А почему бы и нет?

 А   ПОЧЕМУ  БЫ  И  НЕТ?!
1
Все началось со снов.
 Ну, и что особенного, подумаешь, сны! Кто им верит?

2
 Ежась от холодного ветра, Иннокентий медленно брел по улице, внимательно обследуя урны, газоны, пространство возле подъездов в надежде обнаружить бутылку. Время от времени это удавалось и приговаривая “Попалась, голубушка!”, он, после тщательного осмотра находки, аккуратно укладывал ее в рюкзак. Во дворах  Иннокентий ревизовал мусорные баки. Здесь бывали удачи: попадались вполне хорошие куски хлеба в пакетах, а то и почти свежая колбаса, нарезанная кружочками. Эти находки он раскладывал в полиэтиленовые мешочки и затем опускал их в пластиковый пакет.
 Молодая женщина в черном платке, стоявшая у подъезда, увидела, как он роется в баке и бросив ему коротко: ""Подожди!"", вскоре вернулась и подала Иннокентию пакет со всякой снедью. Судя по виду еды, это были остатки застолья, небогатого, но достаточно обильного. Подавая  пакет, женщина тихо промолвила: ""Помяни Михаила"", видимо, по старой русской традиции полагая, что молитвы нищих быстрее доходят до Бога,  и перекрестилась не очень привычно, но старательно. Иннокентий тоже поклонился женщине и спросил участливо: «Кто покойник-то, муж?»  Женщина  вытерла глаза концом платка, внимательно посмотрела на Иннокентия  и ответила так же тихо: «Муж. — И добавила —  в Чечне убили». Не зная, что говорят в таких случаях,  Иннокентий просто поклонился ей еще раз и пошел дальше.
Однажды в очередном походе по дворам повезло просто сказочно: Иннокентий нашел в мусорном баке большую матрасную наволочку,  набитую вполне хорошей мужской одеждой. Иннокентий еле доволок ее до своего подвала и счастье не оставило его — никто не попытался отобрать находку.
За три года, впрочем Иннокентий считал год за два и по его счету выходило — шесть, навидался и натерпелся всякого и выработалась у него некоторая философия, основные пункты которой были следующие:
Как бы плохо не было, лучше не будет;
Маленькая радость — все равно радость;
Нельзя ждать милостыни от людей,  взять ее у них — наша задача;
Бомж бомжу не друг и не волк;
Лучший друг бомжа — он сам.
Были и еще пункты, но воспроизвести их не представляется возможным ввиду крайнего их неблагозвучия. Хотя в современных литературных  произведениях пишут (и печатают!) и покруче. Не будем следовать их примеру.  Иные из этих пунктов Иннокентий заимствовал у других бомжей, некоторые придумал сам и неуклонно им следовал.
И вот на фоне этого устоявшегося, хотя и нелегкого и нелепого существования, стали сниться Иннокентию странные сны. До этого он видел сны редко и сразу забывал их, а тут…

 …Кешка  идет по рёлке.  Трава на релке уже начала кое-где выгорать, в ней  много  растений, распластавших по земле оснащенные острыми колючками листья и жестоко коловших босые Кешкины ноги, если он, зазевавшись, наступал на них. (Эти растения имели у мальчишек непечатное название, весьма далекое от ботанического и Иннокентий потом немало посмеялся над ним).
Кешка уже перебрел мелкую старую протоку, впереди – метрах в трехстах – вторая, еще дальше – главное русло реки. Релка, по которой идет Кешка, не ровная. Ее бугристая поверхность изрыта норами жумбур , пересечена глубокими коровьими тропами. Долина реки здесь очень широкая, километров пять, окаймленная довольно высокими лесистыми сопками. Кешке вся эта картина хорошо знакома, и он идет, не обращая никакого внимания на пейзаж и на выскакивающих из нор жумбур. Они вставали возле нор столбиком, посвистывая и, завидев Кешку, снова скрывались в норе.
Ясный, солнечный день, жарко, слабый ветерок не умеряет жару. Вокруг, невысоко над землей, реет множество жабрей — так на местном ребячьем жаргоне называется саранча. Она то и дело вспархивает из-под ног. У жабрей яркие оранжево-красные гофрированные крылья и они взмахивают ими с шуршащим треском, периодически поднимаясь и опускаясь над одним и тем же местом. От этого вся релка кажется усеянной колышащимися красными цветами. Полетав некоторое время, жабреи садятся на землю, складывая крылья. Тогда их не сразу заметишь среди травы.   
Кешка спешит, он идет купаться к месту на второй протоке, где, как он знает, сейчас большинство пацанов их деревни. Да и сам Кешка — мальчишка, ему — он точно знает — одиннадцать лет (только позже Иннокентий понял, что мальчика, по странному совпадению, тоже зовут Иннокентием).
Сухие травинки покалывают босые Кешкины ноги, но он не обращает на это внимания.  Как и большинство деревенских ребят,  он с ранней весны до глубокой осени ходит босиком, и его подошвы настолько загрубели, что ему нипочем ходить даже по стерне. (Правда, по стерне ходить надо уметь. Если идти скользящим шагом, пригибая колкую солому к земле, то и не уколешься). На нем заплатанные штаны с одной лямкой и это вся его одежда. Он уже загорел до черноты, потому что редко надевает  рубашку, а купается и вовсе голышом.
На ходу он нагибается и срывает перышки гусиного лука, что еще попадаются в траве. Кешка голоден — утром мать налила ему миску пустых вчерашних щей и дала кусочек хлеба. Все мальчишки и девчонки с ранней весны ищут съедобные травы, копают клубни саранок, корни одуванчиков и лопухов, едят цветы багульника и саранок, собирают гусиный лук, а по осени — грибы и ягоды. С конца августа и в сентябре большинство мальчишек ходят в кедровник. Сначала таскают недозрелые шишки, потом орехи, и это большое подспорье в семьях. Летом, когда начнется сенокос, Кешка, вместе с другими пацанами, будет возить копны и тогда его будут кормить наравне со взрослыми колхозные поварихи. А пока работы для мальцов нет, повезло только некоторым — они пасут коней.
Но сейчас было лето, и Кешка шел по релке к реке и уже видел толпу пацанов…

