Брит Мила, Благодетель, Дорон и Элен, Случай в Порт Саиде. расск

                БРИТ МИЛА
Все в этом мире началось со слова, вот и для моей истории началом  послужили слова из радиопередачи, услышанной мной на рейде порта Ашдод*. Журналист задавал вопросы раввину из Цфата,* и меня заинтересовала их беседа. Простыми словами, спокойным голосом раввин рассказывал о свете, озарившем мир в первый день его сотворения, когда еще не было ни солнца, ни планет. По преданиям мудрецов Торы этот свет освещает души праведников. Раввин говорил  об истине и о Боге, и его истиной  был Бог. Раввин говорил о стране, которую мы зовём Израиль, и о земле, которую он называл святой.   Раввин утверждал, что на этой  земле могли бы ужиться в мире люди веры: и евреи, и бедуины, и арабы, как они уживались до тех пор, пока сюда не хлынули  люди идеи - сионисты. Сионисты   бежали не к свету, они бежали от невзгод: от погромов, от фашизма, от марокканского короля…. Да мало ли бед поджидало евреев, особенно за последние сто лет? И когда эти беженцы построили свою страну – страну беженцев, то их идея сузилась до мысли, которая вместилась в девиз: «Пусть всем нам здесь будет хорошо!» Многим действительно стало хорошо, а некоторым даже очень хорошо, но мало в ком сохранилась вера….       
Посмотри! – говорил раввин журналисту – Мы, иудеи, из поколения в поколение были послушны Божьим Заветам, и поэтому среди нас не было ни убийц, ни насильников, ни грабителей. Сегодня нас не отличишь от гоев**. Каждая новая волна пришельцев приносит сюда все более отчуждённых от веры людей, и с ними разрастается порок. Ты вспомни, каким был Израиль 30 лет назад. Мы не закрывали наши дома на замки, а сегодня нас не спасают стальные двери!
Журналист не соглашался, он спорил, он задавал каверзные вопросы, но ответы иудея были также несокрушимыми, как и его вера.
Поначалу я был на стороне журналиста, но постепенно стал вникать в слова человека из Цфата, и был захвачен строгой силой его мировоззрения…. Полтора часа промчались как несколько минут, и позже, в абсолютной тишине ходового мостика, я задумался над своей жизнью. Под впечатлением от услышанного, она, впервые, представилась мне уникальной. В ряду моих предков, несколько тысячелетий хранивших традиции, а значит и  веру, я оказался последним евреем, евреем по крови, но отрешенным от всего, что составляло смысл их существования. Я не понимал идыш, я не соблюдал кашрут*** и я никогда не входил в синагогу. Я был единственным мужчиной в нашей семье, которому не сделали обрезание. Я был последним евреем по крови, и первым, кого уже, казалось, ничего не связывало с предками в нашем роду. Мой сын, предмет моей любви и гордости,  стал «не  евреем» – «гоем», он сам назвал себя русским.

*     Ашдод и Цфат – города в Израиле.
**   гой – не еврей (иврит)
***  кашрут – религиозные ограничения и требования к пище у евреев.
    И вот, когда на мне,  уже, по сути, кончилась одна из нитей тысячелетнего еврейского  рода, я, по странному наитию судьбы, оказался в Израиле. Здесь я начал понимать язык предков, и  тогда, где–то в самой глубине моей души, а может быть  и в крови, со слабостью чего-то давно забытого, но все еще существующего,  во мне начала пробуждаться наша древняя  вера.
Он прав – этот мудрец из Цфата, я действительно беженец, один из сотен тысяч, чьим девизом стало уже не «Пусть нам всем будет хорошо!», а «Пусть мне  будет хорошо!» А когда все люди начинают так думать, то большинству становится хуже и хуже.
Мне сравнительно повезло, я нашел  работу по специальности, вовремя взял машканту* и купил не очень дорогой дом, но настоящей устроенности у меня всё же не было. Израильскую морскую биржу труда, где я получал работу, начало лихорадить. Хозяева судоходных компаний старались избавиться от израильтян, и брали на наши места иностранцев. В  стране разрасталась безработица.
Что вы хотите?! – говорил раввин – разве те, кто принимали «Закон о возвращении**»  думали, сколько людей может вместить и прокормить эта земля?
