Стаккато августа или микстура для выживания

·                Я взошел на вершину горы.
·                Шапкою помахал, сам не знаю кому.
·                Снова спустился вниз.

·                Исикава Такубоку

Раскаленный плазменный шар, типичная звезда-карлик, устойчиво освещает комнату, в которой я просыпаюсь и с наслаждением слушаю прелюдию Чюрлёниса,  которая постепенно переливается в жемчужно-нежную тарантеллу Гаврилина из балета «Анюта».
Потом осознанная необходимость распахивает мои глаза, приводит тело в вертикальное положение и под прочные звуки этюдов Карла Черни предлагает мне душ, расческу, дезодорант, зубную пасту, как ноту «до», и розовый крем «Утро».
Кофе пахнет грустной песней Дассена, на карнизе окна воркуют толстые голуби, солнечные блики веселятся на стеклах, и очень хочется в Париж. Но Черни выталкивает меня на умытую дождем улицу по направлению к рынку.
Кроны высоких деревьев охватывают сознание незабываемым голосом Карела Готта, тонкой мелодией Таривердиева, и я вхожу в длинную тенистую аллею, где тишину нарушает своим вальсом до-диез минор грустный гениальный Шопен. Первые желтые листочки разрывают летний стан редкими бемолями. Скоро наступит осень, а передо мной появляются торговые ряды.
Рынок. Базар. Щелкают кастаньеты, звенят бубны, гудят барабаны. Мечтаю купить янтарную дыню и поехать в гости к старинной подруге, но вместо этого достаю из кармана две авоськи, кошелек и смело вступаю в щедрый рыночный август. Над виноградом и грушами витает размножившийся «Полет шмеля» Римского-Корсакова, и я с опаской обхожу агрессивные многокрылые облака.
Мои долгоиграющие планы распространяются на молочно-зеленый шарик семейства крестоцветных, фиолетовый мячик семейства маревых, на золотистые головки семейства луковых, а также на два совершенно не похожих друг на друга вида семейства пасленовых, троицу из семейства зонтичных и зелено-красное семейство перечных. Выражаясь по-другому, но используя те же буквы, я намерена купить капусту, свеклу, лук, картофель, помидоры, морковь, укроп, петрушку и сочный сладкий перец.
Виртуозный трудоголик Карл Черни еще утром напомнил мне о том, что я должна сварить борщ, приготовить салат и поджарить картошку. Мне удается быстро и экономически приемлемо выполнить упражнения по закупке разнообразных овощных семейств. Тяжелые авоськи оттягивают руки, а в напряженные мышцы вливается настойчивый Рихард Вагнер, и мне очень хочется доехать до дома в такси.
Однако, с некоторых пор я очень хорошо понимаю, что деньги делятся на две части. К одной части относятся деньги, которые можно тратить, а в другой части находятся деньги, которые нужно экономить. В моей семье бывают в наличии только вторые деньги, и поэтому я иду пешком.
Мысленно распределив вес авосек на все активные мышцы и вежливо заглушив Вагнера, я выбираю наиболее короткий путь к моему жилищу, но не могу отказать себе в маленьком удовольствии и медленно прохожу вдоль благоухающего цветочного ряда. Среди хризантем, роз и гладиолусов искрятся вальсы Штрауса-сына, но вдруг я начинаю слышать, как фальшивят несчастные инструменты, потому что нежные растения слишком плотно и пошло упакованы в жесткие целлофаны ярко-кислотных оттенков.
Штраус замолкает, а мой путь лежит мимо длинного супермаркета с итальянскими зеркальными стеклами. У подножия чудо-магазина алеют и зеленеют свежие ухоженные клумбочки, создающие устойчивую гармонию типа Челентано дома, на концерте и в личной студии. Всё здесь поет и наслаждается надежностью и восторгом.
Наслушавшись Адриано, я заворачиваю за угол. Здесь на тихой улице торгуют всякой всячиной в палатках две Людмилы, мои давние приятельницы. У бывшего инженера-химика Людмилы Петровны я покупаю упаковку ваты, а у бывшей учительницы физики Людмилы Витальевны приобретаю пачку бумажных салфеток. Мы перебрасываемся парой любезных фраз, и мои авоськи поступательно движутся дальше.
