Запреты и средство отхода

Я выбил эту дурь из себя и возгордился собой. Ах! – сказал я себе, - какой же я все-таки молодец!
Нет! – сказали мне все окружающие. – ты не прав. И ты никогда не будешь прав, потому что ты не можешь быть прав, что бы ты не говорил. То, что ты скажешь, - продолжили они, - сразу переходит в разряд «ложь». И ты ничего не сможешь с этим поделать. Тебе остается всего лишь смирится. И ты смиришься! – прибили они мне окончательный вердикт на лоб.

Так я и пошел дальше по свету, стараясь не говорить ничего, молча неся свою печать и стараясь с помощью этого подарка делать добро. Так, как я его, добро, понимал.

Случилось это на восемнадцатый год моих странствий.

Одинокая девочка плакала под сенью сосны, на берегу ручья, сбегавшего откуда-то с холма. Ее лицо не показалось мне особенно печальным, так плачут дети, еще не знающие понятия «печаль» и так плачут ивы, которым не дано узнать про это никогда.
Я подошел и сел рядом. Я не мог говорить, а она не торопилась заговаривать со мной, но, скорее всего, она просто не видела меня, погруженная в какие-то свои раздумья. А ходить за последние восемнадцать лет я научился очень тихо.
Но вот она замолчала, видимо печальная тема и слезы были исчерпаны, вытерла лицо подолом платья и, внезапно оглянувшись на меня, подскочила и вскрикнула каким-то задушенным криком.
Ее лицо не было образцом красоты, оно было милым, отдающим утренней свежестью личиком молодой и полной здоровья женщины… Но что мы знаем о красоте? Субъективность, не более. Я мог бы вслух назвать ее уродиной и тогда все поменялось для этой девочки – она вмиг стала бы такой красавицей, что никто в целом мире не смог бы устоять перед ней. Но зачем? Сейчас у нее найдется два ухажера, между которыми она будет выбирать и выберет в конце концов. И всю жизнь будет мучится, насколько правильным был ее выбор, но мучится будет где-то в душе, никому не показывая. А если она станет красавицей, роковой разбивательницей сердец? Она не сможет выбрать и либо ее кто-нибудь убьет, либо ее сердце не выдержит и она умрет, либо она доживет до глубокой старости, и умрет в своей постели, одна-одинешенька, и никто не пойдет за похоронными дрогами.
А мне она понравилась. Она очень быстро справилась с первоначальным испугом, но так и не смогла заставить себя подойти поближе. Она стояла там, куда отскочила, метрах в пяти от сидящего меня и на что-то решалась. Эта мучительная работа мысли была отражена на ее высоком и чистом лобике.
Мне она ужасно нравилась.
- Здравствуйте! Добрый день! – пропела она своим ангельским голоском.
- День… - как эхо откликнулся я. «Не удержался» – привычно подумал я и поежился, ожидая наступления ночи. А потом понял, что нужно сделать:
- Ночь? – спросил я как бы в пространство, но обращаясь к неведомому вердикту у себя во лбу.
День остался.
Какая ночь? Ты какой-то смешной! – она засмеялась. – И я тебя совершенно не боюсь!
- Не боишься? Боишься… - ответил я отработанной структурой речи, завязывая одновременно вопрос и утверждение.
- Ты хочешь о чем-то меня спросить? – почему все молоденькие девочки уверены, что всем остальным до их слез есть дело?
- Хочу, – я не стал добавлять отрицание, в надежде, что она не будет посвящать меня в тонкости причин, побудивших ее заплакать в тени сосны, на берегу ручья.
Но, к сожалению, она мало слушала меня, а, слушая, совершенно не слышала. Хороший собеседник для меня. Можно расслабиться и ничего не говорить. Или говорить все, что вздумается: поскольку меня никто не слушает, а те, кто слушает – не слышат, то ничего и не произойдет.
И вдруг стало хорошо на душе. Я слушал щебетание этой милой девочки про какого-то Марка, про которого я до этого никогда н слышал и вряд ли еще когда-либо услышу, я слушал, как этот гадский Марк ушел сегодня провожать другую, самую отвратительную на свете жабу по имени Салани, как эта девушка, ни разу не упомянувшая своего имени, зла на всех и как ей совсем не хотелось, чтобы Марк провожал именно ее и вообще ей все до лампочки. И что она просто пришла сюда посмотреть на ручей и что она совсем не плакала – это просто капли воды были у нее на щеках и вообще мы, взрослые, ничего не можем понять, потому что они сейчас живут по другому, по своим особенным законам, а мы их судим так, как будто все происходит в наше время.
Я слушал и не вставлял слова. Только вежливые «да» и «не может быть» разбавляли ее трескотню.
Так мы проболтали еще часа три. А потом я спросил у нее, сколько ей лет. И она ответила – восемнадцать.
- Восемнадцать лет назад я пошел по своей дороге. Хочешь пойти по ней со мной? – Для меня самого было неожиданным это предложение. Я не должен был его делать. Но как осточертело одиночество!
И она вдруг ответила – да. Тихо так, на грани слышимости…
А потом мы пошли с ней вместе. И через какое-то время я обнаружил, что вердикта уже нет, печать отвалилась и я могу жить как обычные люди.
Только я не мог жить как обычные люди. Я слишком долго жил по другому. И просто продолжал жить так, как привык. И девушка привыкла жить так, как привык я. И нам было очень хорошо вместе.