мертвые учат живых» – было написано у входа в анатомический театр. И было понятно, что другого пути постижения искусства врачевания никто ещё не нашёл.

Расширялись представления об окружающем мире. Великая тайна эволюции, о которой говорили в школе, рождала всё новые вопросы.

Лариса считала себя материалисткой, в Бога не верила. Но, находясь в лесу и слыша, как шелестят листвой деревья, она явственно различала, как одно дерево обращается к другому, и другое отвечает ему что-то шелестом листьев.

Однажды, разговорившись с лесничим, девушка услышала от него:

– Вы не удивляйтесь, но деревья, они живые. Они боль чувствуют!

Он рассказал, что дерево содрогается, «увидев» человека с пилой или топором, и доверчиво тянет ветви навстречу доброму путнику. Лариса запомнила историю о влюбленных деревьях. Клён, который рос вблизи берёзки, тянулся к ней, касаясь её ветвей. В плохую погоду он словно прикрывал её от ветра и метели. Но какие-то люди срубили берёзку. И клён завял.

И ещё Лариса думала: не слишком ли кичливо человек назвал себя венцом творения, и смотрит на окружающий мир, как на свою вотчину. А ведь орёл видит намного зорче человека, собака, лошадь, корова намного ближе к природе, чем «венец творения». Их Шарик у бабушки в станице чуяла хозяев задолго до того, как они ступят на порог. А человек, губя живое, порою даже не чувствует причиняемой им боли. Разный порог чувствительности у каждого!

И снова она вспомнила стихи, когда-то подаренные её поклонником.

Вблизи асфальта улиц пыльных
И выхлопов автомобильных,
Средь многолюдья перекрёстка
Стоит печальная берёзка.
Кислотный дождь и выброс едкий
Сгубили молодые ветки,
И держится на них едва
Уже пожухшая листва.
Всё реже слышно птичье пенье,
Всё ближе светопреставленье,
Всё уже солнца бледный круг,
И тьма сгущается вокруг.
И я кричу сквозь мрак и ветер:
– Мы люди! Мы за всех в ответе!
За шелест трав, за птиц, за слёзы
Моей загубленной берёзы!
– Мы – люди! Мы за всех в ответе, – прошептала Лариса.

А как быть врачу? Ведь для спасения больного он, бывает, вынужден причинять ему боль. И если принимать близко к сердцу страдания и смерти других, то и жить невозможно. Могут ли быть у врача ошибки? Конечно, они возможны, даже неизбежны. Недаром говорят, что у каждого врача есть своё кладбище. Но, кажется, Пирогов говорил, что нужно стремиться к тому, чтобы не было на могильных плитах надписей: «Здесь покоится человек, умерший от замешательства врачей». И как жить, если знаешь, что по твоей вине погиб человек?!

Лариса вспомнила, как на первом курсе, на практических занятиях по биологии, у неё подопытным был чудный сизый голубь с гордой посадкой головы, переливающимися на свету перьями и красными лапками. Он курлыкал, не зная, что скоро должна будет прерваться его жизнь. Лариса погладила перышки, и он притих, только дрожь пробежала по его телу. И девушка поняла, что никогда не сможет вонзить скальпель в  этот мягкий пушистый комок. Она выпустила птицу. Голубь взлетел и, сопровождаемый гулом голосов, вылетел в открытое окно. Все студенты дружно аплодировали смелой птице. А преподаватель, разозлившись на Ларису, велел ей покинуть помещение.

И всё-таки каждый день нёс с собой новые открытия, контролировался опытами и наблюдениями. Лариса научилась делать анализ крови, в клиниках постигала азы медицинской науки. Она занималась увлеченно, много времени проводила в институтской библиотеке, хотела знать как можно больше.

3.

Лариса скоро поняла, что студенческая жизнь в медицинском институте, несмотря на всю её специфику, мало, чем отличалась от жизни в педагогическом: те же лекции и семинары, практические занятия и посещение читальных залов, участие в работе научных обществ и кружках самодеятельности. Зимой и весной – субботники и воскресники, летом – сельхозработы.

Прошлым летом Ларисин курс направили в знаменитый колхоз недалеко от Азова. Поначалу она работала на току и весовой, а затем, по  просьбе девушки,  её перевели на копнитель комбайна.

Легко взлетала она по ступенькам степного корабля на самый верх, оставляя внизу кабину водителя, и тяжелыми вилами трамбовала солому, которая затем превращалась в золотистые копенки. Их по ходу машины становилось всё больше и больше. С мостика комбайна были видны пойменные луга, задонские дали, белые кучевые облака над полями. От солнечного света кружилась голова, и бескрайняя синева разливалась над золотистым морем колосьев. В небе звенели песни жаворонков.

Работала Лариса в паре со студентом из  другой группы. Веселый, сноровистый, голубоглазый, он легко орудовал вилами, смешил её шутками и анекдотами, распевал во все горло песни, нещадно перевирая мелодии.

– Ты хоть слушай, о чём поёшь! – советовала ему напарница.

– А меня в детстве с лавки уронили, а Бобик на ухо наступил лапой.

– Бедный Бобик, – вздыхала Лариса, – он, наверное, сдох от угрызения совести.

С Лёшкой было легко. За шутками и смехом незаметно пролетало время. В бригаду они возвращались усталые и счастливые. Однокурсник был ниже ростом, но скроенный ладно; такой же русоволосый, как Лариса, он обладал тем самым мужским обаянием, которое привлекает девушек. Спортивный и сильный, он никогда не выпячивал себя, старался незаметно прийти на помощь, а если надо, то и защитить.

– Пойду сегодня к бригадиру и попрошу, чтобы мне дали другую напарницу.

– Почему? – вскидывалась Лариса.

– Потому, – говорил Лёшка, а глаза его смеялись,– что я за тобой не успеваю. Уж больно шустришь ты вилами. Нет, рядом с тобой я ничего не заработаю!

– Ну ладно уж, Лёша, – Лариса провела ладонью по его волосам, – мы, можно сказать, нашли друг друга, а ты уже стал поглядывать на сторону.

И она погрозила ему пальцем: «смотри, мол».

Леша счастливо улыбался.

Однажды им выпала ночная смена. Машины долго не было, и в ожидании комбайна в поле они присели на край копны. Алексей, откинувшись, покусывал зубами соломинку, а Лариса искоса поглядывала на него. И тут он, неожиданно повернувшись к ней, сильными руками притянул к себе и поцеловал в губы. Лариса не оттолкнула его, только низко опустила голову, а он, точно обезумев, целовал её  ещё и ещё.

– Не надо, Лёша, – сказала она, решительно поднимаясь с земли, – не надо. Ты, может, сам будешь жалеть об этом.

В эту смену  они работали, не проронив ни слова. Тьма скрывала Лёшкино лицо, нескошенную межу прорезал свет фар, совсем близко над головой хороводили звезды.

Лариса и её на этот раз молчаливый напарник как можно сильней утрамбовывали солому, комбайнер нажимал на рычаг, днище опускалось, и копна сползала на землю.

– Как дела там, наверху? – кричал, высунувшись из кабины, комбайнер.

– Всё в порядке! – звонко отзывалась Лариса.

Лёша отмалчивался. С этого времени до самого отъезда в Ростов он ходил притихший, виноватый, и Ларисе даже стало жалко его.

– Хватит дуться, – сказала она, – мы же друзья?

Она тепло посмотрела на парня.

– А ты считаешь, – этого достаточно? – вспыхнул Алексей.

Лариса поняла, что к  Лёше  пришла  его любовь. Она же ничего не испытывала к нему, кроме симпатии и дружеского участия, и потому  –  промолчала.


Во время учебы в институте Лариса никогда не чувствовала себя одинокой. Повседневные заботы сближали. Переписывали друг у друга конспекты, бегали в кино и на танцы, занимались спортом, влюблялись…. Несколько девушек на третьем  курсе  успели  выйти  замуж.

Самой близкой подругой Ларисы стала Соня Финкель, черноволосая с золотистыми веснушками на лице. Подвижная и задиристая в перепалках с ребятами, она была удивительно добрым и романтичным человеком. Вечерами Соня выводила девчонок рассматривать звезды, и те, задрав головы, следили за тайнами ночного неба.

–  Вон, – говорила она, – Полярная звезда, а дальше – созвездия Девы, Близнецов, Лебедя, Льва…

– Господи! Откуда ты только всё знаешь? – спрашивали подруги и смотрели, смотрели на ночное небо, будоражащее их воображение.

– Интересно, сколько звезд на небе, – спрашивал кто-то, и Соня задумчиво отвечала:

– Много…. Миллиарды…. От некоторых звезд свет к нам приходит через сотни лет. Когда думаю обо всем этом, голова кружится…

Лариса представляла мириады светящихся точек в бескрайном Космосе, и сердце её почему-то наполнялось радостью бытия. Как хорошо всё-таки жить на свете!

В доме у Сони мама усаживала гостью с дочерью за стол и наливала доверху тарелки  ароматного,  густого, наваристого борща.

Доедая вкусный обед, Лариса спрашивала у подруги, почему та выбрала профессию медика, а не астронома.

– А разве в медицине мало таинственного? Тот же Космос. И потом, кем я ещё стану, – не знаю. Врачей Чехова  и Вересаева мы  больше знаем, как писателей, а дипломата Тютчева – как поэта. Химик Бородин был композитором…

Сближало подруг ещё и то, что Соня никогда не довольствовалась  полученными на лекциях и семинарах знаниями. Она в библиотеке брала научные журналы, монографии и читала, старательно выписывая в большую общую тетрадь всё, что дополняло изучаемую тему.

В её комнате на этажерке стояли книги Павлова и Сеченова,  монографии Юдина и  Кассирского. Здесь же  нашли себе место потрепанные томики Чехова и Достоевского, Бальзака и Стендаля… Девушка заражала всех, кто с ней общался, жаждой познания.

Лариса впоследствии не раз говорила, что многому научилась у Сони. Общение с такими наполненными светом людьми делает жизнь ярче, содержательнее, открывает новые горизонты.

Другой подругой была  рыжеволосая Вера Киселёва.

Женственная и грациозная, она на курсе прослыла обольстительницей и разлучницей. Многие ребята, увидевшие её большие зелёные глаза, теряли сон. Женская часть курса относилась к  Шамаханской царице, как её прозвали за красоту и осанку, настороженно: могла и парня увести, не успеешь и оглянуться. Что бы она ни надела на себя, самое простенькое ситцевое платьице или дешёвые босоножки, всё сидело на ней безупречно. Не было у девушки страсти  к украшениям и парфюмерии, но лебединый изгиб шеи, прекрасной лепки кисти рук говорили сами за себя.

Вера была музыкальна, окончила музыкальную школу и хорошо играла на фортепиано, да не какие-нибудь шлягеры, имевшие хождение в компаниях, а Листа, Шопена, Чайковского. Лариса часто усаживалась рядом с ней и, забыв обо всём, слушала очищающую душу музыку.


В институте были студенты, прошедшие войну, успевшие повоевать. Приходили в военной форме с колодками орденов и медалей, с нашивками, говорящими о ранениях. Это были взрослые, серьёзные люди, – не легкомысленный молодняк. Выбор профессии у них был вполне осознанным.

С удивительной жадностью бывшие солдаты  наверстывали упущенное: старательно конспектировали  лекции, работали на практических занятиях. Их выделяли, вовлекали в партийную, комсомольскую и профсоюзную работу, доверяли организацию различных мероприятий.

Лариса к старшим сокурсникам относилась с должным уважением, но безразлично. Для неё они были людьми другого поколения. Лёшка, её напарник по работе  в колхозе, Кирилл, который позволял ей списывать результаты лабораторных исследований или задачи по аналитической химии, были ей намного ближе и понятней. Но с одним из тех, кто долгое время щеголял в военной гимнастерке, Ларисе довелось вскоре встретиться в необычной для неё обстановке.

Дело в том, что при проверке комсомольских документов  комиссия  райкома обнаружила в её билете отсутствие фотографии. След от печати остался, а отклеившейся фотографии не было.  Лариса и сумочку перетрясла, и в ящике буфета, где хранились все документы, искала – всё безрезультатно.

Незадачливую комсомолку вызвали в комитет. Пока председатель комиссии Тимофей Буланов, представитель райкома, докладывал о случившемся, Лариса стояла в отдалении от членов комитета, сидящих вокруг длинного стола, предназначенного для заседаний. Вела заседание освобожденный секретарь Валентина Рыкова, человек с  хорошо поставленным голосом и волевыми жестами, казалось бы, сохранившимися  со времен военного коммунизма. Сжатые в кулак кисти рук в гневе обрушивались на полированную гладь стола:

– Вы хоть отдаете себе отчёт в том, что произошло?  Почему сразу не обратились к нам, почему молчали? Думали, что пройдёт, не заметят?

