Яблоки - глава xvi - согласие под навесом

На обед никого добудиться не удалось, Любаша с Виолеттой обедали вдвоем.

Пробуждение, напоминающее похмелье, началось в пятом часу. Открыв глаза, Бобби увидел Дмитрия, который мерил шагами барак, только что поднявшись. Спустился с нар Коля-служащий, не зная, чем теперь заниматься. Во всем бараке не было людей, включая дальнюю часть, где жили ждановские. Пятый час, когда солнце клонится к закату, нехорошее время для людей с непрочной психи­кой, а таких было предостаточно в необыкновенной бригаде.

Никто, включая Бобби, не мог понять, что делать дальше. На огромном дворе пусто, люди тарятся в сарае или погрузкой и упаковкой добывают последние ударные наряды. Пора бы и нашим приступать, но неопределенность полнейшая. Никто не изменился: Кепка извлек банку с салом и чеснок, рядом пристраивался Миша с вечным призывом к справедливости, лишь только коснется нарезки сала. Они с Кепкой делали что-то вроде порций. Эти двое отличались прожорли­востью, и теперь вопрос уперся у них в хлеб. Требовалось срочно достать буханку - другую, но Бобби не хотелось идти: у него с Людкой еще с третьего дня дождей был холодок в отношениях. Пойти к ней сейчас — начнется целое объяснение.

Тут-то Бобби и вспомнил, что грозит ночная погрузка, а пре­дупредить ее или хотя бы взять один вагон вместо двух — существу­ет единственный путь: решительно поговорить с Кузьмичом. Дмитрий сел и стал просматривать замечательную книжечку — сборник потря­сающих задач на стоклеточной доске, но красоты шашек на этот раз никак его не захватывали, и он все украдкой поглядывал на Бобби, который принялся вместо него мерить барак шагами.

Скоро Бобби вышел очень деловито, но через десять минут, обегав весь двор, вернулся и доложил, что Кузьмича не нашел. Поход за хлебом был успешнее.

— Здравствуй, Коля, друг сердечный, — встретила его Людка, покачивая недоверчиво головой и с улыбкой. — Получил рядки?

— Да вот Кузьмича ищу.

— А я б с вами на продажу поехала, симпатичные ­мальчики.

— А как ты в прошлом году вышла из положения?

— Купил он у меня мои две тонны с небольшим по рублю восемь­десят наличными. Таких цен вообще тут нет. Яблоки стоят по дове­ренности 50 копеек на деревьях, а в ящиках 70 – 80.

— Ну, он бы мог и по два тебе заплатить.

— Ты что, хочешь сказать, что он не яблоки, а меня покупал?

Бобби молчал и глядел в сторону.

— Ты говори, не бойся. Так оно и есть: четыре выложил мне за мои яблоки на деревьях. Но он же ревнивый, сука! Не хочу я ни ехать с ним, ни жить с ним. Не могу я от этих урок.

Она приблизила к нему роскошное свое тело, провела по воло­сам рукой, но тут же спохватилась и накинула крючок на дверь.

— Людмилочка, я бы с удовольствием взял тебя на продажу, но как бы это тебе объяснить?.. Ты знаешь, что такое наша бригада?

— Вас тут все хорошо знают. Вас зовут то “образованные”, то “маланцы”, то “придурки”...

Он вспомнил, что Миша и Кепка бесятся в ожидании хлеба.

— Слушай, Людочка, я сейчас приду, ровно через три минуты. Дай мне пару буханок, а то эти “придурки” сейчас сюда пожалуют, они не обедали.

Она присовокупила к хлебу два больших куска вареного мяса, он завернул все это в бумагу и побежал в барак. Возле входа стоял Савельев.

— Бобби, Кузьмич нашелся! Он с Петром-мусором у блатных торчит, как сообщил Кепка, успевший навестить Повара.

— Великолепно, Митя! Ты покарауль его, а я мигом обернусь.

Бобби бегом занес хлеб с мясом и вернулся к Людке. Выскочил Кепка.

— Пошли, Митя, там закусь неслабая. Жаль, что мало и бухалова нет.

— Я должен тут побыть. Кепка.

— Опять химичите? Я балдею — большая тройка. Та Миша если полкило мяса не сожрет, он больной. Так он сейчас поправится, пока ты здесь маячишь. Здесь не х... ловить. Ты как Петро-дурак: опять он прискипался до Филимона, хочет узнать, что Васек Петренку говорил, были ли угрозы.

— Когда? Сегодня?

— Та ты шо, совсем отъехал? Это мне вчера Повар рассказал. Я ж подошел, а он говорит: есть бухнуть. Пока братки отдыхали между машинами, мы пошли с ним.

— Уверен, что ты уже не вернулся грузить.

— Оно тебе надо, Митя? Вот Повар и рассказал мне. А сегодня Петро опять пришел, так, с понтом в гости. Но он, я думаю, баран бараном. А Кузьмич увидел, что Петро там, и туда же.

— А как ты об этом узнал?

— Это мое... как это называется?..

— Предположение?

— Правильно. Мы ж спали, а сейчас я заглянул до Повара, а они там. Кузьмич Филимона ломает в очко поиграть, понтуется.

— А Филимон сильно не любит Кузьмича?

— Ты ж, Митя, считаешься умнейшим мужиком. Та он, его бы воля, повесил бы этого Кузьмича, в говне бы его утопил. И Егорку, и Пырсова, и Петра-мусора. А ему семь тонн надо получать, и у Повара тонны полторы будет. Он Пырсову не доверяет...

— Ты мне рассказывал уже это. Иди, там закусь уже поели. А я Кузьмича дождусь.

“А с какой стати ждать здесь? Зайду сейчас вызову его. Но это же Кузьмич, он скользкий при всей своей суровости и ласко­вости, пропади он пропадом. Нет, пусть уж Бобби сам с ним говорит”.

А Бобби в это время как на иголках заканчивал разговор с Людкой.

— Пойми, Людочка, я с удовольствием. Но ты-то сама в каком положении окажешься? Вдруг мы вообще без яблок уедем?

— А почему, Колюнчик?

— Это очень долго объяснять. Но среди других причин может быть и озверение этого самого Пырсова.

— А-а-а! Ты боишься его? — шутливо-разочарованно протянула Людка.

Ну как мог ковбой и супермен признаться женщине, что вообще может бояться?

— Ради бога, оформляй, езжай с нами, затарим тебя. Поедешь с нами?

