Полковник брежнев. глава четвертая

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

А между тем, с Галиной происходило то, что даже самый разлюбезный читатель ну уж точно назовет сущим бредом. Но как знать: может судьба ее все же хранила, да и заработал маховик божьего изволенья, — а только в ту ночь Галя и  впрямь перелезла на обоженную Манечку. На ней и заночевала. Обессиленная, Галина уцепилась за спинной плавник хищницы и уснула с вечной своей мыслью, что все люди — сволочи: вот и Манечку ни за что ни про что обидели…

Снился ей сад весь в белых  цветах, и в каждом цветке трепетала капелька, — наверно, росы. Галина аж задохнулась от такой красотищи, и стала задыхаться больше и больше, — точно ей легкие все порвали. А это Маня на глубину пошла, и Галя, та самая Галя, которую мы все знали и все любили, — ее, короче, не стало…

Вернее, как? Там с ней (в момент самой смерти) что-то совсем уже дикое приключилось. Привиделось ей маленькое авто, майские рощи, что с посвистом промелькивали мимо, яркое предзакатное солнце, и на заднем сиденье машины толстый и лысый мужик, чем-то похожий на Винни-Пуха, но только противней, злее. И вот он, этот мужик, дремал и сквозь тонкую головную боль духоты и укачки думал; «Мир настолько един, что мы этого и понять не можем». Скажем, вот сейчас он, Бондаренко Валерий Валерьевич, медитирует; к тому ж у него болит голова и вообще мерещатся какие-то Гали, Манечки, а в другом совсем срезе мироздания он — розовая скала у зеленых холодных волн, и столетие для него — как секунда; а в еще ином срезе он — раненый сын индейца, которого объедают пираньи в мутных  волнах Амазонки; а еще где-то он же, в этот же самый миг, — бездумное дуновение ветерка или упорный танк на взгорке… И он живет честно (и одновременно!) все эти жизни, и один ОН не догадывается, что есть совсем другой ОН, совсем непохожий, но все же одновременный и в целом вечный. И что словесно оформленный разум господь дал одному из них — а именно, Валерию Бондаренко, — чтобы это все понять, или понять, что и не нужно, блин, ничего более понимать, бесполезно, и не нужно никем больше быть. Но не быть никем практически уже невозможно. Бесконечная жизнь-тюрьма!

Толстый лысый мужик посмотрел в глаза умиравшей Галине, открыл свои глаза и — исчез.

Галина аж заморгала в очумелой такой непонятке: как же так, — ведь только сейчас сидел, думал какую-то мутотень, — и вот на тебе, нет его!

— «Так ведь и я могу вся исчезнуть…» — подумалось Гале.

Она испугалась и огляделась. Под ней все так же была измученная, измаранная, наверное, уже понапрасну Манечка. Она только что вплыла в пещеру и замерла в каком-то не то сне, не то предсмертном оцепененье. Сколько хватало взора, всюду в пещере громоздились длинные, плотные и покатые туловища акул разных пород и расцветок. Все они спали.

Галя подумала, что Манечке нужно дать выспаться. Она спрыгнула со спины акулы и тотчас в заросли розовых, синих, изумрудных водорослей. Акулы, как облака, были теперь над головой Галины, а вокруг, в потоках чистой зеленой воды реяли гигантские, как деревья, кораллы и водоросли. И еще какие-то  мелкие побеги, рыбешки и звезды шевелились у нее под ногами, под мышками, у лица… Гале стало щекотно и весело, она поняла, что  попала в рай. Никогда прежде Галя о рае не задумывалась, и вот на тебе, — ее сунули сюда, можно сказать, почти насильно…

Но Гале понравилось это все, даже щекотка не досаждала.

Девочка стала пробираться меж зарослей и вылезла на тропинку. С камня у самой тропинки устремил на нее важный взор толстый прозрачный червяк. Он был важный и розовый, с лицом того мужика в авто, а внутри червяка мерцала только что  проглоченная пурпуровая звезда.

— А я знаю, кто ты, — сказал червяк, ухмыльнувшись хитро и даже нагло. — Ты Галина Леонидовна.


— С какой стати? — удивилась девочка. — Леонидовна-то зачем?

— Ну как же «зачем»? — червяк хитро прищурился, а звезда внутри него стала лиловой. — Ты же умерла уже. Значит, официально ты — Леонидовна. А при жизни это пока было необязательно.