Голос Валентины Рыковой был скрипучим и чем-то напоминал Ларисе звуки несмазанной двери их парадной. Она никак не могла успокоиться, щеки пылали от гнева. Секретарь умела распалять себя.

– Может быть, тебе уже и не нужен комсомольский билет? Так прямо и скажи! Не отнимай времени у себя и у нас…

Лариса стояла, понурив голову. Она чувствовала себя преступницей. Члены бюро смотрели на провинившуюся, кто с осуждением, кто с любопытством, понимая, что без «строгача» с занесением дело не обойдется.

И тут-то поднялся он, рослый красивый юноша с пышной чёрной шевелюрой и густыми, почти соединяющимися над переносицей бровями.

– Да что вы, в самом деле! Ну, какой здесь злой умысел? Отклеилась карточка! Большое преступление! – он не находил слов от возмущения.

– Что  ты, Левин, предлагаешь? Объявить ей благодарность за разгильдяйство и беспечность? – съязвила Рыкова.

– Ну, зачем так сразу: «разгильдяйство», «беспечность»? Любишь ты такие слова, Рыкова. Думается, следует ограничиться предупреждением и заменить фотографию в билете. Только и всего!

С ним неожиданно все согласились, и Лариса с благодарностью посмотрела на своего заступника. Был он старше её на два курса. Ей однажды довелось встретиться с ним на институтском вечере, когда он, подтянутый, стройный блистал в форменном кителе с орденом Красной Звезды и какими-то медалями и нашивками о ранениях. Девчонки хороводом кружили вокруг фронтовика.  Лариса тоже обратила внимание на яркого парня. Она видела, как он хорошо танцует. И вот новая встреча.

После того злополучного бюро, когда Лариса выходила из комитета комсомола, черноглазый юноша сказал, глядя ей в лицо и улыбаясь:

– Если найдешь фотокарточку,  подари  её  мне.

На что она ответила:

– Перебьешься!

И гордо тряхнув головой, удалилась прочь.

Обо всём, что с ней произошло, она рассказала девчонкам из группы.

– Ой, смотри, – сказала ей толстушка Маша Козлова, – не вздумай увлечься им. Это такой бабник, каких свет не видывал. Только что встречался с Ленкой с их курса, а теперь у него Юлька с санитарно-гигиенического.

Лариса пожала плечами: ей-то что до него и его зазноб! Она старалась не думать об институтском донжуане, но он как нарочно напоминал о себе, встречался то в буфете, то в раздевалке, то по дороге, когда она шла домой:

– Нам не по пути?

Лариса смотрела на него прекрасными серыми глазами и  ехидно спрашивала в свою очередь:

–  Образовалась вакансия? Все невесты сбежали?

Он смеялся:

– Ну и язва ты!

Звали его Михаилом. Это она узнала от девчонок. Михаил так  Михаил, какое ей дело до него! В последнее время она вдруг поняла, что нравится ребятам. Правда, с Лёшей они почти не встречались. Он сделал несколько попыток пригласить её в кино, но  Ларисе  предстоял  сложный доклад на семинаре, где должен был быть профессор, и она зарылась в книги по эндокринологии. Лёша исчез из поля зрения. Впрочем, она не очень переживала. Как-то разом переболела им – и всё. Не особенно вспоминала, не особенно грустила.

На улице как-то один заезжий москвич спросил, как доехать до Лендворца. Она рассказала, на какой трамвай сесть, на какой остановке сойти. Незнакомец долго благодарил, а потом стал допытываться, где живет она, и не мог бы он её проводить. Лариса ответила, что провожатые у неё имеются. Сейчас подойдет муж, и они вместе отправятся домой.  В другой раз подобное предложение поступило от художника-оформителя, который расписывал фойе института.

Она избегала уличных знакомств, ей не нужны были случайные объятья, поцелуи в подворотне. Душа ждала большого, настоящего чувства. Чтобы как у Пушкина: «Я утром должен быть уверен, что  с вами днём увижусь я!»


Саша после смерти Николая постарела, осунулась. Она плохо спала, частые боли в сердце вызывали тревогу. Лечиться Саша отказывалась: «Сколько проживу, столько и проживу». Лариса настояла на том, чтобы мать сделала кардиограмму, и сама отвела её к терапевту. Врач определил, что лечить надо в первую очередь  психику, и прописал бром и другие успокоительные  лекарства, велел больше бывать на воздухе.

Полина уже на старших курсах института сельхозмашиностроения перевелась на заочное отделение и поступила технологом на завод. Ее Александр заканчивал РАУ, и они должны были пожениться. Уже в доме у Лагодиных побывали сваты – отец с матерью жениха, принесли с собой круглый пшеничный каравай, бутылку водки. Хозяйка накрыла стол, и начался предварительный разговор. Петька сидел во главе стола, как именинник, и непонятно было, кто женится, он или этот стройный юноша в кителе и погонах, что сидит  рядом с его старшей сестрой…

После отъезда сватов начались приготовления к свадьбе: заняли денег на свадебное платье невесте, на костюм жениху, который Полина хотела выбрать по своему вкусу. За заботами забылись все болезни. Саша с родителями будущего зятя ходили в ближайшую столовую договариваться о проведении торжества в их малом зале, закупали для свадьбы спиртное. Ефросинья Игнатьевна приготовила  внучке подарок – золотое обручальное колечко, которое много лет хранила в шкатулке. Полина возила Александра в станицу, представляла его бабе Дарье. Молодой хозяйственный парень понравился старухе. Он  и крышу починил, и дров наколол. «Хороший парень, – думала она, – совсем как мой Ляксей. Все умеет, руки с того конца растут, откуда надо. Полинка за таким не пропадёт».

– Батька-то твой не из казаков будет?

– Из казаков. Только кубанских.

Сердце старухи радостно забилось: «казака видать сразу по сноровке, по выправке, по походке», думала она, и, подковыляв к курсанту, поцеловала его.

– Благословляю, – сказала она и, сняв с заветного угла икону, перекрестила молодых, – мир вам и совет!


На заседании студенческого научного общества присутствовал профессор Самуил Соломонович Миндлин, невысокий седой человек с добрыми глазами и тихим голосом.

Лариса заметно волновалась. Сегодня она должна была сделать доклад об эндокринных заболеваниях. Ощущая на себе внимательно-  настороженные взгляды преподавателей и студентов, она вся собралась и сосредоточилась. Когда  вышла к кафедре, какое-то мгновение не могла говорить, голос её дрожал, першило в горле.  Бросив взгляд в зал, она увидела своих подруг и других однокурсников и  немного успокоилась. В последнем ряду узнала знакомые чёрные глаза и густые, сросшиеся на переносице брови. Михаил был здесь и тоже смотрел на неё, и она успокоилась, стала говорить ровным голосом, как будто отвечала у себя в группе на семинаре. Она говорила о распространенности эндокринных заболеваний, подробно остановилась на  проблеме лечения сахарного диабета, заболеваниях щитовидной железы, надпочечников…. В заключение она рассказала о системе организации помощи этим больным, утверждая, что надо создавать специализированные отделения эндокринологии, наладить питание больных диабетом в диетстоловых.

Потом было много вопросов, выступлений в прениях. Подводил итоги профессор Миндлин. Он отметил  хорошую проработку проблемы, похвалил Ларису и согласился с положением её доклада о том, что давно назрела необходимость в специализации, и не только по эндокринологии, но и кардиологии, пульмонологии, гематологии…

Лариса была счастлива. Щёки её горели. Она благодарно улыбалась подругам, которые хвалили её выступление, говорили добрые слова. Подошёл Михаил и тоже поздравил её:

– Молодец! Доклад на хорошем уровне. Ты, видимо, пользовалась монографиями. Таких подробностей в учебниках нет.

Он любовался ею и думал, что в девушке нет ни капли фальши, всё в ней естественно и красиво. Лариса же взглядом поблагодарила его, и в нём было столько теплоты и нежности, что Михаил просиял. Всё последнее время он думал об этой рослой порывистой казачке, которую время от времени встречал то в читальном зале, то по дороге домой. Михаил навел справки и узнал, что она учится на четвёртом курсе,  живёт недалеко от института, дружит с сокурсниками и старается избегать общественной работы, всякий раз ссылаясь на большую занятость, необходимость помочь матери или на дежурство в клинике.

Как-то на семинаре по марксистско-ленинской философии, где Лариса неудовлетворительно раскрыла историческое значение работы Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», преподаватель, проводивший семинар, сказал, что она  недостаточно уделяет внимания мировоззренческим дисциплинам. «А безыдейный врач, – строго выговаривал он Ларисе, – вряд ли принесёт славу советской медицине. Человек, не вооруженный марксистской методологией, неизбежно скатится в болото идеализма и мистики!»

Лариса шла домой, низко опустив голову, переживая выговор преподавателя.

– Что случилось? – спросил Михаил, встретив её на остановке троллейбуса. – Неприятности?

И Лариса рассказала ему всё, что произошло на семинаре. Он слушал её внимательно, а потом, глядя в лицо, сказал:

–  Кажется, Горький говорил: «всех слушай, но никого не слушайся!».

Он улыбнулся, и улыбка его была доброй и по-детски беззащитной.


Михаил Левин слыл в институте человеком  известным и уважаемым: член комитета комсомола института, участник Великой Отечественной войны, молодой коммунист. Лариса ко всем этим регалиям относилась спокойно. Её подруга Вера ревностно присматривалась к Михаилу. Она боялась, чтобы он не заморочил голову подружке. Ей случалось раньше видеть его в толпе смазливых красоток, пытающихся его соблазнить.  Поэтому-то Вера и переживала за подругу. Не хватало ещё, чтобы та стала одной из жертв его обаяния.

–  Ой, смотри, подруженька, – предупреждала она, – смотри и не теряй голову. Она тебе ещё пригодится!

Лариса и сама понимала: не пара она ему! Он уже почти врач, а ей ещё учиться и учиться…. Да и разные они: она из простой  семьи рабочих, корни их в станице донской, а он?

На следующий день Михаил встретил её на подходе к институту. Проводил до раздевалки, которая по утрам напоминала растревоженный улей. Растолкав очередников, крикнул девушке:

– Лариса, давай пальто!

Быстро сдав вещи, вручил ей  номерок, и  проводил до аудитории.

– После занятий я буду ждать тебя.

– Это зачем?

– Просто хочу тебя видеть!

Лариса пожала плечами и вошла в аудиторию.

В этот день последняя пара была в хирургической клинике. Делая перевязку ожоговому больному, Лариса немного задержалась. Только выйдя в вестибюль клиники, она почувствовала усталость и голод. Взяв в раздевалке пальто, она  одевалась, думая, что надо ещё многое сделать. Вспомнив о Михаиле, оглянулась вокруг и с обидой подумала: « Трепач! Обещал ждать…»

Как из под земли  откуда-то вырос Михаил.

–  А, вот и ты! Привет!

–  Привет!

–  Устала?

–  Есть немного…

–  А я тут из буфета прихватил бутербродов. Свои съел, уж очень проголодался. А эти два с сыром и ветчиной – твои!

И он протянул ей бутерброды, завернутые в салфетку.

– Ну, зачем ты, Миша! – воскликнула Лариса, а в душе была рада его заботе. Надо же, догадался, что она с утра ничего не ела.

– Зайдем в аудиторию, –  предложил он  смущенной девушке, которая послушно пошла за ним. – Здесь всё же лучше, чем в вестибюле!

Пока Лариса ела, устроившись на скамье, Михаил подсел к  стоявшему на сцене роялю. Он открыл крышку, провел пальцами, словно нащупывая мелодию, потом стал играть. Лариса даже есть перестала, слушая, как превосходно он владеет инструментом. Под его пальцами заискрились, расцвечиваясь, мелодии Гленна Миллера из нашумевшего американского кинофильма «Серенада солнечной долины». Потом он играл какую-то незнакомую, но удивительно мелодичную пьесу. А Лариса слушала, слушала…

Он обернулся и улыбнулся ей:

– Это для улучшения аппетита!

–  Ты хорошо играешь, – похвалила Лариса. – Если можешь, поиграй ещё!