— Поедем с тобой, Николаша, погуляем на продаже. Можно и в Питер потом...

Бобби представил на мгновение, что скажет отец на ее грубое произношение и яркую вульгарную внешность королевы-буфетчицы. Прилипчивая она очень, смелая и нахальная, но не под венец он ее ведет. А баба фантастическая, и достойное место займет в его коллекции... И при чем тут, что скажет отец? Мало что ли женщин у него было? Поцеловав ее непринужденно, он откинул крючок и со словами “Давай, оформляй!” покинул служебную комнатку.

Сразу же он увидел такую картину. Кузьмич сидел верхом, а Петро-милиционер брался за скобу и заносил ногу. Дмитрий что-то говорит, жестикулирует, показывает на столовую.

— Кузьмич! — завопил Бобби и махнул рукой.

Но Кузьмич, хоть и увидел Бобби, крутил уже газ.

Леонтьев и Савельев сошлись в беседке. Дмитрию показалось, что Бобби теперь совсем худо! Наряд последний и предпоследний не сданы, рядков нет, бригаде сказать нечего, кроме перспективы ночной погрузки. Так подвесить может только Кузьмич. Еще Людка сбоку. А Пырсов, Егорка?.. Все угрозы остаются в силе. Так чего же еще ждать? Плюнуть, уехать? Бухнуть? Алик, наверное, уже забил...

Он поймал себя на мысли, что думает уже вместо Бобби, влезая в его шкуру. Даже не так: несчастья мерил своей меркой, а обсто­ятельства и все привычки брал его. Вот сейчас Бобби в полнейшем отчаянии. Мало того, что он не знает, что делать, он готов примкнуть к Саше и к Алику не только в качестве собутыльника. Он готов раз­делить их философию, хоть у каждого из них и разная философия, их болезни. А что возьмешь с больного? Тут уж стало мешаться все вместе: и антиутопии, и собственная болезнь и даже рассуждение о том, как хорошо блаженным Алику и Саше, а теперь к ним примкнет и Бобби, и как жаль, что сам он не может сделаться таким. Счастли­вый Бобби сейчас набухается, оцепенеет, или будет говорить, что все в порядке у них. Велико же было его изумление, когда он услы­шал внушительные слова:

— А куда он денется, Кузьмич этот, дерьмо такое? Делаем, что надо, и пусть будет, что будет. Великий принцип!

— Если бы ты следовал этому принципу, ты бы не сидел сейчас в этой беседке, — заметил Дмитрий зачем-то.

— Не заводи меня в трясину хоть ты, Митя. Хватит с меня Алика, Саши, Кузьмича. Вот что надо делать: возьмем один вагон. Миша не откажется — при всей его гнили он не паникер. Мы с Юрой тоже на вагоне. Юра — золотой грузчик. Витя не хочет? Тем хуже для него! А вообще, четверка на вагон, грузчики второго сорта на сарай, — он улыбнулся дружески и симпатично, — ты не обижайся, старик: Лева, ты, Коля-служащий и Валек-сантехник. А гнилуха на упаковку: Саша, Арнольд, Кепка, Алик... кто там еще? — ах, да, Леха! — захохотал он. — Пусть пакуют как проклятые. А ты все наши работы записал?

— Все до последней мелочи за все время, с учетом всех отяг­чающих обстоятельств. Но что может быть бесполезней? Хороший план у тебя, Бобби, но надо же тариться когда-то. И надо же когда-то объясниться с этим ублюдком. Да он тебе скажет, что мы вагон сорвали. И все! Пошла в ход антиутопия...

— Снова антиутопия? Бредишь, старик?

— Это я сочинял в мыслях концовку нашей шабашки.

— Ты лучше на продаже расскажешь, когда будем в деньгах купаться, — упредил суеверный Бобби. — А пока соберись, на деле сосредоточься!

— Если бы ты знал, как трудно мне сосредоточиться иногда. Да если бы я мог сосредоточиться, разве я бы тут сидел?

— А что, возглавлял бы кафедру в Оксфорде?

— Так бы оно и было, старик.

Бобби засмеялся весело. Он любил шутки Дмитрия, гротески, даже мрачные пророчества, но сейчас пророчеств и гротесков не хотел. Впрочем, Оксфорд не преувеличение. Что правда, то правда.

— Антиутопию потом составим, приедешь в гости ко мне. Может, мы еще как писатели-диссиденты поднимемся. А сейчас чем не выход? Поработаем с огромным напряжением и сделаем два вагона восьмеркой.

— Не сделаем. Я рук до сих пор не чувствую, сердце покалывает.

— Бессильные помогут.

— Не помогут.

— Так что же ты хочешь?

— Убей меня, не знаю. Давай грузить, ты прав. Давай моральный перевес получим. Только вот кто к директору пойдет хлопотать, когда тяжба с Кузьмичом выйдет? И как можно с ним вообще тягать­ся, если мы кругом на крючке и он нас от злого Егорки прикрывает? В лучшем случае скажет: на тот год хлопцы, приезжайте.

— Слушай, Митя, перестань! Христом-Богом тебя прошу. Пошли валяться, ужин скоро.

Никто вопросов больше не задавал — вместо вольной артели получился обычный советский коллектив. Многие, это чувствовалось, искали утешения в простейшей формуле: пусть у начальства голова болит. И Бобби рад был бы прибегнуть к спасительной формуле, но тут как раз и пролегала трещина, тут была полная власть глубинки над пришлыми, тем более такими, как они. Бобби оказался словно между жерновами, но, разумеется, только в моральном отношении — ни о какой другой ответственности перед бригадой и речи быть не могло. Но это и было ему очень тяжело, особенно когда Дмитрий пояснил ему то, что он и сам знал, но не желал знать. А теперь Дмитрий присоединился к ожидающим, все замкнулось теперь на Бобби. Он был теперь благодарен и Алику за шмаль, и Саше за то, что ни на что не претендует. И не дай Бог, Витя бы к нему при­стал... Но и то, что никто ни о чем его не спрашивает, было очень тяжело. А прицепись к нему Витя со своими требованиями, он бы готов был и Мишу на него пустить, и сам бы сорвал на нем зло.

Ужин тоже прошел почти в полном молчании, и Бобби стало еще хуже. Ему так и казалось, что все смотрят на него и дума­ют, какой он идиот: заслать тысячу триста рублей  и оставаться в положении униженного просителя! Бобби и курить шмаль было теперь невмоготу. И Дмитрий боялся поднять на него взгляд и уже запутался, кого ему жалеть больше: себя, Любашу или супермена Бобби....