— Что же, здесь все с отчествами? И ты?

— Разумеется!

Звезда внутри червяка стала бордовой, а сам червяк покрылся бордовыми пятнами, — то ли от гордости, то ли так себе, от вранья.

— А бог здесь где? — спросила Галина. Ей наплевать было на отчество червяка.

— Смотря, что ты называешь богом? — оживился червяк, и звезда внутри него пожелтела. — Бог — это самый добрый или просто создатель?

— Создатель у меня — папка, — четко отреагировала Галина. — Папка и  мамахен еще. А бог, конечно-наверное, самый добрый.

Звезда внутри червяка покраснела; сам же червяк как бы насторожился.

— А может, он самый мудрый? — как-то просительно промямлил червь.

Явно подсказывал или путал.

— Он самый-самый! И точка! Ясно тебе, червяк?

— Ну, тогда проходи. — он сразу обмяк и весь позеленел вместе со своей полусварившеюся звездой.

Галя пошла по тропинке, совершенно забыв, что червяк так и не ответил на главный ее вопрос. Отвязался — и ладно.


…Она шла по тропинке между чудесных цветов и пышного разнотравья, и никакие акулы не реяли больше над ней, а стояли в блекнувшем к вечеру небе розоватые облачка. Мир перед ней расстилался тихий, добрый, похожий на радугу, и Галина понимала, что ничего-то больше ей не грозит, никто не посмеет ее обидеть в трудной борьбе за духовное становленье (именно так всю эту тяжелую мутотень называли когда-то в школе).

Она шла среди бесконечно менявшейся, безграничной радости, и чувствовала, что ей просто надо вот так идти, идти и идти, и что сам этот путь уже есть, наверное, бог…

Солнце светило откуда-то слева, — низкое, красное, близкое, как цветок.

— «Классно-то как!» — подумалось Гале.

…Два гигантских, мохнатых – по виду жужелицы – подхватили Галину одновременно под мышки и  вонзили в нее свои щетинки. Галина онемела от боли и страха, а они волокли ее уже в сторону алого огненного шара.

Шар становился все ближе, ближе. Галя видела уже жгутики протуберанцев вокруг него.

— «И вовсе это не шар никакой! — в последний миг промелькнуло в мозгу, — не шар, а…»

Жужелицы раскачали, как следует, Галю и метнули ее в вихри пламени. И дикая боль, поглотив, мгновенно разодрала ее на мириады новых деловитых протуберанцев…


ИЗ ДНЕВНИКА ПОЛКОВНИКА БРЕЖНЕВА: «Сегодня перед  ужином получен, наконец-то, приказ из  Центра углубиться в джунгли в направлении Свамо-Макамо. Это и вовремя: зулусам постоянно нужно давать работу, иначе это такой народ!.. Ума не приложу, что мне делать с месье Шопеном: он сущий ребенок: наивный, капризный и злой. Увлекся культом какашек и слышать не хочет ни о каких мазурках. С ним просто нет никакого сладу: насушил из какашек дубинок и лупит ими по барабанам, по деревьям, по головам. Крики, вопли, грохот. Есть жертвы. Решил его пристрелить завтра: куда нам в поход такого?

Но главная моя забота — это, конечно, дети. За Галочку я спокоен, она, может, не пропадет, но вот Максик… Мал он еще, чтобы выжить, и нос сует всюду, как будто везде его ждут добро и счастье. Это все Викино воспитание! Конечно, жалко и императора, — но это как бы официальная скорбь. Кстати, Берия де Мерси объявил себя коннетаблем. Давно ли я его мушкетером отжиматься двадцать пять раз заставил…

Господи, как же мне смутно, нехорошо. Пойти, что ли, к Мндрубме?..»

Леонид Ильич захлопнул блокнот, спрятал его в планшетку и вышел из  хижины, в которой квартировал.

Влажно-душная тьма охватила его. Из джунглей кричали павианы, всюду трещали цикады, точно радуясь темноте. Зулусы все уже спали.

Огромная мохнатая, похожая на клок пепла бабочка стала бестолково и неуклюже кружиться перед ним, задевая лицо, плечи, ноздри…

— Отвяжись, проклятая! — Брежнев чиркнул зажигалкой, решил бабочку подпалить. Та метнулась куда-то вверх. Может, и  совсем улетела, — до бабочки ли теперь?


