Галка и Кучум

ГАЛКА

Первый раз, когда я увидел Галку, вороную рабочую лошадь с завода металлоизделий, мне было года 3-4. Она показалась мне такой огромной, что ночью приснился кошмар: по улице идут гигантские лошади - до неба, трясут гривами и высматривают сверху, кого бы укусить.  Наш частный дом граничил с заводской территорией, и для того, чтобы очутиться на конном дворе,  достаточно было перелезть через забор. Под присмотром старшего брата я научился, как подходить к Галке, как кормить её и гладить. Старый конюх дядя Ваня Бадабаш хорошо знал наших родителей, поэтому разрешал нам заходить в конюшню.

- Идите, глядите суда – какой тиливизирь, – показывал дядя Ваня рукой под приподнятый лошадиный хвост, из-под которого сыпались аккуратные шарики. Мы подходили ближе и, открыв рты, смотрели первое в жизни ТВ – настоящий телевизор в нашей семье появился двумя-тремя годами позже.  Каждый день я нетерпеливо ждал, когда заканчивалось рабочее время, и Галку распрягали. Пока снимали оглобли, я давал ей хлеба, всякий раз боясь, что она вместе с угощением оттяпает мне пальцы. Относил в конюшню хомут, пахнущий Галкой, а затем и остальную сбрую. Масти лошадь была чисто вороной (отсюда и кличка), без пятен, статная, сильная. Я не смел просить конюха прокатить меня верхом, потому что страх перед огромной лошадью пересиливал это желание. Но однажды дядя Ваня ни с того, ни с сего взял и посадил меня на спину Галке: «Ну-ка, давай прокачу!» Ведя лошадь за уздечку, он обошёл весь конный двор, а я…

Я как будто попал в другой мир, в какую-то сказку. Кто я? Это - я?! Голова кружилась. Упёрся ладонями в чёрную спину, ноги пришлось сильно раскорячить, чтобы охватить лошадиные бока. Сидеть было неудобно. Видел только чёрную гриву перед собой. Сердце замирало, босые ступни кололи сотни крохотных иголочек. Меня распирало от радости, гордости, от счастья я тихо подвывал «а-а-а-а». Страха уже не чувствовал и уже смог смотреть по сторонам, видеть брата, бегущего рядом, и смеяться. Как только конюх ссадил меня на землю, я кинулся домой,  перелетел через забор и стал рассказывать родителям, что сейчас произошло. Трудно припомнить более счастливые минуты в моей жизни. Наверно, так оно и есть.

По сравнению с заводской полуторкой, ютившейся в небольшом гараже, Галка была богаче и обладала, кроме конюшни, сараем с сеном, тремя летними подводами, санями и множеством других полезных вещей, включая ручную тележку для навоза. На самой большой подводе был закреплён кузов с небольшими бортами, обитый железом. На ней осуществляли, по терминологии современной логистики, перемещения комплектующих и материалов со склада в цех и межцеховые передачи, а по-тогдашнему просто возили всякие железки в подмогу полуторке. На более лёгкой, обычной подводе дядя Ваня ездил по утрам на молокозавод за молоком, в городскую столовую за выпечкой для буфета. Ещё была подвода с высоченными бортами из ореховых жердей, она предназначалась для перевозки сена. Дядя Ваня сам косил траву за городом в  выходные дни, сам ворошил, сам копнил, сам привозил.

Иногда лошадь ночевала у хозяина во дворе, в сарайчике. После удачного калыма весёлый Бадабаш с поллитрой в кармане брюк распрягал её, заводил во двор прямо через калитку, а подвода оставалась на улице. Причём, без всякой сигнализации. Но так было не всегда. Когда конюх напивался в стельку и кулём лежал в подводе, Галка привозила его домой из любого места города или загорода, громко фыркала, ржала. На шум выбегала Бадабашиха, будила пьяницу, а вернее, только пыталась это сделать, потому что ей редко  удавалось поднять муженька. Чаще всего, баба, устав пинать бесчувственное тело, выносила голодной скотине ведро воды и чего-нибудь перекусить: отрубей, дроблёнки или просто соломы. Так лошадь с хозяином и спали на улице всю ночь до утра. А утром опять на работу обоим.