Иннокентий сел, очумело крутя головой. ""Что это со мной? — подумал он со страхом, — переселяюсь на тот свет? Заболел? — и он ощупал голову, грудь, но ни жара, ни боли не ощутил. — Что это — сон будто наяву!""
С той ночи так и повелось: Иннокентий смотрел сны как мыльную оперу, только серии шли не по порядку,  с пропусками и, это были разрозненные эпизоды из жизни мальчика по имени Кеша. Примечательны они были необыкновенной, поражающей  реальностью.  Точнее было сказать — Иннокентий не видел сны, а жил жизнью  главного героя, вокруг которого и развертывались все события,  и  они отлагались в памяти как все, что случается с нами в жизни, но, ввиду их необычности, запоминались несравненно прочнее и во всех мелочах. При этом какой-то частью сознания Иннокентий понимал, что это все-таки сон, что он лежит  на топчане в подвале и каким-то необъяснимым образом наблюдает за собственным поведением со стороны, не в силах что-то изменить или хотя бы подсказать, как надо поступать, чтобы избежать неприятностей.
Сначала это сильно удивляло и пугало Иннокентия. Он даже подумал, не поехала ли у него крыша. Пойти к врачу мысли не возникло, да и куда пойдешь: как и всякий порядочный бомж медицинскому обслуживанию он не подлежал, разве по несчастному случаю. Но никакого ущерба от снов не проявлялось, и Иннокентий вскоре беспокоиться перестал и даже стал считать сны развлечением, чем-то вместо телевизора, тем более, что они не мешали ему нормально высыпаться.
Мальчик Кеша ему понравился, он нашел даже нечто общее с ним, потому что в детстве рос в деревне и многое в жизни Кеши ему было знакомо и близко. Он пытался угадать, что покажут в следующий раз, ни разу не угадал, но все равно ждал продолжения с нетерпением и досадовал, если снов долго не было.
Однако вскоре Иннокентий опять испугался. Ему  стали сниться сны, в которых он ничего не понимал.

…огромная, широчайшая долина, вся покрытая желтым песком. Но это не пустыня, это долина могучей Реки. На ее левом, высоком берегу стоит Иннокентий. Противоположный берег ниже. Там множество высоких деревьев, растущих отдельными купами. Край долины  обозначен высокими горами, едва видными в голубой дымке. Небо безоблачное, голубое с замечательно красивым зеленым оттенком. Высоко стоящее Светило ярко освещает все вокруг, но лучи его не обжигают, а ласково греют. Воздух чист и полон незнакомых ароматов.
Рядом  с Иннокентием берег рассечен глубокой промоиной с отлогими берегами, и по ней можно подойти к самой воде, но Иннокентий не спешит. Течение Реки не быстрое, в нем чувствуется могучая сила, мощь. Поверхность воды неспокойна: мощные струи поднимаются  из глубины к поверхности, взбугривая  зеркало Реки, вода как бы вскипает. Некоторые из этих струй довольно быстро и причудливо перемещаются, то уходя к другому берегу, то возвращаясь обратно и нигде не сталкиваясь между собой. Река глубокая и вода кажется темной; но видно, что она очень чистая и прозрачная, мути в ней нет даже там, где рушатся глыбы песка, подмытые Рекой.
Иннокентий стоит над Рекой в раздумье. Ему нужно переплыть на тот берег и вернуться обратно, а он не умеет плавать. Но это нисколько его не беспокоит — никто в его племени не умеет и не нуждается в этом. Но в душе Иннокентия тревога и она связана с Рекой. Иннокентий стоит, крепко сжимая руки. Его нисколько не удивляет его темная с красноватым оттенком кожа, покрытая длинным серебрящимся пухом. На нем нет никакой одежды, но он и не нуждается в ней, более того — он не знает, что это такое. В отдалении за ним стоят его соплеменники, они молчат и ждут. Наконец Иннокентий решается, медленно спускается к воде и тотчас толпа придвигается к  берегу.
Иннокентий внимательно вглядывается в поведение струй, затем произносит Раскрывающее Приветствие и, решившись, прыгает прямо в подошедшую близко струю. Она подхватывает его, мягко обтекая тело, держит на поверхности и относит от  берега. Иннокентий старается держаться лицом вперед и смотреть на одну и ту же точку на противоположном берегу и струя послушно несет его туда. Его охватывает чувство радости и единства с Рекой:  Река узнала его  и он знает, что  все будет так, как он хочет. И струя донесла Иннокентия до противоположного берега, и повернула обратно. Иннокентий, ликуя, поднял руки вверх, вода  вытолкнула его на поверхность и так, стоя, донесла до берега. Иннокентий знал, что никому еще не удавалось это, и когда он поднялся на высокий берег, соплеменники подняли руки и упали на колени перед ним…

Мучило Иннокентия, что сны не забывались, как им полагалось. Все приснившееся было как бы пережито на самом деле и становилось частью жизни Иннокентия. Его, Иннокентия, личность исчезала во сне и он становился мальчиком Кешей или странным существом, обезьяной, как говорил себе Иннокентий. 
Но переменить он ничего не мог, сны продолжались и надо было терпеть это раздвоение, как терпел он все остальное: бутылки, мусорные баки, милостыню, презрительные и — что хуже — сочувственные взгляды прохожих. И он стал воспринимать эти сны как часть своей не богатой приключениями жизни.
 