С его слов получалось, что я один из самых ненужных и даже наивреднейших, перенаселивших Израиль людей – необрезанный еврей! И, кажется, именно тогда я решил укрепить перед Богом своё право на эту полюбившуюся мне землю. Что я мог сделать? Я мог исправить ошибку моих родителей и сделать  обрезание - «брит мила»  ….      
    Однако, прошло больше года, прежде чем я решился позвонить по бесплатному телефону: «Брит - для всех». На следующее, после этого звонка, утро, ровно в одиннадцать, к моему дому подкатило такси и помчало меня в «неизвестность». Но нам только кажется, что существует «неизвестность», а на самом деле всё уже когда-то было, вот и в тот день моей «неизвестностью» оказалась обыкновенная больница в центре Иерусалима. Там меня уже ждал чрезвычайно подвижный молодой раввин. Мы подошли к барьеру, за которым восседала секретарша в строгих, черно-белых одеждах, раввин оставил меня перед этим барьером, а сам  с моими документами в руках вошёл   внутрь.  Моё пожелтевшее от времени свидетельство о рождении, из которого явствовало, что мама моя – Рива Яковлевна – еврейка, не вызвало у них никаких сомнений. Раввин протянул мне белый халат, накинул на себе  такой же, и повёл меня в приемный покой. Он был очень молод этот раввин и мчался так, что полы его халата развивались по ветру, который он сам и поднимал, а я нёсся вслед за ним, безуспешно пытаясь застегнуть на бегу халат, который оказался без пуговиц. Пробежав, таким образом, около семидесяти метров мы уткнулись в тупик у ряда кроватей оборудованных скользящими по направляющим занавесками. Дальше бежать было некуда, и  надо было ждать. Раввин достал откуда–то тфилин*** и предложил мне помолиться.     
*    машканта – льготная ссуда на покупку жилья в Израиле. (иврит)
**   «Закон о возвращении» - закон, согласно которому каждый еврей имеет право приехать и получить гражданство в Израиле.
*** Тфилин  - атрибуты для молитвы

Я думаю, что именно благодаря этому слову – тфилин произошло знакомое всему миру слово - «телефон». У евреев считается, что по тфилину Бог лучше слышит наши молитвы. Раввин набросил мне на плечи белое покрывало, укрепил на моей голове кипу* и чёрную коробочку, завязал её  тесёмки под моим подбородком, обмотал мою руку длинными, тонкими ремнями, и велел зажать концы этих ремней в кулаке. Если Вы меня спросите: Верю ли я, что Бог лучше слышит еврея через это устройство, то я Вам со всей серьёзностью отвечу: - «Да, если этот еврей не я». Потому что, как только на мою голову надевают тфилин, я тут же представляю, как нелепо я выгляжу с этим квадратным рогом на голове, и меня разбирает смех. Но в тот раз мне было не до смеха, и я помолился, да так, что юный раввин  даже удивился, как легко я прочёл молитву на иврите. Откуда ему было знать - этому раввину, как много часов  провёл я за чтением Торы, пытаясь самостоятельно разобраться в её загадочной сути? Потом он опять куда-то побежал, а я остался сидеть один на высокой, маленькой и очень неудобной табуретке, втиснутой между двумя кроватями.         
Раввин отсутствовал довольно долго, и когда он снова появился на моём горизонте, его сопровождали  ещё два запыхавшихся «соискателя». Первым был, примерно моих лет, рыжеватый толстяк с недельной щетиной на округлом лице, за ним поспевал курносый подросток с широко поставленными, серыми, очень испуганными глазами. Через пару минут к мальчику присоединилась его мама - высокая, молодая и некрасивая женщина с длинными, почти мужскими руками.  Мы поздоровались, и эта пара  отошла в дальний угол, где мальчик забрался с ногами   на кровать, подался  вперёд и  отрешенно уставился в стену,  будто ещё надеялся, что сейчас «кто-то»  выйдёт из этой стены, скажет «кому-то» веское слово, и он сможет упорхнуть отсюда к  своим  беззаботным сверстникам. Мама присела рядом с сыном и сочувственно молчала. Было очевидно, что  привела их сюда печальная необходимость. 