И когда уже положение было невыносимо и спустилась ночь, а именно в половине девятого, раздался наконец-то душераздирающий звук проклятой трещотки.

Бобби как пружиной подбросило. Иногда готовишься вложить все силы, а препятствие поддается неожиданно легко. Полный реши­мости объясниться, схватить скользкого Кузьмича, оторвать его от гадкого Егорки, отвести подальше, шел он к сараю. А Кузьмич ока­зался неожиданно доступным. Бобби уводил его все дальше и дальше, чуть не к самой водокачке...

— Виолетта! Любаша! Мальчуганы! Подъем! Собрание! — чеканил Бобби, входя в палату. — Повестка дня — ­разное.

Скоро сообразили, что беседка — плохое место для собрания. В посадку идти — самим смешно. Практический совет лучше всех может дать Кепка, что касается знания территории и способов укрыться, спрятаться и прочих подобных вещей. Он и вспомнил, что есть хорошее место на ступеньках под навесом, примыкающим к холодильнику.

— Итак, единственный вопрос — разное, — повторил Бобби свою шутку. — Начинаю с энергичного предупреждения: если кто будет болтать, язык отрежем.

Все засмеялись, блатная терминология очень всегда по душе, а в такой компании — и подавно.

— Принимается.

— Вполне.

— Конечно.

— О чем речь?

— Значит, молчим, как в могиле. Сколько бы мы в дальнейшем ни ссорились, хоть бы и передрались...

— Согласны, согласны.

— Так! Кузьмич просит еще четыре штуки сверх полученных тысячи трехсот.

— Да он рехнулся, сволочь поганая, — возмутился Витя.

— Он все равно нас двинет, — захихикал Кепка. — Прав Митя: он презирает... в высшей степени.

— Да и есть за что, — заметил Витя.

— Витя, ты что-то хочешь сказать?

— Я хочу... Я хотел бы вообще выделиться, пойти к директору, получить свои яблоки.

— Удовольствуюсь короткой репликой, — заговорил неожиданно Саша, — ввиду ограниченности времени: Витя казался мне гораздо умнее. Даже мы с Аликом и женщины понимаем, что вагон единый, наряд единый и тому ­подобное.

Это выступление всех рассмешило.

— Еще пятнадцать секунд о Вите. Ты можешь, конечно, делать что хочешь, но ты связан клятвой, которую мы все вместе сейчас дали.

— Витя, — сказал примирительно Дмитрий. — Ты хороший работник, может быть, лучший среди нас. Но если уж говорить о клятве, то я не вижу ни одного, даже мизерного действия с твоей стороны, при котором ты бы не нарушил данное только что слово. Единственное, что мы можем сделать — это как-то перераспределить в бригаде, когда будем считать кому сколько ящиков. Но не делить же шкуру неубитого...

— Ничего перераспределять не будем, — перебил Миша. — Вообще слишком много внимания уделяется его персоне. Можешь выделяться, но если из-за тебя Кузьмич насторожится, будет очень плохо. Я лично тобой займусь.

— Надоело слушать бредни твои, бездельник проклятый, — не выдержал Витя.

Миша привстал. Бобби чуть не насильно усадил его.

— Все, больше ни слова. За это вознаграждение Кузьмич обе­щает: первое — роскошный ряд пепина, грубо сто деревьев по 200 кг, это двадцать тонн. Если не хватит — из хранилища или обычный рядок, но деревья на выбор, вернее деревья подряд, а отрезок — на выбор...

— За такие бабки затариться не дает по-человечески. Во устрица! Схавал, Митя? — нагнетал обстановку Кепка. — Один рядок. А второй? Какой-то отрезок... Я балдею, я его маму... Понял, Арнольд?

— Еще раз перебьешь, недоносок, тобой займется Миша. Слишком много тебе прощали. Если второй рядок плохой, то снимаем подряд, все хорошее — себе, плохое — Родине, но с упаковкой. Второе — наряд на все, что сделали, плюс тысяча рублей, что соответствует пяти тоннам. Третье — затарка послезавтра. Четвертое — исключение эксцессов во время затарки и нейтрализация злобного Егорки, но при условиях, о которых позже. Кто за — прошу голосовать.

Витя, а с ним, из солидарности, вероятно, Юра и Лева не под­няли руку.

— Против? Воздержались? Единогласно! — как говорят совы на своем слабоумном Верховном Совете. Вопрос решен! Вот так, Витя, делались революции. Ты прав, можно было не платить эти 5 300, если бы все были прилежными и неброскими, как ты, да и то как посмот­реть... Повестка дня далеко не исчерпана. 2 500 послезавтра — насилу я отбил, а полторы — я съезжу домой, привезу. Теперь, где взять эти две пятьсот.

— Что ты на меня смотришь, Бобби? — устало улыбнулся Арнольд.

— Сколько?

— Полторы.

— Давай две, старик, что ты тянешься?

— Хорошо, но с возвратом из первых денег на ­продаже.

— Мог бы и не уточнять... Митя, сколько в общаке?

— Шестьсот.

— Так мало? Печально.

— Да, Бобби, причем именно твой пай сильно упал, если ты уже не забыл все это. У меня все записано. Ты все брал и брал, и поил всех без разбора. Этот деликатный пункт можно, конечно, скорректи­ровать: что для дела пропито, а что просто так. То, что бесспорно для дела, я фиксировал. А многие суммы ты в конце просто брал.

— Не тяни в трясину. Мы все тебе доверяем. Итак, необходимо на послезавтра пятьсот: двести из общака и триста твоих, старина. Условия кредитования Арнольдом, Митей, покорным слугой и вообще принципы расчета на шабашке, надеюсь, все понимают.

— Та дебильных нет, Бобби. На продаже расчет, тем более, что свой компьютер есть — и все прощелкает, и не обманет, — вмешался Кепка.

Дмитрий мялся и радовался только тому, что не видно было выражения его лица.

— Я... как бы это сказать... много отдал общаку. Понимаешь, каждый волен рисковать. Арнольд очень богатый человек, ты очень широкий и все тобой восхищаются....

— Сколько у тебя в общаке?

— Не так уж много, — вмешался по-дилетантски Миша, не моргнув глазом.

— Не тебе, Миша, об этом говорить, — заметил мрачно Юра Кацман. — Ты один сала, водки, вина, табака, помидор и колбасы на триста рублей выжрал.

— Да если б не мои расходы, Кузьмич с вами говорить сегодня не стал бы.