Неожиданно я начинаю мычать себе под нос старую песню Бернеса «Ну что сказать, мой старый друг, мы в этом сами виноваты…» По-моему, на меня нехорошо покосился одинокий дедушка с почти военной выправкой. Мне очень хочется сказать ему: « Вы хочете песен?  Их есть у меня». Но я, к сожалению, этого не делаю, а вхожу в огромный уютный двор с чудом сохранившимися детскими качелями, лавочками у подъездов и множеством старых деревьев. Я обожаю этот двор, потому что здесь лижет асфальт своими дивными ветвями огромная раскидистая плакучая ива.
Вот тут-то и начинают звучать громко и чисто полонез Огинского, а потом «К Элизе» Бетховена и «Песня Сольвейг» Эдварда Грига. Я мечтаю избавиться не только от веса авосек, но и от своего собственного веса и легким зонтиком спелого одуванчика улететь в город моего детства на берег Днепра, где по веселым волнам мчатся дюралевые моторки, и множество старых, средних и молоденьких ив склоняют свои зеленые косы к бело-желтому песчаному берегу и тихим чистым волнам. Там в ветках живут изящные удоды, а рядом с камышами желтеют и белеют на плоских темных листьях, напоминающих сердца, водяные кувшинки и лилии. Я умею вспоминать запахи и, забыв обо всем, вдыхаю полной грудью аромат днепровской воды, чистый, голубой и зеленый. Чайки вздрагивают на волнах, как редкие ноты, и Моцарт тихо играет на клавесине.
Медленно и деревянно ноги приводят верхнюю часть моего тела к дому, и наступает антракт, наполненный пыльным подъездом и скрежетом грязного лифта. Левая рука почти роняет продуктовые килограммы, а правая поворачивает ключ в замочной скважине, и я, наконец, вхожу в свою скромную келью.
Под вальс Андрея Петрова шумит быстрый прохладный душ, и на меня запрыгивает легкий домашний сарафанчик. Проворные руки бездумно выкладывают на стол и в кухонную раковину разноцветное овощное великолепие, и «Венгерские танцы» Брамса звенят и переливаются над перцами, помидорами, нарядной зеленью.
Потом обязательный Черни моет, чистит и режет вместе со мной свежую сочную красоту. Хрустит и потрескивает капуста, оранжево и жёлто прощаются со своей первозданной формой перцы, слегка всплакнули томатным соком красные и желтые помидоры, укропно-петрушечный букетик распадается на ароматную горку. Я напеваю грустный романс: «А напоследок я скажу, а напоследок я скажу» и режу белоснежный круглый лук тонкими полукольцами, чтобы заранее перемешать его с солью и ломтиками сладкого перца для создания будущего салата.
Чтобы борщ получился вкусным, я быстро делаю из самых мягких томатов побольше сока, а потом приступаю к чистке картофеля. Вот так же когда-то чистила картошку дорогая моя бабушка, но только в другой кухне и в другом городе. Она с грустью смотрела на обнажающиеся клубни и рассказывала мне о том, что знаменитую песню
«Смело мы в бой пойдем за власть Советов
И, как один, умрем в борьбе за это»
предприимчивые красноармейцы позаимствовали у белогвардейцев, прихватив заодно и красивую мелодию. Только у белых воинов слова были несколько иные:
«Смело мы в бой пойдем за Русь святую
И, как один, прольем кровь дорогую».
Теперь мне тоскливо и жаль, что тогда, давно я была не очень любопытной девочкой и задавала бабушке слишком мало вопросов, а она, оберегая мое пионерское сознание, рассказывала о своей молодости скромно и сдержано.