Леонид Ильич еще издали заметил свет в хижине колдуна.

— «Двужильный мужик! — с восхищением подумал полковник. — Сегодня после ужина трех здоровенных негров-банту в жертву какашкам распотрошил, а после еще полчаса прыгал, как заведенный. И теперь, поди, еще молится…»

Дикий, истошный вопль раздался вдруг в хижине Мндрумбы. Брежнев мигом расстегнул кобуру и, положив палец н предохранитель, метнулся к обиталищу колдуна.

ИЗ ДНЕВНИКА ПОЛКОВНИКА БРЕЖНЕВА: «Не сразу я отважился заглянуть туда. Но все же вот заглянул и увидел, что Мндрумба и впрямь молился. Обычно, если он молится один, то просто сидит на корточках и покачивается, закрыв глаза, из стороны в сторону, и что-то такое тихим голосом курлычет, — иногда, мне кажется, животом.

Но на этот раз он сложил руки на груди — ладонь к ладони, как католик, — и его глаза были открыты, и он смотрел далеко-далеко. А потом вдруг задергал тазом, да так споро, что член его, лежавший на лбу у Шопена, так и захлестал, так и зачмокал. (Только тут я заметил, что в хижине был и  Шопен, и сложное жабо его было совершенно разодрано, напоминая развалившийся капустный кочан, и в пятнах крови). И я увидел, что кожа и мясо на груди его совершенно разворочены, и ребра белеют почти наружу, а сердце, небольшое, красно-сизое, тихо вздрагивает порой. Рядом валялся ритуальный топорик, черно блестевший от крови».

— Мндрумба! — тихо позвал Леонид Ильич.

Колдун не сразу очнулся от своего созерцания дали, не сразу поднялся навстречу полковнику.

— Проходите, экселленц!

Брежнев, пригнувшись в низкой двери, вошел.

— Зачем ты убил его без  моего разрешения? — спросил он строго.
— Я его не убил, я его ПРИГОТОВИЛ, — возразил колдун

— Есть будешь?

— Нет, экселленц, не есть. Зомби делать буду!

— Тебе зачем?

— У меня мысль давно эта крутится, экселленц. Сделать зомби из него и заслать к Гитлеру.

— Зачем он Гитлеру?

— А убьет его. А иначе придется сильно много людей положить. Зулусы саванну любят, джунглей боятся, многие с непривычки и перемрут.

— Гуманист! — усмехнулся Брежнев. — Покажешь, как зомби делается?

— Зачем вам зомби? — насторожился Мндрумба. — Берию чтоб убрать?

— Я этого НЕ ГОВОРИЛ, колдун! — насторожился Леонид Ильич. — Я солдат, должен всегда выполнять приказы. Кто ж виноват, если Берия такой умный, что коннетабль уже?

— Он опасный, палач! Он хочет убить ваших детей!

— Дети! Где они, мои дети? — горько вздохнул Леонид Ильич.

И такая тоска прозвучала в его словах, что колдун аж вздрогнул:

— Не надо так, экселленц! Все образуется! Глядишь, и дети живыми будут…

— А сейчас они какие? — ужаснулся Брежнев.

Мндрумба задумался:

— Есть один верный способ поглядеть мне, что с ними, да не знаю, согласитесь ли вы…

— Ну? — Брежнев схватил колдуна за плечи, встряхнул его.

— Во-он там, в уг-лу, - Мндрумба клацнул зубами, так тряс его командир. — Масло есть пальмовое, во-он в бутылочке. Если вы им себе ягодицы намажете, а я над ними заклятье произнесу, то увижу, что с ними…

— А я?

— А что вы?

— А я как сам-то увижу? Я же отец им, в конце концов!

— Только на ягодицах близкого родича увидать смогу. Да не волнуйтесь вы, экселленц! Вам-то я врать не стану…

— «А вдруг обманет?» — подумал полковник, а вслух сказал:

— Вот что, Мндрумба! Сделай сначала зомби. Погляжу я, какой ты колдун-то на самом деле! А после и на детишек моих посмотрим…

Мндрумба пожал плечами, но спорить с начальством поостерегся.

Он лишь попросил Брежнева отсесть в самый дальний угол хижины. Потом поместился в головах у трупа и застыл там, словно чего-то ожидая.