— Ой, Миша, не заставляй меня говорить вслух то, что я о тебе думаю.

— Г...н ты штопаный!

— Бобби, продолжай свое собрание, или я сейчас растерзаю эту мразь.

— Я торчу, — кричал Кепка, — счас братки бороды поотрывают.

Бобби встал между ними.

— Ну заткнитесь вы Христа ради, сволочи! Сколько же можно по нервам топтаться в течение дня? Так сколько у тебя, Митя, в общаке?

— Четыреста двадцать, но это с Любой, — ответил Дмитрий, сго­рая от стыда, что должен оправдываться, и тут же соображая, как смешон его ответ и унизителен для Любаши. — Ой, что я плету такое? Триста семьдесят в общаке у меня.

— И что это за сумма? У меня больше при всех моих безумствах.

— Ты широкий человек, и это все тебе засчитывается...

— Бобби, — сказал вдруг Алик, — ты это не поймешь, у него свои на этот счет подходы. Я другое в толк не возьму: ­в общаке шестьсот, про­пили сотни три-четыре за все про все, включая все нужные и не­нужные подношения. Итого, ну штука от силы. А у всех баснослов­ные вклады в этот общак. У Арнольда, я слыхал, там много денег.

— Алик, я не знаю, — сказал Лева, — это у тебя тупость или забыв­чивость. Кузьмич штуку триста съел и не поперхнулся.

— Ах да, — смутился Алик, — совсем прочь из головы.

— У Арнольда много больше в общаке, чем у тебя, Митя. А будет вообще под три штуки. Так что еще тянуть из него?

— Арнольд очень богатый человек — я ведь говорил уже, а я нищий, как и прочие. Почему же я должен держать в общаке шесть­сот семьдесят рублей, а кто-то пятьдесят и даже ноль?

— Да потому что они есть у тебя.

— Это на третьем этаже не работает, — сказал Алик.

— Алик, бредить потом будешь. Договорились, Митя?..

— Если мы возьмем сейчас у Мити, то его невезение всю нашу шабашку перетянет, — продолжал Алик, щедро черпая из области таинственного и иррационального, не интересуясь в этот момент практическими делами.

— Тебе ж сказали, дуркецало, бредить опосля будешь, — бесцере­монно влез Кепка. — Шо ты смыслишь в том общаке и в той продаже. У меня и то сто пятьдесят в общаке спят. Нет, понял, Арнольд? “Мы у Мити возьмем”. Кто это мы? Сколько ты внес? Двадцать пять рублей? А выжрал сколько?..

Не успел Бобби открыть рот, чтобы прорычать свои сверхстрашные угрозы, проклятия и последние предупреждения болтающим без толку, как Арнольд заявил:

— Всем своим “богатством” я Мите обязан. Долг платежом красен. Если все уперлось в триста рублей, пусть будет две триста. Но ни копейки больше, и на оговоренных уже много раз условиях. Да, ни копейки больше, что бы с нами еще ни приключилось!

Арнольд смотрел на Дмитрия с улыбкой, а Дмитрию все казалось, что Арнольд не помогает ему, а сам с него получает Бог весть какие и за что моральные долги.

— You are very kind, I’m sure,[40] — непринужденно сказал Бобби. — Перехожу к следующему пункту повестки дня, а вре­мени осталось двадцать минут максимум. Кузьмич, которого в про­зорливости у нас превосходит только Митя, требует, чтобы Саша и Арнольд в ближайшие дни уехали. Иначе он не гарантирует успех операции. Особенно, Саша...

— Как странно. А совсем недавно, вчера, по-моему, он мне говорил: “Ты что уезжаешь, голубь ты мой сизокрылый?” и был как будто удивлен, — заметил Арнольд.

— Арнольд, ну что за глупости? Это же Кузьмич. Пойми ты, Кузьмич! Не больше и не меньше.

— А кто затарит Арнольда и Сашу? — уточнил Лева.

— А женщины до конца будут? — спросил Юра.

— Лучше им уехать подальше от греха.

— Значит, уже четверых нужно тарить?

Бобби уже молчал про Людку, он тревожно поглядывал на часы.

— Вы себя затарите, а других на выгодных для вас условиях. В конце концов, затарка — это те же трудодни. Пусть они будут с коэффициентом полтора, пусть два, если хотите!

— Та шо мы не затаримся? А я, дело прошлое, Ольгу вызвал, давно еще, письмом. Та она упакует в десять раз быстрее Любочки и Виолетты. Мы с вагоном поедем. Не волнуйтесь, лучше доедем, чем Миша братков отмороженных из Питера вез...

— Нет, — сказал задумчиво Саша, — не Витя глупее всех сегодня высказался на собрании. Кепка глупее. Ты что ж думаешь, шимпанзе, что кто-то печется о твоем здоровье, когда ты будешь сожитель­ствовать со своей Ольгой на холодном грязном полу вагона? Простая наивная душа. Да кто тебе доверит вагон? Ты ящиков сто толкнешь, кому попало, все бросишь и закатишься вышивать. Тем более с Ольгой.

Бобби не дал Кепке ни хохотать, ни материться, ни угрожать, ни импровизировать на заданную тему.

— Последний вопрос. Сегодня опять погрузка. Кузьмич не может нас не поставить — слишком заметно для Егорки, да и производ­ство страдает, так сказать...

— Бобби, это ты серьезно о производстве?

— Все, все, хватит. Огромное достижение в том, что он на один вагон согласился. Делаем последний удар — один вагон, заметьте, а не два! На вагоне Юра, Миша, Витя и ваш покорный слуга. На сарае — Митя, Коля, Валек, Лева. Остальные пакуют, если хотят. Коэффициенты ввожу волевым решением: на вагоне — 2,5; на сарае — 1,5; на упаковке — единица за двадцать ящиков. Вопросы есть?

— Оно мне надо — уродоваться за один трудодень? — разочарован­но протянул Кепка.

— Становись на вагон за три, идиот, — сказал недобро Витя.

— Правильно, — подтвердил Юра.

— От тебя, Юра, не ожидал, что ты своего лучшего кента на падлу эту променяешь. За что он оскорбил, сукно поганое? Ракло![41] Правильно Миша сказал: его б давно тут похоронили.

Кепка продолжал сыпать свои разностильные руга­тельства, а Витя сделал пару шагов к нему со сжатыми ­кулаками.