На заводе делали раскладушки. Каждый из нас хоть раз в жизни спал на такой чудо-кровати из дюралюминия. А вот Галке, с участием которой сделаны десятки тысяч раскладушек, не пришлось – лошади спят стоя. Сначала на производственной подводе со склада на заготовку привозила она трубки и стальные листы. Трубки распиливались, гнулись сжатым воздухом, получали нужную форму, сверлились под клёпки и пружинки, внутрь их для придания жёсткости забивались бужи – деревянные цилиндрики. Чумазые женщины, чернотой не уступающие лошади, зачищали наждачной шкуркой рамы, стойки и относили их на своём пупке на расклёпку. Разгрузившись, Галка ждала, когда со штамповки принесут ящики с кронштейнами, уголками, защёлками и прочей мелочью, везла их на голтовку, где детали, пересыпанные опилками, бились смертным боем в вертикальных вращающихся барабанах и выходили оттуда присмиревшими, со сглаженными кромками, без заусениц. Грохот в голтовочном отделении стоял страшный. Побывав там один раз, больше туда я не ходил.

Мы с братом излазили весь завод. Некоторые мастера гоняли нас, но рабочим было не до того. Никто не обращал на нас внимания, как, например, на мух. Интересно было в бужевой. Там работал дядя Тимофей, маленький мужичонка с длинными руками, которыми он при ходьбе почти не двигал, и руки висели у него, как у обезьянки. Было тихо, пахло деревом. Дядя Тимофей сидел за столом, из которого торчала стальная трубка с остро-преостро заточенной кромкой. Он брал деревянную плашку, приставлял к трубке и сильно бил по ней киянкой. В трубке оставался буж, а в плашке образовывалась дырка. Бужи двигались по трубке сверху вниз, как патроны в обойме, и падали в большой металлический ящик. Когда ящик наполнялся, дядя Тимофей относил его к двери, а позже его забирал дядя Ваня и отвозил на заготовку. Мы уходили отсюда с подарками - издырявленными плашками, через которые было интересно смотреть на мир. А вообще ими топили печки.

Вот куда было трудно попасть, так это – в гальванику. Там стояли ванны с кислотой, щелочью, солевыми растворами. Гальваньщики в клеёнчатой одежде, в резиновых сапогах, мотоциклетных очках, похожие на Ихтиандра,  погружали в ванны связки деталей на огромных крючках, как куканы с рыбой. Здесь детали после голтовки обезжиривались и анодировались. Пружинки же переносились и обрабатывались в ящиках с сетчатым дном. Кругом бурлило, гудел сильный ток, было жарко, вентилятор не успевал отсасывать вредные испарения. Одна ванна была самая страшная. В ней было налито что-то чёрно-зелёное, на огромных,  жёлто-красных электродах оседала бородавками соль. Говорили, что если окунуть туда палец, останется один мосол. Проверить, так ли это на самом деле, нам не давали и гнали в три шеи. Дядя Валя пришёл недавно с армии, подтягивался на косяке на одних пальцах, и с ним опасно было связываться.

Лучше всего было на расклёпке. Во-первых, интересно смотреть, как из разрозненных частей, получался каркас раскладушки. Во-вторых, клёпальщики никогда не прогоняли нас, а в-третьих, у них мы набирали хороших чинариков. Как красиво мужики работали! Молотки только и мелькали в воздухе, удары резкие, точные. Бывало, что за смену по десять рублей зарабатывали. Когда у них кто-то снижал какие-то расценки, клёпальщики изощрённо матерились, и было непонятно, кто же мог обидеть дядю Гену по прозвищу Свобода? Он отсидел срок за хулиганство, был сильным, коренастым, весь в татуировках. Дядя Гена с помощью жестов и могучего русского языка изображал, что надо сделать с нормировщиками, а мы под шумок набирали в карманы пружинки и заклёпки – пригодятся.

Собранные каркасы красились серебрянкой. У тёти Зины, высокой и худой – одни кости – женщины-маляра имелся краскопульт – несбывная наша мечта. Вечно пьяненькая от ацетона, а после работы – от портвейна, она прыскала на грязно-серые каркасы серебряным облачком, и те становились нарядными и сверкающими. Несколько раз  нам всё-таки удалось поиграться покрасочным пистолетом. Подобравшись в обед к стенду со свисающими гигантскими соплями застывающей краски, мы с братом включали на несколько секунд волшебную игрушку, красили принесённые с собой железки и быстро смывались.