3
Иннокентий не считал, что живет плохо и не завидовал тем, кто имел квартиру, ездил на машинах, покупал продукты и вещи в магазинах. Может это было потому, что Иннокентий и не знал жизни, намного лучшей той, что вел сейчас и не задумывался — правильно ли он живет. Поиски пропитания отнимали почти все время, и обыкновения такого — думать — не было. Он принимал жизнь как она есть и делал то, что надо было делать в данный момент, не строя планов на будущее и не жалея прошлого, да и что жалеть? Оно было небогато радостями, по крайней мере такими, которые заставляли бы искать их снова. Деревенское детство казалось чем-то далеким и чужим, как будто это не он бегал босиком по лужам после дождя, и не преследовал его соседский гусак, и не его утешала бабушка, когда он в очередной раз  прибегал к ней с разбитой коленкой или носом. Все это было в далеком прошлом и не имело отношения к сегодняшнему дню. Родители у него куда-то подевались и он рос сначала у бабушки, а после ее смерти его отдали в детский дом, там он и окончил восемь классов и пошел учиться в «фазанку» — профтехучилище. Все эти и остальные события недлинной его жизни ушли в самые далекие уголки памяти и не тревожили его. Единственная страсть и утешение — книги. Пристрастился к чтению Иннокентий еще в школе и перечитал, наверное, все книги в небогатой школьной библиотеке. Потом, уже в училище, сумел записаться в городскую, и тамошние библиотекари вскоре приметили его  и с их помощью он за три года   перечитал почти всю русскую и зарубежную классику. В нынешнем своем положении от книг Иннокентий был почти отлучен. Те две старенькие библиотекарши ушли на пенсию, а молодые давать ему книги отказывались — Иннокентий был бомж. Теперь он читал только книги, найденные в мусоре, но что-то стоящее попадалось редко. Все же у Иннокентия скопилось десятка полтора книг и среди них был даже «Дон Кихот» и его он перечитывал в дождливые дни, жалея Рыцаря Печального Образа и восхищаясь им. Был у него и томик Булгакова, с оторванными обложками и титульным листом. Его медицинские рассказы трогали Иннокентия  до слез, а Шарик из «Собачьего сердца» был таким же бомжом, как и он сам, и он удивлялся, как смог Булгаков так точно описать его собственные мысли и чувства.
В его представлении Иешуа и Дон Кихот сливались в один образ. Он никогда не читал Библии и смутно представлял кто такой Иисус и булгаковский Га-Ноцри, хотя и представал он в романе живым и близким.

…Иннокентий едет в открытом экипаже по дороге, врезанной в очень крутые  и очень высокие откосы желтопесчаных  холмов, обрывающихся в Реку. Они покрыты сплошным ковром низенького густого кустарника с мелкими листьями, отчего кажутся поросшими мхом. Кустарник цветет красными, голубыми и желтыми цветами. Цветы и листья усыпаны крупными каплями росы и сверкают разноцветными искрами, когда на них падают лучи Светила.  Дорога причудливо петляет, повторяя изгибы холмов. Выше, там, где крутизна склонов уменьшается, холмы поросли незнакомыми и странными  на вид деревьями. Экипаж движется с большой скоростью, не замедляя ее на крутых поворотах, но Иннокентий стоит неподвижно, нисколько не тревожась и не интересуясь причинами такого движения. Встречный ветер приятно овевает его мех, отчего голова Иннокентия особенно ясная, а в теле чувствуется избыток сил.
Противоположная сторона долины ограничена  высокими, заросшими густым лесом горами. Кристально чистый воздух, казалось, приближал горы, и Иннокентий отчетливо различал ветви и листья гигантских деревьев. Листья переливались всеми оттенками  от голубого до темно-зеленого и  вспыхивали яркими оранжевыми пятнами, когда сквозь разрывы в тучах их освещали лучи Светила.  Дорога скользнула вниз и вошла в густой лес, раскинувшийся на широкой террасе над Рекой, и вскоре закончилась на уютной поляне. Иннокентий вышел из экипажа и пошел по тропинке, вьющейся между деревьями. Вскоре лес расступился и Иннокентий увидел два здания, окруженных деревьями. Они  росли, казалось, в беспорядке, но очень красиво их обрамляли, подчеркивая особенности архитектуры.
Вид зданий поразил  Иннокентия. Они были совершенно разными, разными во всем — от формы до материала, находились, так сказать, на разных архитектурных полюсах. Специалист, несомненно, отнес бы их к разным эпохам и стилям, но Иннокентий в зодчестве не разбирался. И в качестве того, кем он был в этом путешествии, вообще ничему не удивлялся. Все увиденное было в порядке вещей,  а увидено впервые, потому что никаких сооружений туземный народ не строил.
Здание, стоявшее дальше и немного позади, было четырехэтажной коробкой с гладкими стенами. Квадратные окна с крестообразными переплетами ровными рядами обозначали этажи. Ни одного выступа или углубления не нарушало однообразия голых и гладких стен, а плоская крыша подчеркивала их убогую простоту. Это был Идеал Простоты,  и в этом качестве Здание  производило сильное впечатление своими строгими пропорциями и даже унылый, — с точки зрения Иннокентия – серый цвет не портил его. Возможно, потому, что деревья, росшие около Здания, удивительно смягчали жесткие линии стен и оно было —  как драгоценный кристалл, порожденный природой и бережно ею хранимый. Выглянуло из-за туч  Светило, и Здание засияло красками и вмиг  утратило свой грустный и несколько заброшенный облик, оно улыбнулось Иннокентию, и тот поклонился ему, приветствуя Родича. Иннокентий затруднился бы объяснить, почему  они не просто  родственники, но Родичи,  и знал, что Здание тоже признало его и расскажет и покажет ему много удивительного, интересного и важного. Так сказала Река, так и будет.
Второе строение, вблизи которого стоял Иннокентий, сложено из кирпича в один очень высокий этаж и проемы, ниши, выступы, карнизы, эркеры, башенки, шпили и множество других деталей —  названия их Иннокентий не знал — составляли единый узор. Глаза невольно скользили вдоль фигур этого узора и вскоре  переставали различать отдельные подробности и взору представало нечто единое с окружающими его деревьями, травой, небом и нежно-розовый цвет кирпичной кладки сливался в странной гармонии с темной зеленью листвы. Дом молчал. Иннокентию показалось, что Дом  рассматривает его   и раздумывает о чем-то, касающемся его. Иннокентий поклонился Дому и произнес  Раскрывающее Приветствие, и Дом благожелательно ему ответил —  в  зеркальных стеклах высоких венецианских окон исчезло отражение внешнего мира, и они засветились внутренним светом, мягким и спокойным. На стеклах появились удивительные узоры, чем-то напоминающие вязь письмен неизвестного языка. Иннокентий понял, что его приглашают войти.  Он подошел  Дому, и в стене открылась дверь…