И он с готовностью играл и играл, найдя в девушке благодарного слушателя. Потом встал, захлопнул крышку рояля и развел руками:

– Издержки воспитания! В детстве родители  заставляли ходить в музыкальную школу. Ох, ты даже не представляешь себе, как я  ненавидел ноты, гаммы… А потом с удовольствием, если позволяло время, садился за инструмент. И в армии, когда предоставлялась возможность, играл. Как-то, это было в Австрии, в Зальцбруке, наш взвод попал в какой-то дворец. Его разбомбили, и только закопчённые стены стояли, как напоминание о том, что живём мы не во времена Моцарта, а в кровавом двадцатом веке … Так вот, в том самом дворце чудом уцелел небольшой зал, в котором стоял прекрасный рояль. Ты представляешь: ночь, передовые части уже где-то впереди. Нас отвели передохнуть. И вдруг звучит музыка! Я хотел просто услышать звучание этого инструмента. Может, на нём играл ещё Моцарт! В ту ночь мы долго пели наши песни. И «Печурку», и «На позицию девушка»… А утром мы догнали передовые части  и пошли с ними на Берлин. Никогда не забуду той ночи, того рояля…  Впрочем, всё это – слухачество…


После шумной и веселой свадьбы Полина с Александром вскоре уехали к месту службы молодого командира в небольшой сибирский городок, и Лариса осталась с матерью и братом. Мать всё время ожидала писем от старшей дочери. Незаметно подошёл пенсионный возраст, незаметно и жизнь пролетела. В той жизни остались отец, молодая мать, малые дети. Теперь дети выросли, у них начинается своя самостоятельная  жизнь. Выйдет замуж Лариска, женится Петька, и останется она совсем одна…. Был жив Коля и друзей собирался полон дом, а ушёл хозяин – и всех точно корова языком слизала…

В одиноких бессонных раздумьях осознала Саша, что ни дети, ни внуки не заменят ей мужа.

– Мама, пойдемте хоть по воздуху походим. Ну, что вы всё в четырех стенах, – говорила Лариса.

Саша укутывала плечи вязанным шерстяным платком и, ссылаясь на головную боль, отказывалась.

То, что Михаил Левин неравнодушен к Ларисе, заметили все, и в первую очередь девчонки его курса. Некоторые из них даже спускались с верхних этажей, чтобы посмотреть на ту, что «увела» их принца. Ничего особенного в ней они не нашли. Обычная, каких много, длинноногая. Такой подыскать себе парня по росту совсем не просто. Считай, что ей повезло! Один для неё отыскался во всём институте. Михаил был выше Ларисы на полголовы, и вместе они «смотрелись», что нехотя признавали даже недоброжелательницы. Завистливый шепоток доносился до неё, сплетни, как слепни, жалили, но девушка шла с гордо поднятой головой, никого не замечая, ни на что не реагируя.

А Михаил встречал её с цветами, дарил коробки самых дорогих конфет. Они часами бродили по набережной, по аллеям парка.  Говорили о многом: о будущем медицины, о совершенствовании диагностики, о проблемах, которые стоят перед ними, медиками.

–  Да, болезни бывают всякие, – задумчиво говорит Лариса. – Но  онкологические болезни вызывают даже какое-то уныние! Страшно смотреть, как мучаются больные,  и ощущать свою полную беспомощность.

– Но, почему же так обречёно?! Смогла же медицина победить чуму, холеру, туберкулёз, которые наводили ужас на людей. Сегодня с ними успешно борются!

Не раз заходил разговор об ответственности врача, о его долге.

– Недавно в госпитальную хирургию привезли больного с острыми болями в животе, – рассказывал Михаил. – Дежурный хирург недооценил картину, не сделал даже срочного анализа крови. В результате – перитонит. Перфорировал аппендикс.

–  И что с больным? – спрашивает Лариса.

– Профессор  Гутников вчера его оперировал. Гноя было – полная брюшная полость. Теперь оставили выпускники, капают кровезаменители, вводят антибиотики… Тяжёлый больной.

Лариса ловила себя на мысли, что встречи с Михаилом расширяют её кругозор, заставляют видеть мир в его многомерности. С ним было интересно. Он много знал, много читал и часто подтверждал сказанное литературными авторитетами.

– Это, как у Пушкина  – пир во время чумы, – говорил Михаил, или: – Туберкулёз – страшная штука! Помнишь, как в «Даме с камелиями» умирает молодая женщина? Да, что говорить?! Туберкулёз унёс из жизни Белинского, Чехова, Лесю  Украинку…

Как-то зашёл разговор о музыке.

– Я люблю наши песни, – горячилась Лариса, – особенно Дунаевского, Мокроусова… люблю казачьи песни. Я их слышала с детства. Классическую музыку я понимаю плохо. Мне нравится Чайковский, Глинка…  Мне важна мелодия! Я не всегда понимаю джаз… Впрочем, и слышала его мало. Но, с другой стороны, не понимаю: и чего такого тлетворного несёт танго? Мне нравится… да и фокстроты некоторые, тоже…

– Ларисонька, – мягко увещевал её Михаил, – музыка  должна быть всякой. И красивые песни, марши, вальсы… И джаз! Джаз – целое направление в музыке! А истоки его в народных ритмах Африки. Важно, чтобы музыка была хорошей! Чтобы она несла что-то человеку! Чтобы рождала какие-то ассоциации, воспоминания, мечты…

– Как здорово ты об этом говоришь, – восхищалась Лариса. – Наверно, ты прав. Только, в этом я мало понимаю. Люблю, – и люблю! Мне говорили, что в «Весёлых ребятах» звучит тоже джаз. Не знаю, как тебе, а мне – нравится! Весело! Как будто звуки резонируют с моими колебаниями. И не понимаю, почему джаз, – это плохо?!  Конечно, должна быть всякая музыка. Только я не доросла до понимания симфоний или опер. Даже содержания некоторых не понимаю.

– Наверно, ты права, – соглашался Михаил. – У многих не хватает элементарной подготовленности. Это, как тебе бы дали решать задачку по высшей математике. Для этого нужно иметь какую-то подготовку! Ты права!

Михаил приглашал Ларису в филармонию, и она впервые услышала  в живую игру на скрипке Леонида Когана, исполнявшего музыку Баха, Моцарта, Брамса. В другой раз они пошли на приехавшего в Ростов Эмиля Гилельса. Исполнялся тогда Первый концерт Чайковского. Лариса сидела, очарованная красотой музыки, и эмоции переполняли её. «Вот это – Боги! И композитор, и исполнители… Боже, как же это здорово! Как много я ещё не знаю! Как много ещё нужно учиться!»

– А тебя не пугает, что твой Михаил еврей? – спросила как-то Люська Михеева, крашеная девица с подведенными ресницами и тонкими, кривящимися в усмешке губами, – тебе что, не хватает русских ребят?

Лариса никогда не придавала значения кто какой национальности. Просто были люди близкие её сердцу и те, кого она терпеть не могла, как, к слову, ту же Люську, мелкую, завистливую, подлую. Нежную и мечтательную Сильву Арутюнян та называла во всеуслышанье чучмечкой. Марика Клойзнера из соседней группы – «сыном доблестного защитника Ташкента», намекая на то, что семья Клойзнера во время войны была эвакуирована в Узбекистан. Татарочку Фаю Галяутдинову – «узкоглазой», хотя чёрные бусинки её глаз смотрели на всех прямо и доверчиво. Лариса не понимала, как можно делить людей по национальному признаку. Можно ведь полюбить парня любой национальности, лишь бы он был достойным человеком. Сколько есть  смешанных  счастливых браков! Значит, дело не в национальности, а в самом человеке. Но шли страшные пятидесятые годы…

В той среде, где росла Лариса, не было место национализму, а тем более расизму. Когда какой-то народ считает себя выше, лучше других народов, тогда рождается фашизм.

– Нет, не пугает! – ответила она Люське, – так что можешь не волноваться…


А в доме у Левиных переполох. Матери Михаила – Фире Самойловне стало известно, что их единственный сын Мишенька встречается с русской девушкой и даже будто бы собирается на ней жениться.

– Яша! Ты слышишь меня?! Иди сюда! – крикнула она мужу, который в соседней комнате просматривал свежие газеты, – брось ты свои талмуды, наконец, я говорю!

Яков Иосифович отложил газеты и вышел на зов жены.

– Яша, и как тебе всё это нравится?

– Что  сегодня у нас случилось? Рабиновича арестовали? Или он пошёл сдавать своё золото в органы?

– Ты можешь быть когда-нибудь серьёзным, я тебя спрашиваю!? Наш сынок изволил найти себе гойку, а ты стоишь, как будто ничего не происходит! Тебе что, до всего этого  дела нет?

– Какого дела? Что происходит? Мальчик, наконец, нагулялся и решил жениться? Он же не царь Соломон, чтобы иметь семьсот жён и триста наложниц?! Ему нужна одна хорошая жена! Но, ему не повезло! Ему уже не познакомиться с такой, как ты! Ты у меня – единственная! Это я тебе говорю! Так, почему ты так разволновалась? И это с твоими нервами!

– Ай, брось говорить о моих нервах! Это уже не нервы, а толстые канаты! Но меня таки удивляет, что тебя нисколько не волнует, в какую семью попадет Мишенька?

– Волнует, конечно, волнует.… Но что случилось? Он тебе уже  сказал, что женится? И не забываешь ли ты, Фирочка, что он уже  большой мальчик, на войне побывал, институт, слава Богу, кончает, врач без пяти минут. Может, нам повезёт, и мы ещё увидем своих внуков?! И из-за чего ты так разволновалась, я тебя спрашиваю!

Яков Иосифович пожал плечами.

– Ничего не понимаю, – продолжал он, – из-за чего сыр-бор? Ну,  встретил,  ну, полюбил…

– Но она же гойка! Ему что, мало еврейских девушек?

– Что из этого следует?

За годы работы в медицине Яков Иосифович имел дело с различными  людьми. Его ближайшая помощница Елена Сергеевна Соколова была не просто коллегой. Она была верным другом. И врач она – от Бога, и человек исключительной порядочности.

Время было непростое. Поздней осенью 1952 года проводилась компания по борьбе с космополитизмом и вредителями.

Когда началось то самое «дело врачей», не глядя ни на какие заслуги, врачей и профессоров  увольняли с надуманными формулировками. Яков Иосифович рассказывал, что творилось в институте. В центральных и местных газетах ежедневно публиковали фельетоны, в которых клеймили позором проворовавшихся торговых работников и врачей-вредителей. Больные отказывались лечиться у врачей евреев. Материалы были написаны в издевательском тоне, всячески подчёркивая национальную принадлежность виновного. Впрочем, говорить о виновности ещё было нельзя, так как никакого суда не было. Но в газетах назывались имена и фамилии, и все были твёрдо уверены, что названные врачи, профессора, работники торговли или производственники, конечно же, преступники. Не будет же государство огульно обвинять невиновных! Из института ушли профессора Воронов и Эмдин, доценты Серебрийский и Ладыжинская. Яков Иосифович хорошо помнил, как проходило открытое партийное собрание, на котором обвиняли профессора Домбровского в том, что, проводя исследование, он вводил людям отравленные контрастные вещества. Тучи сгустились и над Яковом Иосифовичем. Его  хотели уволить. И именно тогда Елена Сергеевна не побоялась стать на его защиту! Не многие готовы были так рисковать и своей карьерой, и своей свободой!

– Такие люди, как Яков Иосифович, – говорила она главному врачу клиники, – золотой фонд нашей хирургии. Специалист прекрасный, человек порядочный, на фронте был, награды имеет… и ранения тоже…

После этого выступления у Елены Сергеевны было много неприятностей. А Якова Иосифовича это не спасло. Его уволили. Взял его на должность рядового хирурга директор Ростовского онкологического института  Пётр Николаевич Снегирёв. Человек он был авторитетный и комплектовал штат своих сотрудников, не оглядываясь на высоких чиновников.

Волнений  жены Яков Иосифович не понимал, старался как-то её успокоить, но та только больше распалялась.

– Вейзмир, неужели ты ничего не понимаешь? – причитала Фира Самойловна.

Ждали Михаила, и когда он вошёл в комнату, его встретила непривычная тишина. Перед матерью стояла на блюдце чашка с недопитым чаем, отец молча сидел на диване.

– Что случилось? – спросил Михаил, чуя недоброе.

– Это правда? – пристально вгляделась Фира Самойловна, глядя сыну в глаза.

– Что именно?

–  Что у тебя русская девушка.

– Положим. А почему это вас взволновало?

– Нет, вы посмотрите на него! Он ещё не понимает! Не хватает только, чтобы в лицо тебе говорили «жид», чтобы родня её тебя по морде била… Вейзмир, вейзмир!  Ты забыл, что было с твоим отцом? Сколько это стоило здоровья?! Сколько страха мы натерпелись?!

Когда Фира Самойловна очень волновалась, она вставляла словечки на идиш.

– Успокойся! – Михаил слов не находил от возмущения, – человека в глаза не видела, а уже несёшь Бог весть что! И ты молчишь, – обратился он к отцу, – вроде бы согласен с мамой!