— Если еще пять секунд продлится базар, — с тихой истерикой рычал Бобби, — я буду бить головами этих двоих, я сам повешусь. Я не знаю, что еще сделаю... Собрание окончено. Идемте! Прокля­тый Егорка нас уже ищет, не сомневаюсь... На всех прошлых распрях ставим крест. Пусть укрепит вас мысль о трехрублевых ценах в прекрасном городе Петропавловске, центре Северо-Казахстанской области. С Богом, друзья мои...

Он был теперь возбужден и продолжал на ходу:

— Представьте, тридцать пять тонн по три рубля. А все рас­ходы включая билеты на самолет, два вагона, ящики, проживание в гостинице — десять, пусть двенадцать — это с запасом. Неужели девяноста пяти нам не хватит на всех. Даже самые нерадивые полу­чат свои три или три с половиной. А кто-то шесть, а кто-то и боль­ше... — тут он подмигнул, намекая то ли на Леху, то ли на Митю с Любашей, для которых деньги общие. — Где вы еще найдете три-четыре месяца по полторы в месяц?

В те далекие уже времена это были совсем не маленькие деньги, и никто, кроме Арнольда, Лехи и самого Бобби, таких денег в руках не держал...

Машина уже ждала их, и Егорка хозяйским глазом оценивал штабель, не ставший как будто меньше со вчерашнего дня. Подъезд был удачный и носить вообще не тре­бовалось.

Когда Дмитрий взял первый ящик, то почувствовал скверную боль в пояснице, и плечи ломили. Не дай Бог сломаться теперь. Но обошлось, скоро размялся, пошла работа. Первая машина прошла вообще на ура, минут за десять: Бобби и Юра заранее забрались в кузов и там играючи расставляли ящики. Вите и Мише неудобно было оставаться зрителями.

Не успел Дмитрий присесть отдохнуть между машинами, как подошел Леха за советом.

— Я кончил с ним играть, на восемь залез и больше вообще не хочу.

— Рад за тебя, Леха. Я имею в виду, рад, что ты с ним больше не играешь.

— Тут, кроме тебя, и посоветоваться не с кем.

— О чем, Леха? Как распорядиться ими? — грустно улыбнулся Дмитрий.

— Не издевайся.

— Как получить их? В этом вопросе смысла не больше, чем в предыдущем.

— Ты так думаешь? А продать?

— Это, Леха, не по моей части. Я жизнь играющих людей на стыке с уголовщиной издалека видел, через друзей в основном.

— Вроде Арнольда?

— Да, он хорошо знаком с “их нравами”. Если уж на то пошло, то лучше Бобби где же взять советчика?

— Начнем с того, что Бобби не из Харькова.

— И Кепка не из Харькова.

Леха уставился на Савельева в ужасе.

— А откуда же?

— А ни откуда. Вообще, не очень красиво давать советы, но ты ведь не отстанешь. Я думаю, что ты за ним до второго пришест­вия будешь гоняться. А вот и машина.

— Я в другой перекур приду, Митя.

— Приходи.

Грузить стало легче, и больше всего потому, что впереди было всего шесть-семь машин, а не четырнадцать как вчера: ничто так не изнуряет, как работа без видимого конца. Но все равно Лев и Дмитрий наверху управлялись плохо. Валек-сантехник и Коля-служащий тоже вяло подавали, но загнали верхних без труда. Оста­валось только вспоминать, как Бобби и Юра за десять минут нагру­зили и даже шесть человек внизу не смогли их загнать. Погрузка эта длилась полчаса, а только кончилась — Леха был тут ­как тут.

— Я думаю, Леха, Бобби должен взять у тебя этот долг. Ты скажи Кепке, что он теперь должен не тебе, а Бобби и не восемь, а три тысячи. А Бобби скостит тебе одну, но уже вполне живую, реальную штуку. Лучше я ничего не могу придумать.

— А почему заранее яблоками все не отрегулировать?

— Это невозможно по двум причинам. Он ведь должен отдать тогда все свои яблоки и ехать ни с чем. А второе: я личные долги в бухгалтерию не замешиваю, я яблоки разделю по записям с учетом всего, всего, всего, но только не карт, шашек или домино. Да ты ведь это не хуже меня понимаешь. Что может быть элементарнее? Я и не знаю, что твои яблоки Бобби принадлежат. А на место приедем — бери свое количество ящиков, ищи себе хранилище и ­торгуй.

— И что же мне делать дальше?

— Ты о чем: о Бобби и яблоках или о долге Кепки? То есть и о том, и о другом, понимаю. Так я же рассказал тебе...

В четыре часа утра прибыл неожиданно Бобби с чудовищной идеей взять второй вагон. Он предлагал подключить бессильных, говорил о том, что подвиг этот поднимет их на такую моральную высоту, что им ничего не будет страшно. Но все уже до того привыкли к мыс­ли, что скоро пойдут спать в барак, и так усталость наложилась на вчерашнюю усталость, что идея эта умерла на корню.

Бобби взялся было с остервенением грузить с тем, чтобы заразить кого-нибудь энтузиазмом, но сразу подошел к нему Леха, схватил его за руку и потащил.

— Понимаешь, какое дело? Я залез на него на восемь, а теперь я вижу, что с такой овцы, как Кепка, лучше получить небольшое количество шерсти, но наверняка. Пусть он будет должен не мне восемь тысяч, а тебе две или три. А ты мне соответственно скости шестьсот или девятьсот.

— Нет, старик, — сказал Бобби, закуривая и садясь на ящик. — Ты ведь такой смекалистый, а делаешь вид, что не понимаешь. Три тысячи — это уже последний рубеж. Даже если мы полностью обанкро­тимся, ты по приезде должен мне сразу три тысячи. Зачем же мне от них частично отказываться ради мертвых денег такого прощелыги, как Кепка. Да он, приехав на место, уедет в самый дальний рай­центр со своими яблоками. Нет, брат Леха, давай уже не делать винегрет, сперва продадим свои яблоки. Ты очень любишь развивать мысли о синице в руке — пора, кажется, и мне задуматься о своей синице, а вот продадим — можно будет подумать, как твои восемь вытрях­нуть. Вернее, не восемь, а что-нибудь. Свидетелей достаточно, можно и в Харьков съездить, там теперь у нас знакомых много. Только едва ли что-нибудь из этого получится.

Леха уныло слушал все эти объяснения.

— Выходит, ты и за пятьсот не хочешь купить три?

— А зачем они мне, эти три мифические? Да и он не согласится. Ему, может, лучше быть твоим должником на все восемь, чем моим на три.