Постепенно  Иннокентий почувствовал себя каким–то иным, вроде бы прибавилось сил, в голове просветлело и в заботах ежедневных стал удачливее: как будто кто подсказывал — куда  идти и где искать. Поначалу он объяснял это простым везением, но случаи повторялись все чаще и чаще и вскоре стали правилом. А когда эдоровенный парень отдал ему, вытащив из подъезда и, как будто специально поджидая его, огромный мешок с бутылками, Иннокентий задумался. Впрочем, долго он не думал, рассудив здраво не морочить себе голову — везет, ну и хорошо, не спугнуть бы удачу. Только внутренний голос (говорящий с нами время от времени) как бы размножился в голове у Иннокентия  и голоса говорили с ним по разным поводам каждый по-своему. Но повседневные заботы мешали задуматься над происходящими с ним переменами, да и происходили они очень медленно и  незаметно.
Сны между тем продолжались в разных вариантах, Иннокентий к ним окончательно привык и не пугался, только крутил головой, когда сюжет был особенно заковыристым.

...Иннокентий стоял недалеко от края листа и смотрел на девочку. Яркое солнце  отражалось от быстро текущих струй  реки и слепящими искрами мелькало по поверхности совершенно непрозрачной воды. Струи переплетались, завивались в стремительные водовороты, образуя беспрестанно меняющийся узор, как будто кто-то под водой старался нарисовать или написать нечто понятное ему одному, а может просто развлекался. Смотреть на эти узоры никогда не надоедало, и девочка стояла у самого края листа, опустив одну ногу в воду. На ней была только короткая юбочка, чуть смуглые плечи и спину освещало солнце и они играли бликами, когда девочка шевелилась. Иннокентий врос ногами в поверхность листа и чувствовал, как живительные соки наполняют его силой. Но он был еще голоден и не торопился отделяться.
Девочка еще укоротила опорную ногу и глубже погрузила в воду вторую, играя со струями. Иннокентий заметил, что девочка не прирастила ногу к листу и открыл рот, чтобы позвать ее. В этот момент сильная струя качнула девочку и она без звука и брызг  упала в воду и погрузилась в нее по пояс и река понесла девочку.  Девочка не кричала,  не билась и не старалась приблизиться к краю листа. Иннокентий, не понимая, что делает. Прыгнул, но приросшие ноги не пустили его, и он упал в воду верхней частью тела и протянул руки к девочке, пытаясь схватить ее и вытащить из воды. Руки его начали удлиняться, но девочка проплыла мимо на расстоянии нескольких сантиметров...

Так прошло еще два бомжовских года — зима и лето.

…В глубокой задумчивости стоял Иннокентий на берегу Реки. Сегодня был последний день. Он стоял один — позади не было обычной толпы,  никто его не ждал. Ждать от него больше нечего, он все сделал, все отдал.  Дальше пойдут другие, может более удачливые, может более умные, ведь он потратил много времени, обучая и натаскивая новых, посвящая их в  секреты овладения своей Сущностью и умения раскрываться в Приветствии перед Родичами и особо — перед Родичами-Предками. Он вспоминал, как трудно далось все это ему самому: его-то никто не обучал, и только себе он обязан всем достигнутым. Недаром соплеменники почитали его и беспрекословно ему подчинялись. Он запретил им приходить сегодня к Реке — он чувствовал, что так будет правильно и знал, что так теперь будет всегда. Он войдет сегодня в Реку в последний раз и она унесет его, как уносила многих и многих до него и откуда никто не возвращался.
Река ждала. Иннокентий повернулся и окинул взглядом желтые пески и клубящиеся деревьями горы  вдали, медленно спустился к воде и произнес Слово. Тотчас перед ним возникла струя,  Иннокентий шагнул,  и нежная рука подхватила и понесла вниз по течению Реки, медленно поворачивая, как бы для того, чтобы он смог последний раз взглянуть на уходящие берега. Тот, туземец, был совершенно спокоен, а Иннокентия внезапно охватил ужас,  и этот ужас был не его, а чей — он не понимал, но ощущал в полной мере, и это был ужас перед исчезновением навсегда. И в тот момент, когда голова его начала погружаться в воду, вырвался и стал подниматься вверх, дальше, дальше от Реки, глядя, как голова туземца окончательно исчезла под водой. Тотчас  вдогонку за Иннокентием выплеснулись стремительные извивающиеся струи, пытаясь  схватить его, но он еще увеличил скорость  и, увернувшись от  водяных щупальцев,  рванулся в известном ему откуда-то направлении. Впереди и позади его возникли черные провалы, а вокруг вспыхнули полосы радужного огня, переливавшиеся от фиолетового  до красного цвета, так что казалось, будто он мчится в огромном туннеле, расцвеченном всеми цветами радуги...

