Экземпляр

ЭКЗЕМПЛЯР

«ПОЧЕМУ БЫ НЕТ?» - ТИМОТИ ЛИРИ» -
Строчка получилась не такой, как предвкушалось.
- Берешься за лист как китайский каллиграф..., - подумал Ступорев, глядя на буквы, неожиданно выстроившиеся по росту, с Петром Великим во главе и карлой во конце вместо ровной гренадерской шеренги, - а выходит... Черт. Надо было дату указать. Ладно, потом.

Он закрыл ежедневник. Еще одно «последнее адье» под мягким коричневым переплетом. Большим выдумщиком был Лири. А ушел с простым «почему бы нет?». На прощание из уст одухотворенного шарлатана выпорхнула скромная траурница, к радости Ступорева, только что аккуратно упрятавшего ее в кожаный гробик. Пришпилил серебряной булавкой гелевой ручки.

Год назад у Ступорева умер слепой и больной отец. О его последних минутах мать рассказывала со спокойствием, от которого делается за рассказчика страшно: «Лежал в кухне на диванчике. Тихо лежал. Потом сказал: «Ближе... ближе...», - и все».

На девятый день поминали в редакции. Через стенку компьютерщики «обмывали» рождение дочки у своего начальника, приятеля Ступорева. Заходя в редакцию, коллеги-компьютерщики скорбно выпивали ритуальные стопки. Возвращаясь к себе, уже в ликовании пили ту же водку и закусывали теми же продуктами в ассортименте, что у соседей в трауре. Из практицизма – примета времени -  поминки и рождение организовали в складчину, учитывая общий профком, сплоченность коллектива и приятельские отношения Ступорева с новым папой. Журналисты, заходя к компьютерщикам, присоединялись к веселью, при чоканье расплескивая теплую водку. Перкуссионный эффект безвременья – он же примета времени - шуршание разовых стаканчиков вместо колокольного дореволюционного звона бокалов и глухого советского стука граненой посуды. Шорк - шорк –  бульк. Возвращаясь к себе в кабинет, журналисты снова кручинились и продолжали тризну без тостов и чоканья. Потом снова шли к цеховикам радоваться. Ступорев тоже шуршал стаканом у компьютерщиков и аскетично пил у себя. Папа, в очередной раз вернувшись от журналистов, вспомнил, что уже семь лет как сирота. А Ступорев, разведенный три года назад,  рассказывал, как «очень прекрасно» купать бэйби несколько раз в день и какую температуру воды нужно соблюдать. В хождениях туда-сюда похоронная команда и поздравительная бригада безнадежно смотались в один клубок, как два электрошнура, на распутывание которых не хватит никаких нервов. Шарада «в моем конце мое начало».

На следующий день он записал «последнее адье» отца в чистый ежедневник и забрал книжку домой. Куда двигался отец, к чему «ближе»? За троеточием следовала плюс бесконечность догадок и маршрутов. Троеточие – любимый знак пунктуации Майи. Иногда, по настроению,  она так и подписывала  свои «и – мэйлы»: «М...»
 Бессонница – многоточье
            Гудков в телефонной трубке... –

Как написал Ступорев - поэт в единственном своем стихотворении. Убивая обычный серый-дождливый-рабочий день в переписке с Майей, он отправил: «Ты – девушка троеточий. Это тоже напоминает дождь.»
 И за этими знаками препинания Ступорева ждали либо солнце, либо ливень, либо харакири.

«Моя первая бабочка», - подумал Ступорев, вновь обратившись к единственной пока записи. – «Бражник, в честь пьянки, где перемешались родины и похороны.»
Почему бабочка? Разумеется, он этого не знал. В птицах тепло жизни, они летят скелетом, плотью, кровью, физическим усилием. Насекомые полны треска, жужжания, зудения – суета сует, и все суета.  Бабочки. Невесомый, как выдох, полет? Загадочный цикл: гусеница – куколка - порхающий цветок? Таинственная смерть в неведомых усыпальницах? Мумифицированная жизнь после смерти на булавках лепидоптеристов?
 