Очень скоро толстяк оказался с рогом на лбу и несуразно замычал вслед за  раввином слова молитвы. Но толстяк меня не интересовал. Мне  было очень жаль испуганного подростка, и я  стал подыскивать для него ободряющие слова, но так и не успел их произнести. Подошла санитарка и принесла мне длинную, серую рубашку. Когда я, за задёрнутыми шторами, надел эту рубаху, то обнаружил, что она не такая уж и длинная. Вернее, рубашка была бы длинной, если бы мне разрешили оставить под ней трусы. Я с тоской глядел на мою, разложенную по кровати одежду и не представлял, как я найду в себе силы,  чтобы раскрыть занавески, и остаться в этой, на считанные сантиметры прикрывающей меня спереди и сзади рубашке, посреди многолюдного зала. Но мне не понадобились мои силы. Между шторами просунулась голова санитарки и она, не говоря ни слова, резко их распахнула…. Мне захотелось упорхнуть отсюда вслед за несчастным мальчиком…. Казалось, все люди оставили свои дела, чтобы посмотреть на мою нелепую фигуру. К счастью, это длилось недолго.
*кипа – маленький головной убор у верующих евреев
 
Санитарка громко позвала какого-то Андрея, и  тут же рослый парень  ловко подкатил под меня кресло и, не останавливаясь, погнал его в  операционный зал.
В этом зале, насыщенном запахом лекарств, при виде операционного стола и яркой, огромной лампы над ним, я забыл, что приехал сюда делать обрезание, и почувствовал себя так, будто мне сейчас пересадят сердце, которое в этот момент ухнуло вниз и сладкой судорогой кольнуло меня  в пах.  Человек, стоящий  у стола,  посмотрел на меня насмешливо и заговорил, к моему  удивлению, на русском языке:
-  Ну, что испугался-то? Ложись…  все будет хорошо - И он указал рукой на стол.
Это было не дружеское «ты» рыжего толстяка. Это было «ты» устроенного репатрианта, преисполненного снисходительного превосходства перед репатриантом неустроенным.  Зоркий взгляд хирурга сразу признал во мне неудачника. Кому б ещё пришло в голову карабкаться в детской рубашонке на операционный стол, чтобы пройти операцию, которую нормальным людям делают в младенчестве. Доктор был устроен, и это стало смыслом его жизни, а я нет, и может быть, поэтому всё ещё что-то искал.…И вот, нашел.… Лежа на операционном столе, я попытался поднять голову и разглядеть, что со мной  происходит, но доктор меня осадил:
- Лежи спокойно! Я знаю, что делать! Разберусь и без тебя!
 Проглотив обиду, я  начал искать другой путь. В детстве я перенёс операцию на грыжу, и  вспомнил, как лицезрел всё, что со мной делали в зеркале операционной лампы. Я с любопытством уставился в её свет, но это была не простодушная – русская, а хитроумная - израильская лампа, она ярко освещала моё беспомощное тело, но ничего не отражала в своём равнодушном, рассеянном свете. Доктор взял в руки шприц, и предупредил:
- Потерпи, возможно, будет немного больно.
Он воткнул в меня шприц, и мне действительно стало больно. Я вздрогнул, но боль быстро утихла и больше, до конца операции, я почти ничего не чувствовал.
-И что это ты надумал, делать обрезание? –
спросил доктор с пренебрежительным любопытством. Меня начала раздражать его ирония. В тон ему, я ответил независимо и грубовато:
-А чем плохо? Получу ещё две оплачиваемые недели к отпуску.
А про себя подумал:
-Подумаешь, Пирогов нашелся!