— Ну, это уж чересчур! Так мы не договаривались! — Иннокентий кряхтя поднимался с бетонного пола, куда свалился с топчана в своей конурке в подвале. Он ударился головой о выступ  стены, и стукнулся локтем об пол. Сев на топчан, Иннокентий потрогал голову — сбоку стремительно распухала шишка, локоть болел, рука плохо гнулась в суставе.  «Вот ведь привязались сны какие-то — жалобно подумал он, — так и убиться недолго!» — И он ярко представил себе, как лежит мертвый на полу и как его находят и тащат закапывать, и ему стало очень жалко самого себя. Немного успокоившись, Иннокентий снова лег, но уснуть уже не удалось: болела  голова, болела рука; он старался лечь поудобнее и все ворочался, пока не наступила пора вставать. Несколько дней после этого Иннокентий продолжал свои обычные дела, на которые, впрочем, у него уходило теперь гораздо меньше времени, чем Иннокентий был не очень доволен, потому что девать свободное время было некуда. Со своими коллегами он общался мало, хотя среди них был его приятель по прежней жизни: они кончали одно ПТУ и даже работали некоторое время вместе. Но теперь жизнь развела их по разным подвалам,  они встречались редко, говорить при встрече было не о чем. Приятель этот был постоянно озабочен одним: где достать выпивку. Поэтому рассказать кому-то о своих сонных проблемах Иннокентий не мог и варился в собственном соку.
4
За это время Иннокентия не раз били. Как-то четверо юнцов, подвыпивших и куражившихся, просто так, от нечего делать, избили Иннокентия: шли мимо, придрались к пустяку и, смеясь и пошучивая, побили жестоко, не жалея. После этого Иннокентий долго болел и потом стал с опаской обходить подобные группы наглых и бесцеремонных парней, боясь нового избиения. В другой раз здоровенный, с круглой стриженой головой молодой мужик, стоявший у подъезда, спросил у Иннокентия: “Код знаешь?” и когда  Иннокентий отрицательно покачал головой и хотел добавить, что он не живет здесь, но не успел. Мужик схватил его за воротник и вроде бы не сильно ударил в живот, однако Иннокентий, задыхаясь, скорчился от боли. А мужик ударил еще по шее и Иннокентий упал и на некоторое время потерял сознание. Очнувшись, он с трудом поднялся и поплелся в свою нору и пролежал там два дня, никуда не выходя. С тех пор шея у него побаливала и ему трудно было ее поворачивать еще долгое время. Он никак не мог понять — за что его били, ведь он ничего им не сделал, ни плохого, ни хорошего, просто шел мимо, даже не говорил ничего. Еще раз его побили двое бомжей за то, что он случайно забрел на их территорию. Но эти били так, для порядка и не очень больно. Иннокентий не защищался даже и в драку не вступил —  законы братства надо уважать. Он просто повернулся и пошел в другую сторону, и те двое сразу отстали. Иногда доставалось от молодых патрульных ментов, и следовало убегать от них как можно быстрее, чтобы они потеряли интерес  к  развлечению и шли своей дорогой.

…Иннокентий мчался в туннеле. Страх  ушел, до Иннокентия дошло, что это страх не его, а того существа, с которым они вместе путешествуют. Это его сильно подбодрило и уже спокойнее он огляделся вокруг. Впрочем, оглядываться уже было не на что: туннель исчез, а впереди появилось огромное светлое облако правильной овальной формы. Поверхность облака искрилась, переливалась вспышками неяркого сияния, завораживая и привлекая к себе. На стороне, обращенной к Иннокентию, возникло темное пятно, тут же превратившееся в отверстие. «Нельзя!!» – мелькнуло в голове у Иннокентия, и ужас заставил его резко вильнуть в сторону, борясь с силой, притягивающей к поверхности облака. Стараясь двигаться  вбок и назад, Иннокентий заметил, как из другого отверстия поблизости вырвалось маленькое туманное тело и, быстро набирая скорость, исчезло из виду. И Иннокентий рванулся в том же направлении и вновь оказался в сверкающем всеми красками туннеле, и эта радуга отозвалась музыкой в его душе…

И все же Иннокентий не падал духом. Временами он испытывал прилив сил и, выходя в очередной поход, был преисполнен неясных ему самому надежд.
Жизнь между тем менялась и если бы не подвалившее Иннокентию везение, то он частенько оставался бы голодным. Теперь он не ходил наугад, а точно знал, где есть добыча и шел сразу туда. Но и такие случаи попадались все реже, наступали трудные дни. Граждане стали намного экономнее и выбрасывали, в основном, только мусор. Просить на улицах милостыню Иннокентий не хотел, попрошайки вызывали у него презрение, уличным музыкантом стать не мог, потому как играть ни  на чем не умел. Однажды ему удалось заработать  полсотни за какие-то два часа, помогая жильцам перетаскивать мебель с машины в квартиру. Это  надоумило его искать, где можно подработать. На постоянную работу его брать отказывались, как только узнавали, что он бомж. И он стал регулярно обходить ларьки и магазинчики и спрашивать не надо ли помочь. Скоро он заметил, что знает  ответ еще до того, как он прозвучит. Он долго не обращал на это внимания, пока однажды не услышал, подходя к знакомому ларьку, где уже не раз подрабатывал, как  хозяйка вспоминает его. Между тем хозяйка   Варвара Петровна —  была внутри ларька и до него было метров пятьдесят, так что было непонятно, как Иннокентий услышал ее. Он ускорил шаги и подошел к ларьку как раз, когда хозяйка выглянула из двери.
— О! Как кстати! Легкий на помине! — улыбнулась она. Это была статная симпатичная женщина, она никогда не ругалась и не подгоняла Иннокентия, платила по справедливости. — Давай быстрее, поедем на базу за товаром!
Дорогой (она сама водила «каблучок») Варвара Петровна  завела разговор о житье-бытье, о трудностях торговли и нечестности партнеров.
— Все стараются обмануть, — сердито говорила она, — не понимают, что честно торговать выгоднее. Хапуги!
— Жадные! — подтвердил Иннокентий.
— Еще какие! — сказала хозяйка, лихо тормозя у ворот базы.
Погрузку и разгрузку провели быстро и четко. Иннокентий без слов понимал все приказания Варвары Петровны,  и она с некоторым удивлением поглядывала на него; ей все больше нравилась исполнительность Иннокентия  и способность угадывать ее желания. Рассчитываясь с Иннокентием, она вздохнула:
 — Иннокентий, я взяла бы тебя на работу, да  сама еле свожу концы с концами; да и ты подкачал — вроде ты есть, и вроде тебя нету. Сказать тебе точно, когда ты мне понадобишься я тоже не могу, а сотового телефона, как я понимаю, у тебя нет, да и у меня тоже, — рассмеялась она. —  Наведывайся почаще, я тебя всегда возьму.
— Спасибо! — сказал Иннокентий и пошел. Ему хотелось избавиться от навязчивого ощущения присутствия в его голове кого-то постороннего. Вот и сейчас кто-то  думал вместо него: «Какой хороший парень, а не заладилась жизнь, и помочь неизвестно как». Иннокентий оглянулся: Варвара Петровна  еще стояла у ларька и глядела ему вслед. Внезапно Иннокентий понял, что это она так о нем думает и испугался, испугался до боли в животе и ускорил шаги, почти побежал, зажав уши руками и повторяя про себя: «Не хочу, не хочу...» Завернув за угол, остановился, тяжело дыша и пытаясь облизать пересохшим языком шершавые губы. Немного успокоившись, Иннокентий пошел дальше. Время было позднее и он купил с лотка пару пирожков с ливером  и съел их, не чувствуя вкуса. Пугающее ощущение чужого в голове прошло и Иннокентий поплелся домой. «Накатило что-то!» решил Иннокентий и без дальнейших раздумий лег на свой топчан и уснул. 