— Жаль, — вздохнул Леха.

— Да, брат, ты прав, синица в руке, она дорога — ­теперь и я вижу. Ну ладно, не переживай, хорошо уже то, что он тебе должен, а не ты ему. Поехал я, вон они уже кончают грузить. Тяжелый зав­тра день будет, есть у меня предчувствие. Как хорошо, что второй этот вагон не взяли!

Часов в десять, не выспавшись, сели обсуждать, как быстрее закончить все формальности, отправить Сашу, собрать калым Кузьмичу с тем, чтобы завтра торжественно начать тариться отбор­ным пепин-шафраном. Самым простым оказалось получить 2300, они просто перекочевали в тугой карман с молнией из одних джинсов в другие. Одно дело было сделано.

Сели было писать доверенности: от Арнольда на Дмитрия и от Саши на Бобби. И написали их уже, но тут же задумались, что это может быть чистейшей отсебятиной. Не может в совхозе не быть своих бюрократических крючков, и придется из правильных фраз делать неправильные...

Действительность оказалась куда страшнее.

— Да, Бобби, прав ты. Жизнь качели, но качаться уже нет сил.

— Заткнись, умоляю тебя, не каркай, — цедил Бобби, сразу по­терявший бодрость при виде двух очередей. Могучие девки, грубые парни, многие с руками, покрытыми опостылевшей татуировкой, стояли в количестве человек шестидесяти по самой скромной оцен­ке. Очереди тянулись на веранду, где сидячие места на пе­ри­лах были заняты.

Скоро Бобби установил, что все эти люди так или иначе оформля­ют какие-то доверенности, иными словами, все они по одно­­му при­мерно вопросу и всех их придется переждать. Тут же родилось подозрение, неумолимо переходящее в уверенность, что пока нет окончательного расчета, невозможно оформить дове­рен­ность.

— Но трудно мне представить, что эти две несчастных бух­галтерши, — говорил Дмитрий Бобби, — обрабатывают каждого из восьмисот шабашников, а потом пересчитывают на яблоки, и только потом оформляют доверенности. Да и невозможно иметь окончатель­ный итог, потому что и сама затарка — это часть наряда.

— Сейчас узнаем у ребят. Чего стесняться? — сказал Бобби и подошел к очереди. — Ребята, у вас общие наряды на бригаду?

— Та тут механика, — ответил блатной. — Ты зимник?

— Нет, у нас бригада на сборе пятнадцать человек.

— Ну и что дальше?

— Наряд, я говорю, общий?

— Как общий?

— Конечно, общий на бригаду, а какой же еще, — вмешался другой блатной, более сообразительный ­и ­контактный.

— А зачем тогда доверенность?

— Не нужна ему доверенность, — сказал первый.

— Нужна, — сказал второй. — Я сам за доверенностью стою.

— А в чем доверенность, если наряд общий? Мы думали, что заработок по людям расписывается.

— А ты прикинь от х... до носа. Если я зимник, так у меня же есть и свои наряды.

— Так ты зимник? — спросил у Бобби первый.

— Нет, ребята, я только хочу понять, нужна ли нам доверенность при общем наряде, и в чем она заключается.

— Что ты мозги обсераешь? Я что-то не врублюсь.

Истина оставалась недостижимой. Наши любители голо­во­ло­мок, не только страдающий тяжелым пессимизмом Дмитрий, но и Арнольд, заранее сдавались перед этой мутной нечистой задачей.

Арнольд подошел к Саше, который сидел во дворе, на­сла­ждаясь последним сентябрьским солнышком и закрыв, как всегда, глаза.

“Это надо уметь: столько раскладов, подсчетов, философии — и не узнать простейших правил. А теперь, когда все так размазано, их и выяснить как-то трудно. А что трудного? Зайти к бухгалтершам и членораздельно задать вопросы. А заодно и про ящики, и про вагоны... Это только Бобби мог ухитриться не знать до сих пор. Нет, про вагоны тут не узнаешь, да и не надо.... Но как зайти, когда дверь облеплена и очередь нервная? А в чем, соб­ственно, проблема? Ах, вот в чем! Наряды будут еще не скоро, ­а Саша должен уехать завтра. Черт возьми! Но ведь только так и мо­жет быть, если кто-то заранее уезжает. Остается предположить, что между нарядом и дове­ренностью нет никакой связи...”

Вдруг открылась дверь в помещение, напоминающее прием­­ную. Дмитрий увидел всего-навсего Тафика Байрамовича. Все до того было призрачно и глупо, что уже не хотелось и Сашу идти пре­дупреждать. Но не успел он пройти мимо Тафика, как услышал грубый знакомый бас у себя за спиной:

— Нехай Митя до меня зайдет.

Инстинктивно остановившись, он не решался обернуться и какое-то время вообще не мог понять, на яву это все творится, в бреду или во сне.

— А где он, Василий Никитович? — спросила тусклая девица из конторских служащих.

— У плановом должен быть.

Громоподобный голос монстра-директора заставлял всех крутить­ся быстро. Девица побежала за угол по коридору. Дмитрий пошел медленно, забыв про Тафика, страдая особенно сильно от болезни и стараясь скрыться от директора. Но тут голос девицы вер­нул его к действительности ­и пролил наконец свет на все, что происходило.

— Дмитрий Кузьмич, Василий Никитович вызывает.

“Вот оно что! Как же это я до такой простой вещи сразу не додумался?” Кузьмич прошел мимо него, даже не кивнув ему. Когда Дмитрий обрел способность соображать и вернулся, так сказать, в реальный мир, то отправился к Бобби, на веранду.

— Кузьмича видел?

— А он здесь? Это неплохо. И с доверенностями проясняется. Оказывается, только те, кто переходит в другую бригаду или при­соединяется, чтобы ехать вместе на продажу, составляют какую-то бумагу.

— Похоже, но надо наверняка все узнать. Ведь тебе сам Кузьмич про доверенности говорил. И вообще непонятно, как можно....

— Это от Людки потребуется доверенность...

— А она с нами едет? Кто же ее затарит? — спросил Дмитрий, сам понимая, что это некстати.

