Перчатки

   Как часто мы начинаем новую жизнь. Нам хочется вывернуть прошлое на лицевую сторону и забыть об изнанке. Мы мечтаем легко и беззаботно уснуть вечером и проснуться рано утром другим человеком. Мы бежим в парикмахерскую и верим, что с отрезанными волосами упадут на пол и наши былые заботы. Прожить вместо одной жизни несколько жизней, много жизней, бесконечное число жизней. Я постоянно думаю об этой мечте, но мне еще ни разу не удавалось ее воплотить.

   Черные, обрезанные на пальцах перчатки со стальными заклепками делали Мишу свирепым. Свирепость совершенно не была ему к лицу, поэтому руки он предпочитал прятать в карманы. История повторялась изо дня в день: с утра Миша начинал новую жизнь, полную независимости, одиночества и агрессии (эти три вещи в молодости практически всегда неразрывны), обрезанные перчатки, выделявшие его из толпы, были символом новой жизни, но к вечеру усталость и сонливость требовали трусости, а трусость не терпит символов. Миша, убирая руки в карманы, неизменно думал о том, что трусость не терпит символов. Эта фраза не была ему до конца понятна, как будто она родилась не в его голове, а кто-то вложил ее туда, но, и может быть именно из-за этого, она обладала той притягательностью и тем очарованием, которые хочется почувствовать вновь и вновь. Поэтому Миша ежедневно повторял эту фразу, но, произнося ее (про себя, разумеется), он лишь прикасался к ней краешком языка, лишь называл ее, лишь поглаживал, но никогда не сжимал в объятиях. Трусость, не терпящая символов, осталась для него расплывчатым мысленным образом, лишенным конкретного содержания, лишенным значения, но, тем не менее, обладающим значимостью. Нетерпимость к символам – качество трусости, которое оправдывало его собственную трусость, делало ее особенной, и, в конечном счете, разрушало ее как таковую.  Трусость переставала быть трусостью как таковой (трусостью как недостатком или трусостью как слабостью, которую следовало скрывать), она  превращалась в предмет гордости, в силу. Приходя домой с работы, Миша, стягивая перчатки с рук, небрежно бросал очередной подруге: «Моя жизнь оказалась сильнее меня, я вновь не смог с нею расстаться». И эти слова отнюдь не кажутся мне пропитанными унижением, навряд ли, они выражают и бессилие.  Мне даже представляется, что, произнося их, Миша чуть кривил уголки губ (это была горечь) и искоса смотрел на лицо подруги: оценила ли она его признание. Ужин происходил в полном молчании, преисполненным прерывистым дыханием сочувствующей подруги (бросающей, замечу, на Мишу томные, полные уважения взгляды) и чавканьем Миши, довольного собою. Я завидую девушке: воспоминания о вечере, последующим за ужином, еще долгое время будут мягко освещать ее жизнь, тесно переплетая настоящее и прошлое.

   Существует два способа представлять свою жизнь: проводить знак равенства между жизнью и прошлым или отождествлять ее с собою. Миша, рассказывая о своем детстве (особенно он любил вспоминать случай про перочинный ножик с резной деревянной ручкой, который ему удалось незаметно вытащить из кармана соседа по парте, а после безуспешных поисков хозяина со стыдом пришлось отдать обратно), неизменно изрекал: «Моя жизнь никогда не была простой». Я истолковываю Мишину фразу так: его прошлое до предела наполнено разного рода событиями. В то время, когда он переживал их в настоящем, они казались ему  тяжелыми и невозможными. Опущенные же в стоячие воды прошлого они поблекли и отсырели, оставаясь тяжелыми, они стали слишком безобразны, чтобы о них ностальгировать. Желание «избавиться от груза прошлого» – это основание начать новую жизнь, понимаемую как будущее само по себе, как чистую возможность, как независимость или даже отчуждение от собственного прошлого. Однако, отставив жизнь-прошлое в сторону, мы непрерывно порождаем из настоящего новое прошлое, от которого мы вновь вынуждены отказываться. Вся энергия затрачивается на начинание новой жизни, которая мгновенно превращается в старую. Цикличность этого процесса я попыталась отразить в самом начале рассказа, в словах: «История повторялась изо дня в день: с утра Миша начинал новую жизнь…» Субъективно же механизм цикличности воспринимается как бессмысленность (ничего не получится) и упрямство (все равно буду пытаться).

   Второй способ представления жизни более тонкий. Именно за счет него Миша не чувствует себя униженным и подавленным по вечерам, когда констатирует, что новую жизнь так и не начал. Все происходящие или произошедшие события, так или иначе, оказывают влияние на мое (или Мишино) «Я». Более того, «Я» во многом и состоит из этих событий. В какой-то момент нам надоедает наша жизнь, скука вокруг и внутри, тоска, никчемность, однообразность. Желание изменений, вера в то, что внутренние изменения («проснуться другим человеком») повлекут за собой внешние, требует начать новую жизнь. Однако даже при нестерпимом желании отказаться от себя мы не в силах. Мишина фраза «Моя жизнь оказалась сильнее меня» – это своего рода лицемерие, демонстрация силы и твердости «Я» во внешней слабости. Жизнь-я оказывается сильнее сиюминутных желаний и порывов, это прочная крепость, которая с легкостью выдерживает любую осаду. Неуспех начинания новой жизни в этом случае  неизбежен, но субъективно он воспринимается не как трусость, а как гордость (в других людях эта гордость отзывается уважением, его можно прочитать в глазах Мишиной подруги).

   Сегодня утром я подстриглась, и мне показалось, что что-то в моей жизни изменилось. Но до конца я в этом не уверена.