– Не шуми! Волнения матери имеют, к сожалению, основания, связанные с печальным семейным опытом. Её родителей, твоих дедушку и бабушку, убили при погроме в Кишинёве. Ты это знаешь. Так что не суди строго мать. А ты, Фира, тоже успокойся! Не видя человека, поднимаешь шум раньше времени…

– Конечно! Ты всегда потакаешь ему! Я понимаю, если бы у нас была дочь-переросток. Она не выбирает, её выбирают! А сын…. Мало тебе еврейских девушек?

Михаилу было обидно за Ларису, за то, что не зная девушки, родители заранее отвергли её, оскорбили недоверием. Он ходил по комнате и думал: «Что за ерунда? Ни отец, ни мать никогда не были националистами. У них много  русских друзей…» Потом вытащил «Беломор» и закурил.

– Иди курить на балкон. Я уже задыхаюсь от этого дыма, – сказала Фира Самойловна.

Михаил взглянул на мать и вышел из комнаты. «Ну и ну, – подумал он, – не ожидал такого от моих!»


Миша Левин родился и вырос в интеллигентной еврейской семье. Отец – врач, известный в городе хирург, мать – начальник планового отдела строительного треста. Приехали они в Ростов ещё в  двадцатых годах из Бердичева. Здесь в 1925 году появился на свет он. Пресловутый «пятый пункт» никогда его не волновал. Он не чувствовал себя евреем. Вокруг него звучала русская речь, на полках стояли книги русских писателей, на стенах – репродукции картин Шишкина, Куинджи, Саврасова.

Никто из его друзей в школе  не задумывался, кто какой национальности. Они любили ходить друг к другу в гости на праздники и дни рождения и отведывать  экзотические блюда. Михаил помнит стол на дне рождения Карпуши Азнаурьяна: тонкие листья  лаваша, свернутые трубочкой, внутри которого свежая брынза с луком, хач,  горячий и жирный…. В его семье угощали ребят фаршированной рыбой, вкусным печеньем – кихэлэх и зэмэлэх. У Заура Чернова они ели бешбармак, у Коли Гриценко – суп с галушками. И получалось, что каждая национальность отличалась от другой лишь вкусами и необычными блюдами.  А если на улице оскорбляли одного из них, остальные дружно вставали на защиту друга. Карпуша погиб под Киевом, Заур – под Варшавой. Николай – инвалид войны, теперь живёт в Новочеркасске

Никто из большой семьи Левиных не был зациклен на еврействе. Гордились вкладом евреев в мировую культуру, тем, что Маркс, Спиноза, Чаплин, Фейхтвангер были с ними одной крови, но боготворили Пушкина и Толстого, пересказывали друг другу содержание мхатовских спектаклей, которые им удалось увидеть в Москве, с несравненной Аллой Тарасовой, Иваном Москвиным, Василием Качаловым.

Михаил рос интернационалистом, как и его товарищи в школе. Всё круто изменилось во время фашистской оккупации, когда снова выплыло со дна болотной жижи грязное слово  «жид». Споры чумы национализма попали в благоприятную почву  низкой культуры и обывательщины и проросли. Инфекция быстро распространилась.

В дни оккупации многие родственники Левиных погибли в Змеевской балке. Но и после войны слово  «жид» всплывало в своём омерзительном  контексте то в связи с «безродными космополитами», то с «делом врачей».

Фира Самойловна жила в постоянной тревоге:  она смертельно боялась чужих шагов на лестничной клетке,  ночных телефонных звонков. Но больше всего она боялась за сына. В детстве он часто болел. Когда подрос, – она  волновалась, если он вовремя не приходил домой. Что только не прокручивалось у неё в голове: и под машину попал, и хулиганы избили, и он лежит беспомощный в подворотне. Мать выбегала во двор, на улицу и смотрела, не идёт ли Миша.

Все заканчивалось благополучно. Миша задержался у товарища, где рассматривал коллекцию марок и играл в шахматы. Потом они вместе делали математику.

Когда принесли повестку из военкомата, она проплакала весь день. Потом ждала писем-треуголок  с фронта от мужа и сына. Солдатские весточки её возвращали к жизни.

Счастью не было конца, когда близкие вернулись домой. Муж сразу пошел работать в клинику. Он был хорошим хирургом. Сын поступил в институт. Дела его шли хорошо. И вдруг гойка взяла его в оборот. А она так мечтала о ласковой еврейской девочке для сына! Её любовь и любовь матери дополняли бы друг друга. Какая мать не желает сыну счастья? И  Фира Самойловна вновь и вновь затевала разговор с Михаилом на эту больную для неё тему.

– Мама, я прошу тебя, оставь меня в покое! Ларису я люблю, и никто не в силах заставить меня отказаться от неё.

Не находя поддержки ни у кого из домашних, Фира Самойловна почувствовала себя несчастной и одинокой.

– Никто меня не понимает. По сути дела я совершенно одинокий человек, – сказала она, безучастно глядя в окно.

Дом Левиных славился хлебосольством. Здесь часто собирались постаревшие коллеги Якова Иосифовича, сослуживцы Фиры Самойловны, друзья  сына. Приезжали и родственники. Встречались по радостным и грустным  поводам. Так, каждый год 11 августа в доме Левиных зажигались поминальные свечи и собравшиеся вспоминали погибших в этой кровавой бойне родных и друзей, вспоминали бабушку Розу,  брата Якова Иосифовича – Бориса и дядю Исаака, многих других, погибших здесь в Змеевской  и Петрушевской балках.

…Через несколько дней, устав жить в постоянных раздумьях и в неведении, Фира Самойловна обратилась к сыну, который, выпив наскоро чашечку  кофе, укладывал конспекты и халат в портфель и собирался выходить из дома:

– Ты не мог бы пригласить Ларису к нам в дом и познакомить её с нами?

Михаил остановился в дверях:

–  А по какому случаю?

– По случаю хотя бы моего дня рождения. Ты, надеюсь, не забыл, что у матери через неделю круглая дата, пятьдесят лет?

– Нет, не забыл, – улыбнулся сын. – Так ты приглашаешь?

– Да, так и скажи ей, – оживилась Фира Самойловна, – я её приглашаю!

Михаил подошел и поцеловал мать в щеку:

– Молодец, мамулечка! Всё будет хорошо! Вот увидишь, она тебе понравится!


Новая любовь заслонила все былые увлечения Михаила. Расставшись с девушкой, он уже скучал по ней. Влюбленный юноша не видел ни малейшей фальши ни в её словах, ни в манере поведения. Лариса легко отзывалась на шутку, делилась с ним своими сомнениями, внимательно выслушивала его суждения о жизни, о медицине, об искусстве. И он раскрывался перед ней, делясь самым сокровенным. А Лариса слушала  внимательно, соглашалась с его суждениями, находила аргументы, подтверждающие его мысли.

Как  радовался Михаил, когда, завидев его, Лариса устремлялась навстречу, не скрывая радости! Её прекрасные серые глаза светились счастьем, и он чувствовал, что дороже этой девушки нет у него никого на свете.

Михаил передал ей приглашение матери, и Лариса растерялась, даже не зная, что ответить.

– Мне, Миша, неудобно. Ещё не понравлюсь твоей маме…

– Всё будет в порядке! – успокаивал он её, – Я тебе гарантирую…

Лариса долго думала, какое надеть платье, какой купить подарок. Благо, выбор одежды у неё был невелик, и она остановилась на черном шерстяном платье, янтарных бусах, доставшихся ей в наследство от бабушки Ефросиньи. Огляделась в зеркале и осталась довольна своей внешностью. «Тёмное платье и светлые волосы – это  неплохо», – подумала она. В цветочном магазине она выбрала большие белые ромашки, в парфюмерном отделе универмага – духи «Красная Москва».

Михаил ждал её у входа в магазин, и они пошли к шестиэтажному дому с балкончиками и лепниной над окнами По широкой мраморной лестнице с перилами, покрытыми лаком, поднялись на третий этаж. Яркий свет электрических лампочек увеличивал пространство. Михаил открыл ключом английский замок входной двери, и они вошли в просторную прихожую.  Лариса успела заметить блеск паркета и огромное зеркало на стене. В комнате висела большая  хрустальная люстра, на полах ковры….

При их привычной бедности эта дворцовая роскошь отделяла мир, в котором обитает Михаил, от того, в котором жила она, в запредельность.

Навстречу ей из зала вышла полная женщина в строгом синем костюме и белой кофточке. Густые седые волосы, аккуратно уложенные на голове, придавали ей облик патрицианки. Она была красива красотой стареющей, но сохранившей благородство осанки женщины. За ней шёл отец Михаила в сером костюме с жилетом и при галстуке в темно-синюю полосочку. Он приветливо протянул Ларисе руку:

– Очень рады вас видеть! Много наслышаны о вас от сына.

Лариса, пытаясь совладать с собой, со смущеньем и робостью протянула букет и духи Фире Самойловне, поздравив её с днем рождения. Михаил стоял чуть поодаль и ободряюще  улыбался.

– Ну что мы всё стоим в дверях? – волновался Яков Иосифович. –  Миша, веди гостью в комнату.

– Да, да, проходите, будьте добры! Вас зовут, кажется, Лариса? А я – Фира Самойловна, Мишина мама. Проходите, пожалуйста.

В комнате стоял хорошо сервированный стол, уставленный различными яствами и напитками, а гостей – никого. Гостей именинница пригласила на другой день, а в этот вечер ей хотелось побыть в тесном семейном кругу, присмотреться к Мишиному выбору, убедиться, есть ли основание для её тревог и бессонных ночей  или ничего страшного.

За гостьей ухаживал отец. Он разлил в бокалы вина, предлагал Ларисе салаты, ветчину, колбасы, сыр.

– Между прочим, это ты должен следить, чтобы  твоя знакомая не ушла от нас голодной!

– Нашел чем удивить, – усмехнулся Миша, – студент всегда голоден. Правда, Лариса? Так что налетай, пока есть возможность.

Лариса улыбалась. Она ещё никак не могла свыкнуться с тем, что оказалась в центре внимания.

– Вы не волнуйтесь, всё, что мне надо, я достану, но вначале разрешите поздравить вас, Фира Самойловна, со знаменательной датой в вашей жизни. Я хочу пожелать вам здоровья, счастья и душевного покоя, чтобы вас всегда окружали родные вашему сердцу люди, и вы никогда не знали одиночества.

– Спасибо, деточка! – сказала растроганно Фира Самойловна, а Михаил с благодарностью посмотрел на подругу. Он любовался Ларисой, янтарным блеском её волос, косой, переброшенной на грудь, радовался непринужденности и естественности в общении с его родителями.

Яков Иосифович много шутил, рассказывал забавные истории из врачебной практики.

В обстановке семейного радушия и доброго к ней расположения Лариса успокоилась. Она отметила про себя, что Михаил очень похож на отца. Яков Иосифович был с сыном одного роста, так же немного сутулился, чёрные волосы, забелённые сединой, по-видимому, в молодости были такими же смоляными, как у сына.

– У вас не было мысли специализироваться по хирургии? – спросил он Ларису, и та честно призналась, что никогда не думала об этом.

– Жаль, что Михаил  настроен на терапию…

Фира Самойловна продолжала изучать гостью, искоса  наблюдая за сыном, который передвинул поближе к Ларисе вазу с фруктами. Лариса умела слушать,  не перебивая, выказывая уважение к старшим. Матери понравилась её открытость. Отвечая на вопросы о родных, девушка охотно рассказала о своей семье, о  горе, вызванном потерей отца. Лариса поведала о нелегкой судьбе бабушки Дарьи, о том, что жизнь её родителей связана с Ростсельмашем. Она рассказала о неудаче  с пединститутом, о том, как Михаил её защитил в комитете комсомола…

Фира Самойловна постепенно проникалась всё большим доверием к этой высокой стройной девушке с ясными серыми глазами.

Когда настало время прощаться, Лариса  ещё раз поздравила хозяйку. Фира Самойловна и Яков Иосифович в один голос сказали:

– Вот и хорошо, что мы познакомились! Приходите к нам, мы будем очень рады.

Ночью, когда легли спать, Фира Самойловна растолкала засыпающего мужа и спросила у него:

– Яша, тебе не кажется, что у Миши хороший вкус?


Саша, когда Михаил стал бывать у них дома, отнеслась к нему спокойно: «Мало ли с кем водит дружбу Лариска. Парень как парень, вежливый, обходительный…» Когда у неё разболелась поясница, Михаил приносил  какую-то мазь, растирки, давал советы, как лечиться. «Лариска при нём словно бы расцветает», – думала Саша.

– Ты что, никак, замуж собралась? – спросила она как-то у дочери.

– Пока нет, – уклончиво отвечала Лариса, – а там посмотрим!