Доктор меня, кажется, понял, и между нами пролегло отчуждение, но нас все еще продолжала  объединять общая цель и ни он, ни я уже не могли  отказаться от моей затеи. Доктор дорожил этой работой, а я не мог себе позволить очутиться в центре Иерусалима с замороженным членом, а, кроме того, я ж не видел, что происходило за моим животом, и не мог знать, что успел со мной сделать этот «членорез». Неожиданно хлопнула дверь, и в операционную уверенно вошёл высокий раввин. Израиль содержит целую «духовную армию», которую возглавляют, разбросанные по всем городам страны, связанные с государственной властью «духовные штабы», имя которым – «раббанут». По своей сущности и по форме они во многом напоминают наши райкомы, горкомы и обкомы КПСС в бывшем Советском Союзе. У них принята своя форма одежды и есть своя жесткая иерархия, нет только знаков различия, но за годы пребывания в стране, я почти безошибочно научился угадывать  ранги по лицам «духовных бойцов». Принявший меня в вестибюле раввин являл собой  «младшего лейтенанта», а этот, вошедший в операционный зал, был, по крайней мере, «генерал – майор». Традиционная одежда раввина не могла скрыть под собой его атлетической фигуры. Серые глаза на твердом, с крупными чертами лице, смотрели спокойно и властно. Именно такие евреи окружали царя Давида во времена его военных походов, и я проникся к этому раввину неподдельным уважением. «Воин Давида» снял свою чёрную раввинскую шляпу, будто откинул забрало на шлеме, и остался в чёрной кипе ладно сидящей на его крупной, красивой голове. Он приблизился к столу и с отвращением уставился на мой пятидесятилетний, необрезанный член. Возмущение раввина было так велико, что на меня до конца операции он больше не взглянул. Меня это, конечно, задело за живое, но  вокруг раввина распространялось такое мощное поле мудрого душевного покоя, что оно изгнало из зала и мои обиды, и нашу молчаливую размолвку с «членорезом». С появлением этого гиганта доктор из хозяина  операционной превратился в его услужливого ассистента, и я, с затухающим злорадством, успел таки подумать:
- Так - то, халдей! Поучись у  настоящего специалиста!
А затем растворился в море покоя, который принёс с собой этот иудей. Закипела настоящая работа, и минут через двадцать проворный Андрей уже выкатывал меня в зал. Там с напряжённым вниманием нас ждали серые глаза мальчугана. Вот когда пригодились мои ободряющие слова. Я ответил на этот испуганный взгляд радостной улыбкой и громко сказал:
- Не бойся, мальчик, это совсем не больно …!
Я постарался вложить в эти слова столько убеждающей силы, что подросток поверил и без колебаний занял моё место в Андреевой каталке, а по тому, как разгладились морщины на лбу толстяка, я понял, что ему это тоже далеко не безразлично.
Вот оно! – подумалось мне  – Начало действовать обрезание, и  я научился творить добрые дела.
Через пару часов «воин Давида», доктор, «младший лейтенант» и Андрей завершили свои труды, и вся наша «обрезанная компания» вместилась в салоне маленького «рено-тендер» катившего нас в сторону Тель-Авива. Наступил вечер. Слабая лампа едва освещала тусклым светом тесный салон с двумя откидными сидениями по бокам. Мать и сын уселись, обнявшись, в глубине салона, я пристроился у выхода, а толстяк развалился на полу, разложив  слегка согнутые в локтях руки почти на всю длину левого сидения. Все устало молчали. Операция уже отдавалась во мне лёгкой болью, но я был удовлетворён. Эта маленькая физическая реконструкция моего тела давала мне смутную надежду  изменить что-то в монотонной обыденности вялотекущих, но слишком быстро уходящих в прошлое дней моей жизни.
-А вы наверно здесь по религиозным соображениям? – прервал тишину неугомонный толстяк. Это неожиданное «вы» выдало, что он уже давно за мной наблюдал.
-В общем-то, да. А ты?
Я намеренно остался с ним на  «ты», предлагая сохранять прежние отношения. Толстяк  меня понял и согласился.
-Нет. Я человек простой. Захотелось отдохнуть пару недель….   Ну, может быть ещё…. Да нет,…это  так, … ерунда!
-А вы? – повернулся он к матери             
 Женщина немного помолчала:
-Люди говорят, что в  армии над ним будут смеяться, если не сделать,… ну, мы и сделали,… а заодно уж и фамилию поменяли, и имя. Теперь он у нас Алон. Ты не забыл, Женечка?
И слегка тряхнула мальчика за плечи.
-Алон. – не задумываясь, согласился бывший Женя.
-И какую ж ты носил фамилию? – не унимался толстяк.
-Иванов – признался Алон.
- Евгений Иванов - добавила мать. - А они ж,   учителя эти, они ж не говорят «в», они говорят «б».*
-Ну и что? – не понял толстяк   
-Как что?  - воскликнула  женщина. - Ну, вы сами посудите! Заходит учительница в класс, берёт журнал, и читает… - тут она почему-то  смутилась и  на секунду смолкла…
-Что? – зажегся толстяк…
-Что…что…- передразнила его женщина, и сердито закончила-
-Ебгений ****ов - вот что!   