“Ну сколько это будет длиться? И увижу ли я хоть одного нор­мального человека? Как хорошо было бы мне с Витей, пусть он будет тысячу раз жлоб, с Левой, не говоря уже о Юре... Вот мы уже почти у цели, а он новую поганку крутит, Людку приглашает. А раз так, опять Пырсов... Сколько же можно блуждать в потемках и натыкать­ся на что-то? Людка, Пырсов, Арнольд, Кепка, мифи­ческая Ольга... Алик, Саша... Бобби, Леха... Егорка, Кузь­мич... Кузьмич особенно из головы не идет. А сколько дел еще. Надо Любашу отправить — значит, от нее доверенность нужна. Или не нужна? И сколько можно тут ползать ради несчастных пяти или десяти, которых все равно не будет?..”

Бобби доказывал ему, что затарить другого даже выгодно и совсем не трудно.

— Я согласен на все, Бобби. Ради Бога, пусть едет. Слушай, надо Сашу предупредить, чтобы не торчал здесь. Знаешь что? Я пойду к ним, а ты сам разыщи Кузьмича и расспроси у него все до конца. И встретимся через полтора часа возле сберкассы. Хорошо, Бобби?

Бобби легко согласился, и вскоре Дмитрий с Сашей и Арнольдом изучали окрестности. Здесь была центральная усадьба с замшелой наглядной агитацией. Узкая дорожка между огородами скоро вывела их на ток. Снова реальность исчезла. Дядьки-механизаторы рубились в домино точно так же, как в любом городе, в любом дворе, в любом цеху. Словно и не было никаких яблок, страстей, блатных, Кузьмича, Пырсова. Отполированный стол и скамейки символизировали полнейшую обыденность. И места на скамейках было вдоволь: вот где можно было славно отдохнуть.

Арнольд стал смотреть на тяжелые их ошибки. Видя, что у них совсем не перебрасывается мост мысли между партнерами, он все равно с интересом наблюдал. Часто игра слабых игроков, если только она не отягощается узколобым обдумыванием каждого хода по пять минут, представляет для профессионалов забавное зрелище, которое долго не надоедает. Прозрачные ошибки так приятно прослеживаются, показывая разницу, а то и пропасть в мышлении. Не уставая следить за наивной игрой, настоящий игрок думает о чем угодно, вспоми­нает как сам учился и как проскочил ступеньки, которые взрослым мужикам не одолеть и за всю жизнь. Забавно бывает и подсказать этим дядькам, не обнаруживая своего превосходства. Они в таких случаях то сердятся, то выказывают вам свое пренебрежительное отношение. Арнольд часто раньше смотрел и в саду Шевченко, и в парке Горького и преферанс стариков, почитающих себя профессио­налами в игре, и шахматы или шашки любителей... Да и каких только немощных игроков он не повидал, но не кипел внутри от их глупых ходов.

Дмитрий тоже очень отвлекался и отдыхал, глядя на домино, но совсем не так, как Арнольд. Рука у него не была набита, но видя камни двух игроков сразу, он быстро понимал, что настоящий игрок должен был бы знать многое заранее. Он тут же начинал соображать, как можно было бы догадаться. Говорят, что игроки экстра-класса после трех кругов уже многое знают, а после четырех вообще уже все известно. Но это, конечно, далеко не так, потому что в игре возмо­жен и блеф, и невероятные случайности. Стоило ему об этом поду­мать, как тут же ему вспомнилось неопределенное их положение. Сразу и болезнь обнаружилась, и ему вообще рас­хо­те­лось смотреть домино. Он очень обрадовался, когда услышал голос Саши:

— А вот и Бобби.

Бобби, освободившись раньше, пошел гулять на природу, и дорож­ка привела его к друзьям.

— Не нужны нам доверенности.

— Какая прелесть, — сказал Саша.

— Вообще говоря, они нужны, но это доверенности второго типа, так сказать. Пустяки.

— Вот как далеко бывает истина запрятана, — сказал Дмитрий с улыбкой, но и с плохо скрытой досадой от того, что истина эта так и не открывается ему. — Самое интересное, что у всевоз­можных ждановских и прочих донецких, у горловских, харьковских и полублатных ни малейшей заминки не возникает и все оказывется на своих местах.

— Слушай, Митя, ты, как известно, любитель антиутопии составлять. Есть великая антиутопия “1984”, рядом с которой наш ад кажется раем, — ошарашил его Саша.

— Я не читал и не слышал.

— Немудрено. Я тоже не читал. И никто почти не слышал. Но есть переводы, и люди читали. А Бобби наш мог бы и в подлин­­нике почитать, но он, надо полагать, даже не слышал. Автор англичанин Джордж Оруэлл. Но не в этом дело. Там есть такая огромная социаль­ная группа, или, как совы говорят, класс. Их превеликое множество, и им совсем не худо живется. Я почему-то вспомнил, когда ты о справках говорил, вернее о том, что у них затруднений нет. Введи их, этих пролов, и недоумение исчезнет.

— Как ты сказал? Пролы? Это значит пролетарии? Так это не они, шабашка не ими населена. Они сидят в институтах, на заводах, заполняют троллейбусы....

— Замечательно ты все понимаешь, к чему бы ни прикоснулся, но там у него в конторах не пролы сидят.

— Чего не знаю, того не знаю. В одном ты прав, у тех, кого ты пролами зовешь, нет затруднений со справками. Ты закончи три университета и никогда не сдашь ему бумажку с первого захода, дедьке этому проклятому. А прол пойдет и сразу сдаст. Или, может, это только кажется? Может быть, этим пролам и не нужно ничего?

— Может быть. Параллели вообще трудно проводить. Нам с тобой, например, так мало нужно...

Четверка разделилась. Пока Саша мудрствовал с Дмитрием, Бобби беседовал с Арнольдом.

— Вот во что бы с тобой поиграть, — сказал Бобби.

— Сделай одолжение. Ты, наверное, сильно играешь, я могу отъезд отодвинуть немножко ради такого хорошего дела.

— Только не в это. В пятерки.

— В телефон?

— Есть такое название. Вот когда поставил бы тебя на колени.

Когда пошли к сберкассе, Дмитрий не удержался:

— А что же такое доверенность второго типа?

— Перед отъездом нужны все паспорта для какой-то пустой формальности. А если паспорта нет, то доверенность на яблоки пишется.

— А что за формальность?

— Брось, не ломай голову. Паспорта оставят.

— Кому?

— Я оставлю кому угодно, — с трогательной готовностью сказал Саша.

— А я не хотел бы оставлять паспорт, — задумчиво пробормо­­тал Арнольд.

— Давайте плюнем на это. Митя, ты ведь поедешь в начале месяца в Харьков — возьмешь его паспорт.

— Нет, я паспорт не хотел бы давать, — упорствовал Арнольд.