Саша заплакала. Она чувствовала, что подбирается старость, а впереди одиночество. Сначала одна выскочила замуж и уехала, потом уедет и эта. Петьке некуда вести к себе жену, тоже уйдет жить к ней или на квартиру. Обидно стало Саше, что всю жизнь горбатились они с Николаем, а нормального жилья себе не заработали.

Она расспрашивала у дочери, из какой семьи Михаил, кто его родители.

– Отец – врач, мать – в тресте экономист.

«Значит, богатые, – думала про себя Саша.– Будет Лариска у них в наймичках…. Разные они, разные! Неужели Лариска ничего не понимает?»

И Саша, дождавшись дочь из института, так прямо ей и сказала:

– Не пара он тебе! Он совсем из другого круга. Разные у вас судьбы…

– Да чего там разные, – горячилась дочь. – Миша, как наш папа, во время войны был на фронте. Отец его – хирург, тоже прошёл фронт и настрадался от несправедливости. Его только за то, что он еврей, с работы выгнали…. Ну, а что касается квартиры, то дали матери за то, что в строительном тресте работает. Чего завидовать, мама?!

С этих пор  грустные мысли не покидали Сашу. И она решила посоветоваться с матерью, пожаловаться ей. В одно из воскресений поехала Саша навестить старуху.

Дарья редко уже выходила из дома. За ней присматривала племянница, которой она отписала дом за то, что ухаживает за ней, готовит, стирает.

Саша, как только приехала, тоже сразу взялась за веник и тряпку. Потом подбелила потолок в комнате, обмазала печь в кухне, навела порядок в курятнике, наварила любимого материнского борща с салом, нажарила картошки, сварила узвар из сухофруктов.

Во время обеда уронила  ложку в борщ и расплакалась.

–  Чего ты? – удивилась Дарья.

– Ой, мама, душой исходилась, да и только! Не успела Полинку с мужем проводить, а уже и Лариска туда же тулится.

–  За кого же она? – сурово спросила Дарья.

– За молодого врача. Институт ихний он кончает…. Из евреев он.

– Из евреев ничего, – сказала Дарья. – Евреи, они жён любят, и своих детей. Я повидала их нацию, знаю. Так что ты, Сашка, не противься…

4.

Саша погоревала, погоревала и смирилась. Думала: «Кто из нынешних детей слушает родителей? Да и какое право имею я, мать, ложиться бревном под ноги дочери? «Не пущу!» – кричать?  Хорошо, – рассуждала Саша, – положим,  отплачу, отговорю Лариску от замужества, а завтра дочь останется одна-одинешенька, не сложится у ней счастья, выйдет мне в угоду замуж за нелюбимого,– скажет  спасибо?! Как же! Бросит  в лицо: «Вы мне, мама, жизнь загубили»… Приятно будет  слышать такое? Нет, от судьбы не уйдешь».

И она всё присматривалась и присматривалась к Михаилу. Потом ругала себя: «Да что я, совсем ополоумела? Парень как парень – вежливый, непьющий, видать, неглупый… И Лариску любит – вон, как обхаживает её: туфли модные, часы в позолоченном корпусе подарил. Да и она рядом с ним расцветает. Ларискин ухажер и ко мне относится уважительно, – тут я ничего плохого о нём сказать не могу. Охотно разговаривает со мной, приносит лекарства…»

Но проходило время, а разговора о свадьбе всё не было. Михаил учился в ординатуре, у дочери на старших курсах времени стало  меньше. Она ещё подрядилась по воскресеньям подрабатывать фельдшером на «Скорой помощи». Старалась хоть как-то помочь матери сводить концы с концами.

Лариса приходила домой усталая, целовала мать и бралась за уборку.

– Без тебя управлюсь, – говорила Саша, – я недавно протирала пол. Садись есть! Я сварила лапшу с курицей и вареники с творогом сделала.

Лариса ела, и ей было хорошо в их обжитой комнатёнке с портретом отца на стенке и фотографиями всей их семьи. Вот Полинка с мужем. Александр уже в погонах старшего лейтенанта, взгляд внимательный и напряжённый. Полинка, напротив, домашняя, простая, с аккуратно зачесанными волосами. Рядом фотография самой Ларисы, а чуть пониже – Петькина, с хитрым прищуром и оттопыренными, как у артиста Алейникова, ушами.

Свою фотографию Саша наотрез отказалась вывешивать на стену: «Я плохо выхожу на снимках», – сказала она, но Лариса нашла старую фотокарточку, где мать снята рядом с отцом, увеличила её в фотоателье, заказала рамку и с помощью брата поместила рядом с семейными реликвиями. В их комнате каждая вещь была полна особого значения и затаённого смысла.

Лариса ходила по комнате, как сонная тетеря. Она не высыпалась. Вот и теперь, поела, – и глаза закрываются.

– Ляг, поспи хоть немного,– сокрушалась мать,– того и гляди, свалишься…

И девушка покорно плелась к постели. Она засыпала мгновенно, но тут же просыпалась. Незримый будильник звенел внутри. Лариса вставала и шла в ванну ополоснуть лицо. Дел навалилось столько, что она и не знала, за какое хвататься в первую очередь.  Да и у Михаила забот под завязку. Он и в клинике, и в библиотеке, работает над диссертацией, и к тому же ведет больных в терапевтической клинике.

Саша  с беспокойством стала подумывать о том, что уж не накликала ли она беды. Того и гляди, за делами забудут друг о друге. А там, кто знает, подвернется, которая поближе, и уведёт его.

– Вы когда в последний раз виделись? – спросила она дочь.

– На прошлой неделе. А что?

– А то, что пока ты учишься, да на «Скорой» разъезжаешь, другая возьмёт и уведет…

Лариса рассмеялась:

– Не уведёт! А уведёт, – никто его силой держать не станет.

Только настроение её почему-то стало портиться. Она невнимательно слушала лекции, на улице чуть не угодила под колеса  автомобиля. Как успела отскочить, – сама не помнит, только увидела себя на тротуаре с ладонью, прижатой к сердцу, которое билось, как рыба в садке.

Когда через день Михаил подошёл к институту, чтобы встретить её, Лариса заметила, что он не брит, брюки не выглажены, – оказывается, к ней можно являться в таком виде!

Михаил заметил её изменившееся лицо, погасшие глаза, поджатые губы и поспешил оправдаться:

– Понимаешь, я после ночи не успел побывать дома и привести себя в порядок. Очень тяжёлое было дежурство!

– Меня не интересует, где  и с кем ты был! – она выбирала слова побольнее.

– Лариса, привезли больного в коматозном состоянии. Я двое суток не отходил от него. Только освободился и – сразу к тебе! Так что прости. Может быть, забежим на полчасика ко мне, и я приведу себя в порядок?

Лариса отказалась. Она тоже после ночного дежурства на «Скорой помощи», да ещё восемь часов отсидела на лекциях, устала. А он, проводив девушку домой, долго не хотел её отпускать.

– Ты со всеми женщинами такой вежливый? – спросила она насмешливо и  холодно посмотрела на него.

– Нет, – ответил он, не замечая её тона, – только с теми, кого люблю.

– И многим выпала такая честь?

– Пока одной. И «честь» тут не причём. Просто я люблю тебя!

Но Лариса, не дослушав, повернулась и вошла в подъезд, а Михаил стоял растерянный и провожал её взглядом, пока она поднималась по ступеням.


Это была их первая размолвка, которая больно ударила по ним обоим. Лариса быстро поняла, что ревность и плохое настроение – дурные советчики: ведь Миша не гулял, – боролся за жизнь больного, а она вместо того, чтобы сказать ласковое слово, понять, утешить, провести по небритой щеке рукой, наговорила ему невесть что!

Вначале была надежда, что всё уляжется само собой, они встретятся и всё пойдет по-старому. Но когда на следующий день она выбежала из учебного корпуса и огляделась, Михаила нигде не было. Не было его и во второй, и в третий день. Лариса начала волноваться: уж не случилось что, не заболел ли? Хотела позвонить к нему домой, подошла к телефону-автомату, сняла с рычажка трубку и – не решилась.

Лариса побледнела, осунулась, ходила грустная и молчаливая. На вопросы подруг кратко проронила:

– Поссорились…

–Так помиритесь! – сказала Вера, а Соня убежденно посоветовала:

– Ларочка, если ты чувствуешь, что не права, подойди к нему и попроси прощения. Все мы ошибаемся, но нужно уметь признавать свои ошибки. А он, если любит – простит!

И тогда, переступив через свою гордость, Лариса отправилась в клинику, где он дежурил.

Она поднималась по широким мраморным лестницам лечебного корпуса, и сердце  громко стучало от волнения, а бледность заливала  лицо.

Михаил увидел её издалека, когда она шла длинным коридором по ковровой дорожке, прикрывающей паркетный пол. Лариса прибли– зилась к ординаторской,  однако он и шагу не сделал ей навстречу.

– Чем могу служить? – спросил он у неё.

– Не надо, Миша, так со мной разговаривать! Я ведь сама пришла к тебе…

Лариса положила руки на плечи любимого:

– Не обижайся. Так всё глупо вышло. Во всем виновата я. Если можешь, – прости!

Глаза Михаила просияли, он благодарно обнял девушку:

– Спасибо тебе! Ты даже не представляешь, какой груз сняла с моей души. Мне так трудно без тебя. Очень трудно…. Прошу, родная, давай никогда не ссориться, не выяснив всё до конца.

И она в знак согласия положила голову ему на грудь.

А дома Лариса сказала матери:

– Мама, где наша праздничная скатерть? Дайте, я застелю стол. И сами будьте красивой,– сегодня у нас гости!

Сашино сердце дрогнуло. Наконец-то! Боже, а она нечесаная, сидит в домашнем халате, в чувяках.

Она быстро прошла в ванную, принялась мыть голову, приводить себя в порядок. Через полчаса она была одета  в своё единственное нарядное платье, в туфли-лодочки, купленные ещё Николаем.

Попросила сына, собирающегося уходить, побыть сегодня дома.

– Зачем? – поинтересовался Петька. – У меня были планы на этот вечер…

– Надо, сынок! Ты же теперь у нас главный мужчина! Кто меня поддержит, если что не так? На кого же мне опереться?

Петьке понравилось, что он не последнее лицо в семье.

– А ты с ним целовалась? – спросил он сестру.

– Много будешь знать, скоро состаришься! – заметила Лариса.

Петька улыбался. Вопросы взаимоотношения полов давно волновали его. Правда, своей любовью он ещё не обзавелся и только присматривался к остроносой и языкатой учетчице Варьке. К ней были неравнодушны многие парни в цехе, но Варька больше косила взгляд в его сторону.

Лариса заметно волновалась. Отутюжила юбку, надела белую кружевную кофточку, чёрные лаковые туфли и часики, – Мишин подарок. Она поставила на стол купленную заранее бутылку «Цинандали», аккуратно порезала и разложила в кухне по тарелкам «Российский» сыр, буженину, колбасу, соления…. Выложила на большую тарелку пирожные, открыла коробку конфет и стала ждать, когда зазвонит звонок.

Она сразу услышала два коротких сигнала и поспешила открыть входную дверь.

Первой переступила порог их квартиры Фира Самойловна. Она держала в руках цветы и сумку, из которой выглядывал пшеничный каравай. Следом шёл высокий и прямой Яков Иосифович. Замыкал шествие смущенный и полный счастливых ожиданий Михаил.

Пока гости входили в Сашину комнату, все соседи приоткрыли свои двери. Тоська высунула голову в бигудях: как же, Лариску пришли сватать!

Баба Оля тоже старалась разглядеть, какой у жениха отец, какая мать, чтобы завтра всё в точности доложить обитателям дворовых лавочек. Семья Лагодиных на некоторое время станет центром всеобщего внимания, но всё это будет потом, а пока гости переступали заветный порог.

– Мы к вам! – пропела Фира Самойловна Саше, приветствовавшей  входящих  у порога.

– Очень рады, гости дорогие!

Саша пригласила всех пройти в комнату, предложила присесть кому куда удобно: на диван, на стулья. Она терялась, не зная, как правильно вести себя, чтобы родители жениха чего-нибудь плохого не подумали.

– У нас тесновато, – виновато  улыбалась Саша,– да в тесноте – не в обиде…

– Ничего, ничего, – ворковала Фира Самойловна, выставляя каравай на стол,– у вас уютная комната. Это ваш муж?– спросила она, подойдя к портрету Николая.

И Саша рассказала ей, что вот уже который год никак не может привыкнуть к тому, что осталась вдовой, что без хозяина и дом не дом.

– Но не будем грустить, – спохватилась она. – Я рада познакомиться с родителями Михаила. Лариса мне много рассказывала о вас. Вот, Бог дал,– свиделись.