Из покрасочной мы поднимались на второй этаж,  на сборку. Сборщицы иногда угощали нас конфетами, а хотелось, чтобы всегда. Тут же стрекотали ножные швейные машинки, шились из двунитки матрасы. Сборщицы просовывали в них проволочные штыри и, ловко орудуя шилом и кусачками, скрепляли пружинками матрас с каркасом. Готовые раскладушки упаковывались в плотную бумагу,  перевязывались шпагатом. Тётя Маша считала раскладушки, записывала цифры в тетрадку, а потом они по специальному желобу скатывались на площадку. От нашей помощи женщины никогда не отказывались. И нам интересно: бросишь раскладушку, а она катится вниз. А там Галка стоит, хвостом машет, пока её нагружают.

Вслед и мы сами съезжали по этому же жёлобу: «Дядь Вань, дайте порулить!» Я хоть и был младший брат, но ловче и настырней. Конюх сажал меня рядом с собой, давал  вожжи: «Мо-о-о, пошла-а-а!» Галка за много лет так изучила весь производственный процесс, что могла обходиться без принуждения, безошибочно везла груз по назначению.

 Эх, Галка, Галка! Не довелось тебе на скачках участвовать, да в ночном на лугу попастись, вольную пашню поднимать. Не чесали тебе шелковистую гриву частым гребнем, не вплетали красную ленточку, не подрезали фасоном хвост.  Скольким людям ты помогла устроить ночлег! Как там тебе - в твоём лошадином раю?



КУЧУМ

Моя мама в отпуск свой не отдыхала и детям балбесничать летом особо не давала. Смородину собирали в лесопосадках, а она продавала. Или в Юркин сад ездили работать. Почему он так назывался, никто не знал. То ли сторожа так звали, то ли – бригадира, то ли управляющего барского –  колхозный сад до революции был господским. Не одна мама - многие женщины брали с собой детей, племянников. Наша компания была самая многочисленная. Кроме моего старшего брата в ней были дядьки – младшие братья отца и матери, троюродная сестра. Иногда ездила бабушка. В 6 часов утра к автостанции приезжал из колхоза бортовой «газон». Городские рассаживались на двухдюймовой толщины лавки, а кому не хватало места, льнули к матерям, крепко ими удерживаемые – не на колени же садиться, не маленькие уже. Двадцать  минут езды по степной дороге – и вот сад.

Бригадир делал перекличку и распределял работы и места. Было два вида работ – сбор яблок и полив. Женщины и дети брали с собой пустые ящики, вёдра с пробитым дном (чтобы не утащили), лопаты и расходились от стана. Никогда больше потом мне не приходилось находиться в таком яблочном изобилии! Яблони изнывали от богатого урожая: «Сорвите с нас яблочки, сорвите скорей!» Первым делом все наедались ими, и хруст стоял по всему саду страшный! Затем женщины взбирались  по лестницам-стремянкам, рвали в вёдра румяные, сочные, красно-жёлто-зелёных оттенков плоды, а малые собирали с земли. Из вёдер урожай перекладывался в ящики. К обеду каждая рабочая ячейка складывала из них целую баррикаду, после обеда – чуть меньше.

Подъезжала на Кучуме чувашка Капитолина - пожилая, сухонькая, с морщинистым и вечно улыбающимся лицом, кричала: «Ящика несити-и-и-и!» В роду у Кучума были тяжеловозы. Такой же грудастый, с мощными ногами, огромными копытами, как на школьном плакате,  но вот ростом не вышел, чтобы считаться племенным. Пока нагружали огромную подводу, мальчишки рассматривали мерина, прикладывали к бокам ладони, угощали хлебом и сахаром. От него невозможно было оторвать глаз – мышцы дрожат, пена сваливается с губ, роет копытом землю. Перевозку яблок для Кучума мы считали ненастоящим делом и всегда спорили, сколько тонн он потянет. «Ой, говно потекла-а-а,» - смеялась Капитолина, силясь закинуть на телегу неподъёмный ящик и застыв вдруг с ним. Мама отгоняла нас от Кучума и заставляла помогать грузить: «По двое беритесь».

Лазать по деревьям строго запрещалось, поэтому мальчишки делали это осмотрительно, выставив кого-нибудь на атас. Лезли на вершину, где висели самые лучшие яблоки, куда не доставала лестница, набирали их за пазуху и спускались вниз. Собственно, ради вот этих яблок и ездили. Каждому работнику разрешалось увозить с собой килограммов по десять. Перед отъездом бригадир осматривал кузов машины, не припрятали ли там чего, а при посадке осматривал мешки и сумки каждого, оценивая на глазок вес. Больно жадных заставлял отсыпать лишнее. Дома яблоки резали на сушку, варили из них варенье, компоты и просто ели. В нашем маленьком дворе места для деревьев не хватало, росла одна только чахлая яблонька непонятного сорта. Как обстояло дело у других, не знаю, но разве помешает кому-нибудь мешок спелых отборных яблок? А труд никогда не считался зазорным, его цену никто не знал.