Мне сделалось невероятно смешно, но я б сдержался, если бы не этот толстяк…. Он подавился первым «хохом», соскользнул левой  рукой на пол и глухо заухал, разбивая вдребезги остатки тишины в маленьком салоне «рено». Я, быстро набирая обороты, составил ему полноценную компанию вместе со звонким Алоном, бывшим Ебгением ****овым, и его раскудахтавшейся мамашей. Скоро нас уже ничто не могло остановить, мы забыли над чем смеёмся и смеялись ради самого смеха освобождавшего нас от забот и тревог. И я забыл о машканте, о безработице, о террористах и о многочисленных злых людях, наполнивших эту землю враждой и жестоким равнодушием… Наш смех заполнил весь салон и вырвался наружу, в тёплую тишину израильского неба, где беззвучно смеялся вместе с нами –  тремя новыми иудеями, наш Единый Еврейский Бог….
* В иврите буквы «В» и «Б» пишутся одинаково и без транскрипции, как правило, произносятся как звук «Б».
                29.01.02 ИНДИЙСКИЙ  ОКЕАН.


                Б Л А Г О Д Е Т Е Л Ь.
О «благодетеле» я узнал ещё в России, примерно за два года до отъезда в Израиль, из письма сестры, в котором она среди прочего, рассказала: какого замечательного человека повстречала в магазине. Она и зять уже подкатывали тележку к кассе, когда подошёл этот человек и заговорил с ними на русском языке. Оказалось, что незнакомец живет в Израиле больше двадцати лет и считает своим долгом  помогать новичкам. Он посоветовал им на первых порах пользоваться недорогими магазинами, объяснил, как их найти, и, несмотря на все возражения, оплатил  их покупки, правда, прежде вытащил кое-что  из их тележки. На слова благодарности «благодетель» ответил так:
-Вот обживитесь у нас, встаньте на ноги и помогите когда-нибудь таким же, как вы сейчас – это и будет ваше «спасибо»!   
С того дня прошло много лет. Сегодня мой зять начальник цеха на хоро-шо известном в стране заводе. Он водит новую, большую служебную машину,  уверенно говорит на хорошем иврите, а так больше молчит и улыбается слегка насмешливо, но не обидно. Все говорят, что у Аркадия (так зовут моего зятя) большие  организаторские способности.
Но десять лет назад, когда я приехал в Израиль, Аркадий был худой и  нервный человек. Ему негде было применить его способности, и он работал руками. В то время почти все репатрианты поработали руками: врачи, инженеры, музыканты; работал и Аркадий: бывший инженер-механик. Наверно у большинства умных людей существуют какие-то препятствия на пути от ума до рук, и пока их ум доходит до их пальцев от него уже мало что остаётся. Наш Аркадий именно такой человек и поэтому лучше не вспоминать, что создавали его руки, скажу только, что у  него были трудности. Первые полгода он работал, на стройке, у выходца из России, подрядчика – Семена. Это имя сегодня единственное, что может заставить моего, изрядно располневшего и всегда спокойного зятя, занервничать, заговорить громко и напомнить мне прежнего тонкого Аркашу, который часто сетовал:
-Семен – это та-кая с-волочь …! Собственную зарплату я должен был вы-прашивать у него как одолжение?! Подходит срок и начинается.…Завтра, завтра! Платил гроши, да ещё заставлял нас унижаться и неделями их ждать! Та-кая с-волочь…! И знаешь, он еще любил повторять, что все евреи должны стать богатыми. Разбогатеешь тут у них, у этих грабителей!
Той порой он так часто вспоминал Семена, что я как-то  возразил:
- Аркаша, ну не все ж такие, встречаются и хорошие люди?
-Да? - остановился зять: - Кто, например?
-А ты помнишь человека, который оплатил твои покупки в супермаркете?
Аркадий опешил ….
-Откуда ты про него знаешь?
     - Сестра написала в письме, ещё два года тому назад.
Аркадий внимательно на меня посмотрел, и сначала медленно и спокойно, но, постепенно возбуждаясь и переходя на крик, заговорил:
-Она тебе написала, да? А она не написала, что этот  хороший человек из супермаркета, та самая сволочь, Семен, на которую я полгода гнул спину на стройке?   

                09.12.01
 Дорон и Элен.  (3)
Моя компания иногда устраивала благотворительные прогулки для кибуцев на яхте Кент, где я работал вторым шкипером.