Лариса, ставя цветы в вазу, напряженно вслушивалась в каждое произнесенное слово, бросая молящие взгляды в сторону Михаила. Тот улыбался ей глазами, показывая, что всё будет хорошо.

И гости, и хозяйка волновались и не знали, с чего начать главный разговор. Один Петька был спокоен. Он с интересом разглядывал гостей, отмечая про себя, что все они тушуются перед его матерью, хотят ей понравиться. Петька ждал, когда старик со старухой станут выторговывать Лариску, которая, заливаясь румянцем, поглядывала то на своего жениха, то на его родителей. Наконец Фира Самойловна решилась, выбрала, как ей показалось, подходящий момент и начала:

– Дорогая Александра Алексеевна! Вы знаете, что у нас есть сын, а у вас – красавица-дочь. Они давно любят друг друга. Я правильно говорю, Лариса? – обратилась она к зардевшейся девушке. Та кивнула головой. – Может быть, я всё сочиняю, Миша?

– Нет, – весело ответил сын, – всё правильно.

– В таком случае, как вы смотрите на то, дорогая Александра Алексеевна, чтобы они создали свою дружную семью?

Саша улыбнулась:

– Я-то не против, а вот как они? Давайте спросим их. Михаил, ты согласен взять в жены Ларису? – совсем как в загсе, спросила она. И Миша, приняв правила игры, ответил:

– Согласен!

– Ну, а Лариску я и спрашивать не буду, по глазам вижу: согласна! Раз они, наши дети, согласны, что остается нам, родителям? Присесть за стол и закрепить это согласие доброй чарочкой. Присаживайтесь к столу, дорогие сваты! Петька, – обратилась она к сыну, – откупоривай бутылки, ты на это у нас большой мастер. А мы с Ларисой живо соберём на стол.

Они принесли из кухни тарелки с нарезанной кружочками колбасой, сыром, рыбными консервами, картошку с жареным мясом, соленые баклажаны. К чаю Лариса поставила на стол вазочку с абрикосовым вареньем из бабушкиного сада, коробку конфет и торт из кондитерской.

Михаил откупорил бутылку шампанского, да так, что пробка в потолок, и разлил золотистую струю по стаканам. Яков Иосифович произнес прочувствованный тост за детей и их счастье, и постепенно скованность, которая возникает между незнакомыми людьми, начала пропадать. Осмелев, Яков Иосифович начал ухаживать за матерью невесты: подливал ей в бокал вино, подкладывал  еду на тарелку. Саша благодарила и радовалась, что всё так хорошо, по-семейному, проходит. Договорились свадьбу сыграть на квартире жениха.

– У нас просторно и гостей больше поместится, – деликатно, чтобы не обидеть хозяйку, заметила Фира Самойловна.

К нам, только к нам! – торжественно произнёс Яков Иосифович. – Вы у нас не были, дорогая Александра Алексеевна, приходите, посмотрите, как мы живем.

Саша радовалась: какие хорошие люди, и Михаил сидит, в разговор родителей не встревает, – вот что значит хорошее воспитание. Да, впрочем, и её дети вели себя не хуже. Лариса неслышно, но к месту подавала на стол. Петька ловко орудовал открывалкой и штопором, разливал содержимое по фужерам и стопкам. Да вот гости почти ничего не пили. Пригубят чуть-чуть и поставят фужеры на место. Так что почти всё спиртное  осталось не выпитым.

Обговорили, какие продукты покупать к столу, сколько человек приглашать.

– Кого звать, – пусть определяют молодые, – сказала Саша, – только родных обижать не следует.

– Конечно, конечно! – поспешила согласиться Фира Самойловна.

Настала пора прощаться. Михаил с Ларисой первыми ускользнули из дома, отправились гулять по ночному городу, а Саша с Петькой пошли провожать сватов до трамвайной остановки. Когда они вернулись домой и Саша начала убирать со стола, от радостного чувства, которое недавно владело ею, не осталось ни следа. Всё та же грусть, всё то же  ощущение надвигающегося одиночества. Саша старалась успокоить себя: «Дети вырастают и уходят из дома. Такова жизнь». Умом, казалось, всё понимала, а сердцем – нет. Когда Полина  уезжала, оставались Лариска и Петька. Теперь вот Лариска уходит, а потом Петька отправится на какую-нибудь квартиру. Сюда, в одну комнату, не приведёт жену, а если и приведёт, кто знает, уживётся ли с ней она, привыкшая быть в своём доме хозяйкой? Лариска тоже невестка. Уместятся ли они с матерью жениха на кухне, у одной плиты? Ещё чего недоброго, – и скандалы начнутся, разговоры за спиной. Саша терпеть не могла женщин, которые выносят сор из избы, перемывают на лавочках кости близким. Вроде бы её новые сваты люди добрые, порядочные, а там, кто знает. Поживём – увидим. Невесёлые её мысли переместились на хозяйственные заботы. Прикидывала, сколько, примерно, будет людей, что следует поставить на стол, как сделать, чтобы её родне понравился будущий муж Лариски…


Молодые подали заявление в загс, и им определили время регистрации.

– А почему такой долгий срок – месяц?– удивился Михаил, – сократить его никак нельзя?

– Такой порядок, – улыбнулась миловидная дама с взбитыми буклями крашеных волос, – надо проверить силу своих чувств. Ведь недаром говорят, что разлука для любви, что ветер для огня. Маленький огонь гаснет, большой разгорается сильнее. Брак – дело серьёзное!

Михаил вздохнул, взял Ларису под руку и повёл в кафе «Зелёная горка», уютно расположенное на территории парка Горького, есть мороженое.

А у родителей свои заботы. Они совершали челночные рейсы на базар. Саша съездила в станицу к матери, чтобы купить там мяса, кур. Договорилась с колхозным водителем, который ехал по делам в Ростов, и он подвёз её. Деньгами помогла, сколько могла, свекровь.

…Вскоре в квартире Левиных всё заходило ходуном. Перекручивали на мясорубке мясо, в высоких кастрюлях отваривали свиные ножки на холодец, готовили фаршированную рыбу, ставили тесто для пирожков, сбивали крем для тортов. Помимо Фиры Самойловны и Саши, на кухне появлялись незнакомые люди, по-видимому, родственники хозяев, и занимали место у плиты. Готовые блюда выставляли на балкон, вывешивали в сумочках за окнами.

Комнаты у родителей будущего зятя были и впрямь большие. Всюду ковры, новая мебель… Всё вокруг сверкает: зеркала, люстры. Насмотревшись на картины на стенах и другие музейные редкости, Саша шла на кухню, где было всё понятно и привычно: четырехконфорочная печь с духовкой, баллонный газ, – это позволяло готовить одновременно несколько блюд. Чтобы не толкаться всем на кухне, договорилась с Фирой Самойловной, что пирожки с мясом и капустой она испечет у себя дома. Так дело пошло быстрее. Потом Саша запекла в духовке несколько чебаков, начинив их капустой с икрой. Это было её коронное блюдо, рецепт которого переняла у своей матери.

В назначенный день все поехали в загс. Молодые со свидетелями дожидались своей очереди. Ларису представляла Соня. В чёрном строгом платье она выглядела божественно. Никаких украшений, только чёрный блеск глаз её светились искренней радостью за подругу. Свидетелем Михаила был Костя, друг детства.

Среднего роста, смуглолицый, с высокой каштановой шевелюрой, он привлекал внимание всех, кто знал его, серьёзностью и ответственным отношением к любому порученному делу. Как и Михаил, старший лейтенант Константин Польских  воевал в составе третьего Белорусского фронта, был дважды ранен, награждён  орденами и медалями, и окончил войну в  предместьях Берлина. После демобилизации надо было наверстывать упущенное. Михаил отнёс документы в медицинский, Костя – в  институт инженеров железнодорожного транспорта.

Привыкнув ко всем делам подходить основательно, он и к обязанностям свидетеля отнёсся серьёзно: аккуратно в нужной графе ставил подпись,  старался всемерно подчеркнуть торжественность момента.

Саша видела как Фира Самойловна то и дело доставала из кармана кофты платок и прикладывала его к глазам, как величаво-торжественен её муж в отутюженном сером шевиотовом костюме с галстуком в белый горошек на светлой рубашке. Было здесь много молодежи. Они стояли спереди родственников пёстрой толпой.

Саше было приятно, что Михаил с нежностью смотрел на невесту. Её Лариска в шёлковом с гипюровой отделкой свадебном платье, увенчанная пышным облаком воздушной фаты, была как царевна-Лебедь. В пылающих щеках, в плавности и легкости движений рук дочери проглядывали чистота, нежность, девичество. Да и Михаил хорош: высокий, стройный, в чёрном костюме, сшитом специально для этого случая. Вот он взял невесту под руку, подвел её к столу, за которым восседала все та же миловидная дама. Рядом с ней – представитель ветеранов района, пожилой мужчина в помятом костюме, остатками волос, продольными полосками пролегшими на месте некогда густой шевелюры. Дама произносила дежурные напутственные слова, которые отскакивали от присутствующих как горох от стенки:

– Сегодня для вас знаменательное событие, вы вступаете в брак, тем самым создаёте крепкую советскую семью, ячейку социалистического общества…

Она долго ещё говорила об ответственности вступающих в брак за воспитание подрастающего поколения. Ветеран в знак согласия кивал головой. Потом дама спросила Михаила, согласен ли он взять в жёны Ларису, и тот, с нежностью глядя на свою избранницу, ответил:

– Да!

– А вы? – обратилась она к невесте.

– Согласна, – тихо сказала Лариса, охваченная чувством нереальности происходящего, как это иногда бывает в ярких снах.

– Брак Левина Михаила Яковлевича и Лагодиной Ларисы Николаевны считается зарегистрированным! Отныне вы муж и жена. Поздравляю, – сказала дама, и все зааплодировали. Присутствующие ринулись обнимать и целовать молодожёнов, разливать шампанское в бокалы. Саша подошла к Михаилу, пригнула его голову и поцеловала. Он ласково обнял её.

– Береги её, Миша! – сказала она, указывая глазами на Ларису, и зять поспешил  успокоить:

– Всё будет хорошо, Александра Алексеевна, не волнуйтесь!

Саша улыбалась, и в то же время с ревностью следила за тем, как Фира Самойловна обнимала невестку, называя её доченькой.

Подошел фотограф и стал всех выстраивать для памятного снимка. Сашу с родителями жениха поместили в центре рядом с молодоженами.

А у подъезда дома, – толпа: родственники, друзья, соседи. Когда молодые подходили к дому, радостный гул голосов докатился до Ларисы. Она смотрела на собравшихся и улыбалась: сколько людей собралось ради них с Михаилом! Их целовали, осыпали – к радости дворовой детворы – конфетами и денежной мелочью. Потом гости поднялись в квартиру Левиных, где всех ожидали накрытые столы, придвинутые друг к другу.

Когда гости расселись, и стопки были наполнены, поднялся Яков Иосифович и по праву старшего поздравил молодых. Он с неподдельной радостью приветствовал вхождение Ларисы в их семью.

– Ты нам, Ларисонька, очень нравишься. Надеюсь, что и мы придемся тебе по душе!

Потом слово взяла Фира Самойловна:

– Дорогая наша доченька! – обратилась она к Ларисе, – передаю тебе из рук в руки нашего сына, теперь твоего мужа. Я хочу тебя предупредить: он очень любит терять носовые платки, терпеть не может варёный лук и ненавидит мыть посуду…. Мать не приучила, может быть, тебе удастся!

Совершив «донос» на родного сына, она попросила гостей выпить за здоровье молодых.

Ефросинья Игнатьевна, бабушка Ларисы, сидела неподалеку от внучки и не сводила с неё глаз. Какая она красавица, сколько в ней нежности и благородства, и как она похожа на Николая…. Жаль, что Коля не дожил до этого счастливого часа. Из всех внуков своих Лариску она любила больше всех, – видно угадывала в ней настоящую казачку, её цельный и порывистый характер.

– Живите счастливо, детки! – сказала она, когда подошла её очередь поздравлять молодых. Сидевший рядом с ней постаревший Прохор Тихонович кивал головой в знак согласия. Саша ухаживала за стариком, подкладывая ему то салат, то мясное.

В своем кругу Саша привыкла к шумным свадебным застольям с песнями и плясками. Здесь же были подчеркнуто внимательны друг к другу. Мишина родня вела себя за столом чинно и степенно и, как показалось ей, слишком скованно. Только молодежь держалась свободно, звенела бокалами, подшучивала друг над другом. Взрывы хохота доносились то с одного края стола, то с другого. Девушки мало чем отличались от парней, – такие же языкатые: палец в рот не клади!

Потом захмелевшие гости начали кричать: «Горько! Горько!» – и Михаил, нежно прижимая к себе жену, на пальце которой сияло подаренное им золотое  обручальное колечко, целовал, целовал её. Рослые, красивые, они очень подходили друг к другу.