…съежившись и шмыгая носом, придерживая полы старенькой, порванной телогрейки, Кеша шел домой. Мороз доставал его сквозь тонкие заплатанные штаны, ноги мерзли в изношенных ичигах, ресницы смерзались от слёз и Кеша время от времени зажмуривался и протирал глаза кулаком. Несколько минут назад он в последний раз видел свою мать, осужденную на два года тюрьмы. Ему не дали проститься с нею, и он только издали видел ее залитое слезами лицо и угадывал, как она шептала дрожащими губами: «Кеша, Кеша…». Ее осудили за горстку зерна, которую она унесла с тока, отвеяв его из половы. Эту полову — по наряду бригадира — мать ходила отгребать от молотилки на току, где обмолачивали хлеб, лежавший в снопах с осени. Она заметила, что в полове попадается битое и щуплое зерно, совсем немного, и она в редкие минуты отдыха стала отвеивать эти зернышки, пересыпая полову с ладони на ладонь и осторожно дуя на нее. Она не думала, что этого делать нельзя. Ведь эту полову всё равно оставят до весны и всю зиму в ней будут рыться воробьи да мыши, а весной ее сожгут и эти зёрнышки пропадут. Поэтому мать не подумала попросить разрешения у бригадира и набрала горсточку, которую и положила в карман, предварительно тщательно проверив, нет ли там дырки. Она хотела сварить из этих зерен немножко каши для Кеши. Эти ее действия, преступные, как сказала судья, заметил нормировщик и прилюдно  заставил мать выгрести зерно из кармана и бригадиру ничего не оставалось, как доложить председателю, а тот позвонил в милицию, и мать арестовали.
Все это Кеша узнал на суде, куда привела его соседка, тетя Клава. А до этого он сидел дома, ожидая мать, которая куда-то исчезла, ничего ему не сказав. Он не знал, куда ему идти и сидеть дома тоже не было никакой возможности:  не было ни дров, ни еды и Кеша отчаянно мерз;  ночевал он у соседки, которая его немного покормила. Чувство   голода притупилось и не очень мучило его — он привык жить впроголодь.
Три месяца назад пришла похоронка на отца. Кеша помнил лицо матери тогда, застывшее, с ручейками слез. Она не выла и не причитала, как соседка неделей раньше, но Кеше было страшно и он теребил ее за руку и звал тихонько: «Мама, мама!» Через месяц почтальонка принесла вторую похоронку, на старшего брата Кеши, того самого, который был летчиком-истребителем. Кеша им очень гордился,  брал в  библиотеке книги про летчиков и про самолеты, в классе считался знатоком всего, что касалось авиации. Он мечтал, когда вырастет, стать летчиком, обязательно истребителем и жалел только, что война к тому времени кончится, и он не успеет повоевать. Гибель  брата Кеша перенес тяжело, он стал меньше улыбаться и перестал участвовать в ребячьих затеях. Ему часто снился сон, в котором он в полной тишине падал на землю в горящем самолете. Кеша в тоске просыпался и подолгу лежал в темноте, глядя в потолок.
Придя домой, с трудом открыл примерзшую дверь, но заходить  в избу не стал, а взял  в сенях топор и подойдя к забору, отделявшему двор от огорода, перерубил перевясло.  С трудом вытащил из прясла жердь и принялся рубить ее на поленья. Топор был тяжелым и не очень острым,  но все-таки Кеша изрубил жердь и унес дрова в избу. Потом сходил к тете Клаве за  углями и с помощью бумаги и мелких щепок разжег огонь в печи. Поставил на плиту чайник с замерзшей водой и сел возле печки на маленький стульчик. Пришла тетя Клава, принесла пять небольших вареных картофелин, положила их на тарелку и сказала: «Садись, Кеша, поешь. Только соли нету». «Соль есть, — ответил Кеша, — соли  мама на зеркало выменяла». Соседка стояла и молча смотрела, как Кеша неторопливо ест картошку, скупо присаливая ее и слизывая с пальцев приставшие к ним кристаллики.
— Кеша, может ко мне пока перейдешь, поживешь, пока мать вернется. Чего ты один тут будешь мыкаться, избу запрем, да и присматривать будем, а, Кеша?
— Нет, — ответил Кеша, — нет, я пока тут побуду. Может, потом.
— Как же ты один-то, чай, забоишься?
— Не-е, не забоюсь,-- помотал Кеша головой. — Я двери на засов запру.
— А холодина-то какая, — не отставала соседка, — замерзнешь ведь!
 — Да я еще дров нарублю и натоплю!
И Кеша решительно встал и пошел во двор. И он в самом деле изрубил еще две жерди и перетаскал дрова в избу.
День уже кончился, когда Кеша подбросил в печку последние поленья. Он попил кипятку и отогрелся, сидя возле печи, да и в избе заметно потеплело, пар уже не шел изо рта. Вскоре поленья прогорели и в печке остались только жарко рдеющие угли. И Кеша решил закрыть трубу, рассудив, что весь этот жар перейдет в избу, а дыма уже нет.
Кеша лежал в своей койке, укрывшись двумя одеялами — своим и маминым, и  ему было тепло. Он вспомнил погибших отца и брата и так неожиданно покинувшую его мать и немного поплакал. Он хотел прочитать еще раз похоронки, ему нравилось как там было написано: «…геройски погиб, защищая нашу Родину», но было уже совсем темно и он решил, что прочитает утром. Некоторое время он думал, какие геройские подвиги совершили отец и брат, представляя себе разные героические обстоятельства, но затем сон сморил его и вскоре он увидел, как отец, мать и старший брат вошли в избу и встали возле него. Отец и брат были в военной форме, как на плакате, висевшем в школьном коридоре, и с винтовками в руках, а мама держала тарелку с любимыми Кешей пирожками с капустой;  и все они улыбались Кеше, и он обрадованно потянулся к ним.  Кеша хотел позвать их, но только слабо пошевелил губами.
  А потом наступила темнота.
Угли в печке горели красивыми синими огоньками…