— Черт с ним, обойдется, — отмахнулся с досадой ­Бобби.

— Но сколько же можно себе ловушек ставить? — воскликнул Дмитрий, пораженный этой новой бес­печностью.

— Ладно, идите в сберкассу. А мы с Арнольдом сделаем сейчас доверенность. Только для тебя, Митя, учти. Я убежден, что она не нужна.

К числу добродетелей Саши относилось, несомненно, терпе­ние. Он снова устраивался дремать на солнышке, пока Дмитрий пойдет в сберкассу. Сельская сберкасса может закрыться в любой момент, но и нравы у сельских служащих проще. Во всяком случае, общими усили­ями и особенно благодаря Сашиному обаянию, быстро ее уговорили.

— Хорошо, — говорил Саша на обратном пути в контору, — что застали ее. Вот бы ты занервничал. Мне даже не по себе делается, стоит только представить, как тебе плохо было бы.

“До чего же непохожи все люди. Нет, большинство людей стан­дартны. Но уж в этой бригаде... Страннее Саши не встречал человека. И понять его просто невозможно, так же, как и ему меня... Вот и контора. И Тафик здесь, без сомнения”.

— Саша, не надо тебе туда ходить.

— А как же ты? Ты ведь встречи с директором опасаешься? — улыбнулся симпатичный Саша.

— Я ведь его плохими словами не обзывал, у него нет оснований меня преследовать. В конце концов, Кузьмич ведь не ставил условия, чтобы я уехал. Кстати, почему мы твою дове­ренность не передали? Потому что ты паспорт оставляешь. Но не мешало бы на всякий случай. А где твоя доверенность?

— У Бобби она вместе с паспортом, если не потерял еще. Да нет, не бойся, он не теряет, — улыбнулся Саша.

Дмитрий через несколько минут вернулся и сообщил, что Бобби и Арнольда не нашел.

— Теперь весь путь до холодильника будешь терзаться. А ты плюнь, давай лучше зайдем бутылку возьмем. Шучу, шучу...

Дмитрий вдруг достал последние шесть рублей из расхожих денег, порадовавшись, что не надо лезть в карман и ничего раз­менивать. Ему очень захотелось выпить с Сашей. Зашли в сельмаг, купили две бутылки вина и конфет. И тут же распили их среди местных людей и шабашников...

— А какая болезнь страшнее: невроз, навязчивость или пара­нойя?

Дмитрий испуганно уставился на него, остановившись.

— Вы, наверное, с Аликом обсуждали мою скромную персону... Знаешь, Саша, во всех клиниках, диспансерах, я слышал, везде памятки на стенах: о болезнях не говорить.

— Слышал или видел? Шучу, шучу... А мне всегда казалось — можно говорить. Психиатрия — область полнейшего бессилия.

— Почему? Таблетки должны быть очень сильными.

— Еще бы. Это вполне может шмаль заменить, Алик применяет.

— Наверное, есть такие сильные, что навсегда могут память отбить, а с ней и все болезни.

— А вылечить никакие таблетки не могут.

— Да, это правда. Вылечить никто и ничто не может. Да и что лечить, когда ничего не бывает в чистом виде.

— Ты прав, ничего не бывает в чистом виде. И кругом непроходи­мая глупость. Вот, например, одна из заповедей в армии, в тюрьме, в стройбатах, в зонах — не бойся! ­Человек следует ей, и это переходит во что? В шизофрению? В психопатию? В невроз навязчивости? В шизофрению — ни в коем случае, потому что ши­­зофрения — это совсем другое. На невроз не похоже. Тогда психо­патия. Но психопа­тии имеются десяти типов, вернее есть десять типов личности, из которых два — шизоидный и пара­ноический, а также эмоциональ­но оскудевшие — это что-то подозрительно похожее на шизофрению.

— А Миша Плевакин какого типа?

— Миша — это смесь гипертимического и возбудимого эпи­лептоидного. Такое сочетание — это, по-моему, самая здоровая пси­­хи­­ка, хоть все нарушения налицо. Или возьмем консти­­ту­ционально-депрессивный тип. Там имеются тяжелейшие песси­мис­ты, — он поднял глаза на Савельева. — И по этому поводу со­общается, что у них пониженная самооценка. Но я пока чаще вижу пессимистов с очень высокой само­оценкой. Когда я слышу слово психиатр, мне хочется хвататься за тяжелые предметы. Самый луч­ший образец слабого мышления — учебник психиатрии. Или во­­зь­мем такое. Человек говорит психиатру: есть желание демон­стри­ро­­вать отсутствие страха. А он говорит: это страх страхов — фо­бо­­фо­­бия. Разве этот психиатр не слабоумный?

— Саша, это ужасные вещи — все, о чем ты говоришь, а описан­ный тобой случай, ты прав, не фобофобия. И вообще не надо ничего уточнять. Не ищи истину там, где ее нет. Как красива игра ума в чистых задачах!

— А на чистых еще скорее сломаться можно. Человек лезет туда, где его потолок, и там ломается. Это не твой ли, Митя, случай?

— Думаю, что нет. И, пожалуйста, Саша, хватит об этом. А вообще-то я от тебя не часто простые слова слышал, и тем более столько простых слов.

— Весь ужас в том, что не жалко....

Тут Саша осекся и так и не стал развивать новую мысль, а отвернулся... Дмитрий был слегка пьян, и Саша тоже.

Дорога пошла на подъем и говорить стало труднее. А когда пре­одолели подъем, открылся вид на их хоздвор — место их двух­месячных мытарств и развлечений.

— Интересно, почему они не подождали нас? Неужели опять азарт нас погубит?

— Смотри легко на это, — улыбнулся Саша. — Хорошо бы выпить сей­час.

— Чтобы агрессивным стать? Саша, сделай мне одолжение, не напивайся уже до отъезда.

В бараке Бобби и Арнольд уже сидели за домино.

— Получил, Митя? Все в порядке. О, да ты, я вижу, бухнул. Очень хорошо! А чтобы душа твоя была спокойна, вот тебе довереннос­ти. Новые! За Сашу написали и подпись поставили, печати, все настоя­щее. Ну как, доволен ты мной?

Бобби уже сосредоточился на игре, когда в барак вошел шофер, привозящий изредка почту вместе с продуктами.

— Леонтьев есть? Телеграмма. Я такие лично вручаю.

Бобби поблагодарил и пробежал ужасный текст: “Отцу очень плохо. Приезжай немедленно. Ирина”.