Виталий, однокурсник Михаила, который иногда баловался стихами, прочитал под  одобрительные возгласы такие осенившие его строки:

Я влюблен и я тоскую,
Жизнь моя то ад, то рай.
Как найти жену такую,
Миша, опыт передай!

Ах, печаль моя – кручина!
Ты, Ларисонька, причина,
Что у нас огонь в крови…
Здесь бессильна медицина –
Нет лекарства от любви!

От сердечного недуга
Ночь – не ночь и день – не день.
Что ж, Лариса, ради друга
Мы, грустя, уходим в тень.
Уже все, что можно было сказать хорошего в адрес молодых, было сказано, а она, Саша, не могла найти нужных для этого праздничного момента слов. О чём говорить? О том, как тяжело давались ей  дети: голодные во время оккупации, полуголодные после? Они с мужем тянулись, как могли, но дали детям образование…

– Что ж пожелать вам, дорогие мои дети? – начала Саша, обращаясь к Ларисе и Михаилу. – Главное – чтоб жили  в дружбе и согласии. Будет вам хорошо, и родителям вашим станет на сердце легче. Не бойтесь трудностей, они обязательно будут, но вместе вы непременно одолеете их. Берегите свою любовь. Нет ничего горше, чем потерять любимого человека…

Саша присела, но тут к ней подошел Яков Иосифович, обнял её и сказал тихо ободряющие слова. Они пили золотистое вино в знак дружбы, желали счастья своим детям.

И вот уже кто-то начал песню, а в разных концах стола подхватили её. Звенели голоса, сливаясь в унисон, эхом откликались подголоски:

Ой, цветет калина
В поле у ручья…
Родным повеяло на Сашу, и она охотно включилась в стихийно возникший хор. Пели «Смуглянку-молдованку», «По военной дороге», «На рыбалке у реки» и многое другое. А у ребят в соседней комнате свой концерт: Михаил на пианино играл вальс, потом полечку, а друзья, разделившись парами, кружились в танце. Костя, не сводивший глаз с Сони, пригласил её на вальс. Целый вечер он пытался ухаживать за девушкой, затевал с ней разговор. Соня улыбалась... Как знать, может, именно сейчас зарождалась у кого-то любовь и новая семья?! Все перезнакомились, рассказывали анекдоты, смеялись. Мужчины выходили на балкон курить…


Молодым выделили комнату, и Лариса стала жить у Левиных. Вначале она хотела переставить мебель, подвинуть трельяж поближе к окну, сделать всё по-своему, но потом поняла, что она не хозяйка, на всё надо спрашивать разрешение, и оставила эту затею. Зато с мужем отношения складывались как нельзя лучше. Едва освободившись от дежурств, Михаил летел домой и никогда не появлялся с пустыми руками: обязательно с букетом астр, хризантем или ещё каких-либо других сезонных цветов. Лариса всё время чувствовала себя именинницей. Часто ей Михаил приносил не только цветы, но и какие-то небольшие подарки. Ей были не так важны они, но, видя это постоянное к ней внимание, она расцветала и улыбалась.

– Спасибо, милый! Ты даже представить себе не можешь, как мне это приятно!

Михаил заканчивал работу над кандидатской диссертацией, домой приходил усталый, но всегда весёлый. Лариса ждала его с нетерпением. Когда они оставались одни, он крепко сжимал её в объятьях, целовал, был настойчив в своих желаниях, и Лариса отвечала на его страсть бурно, целуя любимого и крепче прижимая его к себе.

– Мне иногда кажется, что ты весь во мне! Я так люблю тебя!

Он благодарно гладил её волосы, целовал во влажные полуоткрытые губы и шептал:

– Это я тебя люблю!..

Пятого марта пятьдесят третьего года умер Сталин. Вся страна была в трауре и растерянности. Никто не знал, что же будет? Как мы будем жить дальше? А в  апреле в газетах появились статьи о том, что всё это «Дело врачей» было коварно придумано врагами нашего народа, желающими дискредитировать крупнейших специалистов, замечательных врачей, разжечь огонь национализма.

Никто особенно не каялся, никого не приглашали вернуться на работу. Места заведующих кафедрами и клиниками, доцентов и ассистентов были уже заняты другими, и никто не собирался эти места кому-то уступать. Профессор Воронов уехал в Донецк. Многие пошли работать рядовыми  врачами. Специалистов не хватало.

В онкологическом институте работали рентгенологи Хан и Бениаминович, уролог Пинчук, терапевт Миндлин, организатор здравоохранения Векслер… Но страх ещё долго не проходил. Блистательный специалист, прекрасный врач-уролог Пинчук, встречая в коридоре кого-то из товарищей по несчастью, весь сжимался и, прищуривая левый глаз, тихо говорил:

– Не стоит собираться двум евреем вместе! Мало ли что подумают?! И вообще, три еврея, – это уже синагога!

И быстро уходил в ординаторскую, где было много сотрудников, и никто даже не заподозрит, что он с кем-то о чём-то шептался.

Буквально, несколько дней отделяло профессора Домбровского от ареста. На пятое апреля было назначено открытое партийное собрание, где и должна была разыграться эта драма. Но…

Главные энтузиасты гонений за врачами-убийцами, такие, как доцент Кудинов, который в своём патриотическом порыве лично ездил с сотрудниками милиции арестовывать «отравителей», – не знали, куда спрятать глаза. Они первые дни стеснялись коллег, стараясь на эти темы ни с кем не разговаривать. Но очень скоро все воспоминания об этом времени сгладилось, и Кудинов снова шёл на работу с гордо поднятой головой и громко рассуждал, что ошибки могут быть у всех. Даже на Солнце есть пятна! Тем более, что его вера в нашу родную советскую власть безгранична. Он привык ей верить! Да, и стоит ли об этом много говорить? Не пора ли заниматься делом?!


Михаил настоял, чтобы жена оставила работу на «Скорой помощи». Свободное время Лариса могла уделять подготовке к государственным экзаменам. Утром она обычно выпивала чашечку кофе, но Фира Самойловна и слышать не хотела, чтобы дети выходили из дома без завтрака. Сквозь зыбкий утренний сон Лариса слышала, как свекровь, вставая затемно, отваривает сосиски и жарит яичницу.

Яков Иосифович, выходя из спальни, говорил им неизменное: «Доброе утро, ребятушки!», интересовался делами в институте, спрашивал, не может ли он быть в чём-то полезен ей. В квартире  старого хирурга  несколько полок медицинской литературы, которой он очень дорожил. Некоторые фолианты были с автографами крупнейших ученых, с кем  ему  доводилось встречаться за многие годы врачебной практики.

– Ларисонька, не стесняйся, бери любые книги, которые тебе нужны, – любезно предлагал он, и Лариса с благодарностью пользовалась домашней библиотекой. Она раскрывала справочники практического врача, монографии, тома медицинской энциклопедии, переводную литературу, переплетенные журналы Академии медицинских наук. Это было несметное богатство!

Все было бы хорошо, если бы не тоска по матери и брату. Когда становилось невмоготу, она ехала на старую квартиру. Посидит с матерью, поговорит, поможет по хозяйству и собирается к себе. Случалось, приходили вдвоем с Михаилом. Купят в магазине торт или пирожных, – и в родную коммуналку. Саша радовалась их приходу, а если дочери и зятя долго не было, надевала пальто, повязывала голову платком и ехала к сватам повидаться с детьми.

Фира Самойловна и Яков Иосифович встречали Сашу всегда приветливо, с улыбкой, приглашали на все семейные торжества. А однажды, оставшись вдвоем с Михаилом, Фира Самойловна заметила ему:

– Тебе не стыдно, что твоя тёща ходит в таком пальто? Возьми деньги, и пусть Лариса наберёт матери материал на новое. Только делай так, чтобы не обидеть Александру Алексеевну.

Михаил передал слова матери Ларисе.

– Спасибо, дорогой, – сказала Лариса, – мне, право, неловко. Мы – взрослые люди, а пальто матери должна покупать Фира Самойловна.

– Какая ерунда! – сказала свекровь, входя в комнату и услышав последние слова. – Сегодня я вам помогу, а завтра вы мне. Неужели мы будем считаться, если живём одной семьей?

– Да, но мама – человек гордый, – вздохнула Лариса, – может и отказаться…

– На то ты и дочка, чтобы убедить мать, что это не подачка, а подарок от чистого сердца. Да, в конце концов, придумайте что-нибудь!

И Лариса придумала. Она купила синее шерстяное сукно для пальто и серую шёлковую подкладку к нему. Вечером вместе с Михаилом принесли всё это к матери.

– Мамочка! – обняла Сашу дочь. – Миша получил премиальные, и мы решили тебе сделать подарок: отрез на пальто. Не знаю, понравится ли тебе цвет, –  я  выбирала на свой вкус. Мне кажется, синий цвет  тебе к лицу, и будешь ты у нас красавица!

Саша села на стул и заплакала. Сердце её переполняла благодарность и счастье, что у неё такие замечательные дети.

Домой молодые возвращались в прекрасном настроении. Лариса была счастлива. Она с любовью смотрела на мужа и вспоминала, как часто  обижала его незаслуженной ревностью. Как-то он, идя с ней, бросал взгляды на проходивших мимо  девушек.

– Ты что это посматриваешь по сторонам? Не рано ли? – сказала она, поджав губы.

– Ну что ты! – рассмеялся Михаил, – я просто сравниваю их с тобой. Результат не в их пользу!

Лариса вспомнила, как менялось её отношение к мужу: вначале, когда он был в ореоле славы и обожания своими сокурсницами, девушка присматривалась к нему с любопытством, потом, когда познакомились поближе, относилась с глубоким уважением. Теперь, когда Михаил стал её мужем, она ни с кем не намерена была его делить. Он – её, и больше ничей! Он сделал её женщиной, дал радость близости! Лариса могла признаться только себе и больше никому, что она со сладостным нетерпением ждёт ночи, когда он, пылкий и страстный, заключит её в свои объятья.

Размолвки, случавшиеся у молодых, были короткими. Они притирались друг к другу.

Как-то к ней обратилась Фира Самойловна:

– Ларисонька, сегодня к Якову Иосифовичу придут гости, его фронтовые друзья. Ты не поможешь  мне приготовить на стол?

– Конечно, что за вопрос!

– Я купила пару судаков. Если тебе не трудно, почисть их, а я пока поставлю тесто для пирога с мясом.

Две хозяйки прекрасно понимали друг друга, и Лариса с интересом запоминала, как фаршируют рыбу, сколько яиц и пряностей кладется в тесто, как правильно отваривать рис для плова, чтобы потом на блюде он стал  рассыпчатым и не превратился в обыкновенную кашу…

Если Фира Самойловна замечала печаль на лице Ларисы, она говорила сыну наедине:

– Не смей  её обижать! Узнаю, – не буду с тобой разговаривать!..


Вечером пришли гости, три пожилых человека с орденскими планками на лацканах пиджаков. Когда они появились на пороге, Яков Иосифович  поочередно заключал каждого в объятья и долго не мог справиться с волнением.

Один, высокий, с ежиком седых волос на голове, снял очки и долго протирал стёкла платком. Глаза его были влажными. Другой, коренастый, широкоплечий, с венчиком оставшихся волос, долго тряс руку хозяина. Третий, худощавый, с пергаментной кожей, обтягивающей скуластое лицо, близоруко щурил ясные, не потерявшие молодого блеска голубые глаза.

– Неужто Соколов! – всплеснул руками Яков Иосифович. Он не думал, не гадал, что снова увидит батальонного комиссара, которого довелось ему оперировать промозглой осенью 1942 года. Ни сном, ни духом не ведал ничего о нём хирург Левин, хотя вспоминал часто. Тот сам разыскал своего спасителя, и вот приехал из далекого Термеза, где жил много лет почти на границе с Афганистаном. Вместе с ним прибыл в Ростов  его давний друг, начальник военно-полевого госпиталя Иван Семёнович Загреба, человек, умевший строго спросить за  порученное дело, но справедливый и незлопамятный. Он поблескивал стеклами очков, внимательно смотрел на Якова Иосифовича, сокрушённо качая головой:

– Слушай, Яша! Как, всё-таки, тебя разнесло! Кончай полнеть! Ты же был таким стройным, подтянутым, сжатым, как пружина! Все наши сестрички были, помнится, в тебя влюблены!

Яков Иосифович счастливо улыбался:

– Ты когда приехал?

– Вчера. Поезд из Киева трохи запоздал, да ничего, успел.

Гость вытащил из сумки несколько бутылок украинской горилки, кусок сала, хорошо посоленного с чесноком:

– Ставь всё это на стол!  Ты-то хоть помнишь, что сегодня за день?!