Иннокентий  проснулся от острой боли в груди, с трудом дотянулся до полочки, где у него лежали лекарства,  взял трубочку с нитроглицерином и положил под язык маленькую горошину. У него и раньше случались подобные приступы, еще до того, как он стал бомжом. Через некоторое время боль утихла. Иннокентий вспомнил сон и жалость к мальчику, жизнью которого он жил во сне, так сильно охватила его, что он не выдержал и заплакал, как плакал, бывало, в детстве, взахлеб и размазывая слезы по лицу кулаками. Но некому было утешить его и он повернулся лицом в телогрейку, старенькую и порванную, служившую ему подушкой, и долго лежал, всхлипывая и шмыгая носом. Он не очень понимал, почему так горько плачет, но ему казалось, что плачет он о всех несчастных людях, которые подобно Кеше погибли безвинно, а жили очень скудно и несчастья, вовсе не заслуженные ими, преследовали их. Собственная судьба не тревожила его, себя ему не было жалко, но открылось ему — как много в мире зла и ничего он не может сделать, чтобы помочь всем несчастным и обездоленным.
Постепенно Иннокентий успокоился, но уснуть уже не смог и лежал в темноте и думал. Это было непривычно и давалось с трудом: мысли ускользали, перескакивали с одного на другое, но он упрямо пытался  понять, почему в мире столько зла, хотя всего полно и хватило бы всем, все были бы сыты и одеты, и у всех была бы работа. Ведь живет же он, Иннокентий и с голоду не умирает даже без работы, а если бы работал, так  жил бы не хуже других. Почему-то вспомнился ему князь Мышкин и некоторое время он размышлял о том, что люди с тех пор нисколько не изменились и места среди них таким, как князь Мышкин и Настасья Филипповна, по-прежнему нет. Потом вспомнился ему Иешуа с его непреклонной верой в то, что все люди добрые, только не все знают об этом. И Иннокентий подумал о нем с чувством благодарности и тепла.
Но понять странное устройства мира ему не удавалось, и это почему-то мешало ему и  тревожило.  Эти раздумья преследовали его и в этот день и долго еще потом. Он не мог понять причин своей тоски и хотел вернуться к прежнему бездумью и спокойствию, хотел и не мог.

5
Наступила зима. Благодаря той счастливой находке, Иннокентий был экипирован вполне прилично, к тому же заботился о сохранности и чистоте своей одежды. И он выглядел обыкновенным обывателем и был мало похож на бомжа. Как ни странно для человека его социального положения, он не только не был алкоголиком, но не любил водку и пиво. Лицо его имело нормальный цвет, он выглядел молодым, каким, собственно, и был. Природное добродушие и приветливость в обращении помогали ему в его странствиях и поисках и весьма способствовали установлению хороших отношений со всеми, а особенно с милицией. Открытый взгляд удивительно синих глаз в сочетании с простецким выражением лица вызывали необоримое доверие. Как-то он нечаянно помог  участковому найти вора. С тех пор тот  стал более благожелательно относиться к Иннокентию, и перестал предупреждать его о выселении из подвала.  Иннокентий жил в своем подвале тихо и жалоб на него от жильцов не поступало;  иногда помогал дворничихе убирать снег от подъезда и стал, в некотором роде, достопримечательностью дома: его называли “Наш бомж” без обыкновенного презрительного оттенка. Старушки-пенсионерки останавливались поговорить и советовали Иннокентию устроиться на работу, а иногда и выносили что-нибудь из еды. Ему пытались помочь доброхоты-начальники, жившие в доме, но все натыкалось на обычный в таких случаях заколдованный круг: раз нет прописки, на работу не примем, а раз не работаешь — не пропишем.
Однако душевное состояние Иннокентия ухудшалось. Его не оставляло воспоминание о том, как он умер мальчиком Кешей, потерявшим мать и обреченным на голодную смерть. Не понимая, как это получается — умереть и продолжать жить — Иннокентий много времени проводил, бесцельно шатаясь по улицам, заходя в магазины, чтобы погреться  и с тоской глядел на изобилие товаров, разложенных по полкам и витринам.
Как ни переживал Иннокентий свое раздвоение, надо было продолжать жить: рыться в мусорных баках, искать брошенные бутылки, продлевая пустое, никому не нужное существование. С некоторых пор стали Иннокентию являться мысли, ранее ему не свойственные, о собственной никчемности и отверженности от жизни, текущей мимо него. Он представлялся себе щепкой, которую несет поток, а куда? Щепке все равно, а ему? Но  мысли эти были мыслями постороннего о ком-то другом, не о нем. Словом, был налицо, как пишут в умных книгах, кризис духа. Как долго находился бы Иннокентий в таком состоянии и чем бы это кончилось, неизвестно. Все решительно и круто изменил случай.
Со странным ощущением необходимости завернул Иннокентий в знакомый двор, где когда-то вдова убитого в Чечне выносила ему еду. В том подъезде открылась дверь — у Иннокентия стукнуло сердце —  и вышла та самая женщина с пакетом в руках и молча ждала приближения Иннокентия. Остановившись перед ней, Иннокентий пересохшими губами прошептал: «Здравствуйте». Женщина кивнула и протянула пакет.
— Возьми. Это тебе. — Иннокентий взял пакет. На мгновенье руки их соприкоснулись.
— Спасибо. — Опять почему-то шепотом сказал Иннокентий.
— Я знала, что ты придешь, и приготовила, что ты любишь: пирожки с картошкой и луком, печеные, как в деревне у бабушки, — и она застенчиво улыбнулась. Тут только Иннокентий рассмотрел, что она молода, красива и вряд ли старше его. Прошлый раз ее лицо было печальным и казалось старым, она была в черном платке, и Иннокентий не разглядел ее как следует, да и не разглядывал — не тот случай.
— Откуда вы знали, что приду? И что пирожки люблю, как у бабушки? — Иннокентий говорил с запинками, не в силах понять происходящее.
— А мне сегодня утром как сказал кто-то про пирожки, я и испекла, — улыбаясь, словоохотливо пояснила она. — И вышла на улицу ко времени:  почуяла, что ты идешь. —  И она опять улыбнулась, от чего на щеках появились ямочки. Иннокентий стоял в остолбенении и ничего не отвечал. — Ты не стесняйся, — продолжала она, как бы не замечая смущения Иннокентия, — заходи еще, — она помедлила — за пирожками. Если не встречу, то заходи в квартиру, на втором этаже, налево первая дверь. Буду ждать. И молока налью. — И она, снова улыбнувшись Иннокентию, повернулась и ушла. Дверь подъезда хлопнула, а Иннокентий все стоял, переводя глаза с дверей на пакет и обратно. Неизвестно, долго ли   бы он стоял, но подъехавшая машина резким сигналом пробудила его от столбняка и ему пришлось отойти. Он медленно пошел дальше, держа в руке пакет, и вдруг вспомнил. Воспоминание было настолько ярким, что он опять остановился и зажмурил глаза. Сегодня утром, грызя черствый кусок хлеба и запивая его жидким чаем, Иннокентий вспомнил пирожки, что пекла бабушка: с картошкой и жареным луком. Ржаного теста, только из печки, они обжигали губы и язык и были невыразимо вкусные, а бабушка сидела напротив и подливала в кружку молока. Но почему-то вместо бабушки привиделась ему та женщина, что просила помянуть ее мужа. И Иннокентий, постояв немного, круто повернул обратно и вскоре стоял перед дверью на втором этаже.
 
