Такая любовь

  Он кожу крайней плоти аккуратно отодвинул. Вдруг посиневшую головку обнажив, хозяйство все свое на табуретке разложил. На табуретке загодя лежало: тупое шило (его специально Пашка затупил), клочок стерильной белой ваты, бинта моток, тройной одеколон, большой слесарный молоток.
  Одеколоном Пашка смазал край головки, приставил шило к ней, вздохнул и по деревянной ручке шила ударил молотком. Упал на пол и застонал, и покатился по ковру. Когда чуть боль утихла, он посмотрел, что получилось. Обтер, скрипя зубами, рану. Горячей кровью вата пропиталась с одеколоном вперемешку. Боялся Пашка зараженья и смазал все одеколоном. И провонял им, как алкаш.
  Затем достал из-за щеки четыре зернышка, похожие на зерна
риса формой, но лишь крупнее раза в два, им вырезанные из
оргстекла и отшлифованные в течение недели языком. Он также
смазал одеколоном их и вставил, морщась, в пробитое  тверстие головки. И замотал бинтом. Теперь он был готов.
  "Ради нее", - подумал он. И улыбнулся. При мысле о Татьяне
ему всегда хотелось что-то совершить. Неважно что. Но
позаметней что-нибудь. Побезрассудней. Посмелей. А там пускай она его не замечает. Ведь позабыть не сможет все равно.
  На дискотеку не пошел. Какие танцы после всего. Сейчас
забота главная его, чтобы родители не догадались ни о чем. Он все убрал. Все вытер тщательно и вымыл, а комнату проветрил.
  Еще тетрадь скрывал от них. В нее записывал стихи. Не так
давно он начал их. Но написал уже с десяток. Одно другого
лучше. Он перечитывал их и удивлялся сам себе, как может
чувственно и гладко сочинять. И главное, правдиво. Вот так все началось:

Она сидела у окна
И не глядела на меня
А я все имя повторял
Что звать ее Татьяна

И ты меня не замечала
Пока учителка сказала
Что ты должна мене помочь
По трем придметам

И мы пошли ко мне домой
И я тащил портфель тяжелый твой
В другой руке тащил я свой
А ты меня поцеловала.