— Мган! Мга-ан!! Мган-ган-га-ан!!! — трижды выкрикнул он. Так мать зовет ребенка к столу.

Следом Мндрумба трижды со свистом втянул в себя воздух, трижды с шумом испустил газы и трижды звонко хлопнул себя по ушам. И только затем упал на труп и отгрыз от артерий сердце.

Но не стал его есть: сразу вынул изо рта и трижды провел им себя по причинному месту. Потом отложил в сторону, как нечто совсем теперь постороннее, и приник к обгрызкам аретрий.

Кровянку колдун пил жадно, чмокая и дергаясь всем телом, точно он был на бабе.

— «Гадость какая! — подумал Леонид Ильич. — Дикарь проклятый!..»

Между тем живот у Мндрумбы раздулся и стал  похож на овальную черную кожаную подушку.

А дальше произошло самое страшное: колдун схватил ритуальный топорик и, ловко вертя им как штопором, вырезал у Шопена оба глаза.

Мндрумба плюнул на каждый из них, встряхнул и тоже отложил в сторону, к сердцу.

Потом склонился над кровоточившими глазницами и подул в них.

И тут Брежнев вздрогнул от ужаса: пустые глазницы освтились вдруг изнутри ровным лиловым светом. Следом свечение распространилось и по всему телу бывшего композитора, а там, где зияла разодранная грудина, восстала пирамида из пламени яркого сиреневого оттенка.

Труп неслышно, но мощно пылал, распространяя тяжелый и сладковатый запах.

Колдун взял сердце и стал коптить его на этом пламени, глубоко погружая руки в огонь.

Когда оно покрылось плотной и черной корокй, Мндрумба в три приема сожрал его.

Затем прокоптил и  сожрал оба глаза.

Самое жуткое было, однако, в том, что труп при этом холодно, сдержанно усмехнулся!

— Господи, прости наши грехи тяжкие! Спаси и сохрани нас, господи!.. — пролепетал Леонид Ильич.

Мндрумба вдруг замер в замешательстве, а труп поднял руки. Брежневу показалось, что вот сейчас он восстанет, придушит его и Мндрумбу и  пойдет кружить все вокруг.

Но Мндрумба овладел собой, трижды хлопнул  в ладоши, и к нему прямо из-под Брежнева подлетел мешок. Мндрумба распахнул его, вывалил оттуда кучу разнообразных глаз и выбрал два: один голубой, другой — ярко-зеленый. Он трижды подул на них и ловким круговым движением вдел их в глазницы ожившего трупа.

Потом он схватил целлофановый пакет, плюнул в него, завязал и вложил в еще дымившуюся грудину.

Затем вскочил и ухнул вокруг Шопена вприсядку.

— «Совсем как русский! У нас, гад, слямзил…» — не без  гордости отметил про себя Леонид Ильич.

Наконец, колдун  изнеможении хлопнулся на землю рядом с трупом. Полковник увидел, что грудь Шопена целехонька, а глаза, красивые бирюзовый и сапфировый, оба полнятся ко всему равнодушным светом.

Труп шевельнулся весь, приподнялся на локтях и сел.

— Ты – папа, — сказал он полковнику, ткнув в его сторону как-то очень уж деревянно.

— Это — мама, — добавил он и точно так же ткнул пальцем в Мндрумбу.

— Я здесь ПРОСТО СИДЕЛ, — возразил Леонид Ильич, — он тебе и папа, и мама, и теща, и свекровь. А у меня своих двое имеются. Бедные деточки!..

Шопен послушно и так же деревянно стукнул кулаком Мндрумбу по лбу. Тот очнулся.

— Родича породил мне! — нехорошо усмехнулся полковник. — Ты ему мама, а я, непонятно с каких-таких пьяных глаз, — отец!

— Это зомби, – возразил колдун, потирая лоб. — Мы его родители-господа. Я нарочно так внушил ему, экселленц, чтобы вы тоже могли ему приказания отдавать.

— Вот это ты верно сделал! — одобрил Брежнев. — Однако отцом пускай он меня не зовет. Тоже мне, брошка-подкидыш выискался! Да мне Вика за такие твои эксперименты всю рожу раздерет.

— Вика не узнает, экселленц! Мы специально его сделали, Он прикончит Гитлера, и дальше жить ему будет незачем. Я его уничтожу.