Как сказала бы его бывшая жена, «на дурости лет» Ступорев увлекся коллекционированием бабочек. Его бабочками стали предсмертные слова, фразы и строки. «Если б я был сексуальным маньяком, или если я им буду, моя кличка – «Лепидоптерист». Ни один мент не выговорит», - весело думал Ступорев. В его коллекции не было породистых особей и бастардов.  На смертном одре и титаны, и обыватели были равно таинственны, прекрасны, гармоничны, страшны неисчислимым разнообразием предлагаемых на выбор  путешествий в непроглядную первобытную темноту.

Траурница Лири покорила Ступорева, как до этого очаровывал каждый экземпляр «папийонки», налетевший на булавку его гелевого пера. Лири вел естественный диалог с Аидом, никакого страха, рабского угодничества, мелкого подхалимажа или крупного пафоса, но и никакого панибратства. Так разговаривают по телефону: просто. Где кончается простота, начинается «нетелефонный разговор». Хотя стоит ли удивляться? Он и при жизни был завсегдатаем других миров. Таких человеков не хоронят под «Ту-104» самый лучший самолет», музыка Шопена, слова народные, музыканты пьяные. Не будучи специалистом в науке о бабочках, Ступорев подыскивал им свое собственное имя, которое становилось Именем Собственным. С этим экземпляром все получилось само собой, настолько он был музыкален. Гармоничный моцартовский аккорд: ТИМОТИЛИРИЯ! «Руку, Церлина, дай мне, в домик с тобой пойдем. Все сохранится в тайне, будем мы вдвоем».  Это любил напевать и наигрывать на фортепиано отец Ступорева, находивший в музыке и словах утонченный эротизм, в то время как его друзья, такие же честные коммунисты и фронтовики, пели про страну, «штурмовать далеко море», «Сталин дал приказ» и про «девушки потом». Под впечатлением эротического дуновения ХУ!!! века, Моцарта (ударение на второй слог, так у Пушкина и отцовских друзей-ветеранов), Ступорев переложил траурницу на французский лад: «Пуркуа па?». ПУРКУАПАРИЯ. «Если кому-то из поэтов понадобится рифма для араукарии, она у меня есть. И только у меня. Больше ни у кого в мире», - думал Ступорев, удивляясь гармоничности и этого имени тоже. Более приглушенное и языческое, горное, майя – инки. Майя. А далее его захватило оригинальное звучание траурницы – Why Not? – «ВАЙНОТТА».  Уна нота. Уна последняя нота.

Итальянцы. Когда-то Ступорев считал их милейшими людьми: Мастрояни, Версаче, Феллини. Софи Лорен! Сфокусированность на милых лицах и зовущих попах Тинто Брасса. Макароны, футбол, «Декамерон». Затем Майя стала работать в итальянской фирме. И симпатия к итальянцам прошла. Коррумпированный народ! Тщеславные индюки. Немаскирующиеся жулики. Поэтому им так комфортно на территории бывшего СССР. Взяточники и прелюбодеи, мужиков на работу принимают за деньги, а женщин за кровать. Жадные коварные сукины дети. Доны Гуано, гораздые трахнуть донну Анну, но всегда успевающие смыться до прихода Командора. И это страна моды и оперы? Чушь. В столе у Ступорева лежал наполовину готовый материал, что такое итальянцы, про их невероятные приключения в России. «Ты необъективен», - можно было упрекнуть Ступорева. «Да! Я необъективен!» – легко согласился бы он. – «А можно быть объективным, если Майя у них работает?»
- Ты знаешь, я не наводил про тебя никаких справок, хотя легко мог бы это сделать, при моей профессии, - сказал Ступорев Майе, и соврал. Потому что справки навел.
- Ты бы не узнал ничего плохого.
- Конечно. Но справок я, тем не менее, не наводил.
- И что из этого следует?
- Что ты только такая, которую я ощущаю. Мнения других меня абсолютно не интересуют. Кроме твоего. И твое не решающее. Ты себя не знаешь. А хочешь узнать - спроси меня.
Я – Ты, Тебя – Меня, все с большой буквы, переплетение местоимений, искусство быть собой, искусство быть другим.
- Да? Как-нибудь спрошу.
- Сегодня в 20:30? Там же?
- Перке но?

Порхающий иероглиф.