– Да, помню, помню! – улыбался Яков Иосифович, предлагая гостям пройти в комнату.

Третий гость, коренастый крепыш, бывший водитель санитарной машины Семён Кравцов, был жителем  Брянска. Он тоже приехал на Дон, чтобы повидать своего доктора, главного хирурга, которого уважал и побаивался. Когда-то он ему спас ногу, в которую попал осколок разорвавшегося снаряда, не дал ампутировать, боролся с развивающейся газовой гангреной. Семён не знал, как выразить свою благодарность человеку, сохранившему ему здоровье, и молчал, переминаясь с ноги на ногу.

Гости прошли в комнату и устроились на диване и в кресле, предвкушая, как начнут вспоминать минувшее, рассказывать о нынешнем житье-бытье.

В комнату вошла Фира Самойловна. Всех присутствующих она хорошо знала: во время войны капитан Левина служила в том же госпитале заместителем начальника по хозяйственным вопросам.

– Ну, нет, так дело не пойдет! – Фира Самойловна подошла к гостям. – Все разговоры будем вести за столом!

Она подошла к каждому, расцеловалась, и пригласила к столу.

Яков Иосифович представил гостям жену, сына, невестку, и все раскланивались и целовали Ларисе руку.

Потом Фира Самойловна  расстелила на столе белую скатерть, Михаил расставлял бутылки. Но о чём бы ни говорили эти люди – о детях, внуках, ценах на продукты, о поездке Никиты Сергеевича Хрущева в Америку, мысли их возвращались в прошлое. Лариса слушала фронтовых друзей и как бы заново узнавала своего свёкра.

– Если бы не ты, Яков Иосифович, не было бы меня давно в живых, – сказал Григорий Ильич Соколов.

Яков Иосифович вспомнил ту ночь, сырую, слякотную, со всполохами зарниц далеких разрывов. Гул канонады то приближался, то становился глуше. Всего в нескольких километрах от леска, где раскинулись госпитальные палатки, шёл бой. Сортировочное отделение не справлялось с потоком раненых. Они сидели и лежали на плащ-палатках, на самодельных носилках прямо на траве. Кто-то стонал, кто-то звал медсестру. Худощавый майор был особенно плох. Он лежал тихо и никого не звал, не стонал. Бледность покрывала его лицо, на лбу испарина, губы потрескались. Яков Иосифович  едва прощупал пульс,. Больной был в бессознательном состоянии. Осколок попал в живот. Бинт и салфетка пропитаны кровью.

– Срочно на операционный стол! – приказал хирург и дал распоряжение старшему ординатору продолжать сортировку.

Быстро вымыв руки, снял окровавленные бинты, обложил рану стерильными простынями и произвел новокаиновую анестезию. Потом сделал разрез, вскрыв брюшную полость, и провёл её ревизию.

– Разрыв тонкой кишки, внутреннее кровотечение, – сказал он ассистенту.

Осушил рану, нашёл кровоточащий сосуд и, наложив  зажим, перевязал его. Удалив небольшой острый осколок, произвёл резекцию кишки. Потом дважды промыл брюшную полость. И вдруг случилось непредвиденное: сели аккумуляторы, и в палатке погас свет. Что делать?

Яков Иосифович приказал санитарке:

– Пусть подгонят «Студебеккер» и направят свет фар в палатку! Живей!

Через минуту под светом фар, оставив в брюшной полости два больших тампона и резиновую трубочку, закончил операцию…

– Да не стоит об этом… – Яков Иосифович смотрел на  друга и улыбался. – Сколько лет прошло… Я тоже мог бы сказать: если бы не ты, вряд ли выжил бы в тех белорусских лесах, когда мы прорывались из окружения.

Соколов, вновь переживший воспоминания, повторил:

– Не будь тебя, давно бы моя могилка заросла травой. Моя семья низко  тебе кланяется и приглашает вас погостить у нас, отведать нашего узбекского плова, поесть самаркандских дынь и нашего винограда. Вы такого крупного никогда не ели. А пока, – гость метнулся в прихожую и принёс оттуда перетянутую ленточкой коробку:

– Это тебе, Фира, от моей супруги.

Хозяйка распаковала коробку и извлекла красивый фарфоровый чайник с узбекским орнаментом и пиалы с таким же узором.

– Ах, какая красота! – воскликнула Фира Самойловна. – Большое спасибо передай…

– А это хозяину! – Григорий Ильич водрузил на благородные седины Якова Иосифовича тюбетейку. – Вот теперь ты можешь смело приезжать к нам, – повсюду примут за своего.

Лариса смотрела на Мишиного отца широко раскрытыми глазами. Вот он, оказывается, какой! Сколько жизней спасли его умные руки! Только сейчас она осознала, что у Якова Иосифовича много фронтовых наград, которые он  не любил выставлять напоказ. В шкафу висел его праздничный костюм, на пиджаке которого были прикреплены два ордена Отечественной войны, орден Красной Звезды, множество боевых медалей. Она вспомнила, что и у  мужа было много боевых наград, и подумала, как же несправедлив и обиден злобный шепоток, который ей приходилось слышать, что евреи «воевали» главным образом в Ташкенте.

Встреча боевых друзей затянулась до полуночи. Им было о чем поговорить, что вспомнить!


Нежданно-негаданно пришла беда. Умерла Дарья. Позвонила  Ларисе мать и рассказала, что только что получила из станицы телеграмму. Лариса отпросилась в институте и села в автобус. Михаил поехать не смог. У него было дежурство, и он не успел никого предупредить. В отделении к нему относились с уважением. Мужчин-врачей здесь не было, и ему коллеги прочили место заведующего, хотя понимали, что пятый пункт анкеты будет большим препятствием в этом.

Прощаясь с бабушкой, лежащей в гробу в цветах, Лариса прощалась со своим детством. Подходили знакомые, соседи, здоровались, выражали сочувствие. Проводить бабу Дарью в последний путь пришли и друзья детства – Колька Нестеров с женой, тонконогой женщиной в шерстяной кофточке и широкой цветастой юбке, которая  вела за руку стриженого мальчика. Пришёл и Федор Карпов, огромного роста, рано начинающий полнеть мужчина. Он постоял молча у гроба, потом положил  свою огромную руку Ларисе на плечо:

– Держись, Лариса. Прими мои соболезнования.

Собрались старухи, прикладывали платки к глазам, утешали сами себя:

– Все там будем, только в разное время… Бог дал, Бог взял…Хорошо хоть не мучилась… – и крестились, неслышно шевеля губами.

– Неужели не могла меня известить, что матери совсем плохо? – говорила Саша племяннице Любке, которая жила с бабой Дарьей и приглядывала за ней. – Я бы бросила всё и приехала…

– Да кабы знать, тетя Саша. Она с вечера была ничего, а потом легла спать. Я утром встала корову подоить, а баба Дарья молчит. Подхожу к ней, а она холодная. Так во сне и померла. Царство ей небесное!

И Любка дважды перекрестилась.

Пришёл местный священник, зажёг свечу, прочитал молитву. Лариса слушала, и только обрывки фраз долетали до нее:

– Упокой, Господи, душу представившейся рабы Божьей Дарьи…

По дороге на кладбище, в близком соседстве друг от друга стоят кресты и гробнички знакомых и родных людей, и теперь будет покоиться прах Дарьи Ларионовны Усачевой. Саша  думала горькую думу о том, что жизнь жестоко распорядилась, перетасовав и искалечив судьбы многих людей. В далекой Сибири, неизвестно где, – могила её отца. Небось, давно под землю ушла. Кому нужна память о безвестном лагернике… Колесо судьбы переехало молодость матери, отделило от неё родных детей. Теперь матери нет и виниться, вроде бы, не перед кем…

Уже и гроб опустили в землю, уже, как вздох, прошёл возглас:

– Пусть земля тебе будет пухом, Дарья Ларионовна! От тебя идёт казачья родословная твоих детей и внуков. Добрая память о тебе останется  в сердцах станичников…

После поминок Лариса вышла из дома, поднялась на пригорок, откуда было видно пахотное поле, небольшой лесок и речка с опрокинутыми  в неё деревьями и флотилией гусей. На этой речке они с Сашком Водопьяновым ловили рыбу или вытаскивали с илистого дна раков. Сколько их здесь было – видимо-невидимо! Отпылали здесь её летние зори, отшумело босоногое детство, кончилась юность… Где ты, славный рыбак и охотник? Говорят, уехал на Крайний Север за длинным рублем. А вот Федька Карпов вернулся в родную станицу, отслужил в пограничных войсках и вернулся. Здоровый бугай вымахал… А она с матерью будет приезжать сюда только на могилку бабушки. А больше не к кому…

Закружилась голова, к горлу подступила тошнота... Дома Лариса рассказала матери о своем состоянии. Саша внимательно посмотрела на дочь и сказала то, что должна была сказать:

– Не ты первая, не ты последняя женщина, которая ждёт ребёнка.


Государственные экзамены Лариса сдала отлично и получила направление на работу участковым врачом в районной поликлинике. Участок большой, вызовов много, а на приёме больных было столько, что приходилось каждый раз задерживаться, пока не будут приняты все. Из-за огромного объёма писанины она нередко забывала поесть.

Лариса старалась быть внимательной, выслушивала больного сочувственно, обследовала тщательно. Научилась читать кардиограммы, сопоставлять  результаты исследований с клиникой болезни. При необходимости советовалась со специалистами, опытными коллегами. Она тратила на больного значительно больше времени, чем другие врачи, у её кабинета всегда была очередь. Начальство ей делало замечания, а больные писали благодарности. Домой приходила измученная, отказывалась есть, еле добиралась до кровати.

Михаил тоже сильно уставал на работе. Частые дежурства. Чтобы заработать больше, работал на полторы ставки. А в последнее время его назначили старшим ординатором, который власти не имел, но был ответственен за всё, что делается в отделении. Множество лечебных, хозяйственных и организационных дел навалилось на молодого врача. Кроме того, приходилось разбираться в различных производственных конфликтах, мирить, наказывать, писать объяснения, отвечать на жалобы. Но он был счастлив, когда узнал, что у них с Ларисой будет ребёнок. Сын, обязательно сын! Он и имя ему выбрал: Игорь. Игорь Левин. Прекрасно звучит!

Дома Ларису окружили ещё большим вниманием: не дай Бог, чтобы подняла тяжёлое, чтобы не поскользнулась, чтобы в комнатах не было сквозняка…

– По радио передавали, что завтра ожидается дождь, – предупреждала Фира Самойловна, – не забудь, пожалуйста, зонтик. Я тебе положила его в сумку. И надень плащ.

Саша тоже не сидела без дела. Она вязала из шерсти детские шапочки и пинетки, обстрачивала на швейной машинке пелёнки, шила из белого батиста и ситца распашонки, фланелевые кофточки.

К рождению нового человека готовились все родные. Одна Лариса, забывая обо всём, с головой окуналась в работу. Её заметили, о ней заговорили на планерках и конференциях.

Вскоре в поликлинике узнали, что  Левина ждёт ребенка и уходит в декретный отпуск. Подписывая приказ, главный врач с надеждой посмотрел на Ларису:

– Мы ждём вас, – сказал он, но она знала, что больше не вернется сюда. Она решила поступать в ординатуру по онкологии в Ростовский онкологический институт.

…Схватки начались неожиданно ночью. Вначале Лариса думала, что боли утихнут, и не будила уснувшего Михаила. Когда же стало совсем невмоготу, она тихонько позвала мужа:

– Миша, Мишенька, пора!

Михаил вскочил, бросился к телефону. Минут через сорок приехала «Скорая» и увезла Ларису в родильный дом. Михаил поехал вместе с женой.

Когда Лариса выходила из дома, у порога своей комнаты стояли взволнованные Фира Самойловна и Яков Иосифович. Они с тревогой и надеждой смотрели на невестку и ободряюще улыбались.

– Всё будет хорошо, доченька, – сказала Фира  Самойловна и поцеловала в щеку.

До рассвета Михаил просидел в вестибюле роддома, ожидая хоть каких-нибудь вестей от жены. Прошло уже шесть часов, а Лариса всё ещё находилась в родильном зале. Михаил смотался на работу, дал необходимые распоряжения и снова – в роддом. Его узнал главный врач, пригласил в свой кабинет.

– Посиди, – сказал он, – сейчас выясним.

Он ушёл, а Михаил с замиранием сердца стал ожидать его прихода. Ждал он долго, не менее получаса. Потом  главный врач появился и,  улыбаясь, сообщил:

– Поздравляю с дочкой! Вес 3.100. С женой всё в порядке!

Михаил счастливо улыбнулся и побежал на угол за цветами.


Рецензии