     Кибуцники приходили разношерстной, многонациональной и разноязычной толпой (туда съезжались со всех концов света беззаботные молодые волонтеры, пожелавшие пожить в израильской коммуне). Эти «странники» тащили с собой еду в специальных походных ящиках, и, едва обосновавшись на палубе яхты, тут же начинали варить в огромной кастрюле пунш. Первый шкипер Рами не любил это варево и зло покосился на меня, когда я однажды тоже налил его в мой стакан большим половником, подвешенным на краю кастрюли. Я отпил эту жидкость и тут же искренне вылил остатки в воду. Кибуцный пунш  представлял собой теплый компот, заправленный дешевой водкой. Но молодые и непритязательные гости Кента по очереди черпали веселье из кибуцной кастрюли, и начинались танцы.
В один из таких дней мое внимание привлекла молодая пара: Дорон и Элен. Дорон - коренной кибуцник, израильтянин, а Элен – немка, гостья коммуны, и, судя по отношению к ней всей компании, совсем новая,  никому незнакомая, гостья. Дорон  несомненно был заводилой. Выпив пунша и надвинув на лоб панаму, он смешно задрал голову и  принялся танцевать так весело, что вслед за ним тут же замельтешилась в танце вся кибуцная рать. Приятель Дорона, толстоватый, но пластичный израильтянин, набрал стакан холодной воды и выплеснул ее на горячую спину танцора. Дорон изогнулся дугой, и с легкой руки толстяка началась новая игра – танцы с обливанием. Элен тоже не осталась безучастной, она подошла к Дорону и плеснула в него из бутылки. С этой секунды – они встретились. Это стало ясно всем. Куда бы ни бросала их безумная игра, начавшаяся на палубе Кента, наступала минута, когда оба они, безотчетно, забывая обо всех, кидались друг к другу, чтобы что-нибудь «не поделить». Это могли быть: безобидная бутылка воды, спасательный круг, или панама Дорона, которую Элен сорвала с его головы. Сорвала и открыто залюбовалась им: «как он красив – этот мальчик». А Дорон действительно был  красив. В нем цвела радостная и беззаботная красота, расцветшего на день цветка, и, кажется, этот день совпал с днем любви Элен, и они оба поняли это, как поняли все, имеющие глаза, вокруг них. Элен, высокая, безупречно сложенная блондинка, была похожа на лисичку, но это сходство не вредило ее необыкновенной красоте, а лишь добавляло ей немного загадочности.  Она улыбалась чуть насмешливо, но эта насмешливость перерастала в широкую радость, когда она улыбалась Дорону. Почти обнаженные они касались один другого в борьбе за панаму, спасательный круг, бутылку с водой, но, казалось, совсем не замечали этого. Поглощенные взаимным вниманием,  не разнимая взгляды, они смеялись и радовались: «Вот мы и встретились!» И это понимали буквально все. По лицам друзей Дорона я видел, что некоторые, включая пухлого весельчака, ему завидовали. Черное облако вожделения застило также глаза Рами, и он не сводил этих жадных глаз со смеющейся Элен. Я заглянул внутрь себя и обрадовался, что не испытывал ничего, кроме радости за эту счастливую пару. Всю жизнь я немного жалел, что не родился красивым как Дорон, но это не сделало  меня завистником, и, глядя на них, мне захотелось придумать сказку со счастливым концом. В этой сказке мои герои должны были дожить вместе до глубокой старости, и умереть в один день седыми, но по-прежнему красивыми стариками…. Реальные персонажи моей сказки ушли с Кента порознь. Дорон тащил с весельчаком пустой ящик, а Элен досталась кастрюля от пунша. И я бы непременно их забыл, если бы через полгода они снова не пришли на Кент….
В этот раз я сначала узнал пухлого весельчака и сразу же стал искать глазами  Элен. Она оказалась неподалеку,  немного поблекшая и усталая. Я перебрал глазами всех кибуцников, но не нашел среди них сероглазого, русоволосого красавца Дорона.  Он появился внезапно рядом с Элен, когда начались танцы. Оказалось, что мой взгляд не раз касался Дорона, но я не узнал его в небритом и грустном человеке,  с самого начала стоящем на палубе Кента. Танцы вернули Дорону прежний облик. Увидев его, я повернулся к Рами:
-Смотри, как изменился Дорон!
-Какой Дорон? – Спросил Рами. Я указал на него рукой:
-Вот этот, ты его не помнишь?
Рами всмотрелся в Дорона, и кажется, действительно вспомнил.