Кучум, в отличии от Галки, был ухоженным. Капитолина и её сестра Лиза, обе безмужние, жили прямо на стане и следили за мерином, как за сыном родным.  Он всегда был чистеньким, расчёсанным, подстриженным. Как только после работы его распрягали, он начинал носиться по стану, валяться на земле, разминать спину. Он как будто устраивал перед нами представление: «Смотрите, какой я красавец! А?» Потом принимался щипать траву и вываливал чуть ли не до земли нечто такое, не укладывающееся в воображении, что у нас глаза лезли на лоб. Пацаны хихикали, обращали внимание девчонок на необычную картину. Те отворачивались, а охальники хватали какую-нибудь из них и насильно разворачивали её лицо к захватывающему зрелищу, пока кто-нибудь из взрослых не разгонял всех: «Бессты-ы-ыдники… Ну-ка отпустите девчонку, хулиганы!».

Пока с яблонь ранних и средних сортов собирался урожай, зимние – поливались.  Вокруг каждого дерева делалась окружностью насыпь, метров 5-6 диаметром. Круги соединялись между собой арыком, так же с насыпанными краями. Местность была покатая, поэтому вода, наполнив один круг, перетекала к следующему. Работа поливщика заключалась в том, чтобы в нужный момент раскопать кромку круга и направить воду к следующему дереву, а самое главное, чтобы нигде не прорвало! Полив мне нравился больше сбора яблок. Всегда бы смотрел, как по иссушённой земле начинает течь вода! Идёшь вслед за потоком и наблюдаешь, как водные языки лижут песок, заполняют ямки, поднимают сухие листки, палочки, травинки. Какой-нибудь паук выскочит из своей норы, удирает. Хочется, чтобы он спасся, а всё-таки смахнёшь его обратно, если сбежал слишком быстро. А как он в воде себя поведёт? Будет ли плавать? А как пауки плавают?

Пока паука рассматриваешь, арык прорвало. Бежишь с лопатой засыпать промоину. Иногда минут десять возишься, пока не заделаешь дыру. До дрожи в коленках – а ну, как бригадир увидит! Грозный был Иван Николаич! Мог и уши накрутить плохому работнику. Поливщиков ставили по двое на ряд. Один раз мой напарник, десятиклассник, здоровый  такой, - сразу с утра сбежал. А мне тогда было лет 8. Ничего не сказал и ушёл своей девчонке помогать яблоки собирать. А тут как начало прорываться! То там, то там, да сразу! Напор что ли сильный дали. Подбегаешь к промоине, там одна грязь. Этой грязью разве засыпешь?! Издалека носишь землю, бросаешь её в дыру, а без толку – тут же смывает. Потом провалился чуть не по колени в жижу, ног не вытащить. Болото. Хоть плачь.

Бегал-бегал, засыпал-засыпал – засыпал всё-таки! И тут же на другую промоину, там то же самое. И, главное, никого рядом, кричи-не кричи. Ничего, справился. Время обед, а разве уйдёшь к маме – вдруг опять прорвёт? Ели то, кто чего с собой привезёт. Отмылся я маленько и  чую, что у напарника жареной картошкой пахнет из сумки, да на горчичном масле! Колебался, колебался и достал всё-таки пол-литровую банку, крышку открыл и съел несколько кусочков. Потом ещё. И ещё. Так всю и съел.  Перед отъездом признался своим дядькам, что съел чужую картошку, чтобы они меня защитили, когда бить будут. Но они сами чуть не побили того дезертира.

Так и ездили мы неделю-другую. Много чего ещё есть рассказать про Юркин сад - в прошлом году вспоминали с братом, когда я приезжал на родину. Говорю ему:
- Не помнишь, как коня звали? Не могу вспомнить – и всё! Крутится на языке.
- Кучум, – отвечает.
- Точно ведь – Кучум! Кучум! Эх, что за конь был!
- Мерин.
- Ну, да – мерин, - соглашаюсь.

Кучум, мы помним тебя! И Капитолину, и Ивана Николаевича – да всех трудяг.