Картофелины по одной ныряют в большую кастрюлю с водой, солнечный луч попадает на прозрачную поверхность, и мне кажется, что это не картошка, а крупная белая галька смеется на дне реки. На этой реке раньше жили белые и черные лебеди. Я слышу Камиля Сен-Санса и вспоминаю уникальный танец Майи Плисецкой. Интересно, что было бы, если бы наши талантливые и гениальные современники не искали бы мировой славы, и не только славы, в чужих театрах, концертных залах и стадионах, а учили бы местных детишек, беседуя между делом с позиций профессиональной культуры с распоясавшимися политиками и олигархами. Жаль, что для них, истинного цвета нации, это невозможно так же, как невозможно до конца понять истинную причину гибели профессионального десантника генерала Александра Лебедя. Туман застилает глаза и слышится откуда-то изнутри надрывная щемящая мелодия, как будто великий Никколо Паганини играет на одной струне свой последний концерт.
Пожалуй, начищенной картошки достаточно, чтобы сварить борщ и поджарить ее в большой сковороде. Я выбрасываю очистки и слышу звонок в дверь. Это пришла Марина. Мы выпиваем с ней по рюмке водки, закусывая хлебом с моей фирменной заправкой для салата, выкуриваем по три сигареты, и Марина рассказывает, что у нашей давней подруги Ольги умер тридцатилетний единственный брат, а Ольга не смогла поехать на похороны, потому что на самолет денег не было, а поездом все равно опоздала бы. За последние полгода это уже второй случай, когда наши подруги не смогли попрощаться с самыми близкими людьми. До этого такая же ситуация сложилась у Тамары, которая опоздала на похороны родной сестры.
Марина уходит, я тупо смотрю в стену и вспоминаю слова старой песни: «Люди идут по свету, им, вроде, немного надо…» Надежный Карл Черни выводит меня из оцепенения, и я активно принимаюсь за варку борща. Сначала слышится шипение, потом кипение, а потом получается городской овощной борщик. Он получается обязательно, потому что я тоже технолог-профессионал. Правда, не кулинарного техникума, а микроэлектронного производства, но это не столь важно. Любые профессиональные навыки еще никогда не бывали лишними.
Звучат «Четыре времени года» Антонио Вивальди, жарится крупными кусками щедрая картошка, дочь читает книгу голодными глазами, муж приходит с работы и приносит письмо от подруги Галины из Беларуси и бутылку белого вина. Я укладываю в салатницу слоями куски красных и желтых помидор, потом тонкие сочные ломтики лука и перца, сверху ложатся лепестки зелени и янтарные капли подсолнечного масла. Этот салат не нужно перемешивать, он красив, как подарок Бога, потому что в естественной простоте всегда присутствует особая изысканность.
Мы почти молча накрываем стол, и наступает питательный антракт семейного обедо-ужина. Рыжий картофельный аромат благоухает укропными звездочками, а телевизионные дикторы вещают немузыкальные новости, в основном, под мощные аккорды Вагнера.
После трапезы кто-то моет тарелки, а кто-то выключает телеящик, не в силах созерцать толстые задницы американских околоактеров с липкими улыбками на разных частях человеческих тел вперемешку с кислотными клипами попсофонограмщиков.
Над балконом нежно и сиренево повисает сигаретный дым песен Визбора, Дольского, Митяева и всех тех, кого мы никогда не перестаем любить. Гитарные переборы пахнут костром и осенью. Мы допиваем вино, муж отпускает на покой нашу струнную богиню, а я испытываю вину перед соседями, но все-таки беру с полки заветный диск.
Наступает мгновенная тишина с легким игольчатым потрескиванием, а потом вдруг кажется, что не звезды мерцают в высоком ночном небе, а мириады нот вырвались на свободу из всех музыкальных альбомов, и звучит чистое сопрано, и вступает всеобъемлющий бас, и наполняет душу и пространство великий хор. Это Вольфганг Амадей Моцарт приносит ко мне свой «Реквием». Я зажигаю свечу, вижу испарину на его больном челе и опускаюсь вместе с ним в общую могилу, и поднимаюсь вслед за ним во вселенную его гениальной вечности…
… Бледнеет и уплывает лунный свет, стыдливо прячутся звездные ноты, первый зеленоватый луч звезды-карлика немеет на горизонте предрассветной дрожью, мои веки сонно тяжелеют, а молодой веселый Вольфи берет в руки флейту и дарит мне свою нежную мелодию прощания и прощения.