-А, этот…. Наркотики не пошли ему на пользу…. 
 Танцы продолжались по знакомому сценарию, и вскоре снова начались обливания. Дорон снова был в  панаме, и снова Элен пыталась сорвать панаму с его головы, снова они выхватывали друг у друга пластиковую бутылку, и поочередно переворачивались в воде на спасательном круге, но в этих действах уже не было прежней радости. Потом они оба, уставшие, лежали на матрацах выложенных, на крыше надстройки в двух метрах от моих глаз, прямо перед штурвалом. Положив руку под голову, Элен, смотря в небо,  другой рукой тихо перебирала волосы  Дорона.  Неожиданно Дорон поднял голову и смутно, как больной, посмотрел в лицо Элен. Она ответила ему своей загадочной, чуть насмешливой улыбкой, но эта насмешливость уже не переросла в радость, а разбавилась легкой жалостью. Потом они долго, не обращая на меня внимания, целовались. Кажется, герои моей неудавшейся сказки прощались…. Дорон был уже в прошлом красавицы Элен. А я, тем временем, придумывал новый конец сказки:
«Дорон остался в прошлом красавицы Элен, но часть ее тоже навсегда осталась в этом прошлом, и она так и не смогла забыть израильского юношу по имени Дорон, красота которого цвела только один день….»               
       
СЛУЧАЙ В ПОРТ-САИДЕ.
Суэцкий канал для судоводителя начинается с радиостанции с позывными «Суэцпортконтроль». Во всем мире такие службы ждут запрос со стороны судна, но эта станция сама разыщет его задолго до подхода к  каналу и начнет задавать свои бесчисленнные вопросы. Эти вопросы создают чувство, будто ты удовлетворяешь чье-то неуемное, страстное любопытство. В эфире шумно. И тебя, и дежурного диспетчера без конца перебивают все кому не лень взяться за трубку, и понять: кто, что и кому говорит – порой почти невозможно. Наконец, пробившись сквозь эту тошнотворную суматоху, в награду за выдержку ты получаешь координаты якорной стоянки, и у парадного трапа твоего судна, как голодный кот у ноги, начинает тереться катер с портовыми властями. Вместе с ними в каюту капитана рвутся «добытчики» из экипажа катера. Пока капитан не одарит их блоком сигарет, «добытчики» не отойдут от его двери. Власти взирают  на это со спокойным равнодушием – они знают, что их ждут «крупные подарки». Дальше все происходит под аккомпанемент несмолкаемого слова «ДАЙ!». Это «ДАЙ» может разбудить капитана посреди ночи внезапным приходом агента, оно прыгает на него из уст лоцмана и врывается на ходовой мостик во время  швартовки в лице матроса с буксира. Здесь все с восточной важностью претендуют на достоинство, но, будучи бедными, смешно и безуспешно пытаются совместить его с попрошайничеством. У этих людей оно не считается пороком, и капитаны вынуждены его удовлетворять. Там и произошла история, ради которой я пишу этот рассказ.
Пройдя канал - мы догружались в Порт-Саиде, где египетские власти присылали к нам двух полицейских, которые, сидя у трапа, не давали посторонним пройти на судно. Один из них на короткое время стал моим знакомым. Он запомнил меня с моего первого появления в Порт-Саиде и не забывал здороваться при встречах так приветливо, будто я был его давним приятелем. Мне ничего не оставалось делать, как отвечать полицейскому тем же, хотя очень скоро я понял, что мой новый, похожий на толстого кота, «друг» не так уж  бескорыстен.  Наше общение всякий раз обходилось мне банкой кока-колы, или пачкой сигарет, которые «друг», как бы невзначай, просил ему принести. На грузовой вахте мне то и дело проходилось пробегать мимо его поста, и мы обменивались улыбками и короткими, ничего не значащими фразами на скудном английском языке:
-Как дела?
-Да ничего. Жарко сегодня!
-Да, жарко…
 В ту пору действительно было жарко. Грязный, потный и усталый  я сновал между трюмами по, заваленным замками и стойками для крепления контейнеров, проходам. Не было силы, которая могла бы заставить местных рабочих разобрать эти завалы, не дав им что-нибудь в подарок. Однажды старший помощник договорился с двумя арабами расчистить проходы  за четыре куска мыла и блок сигарет. Он передал мне этот «приз» и предупредил:
-Алекс, отдашь им, когда все проходы будут  свободны. 