— Ладно, там поглядим! — Леониду Ильичу осто****ели эти жертвы. — Давай лучше посмотрим, что там с маленькими моими…

Голос у него перехватило, и он вдруг ясно понял, что боится узнать невыносимую, может быть, правда.

— Или ЭТОГО с заданием сперва отошлем? – добавил он.

— Экселленц! Тут дело, значит, такое… — колдун явно заволновался. — Мы, то есть вы, экселленц, руководить им можете, только если признаете его своим… ну, как бы ребенком. Иначе мы не будем знать, где он и что с ним!

— А передатчик?

— Передатчик только приказы наши может передавать. А где он и что с ним, — это мы только друг у дружки на ягодицах  можем увидеть.

— Ну, это уж вообще гадость какая-то… — сморщился Леонид Ильич. — Что же, и мне прикажешь теперь задницей твоей любоваться?

— Как хотите, экселленц! Могу только я на вашей…

— Ну, это тоже… как бы нехорошо, — засомневался полковник. — Эх, мать твоя — женщина! Всего обложили, блин!..

— И еще вам нужно будет его в губы поцеловать… — все-таки нерешительно сказал Мндрумба. — Лучше б и языком в рот пропихнуться…

— Знаешь, что? — возмутился Леонид Ильич. И прикоснулся к Шопену только губами, принципиально.

Зато уж Мндрумба впился!

После этого зомби, тихо плача, отполз в сторонку.


— «Деточки мои милые! — мысленно шептал Леонид Ильич, ложась и приспуская штаны. — И малой, и Галинушка…»

Он закусил губу. Черт его знает, колдуна этого. Может, Мндрумба у него из  задницы ремни резать начнет? Или чего еще похуже черномазый гад придумает…

Против ожидания все оказалось гораздо приятнее, конкретнее, проще.

Сначала по ягодицам липкой прохладой разлилось масло. Затем ловкие руки Мндрумбы стали втирать, вшлепывать и вщипывать завтеное масло в кожу полковника.

— «Приятно-то как! Придумают же еще: жопу маслом марать…» — подумал Леонид Ильич, приподнялся и оглянулся на Мндрумбу.

Тот как раз  кончил втирать волшебное масло и уставился на «экран». На черном напряженном лице колдуна плясали блики, точно он телевизор смотрел.

— Гон-он! Гон-гон-гон! — шептал Мндрумба.

— Ну, чего видишь? — спросил Леонид Ильич.

— Лежите спокойно, экселленц, и не оборачивайтесь1 Изображение дергается…

Брежнев уткнулся лицом в свои локти:

— Больно не будет?

— Не знаю я… Гон-гон-гон! Э, вот акулу вижу, пещеру вижу! Гон-гон-гон! Выше идем…. Ох, океан вижу… Гон-гон-гон! Ох, плот вижу! Гон=гон! Гон-гон-гон-гон! Стоит плот, не движется плот, океан его никуда не пускает… Гон-гон-гон-гон! Ох, корабль подплывает, паруса, как зеркала, блестят… Гон-гон! Гон-гон-гон!..

Мндрумба замолк.

— Ну, чего там?..

— Не дергайтесь, экселленц! Гон-гон! Гон-гон-гон! Корабль подплывает, плот цепляет. Гон-гон-гон! Ух ты! Мальчишку какого-то на борт крючком поднимает! Гон… Другого теперь так же… Все, на корабле оба…

— И чего?

— Ничего, экселленц! Дальше глубже надо идти, а то ничего не увидишь…

— Ну, глубже давай! – почти закричал Леонид Ильич.

— Больно, однако, будет!

— Валяй по-быстрому! Может, им помощь моя нужна?..

Тревога, смятение, ужас за детей, — все вылилось для полковника в одну острую, буравящую, раздирающую все его естество боль.

Он закричал.

— Их ведут к капитану… Гон-гон-гон!

— Ух!..

— Гон! Гон! Гон! Капитан — амбал белобрысый… Гон!

— Э-эх!.. Гит?..

— Гон-гон! Гон-гон-гон! Говорят чего-то. В трюм одного бросают, другой, гон, плачет. Гон-гон-гон! Корабль к Африке движется очень быстро…

— Куда?! Куд-куда конкретно, блин?!..

— А-а-а-а!!! — закричал вдруг Мндрумба и  упал полковнику на спину.