  Лишь все уснут, запрется в комнате своей, строчит стихи и в форточку дымит украденной отцовской папиросой. Такая в доме тишина, такая грусть, сладчайшая, по венам плещет через край. И двор знакомый за окном: чужой от лунного свеченья, - седые листья тополей, трава седая, дорога к школе в тусклом серебре.
  Порой писал стихи до самого рассвета. До крика раннего
отца, с шести утра спешащего на смену. Отец уйдет, а Пашка
спать ложится. Но школу не проспит.
  Теперь он не прогуливал почти. К урокам в нетерпенье
прибегал. И ждал, когда она придет. Пройдет по коридору.
Походкой от бедра, приподнимая ягодицы. Но опустив
стеснительно ресницы. А Пашка вне себя, - стоит, краснеет и
молчит. И смотрит только - никто не смел чтобы над ними
посмеяться.
  Но в классе нет подобных дураков. Кулак у Пашки быстрый.
  Учиться лучше он не стал. Во-первых: лучше он не мог. А во
вторых: дурак он, что ли. Он будет хорошо учиться, а Таньку в помощь отдадут другому. Не на того напали, в общем.
  И без того она все реже приходила. Метался Пашка по квартире и огрызался на отца. Неясная, щемящая тоска. Его томила. Бесконечно. Безостановочно. Без смысла. Глухая и непонятая им.
  Поллюции обильно начались. Вставал с постели утром, лишь
после того, как все уйдут. Не раньше. А приняв душ, ходил без дела по квартире. Из комнаты на кухню. И обратно. В другую комнату опять. Так полчаса подряд. Бывало, даже больше.
  И оставалось только ждать, когда все заживет. Он по-другому с нею будет. Уверенней в себе. Девчонки это любят. Быть может, этого как раз ей не хватало. Так пацаны ему сказали. А он ведь этого не знал. И оттого не понимал, вдруг почему она чужою стала. Теперь-то все понятно.
  Теперь иначе он построит отношенья. Две книги Пашка прочитал о взаимоотношении мужчин и женщин. Две книги не простые - их тайно пацаны друг другу почитать давали на два дня. А Пашка прочитал за день и ночь их обе, и знал теперь, что нужно делать в случае чего.
 Татьяна только вот совсем не приходила. Уже неделю. И
поговорить об этом негде было. Не на уроке, в самом деле. Хотя и к этому он был готов давно.
  Но лучше все ж на дискотеке. Как раз все заживет. Дождался
еле-еле он субботы. Для храбрости бутылку бормотухи засадил.
Поверх недавно сшитого, в большую клетку, пиджака, рубахи
шелковой расправил воротник. Уверенно, немного даже нагловато, в сверкающий огнями зал, качаясь Пашка вплыл.
  Посторонились все. Но Пашка сел на корточки у стенки. Ведь
танцевать он не умел. И был невидим у стены. А сам он
видел всех. И терпеливо ждал.
  Она вошла. Но не одна. С каким-то пацаном. Точнее, парнем - по виду старше Пашки года на три. У Пашки нож всегда с собой. Тяжелая, большая выкидуха. Ее в кармане он нащупал.
  Поднялся и пошел. Притихли все, - ему так показалось.
  "Привет", - сказал сквозь зубы Пашка им. "Привет", - она ему сказала. А этот промолчал. Почуял что-то. И медлить Пашка не рискнул. Молниеносно вынул руку из кармана и половину лезвия ему в живот воткнул. Татьяна закричала.
  И в тот же вечер взяли Пашку. Судья сказала:"десять лет".
Все как в кино. В плохом, индийском. Такие Пашка не любил.
  Он с корточек поднялся. Пошел, качаясь, вновь на них. В
глазах вокруг насмешка:"Ну а теперь что сделаешь ты с ним?".
И долго бесконечно, без остановки, без задержки, сверкающее,
упругое, тугое, заточенное лезвие, сравнимо с саблею длинною, он из кармана вынимал. Никто не шелохнулся, не успел, как Пашка вдруг, закончив выемку ножа, всадил себе его в живот и резко дернул вверх.
  От боли, вдруг захватившей Пашку целиком, не то что встать, вздохнуть не мог. Так и сидел недвижно у стены, пока
Татьяна с парнем танцевала. Потом тихонько, медленно, он не
замеченный никем, из зала вышел в темноте. Болело сердце.
Кружилась голова. Он вышел на крыльцо и закурил, вдыхая дым
табачный глубоко с предзимним воздухом холодным вперемешку.
  Немного полегчало. "Убить, - подумал он сначала, - убить
обоих, - думал он, - когда домой они пойдут. В подъезде. Никто не видел чтобы.". У самого дрожали руки. А слезы в горле клокотали от обиды. От злобы закипали в горле слезы. "Убить, - он думал, - и самому потом. Никто чтоб не подумал, что я струсил". Но как и что он не решил еще, когда она нашла его.
  Замерзшего, рукой окоченевшей сжимающего нож. С тоской
смертельной оттого, что жизнь к нему несправедлива. Жестока
жизнь к нему. Особенно жестока. "Ну Паш, ты что, - она ему
сказала, - ведь это брат мой старший. Он только что из армии
пришел. Я думала, ты знаешь".
  Но Пашка этого не знал. Откуда мог он это знать? Мгновенно
он оттаял. От голоса, от запаха, от нежности ее. От жившей в
нем надежды. Не умершей еще. Вскипели слезы. И напряженье дней последних из глаз неудержимо и солено вместе с ними потекло.
  Такая вот любовь. Такие вот стихи в пятнадцать с лишним лет.



2002