-Мне кажется, этот приз останется  на судне.
-Почему?
-Там много работы.  Двоим - не справиться.
-Ничего, за блок сигарет и не то сделают, – засмеялся старпом.
Наблюдая за погрузкой, я проходил мимо этих людей и убеждался, что они действительно рьяно принялись за дело. Один был стар.  Боюсь назвать его возраст – в нищете люди дряхлеют раньше, но при нормальной жизни  так выглядел бы шестидесятилетний мужчина. Второй – юноша - только вышел из детского возраста. У него были пухлые губы, гладкая кожа, но тело уже подходило для взрослой работы, хотя  неловкие  движения рабочего выдавали, что он к ней еще не привык. Зато старик оказался  спорым на дело, он быстро и ловко разбирал завалы из крепежа и перебрасывал стойки и замки своему юному напарнику, укладывающему  их на главной палубе. От работы старика зависело, как скоро  они справятся с заданием – юноше же оставалось только поддерживать взятый им темп. Примерно через три часа они закончили все и встали возле меня, как две усталые, тяжело дышащие, ждущие награду собаки. Я провел молодого араба в надстройку, отдал ему сигареты, мыло, вывел рабочего наружу и вернулся  в операторскую комнату, чтобы проверить замеры  балластных танков.  Когда я снова вышел на палубу, то застал обоих стоящими перед котообразным  полицейским. Пожилой араб уже распечатал блок сигарет и протянул  ему две пачки. Полицейский взял их  с недовольным видом, и что-то сказал по-арабски. Старик нехотя вытянул еще одну пачку, но тот требовал больше.  Тогда в беседу вмешался молодой араб. Не знаю, что он сказал, но полицейский замер на секунду,  потом вырвал из рук старика весь блок и с размаху швырнул его в воду. Рабочие молчали. Старик смотрел вниз, в то время как молодой араб направил возмущенный взгляд в сторону полицейского. Глаза «кота» загорелись как два черных прожектора, он сломал ими взгляд юноши, и тот опустил его под короткие, толстые ноги полицейского, но сделал это слишком поздно. «Кот» подскочил к молодому рабочему и сильно ударил его в рот тыльной стороной ладони. Голова юноши качнулась назад, он отпрянул к борту, но полицейский не оставил свою жертву в покое. Он почти  прижал юношу к борту и, непрерывно крича что-то в его лицо, то и дело «смазывал»  парня по окровавленным губам. Вид пущенной крови нарушил мое равновесие, и мне захотелось воткнуть кулак в жирное брюхо полицейского. Тщательно маскируя и сдерживая закипающий гнев, я спросил:
-За что ты его?
-Он плохой человек! -
   Выкрикнул толстяк с непоколебимым убеждением в своей правоте, и я понял, что это убеждение может разрушить только человек обладающий властью или силой. Моих сил и ненависти хватило бы, чтобы опрокинуть «кота» на грязную палубу, но он был египетским полицейским, и у меня не было над ним власти. Мы напряженно смотрели друг другу в глаза и без слов понимали, что происходит в душе у каждого. Мне не удалось скрыть свой гнев, и, кажется, его все-таки хватило, чтобы охладить пыл блюстителя порядка. Он презрительно посмотрел на юношу, сказал ему несколько слов, указав рукой на трап, и несчастная пара безропотно направилась на берег. Там, у бетонной стены, юноша заплакал, а старик принялся его утешать. Я пошел в свою каюту, взял две пачки сигарет и спустился с ними на причал. Молодой араб уже перестал плакать, но еще вытирал грязными руками мокрые от слез глаза, размазывая грязь и кровь по своему и без того чумазому лицу. Мой подарок он принял как должное и тут же стал раздавать сигареты окружившим  его босоногим приятелям. Было видно, что ему дорого их участие, успокоительные слова и дружеские похлопывания по плечу. Никто из этих людей не смотрел в сторону полицейского. Я тоже перестал его замечать, и больше мы никогда не встречались. Старик и юноша  истерлись из моей памяти, но всякий раз, когда мне приходится бывать в этих местах, я вспоминаю этот случай.  Я вспоминаю также, что мои далекие предки шли когда-то за Моисеем по этим горячим пескам.  Вспоминаю и чувствую облегчение:
    - А все-таки хорошо, что Моисей вывел нас из этой страны…!             
   

               25.05.02    Кирьят-Гат.