— Что с ними?! Что стряслось? Не молчи, колдун; отвечай скорей!

Мндрумба хрипло дышал, а Леонид Ильич боялся пошевелиться, чтоб не испортить изображение.

— Пока не могу, — прохрипел колдун, — про Галю попозже глянем…

— Ну и слезай тогда, телезритель хренов!— просипел недовольно Леонид Ильич.

Душевная смута терзала его теперь еще злее.


Только под утро сеанс ясновидения возобновился с прежней, необходимой силой. Мндрумбе помогал теперь и Шопен, который тоже подставил колдуну свою попу, чтобы можно было сразу наблюдать, что происходит и с парнишками, и с Галинкой.

Но если с мальчишками все было более или менее ясно — один так и томился в трюме, другого усадили за стол с яствами, и огромный Гитлер то и дело гладил его по голове, нежно потчуя, (лиц вот только «экран» не показывал достаточно четко) — то с Галиной все обстояло не так очевидно. Как ни старался колдун, все на экране маячили одни африканские джунгли: то широкою панорамою с воздуха, то отдельным цветком.

— В бабочку она превратилась, что ли?! — закричал, наконец, Мндрумба и, обессиленный, рухнул на земляной пол хижины.

Как ни был измучен и удручен Леонид Ильич всем происходившим, все-таки улыбнулся, представив, какая из большой толстой Гали вышла бы бабочка.

— Уж ангел, скорее, — предположил полковник.

— Какие, к лешему, в джунглях ангелы?! — простонал колдун.

И вдруг резко сел, точно молнией пораженный:

— Да она же вся в МЫСЛЬ ушла! В вечности растворилась…

Брежнев обмер. Леонид Ильич понял, что дочку он потерял навек.

А колдун быстро, захлебываясь, продолжил тарабанить, точно зубрила:

— У нас как ведь мир нынче устроен? Есть только мысль о мироздании, а остальное — ее игра. Мы просто все несовершенны, поэтому и играют в нас, а не мы. А ваша дочь, экселленц, почему-то вдруг совершенной стала, а значит, в мироздании растворилась. То есть, теперь куда ни ткни — она. И в то же время ее нету, чтобы чисто-конкретная Галочка. Про чисто-конкретную Галочку мы только память можем хранить, да и то, пока сами воплощены…

— Что же она родителей-то не пожалела? — сквозь слезы спросил Леонид Ильич. — Чем ей с нами-то плохо было?..

— Хорошо было, экселленц! Кто же и возражает? Однако теперь ей еще лучше. Вот она нас, поди, сейчас слушает и думает, какие мы с вами глупые, несовершенные!..

— Вот-вот! Померла да еще гадости про нас думает… Га-алушка-а!..

— Не померла, экселленц, а только развоплотилась. Можно и назад вополтить…

— Воплоти сию же минуту!

— Давайте, она немножко развоплощенной еще побудет? А то что ей тут с нами делать: солдаты, грязь…А вернемся на Большую землю — мигом ее назад воплощу!

— Слово даешь?

— Чтоб мне в вечность не воплотиться!

— А то еще зомби какую сделаешь… — не унимался полковник.

— Какую же зомби, экселленц, когда она живая, а только развоплощенная? А вот почему развоплотили ее — черт один знает… Вернее всего, местный какой-то колдун постарался. Да и места здесь дикие, гиблые. Вот вернемся на Капри, я вам ее в лучшем виде представлю! Там уж точно никто нам не помешает…

— Головой отвечаешь, — всхлипнул напоследок Леонид Ильич.

— Чем хочете, экселленц!

— ХОТИТЕ, грамотный, — поправил полковник. — А с этим что делать будем, с сынком моим новым? Ох, навязал ты его!..

— А его отправим детей выручать, Гитлера убивать, победу добывать. А то вон он как на нас волчонком пялится. Лучше б его услать подальше. Зомби — они такие!

— Усылай! — махнул рукой Леонид Ильич. — Только чтобы он делом занялся…

— Ты слышал, гад?! — закричал на Шопена Мндрумба. — И без детишек не возвращайся!

Шопен испуганно мигнул разноцветными глазами и исчез в ночи.

— Га-алю! — простонал Леонид Ильич, охватывая руками пустое пространство перед собой, — Гали-инушка…

Утро он  встретил несколько под шофе. А уже вечером следующего дня…

Но впрочем, передохнем немного…