6
Судьба распорядилась так, что Иннокентий не имел никакого опыта в общении с женщинами. Он легко краснел, когда замужние бабы отпускали в его адрес соленые шуточки, как это любят делать все женщины, особенно если парень смазлив и стеснителен, а уж если он заливается румянцем и не боек на язык, то остроумие женщин достигает предела. Намеки сыплются со всех сторон и бедный парень не знает куда деваться не столько от стыда, сколько от сознания собственной беспомощности. Иннокентий был как раз из этой категории мужчин и вдобавок имел несчастье нравиться женщинам. Те сведения о женщинах, которые он почерпнул из разговоров со сверстниками, были весьма далеки от действительности и резко противоречили тому, что он извлек из книг. Он не был красавцем, но его несколько простоватое лицо с правильными русскими чертами и здоровым румянцем, что называется во всю щеку, с удивительными ярко-синими глазами и с выражением человека, всегда готового улыбнуться, было привлекательным неотразимо. И на него заглядывались. Но его женщины не прельщали и знаки, расточаемые ему, он оставлял без внимания. Некоторых женщин это задевало и они начинали ему грубить, пытаясь хоть так привлечь его, и тогда Иннокентий уходил от греха подальше, не вступая в разговор и не отвечая на грубости. Он слышал отпускаемое ему вслед что-нибудь презрительное, но не обращал на это внимания и шел своим путем.
И сейчас, стоя перед дверью, он представлял, как она откроется и перед ним появится она, но хотел увидеть ее не как понравившуюся ему женщину, а как загадку, которую ему нужно было разгадать. Он не звонил и не стучал, просто ждал, и дверь действительно открылась.
— Заходи, — просто, нисколько не удивившись его появлению, сказала она.
— Извините, —  войдя и покашляв в ладошку, стеснительно сказал Иннокентий, — извините, я хотел узнать...
— Раздевайся, — перебила она его, — и проходи в комнату. Что мы здесь стоя разговаривать будем, — объясняюще добавила она. Иннокентий, помявшись, снял куртку и пристроил ее у стенки на полу и увидел, что с ботинок натекло и он, страшно смущаясь и бормоча, что он подотрет и извиняясь невпопад, принялся развязывать шнурки, с ужасом думая о грязных и дырявых носках, но все же снял ботинки и, подгибая пальцы от неловкости, проковылял к комнату. Пол в ней был застелен домоткаными деревенскими половиками, одну сторону комнаты занимала стенка, напротив стоял диван, перед ним журнальный столик. Иннокентий сел на предложенный стул и подогнул под него ноги. Пакет с пирожками принес с собой и перекладывал его из руки в руку.
— Что, не понравились мои пирожки? — посмотрев на пакет, спросила она. — Хуже, чем у бабушки?
— Да нет, что вы, — забормотал Иннокентий , — я еще не пробовал… они вкусные.. я знаю, я обязательно съем… спасибо вам! — и он в растерянности открыл пакет и хотел вынуть пирожок, но потом сунул его обратно и смутился окончательно.
— Ты хотел чего-то узнать, — пришла она ему на помощь. Она обращалась к нему на ты, и вела себя совершенно естественно и спокойно, как со старым знакомым.
— Да-да, — обрадовался он, — я не долго… я только хотел узнать, как вы… как вы про бабушкины пирожки узнали.
— Так я же говорила тебе: мне как будто кто-то сказал утром, —  она нахмурилась и потерла лоб, —  не понимаю, кто же сказал, но ведь узнала же я откуда-то, да так, что принялась ставить тесто и начинку делать. Как будто вспомнила, что ты очень их любишь, да еще с холодным молоком. А потом почуяла, что ты идешь, ну и понесла тебе. — Она с испугом поглядела на Иннокентия. — Ты, случаем, не колдун?
— Нет-нет, никакой я не колдун! — испугался в свою очередь Иннокентий. — Я бомж! Какой из меня колдун! — и для убедительности он постучал себя в грудь.
 Она продолжала смотреть на него.
 — Вот, посмотрите, — он вытащил ноги из под стула. — Разве могут у колдуна такие носки быть!  — Из носков, действительно, торчали пальцы и пятки.
Она рассмеялась. Смех у нее был мелодичный.
— И то правда. Чего же не починишь? Или не умеешь? — Она почти успокоилась.
— Нет, я умею, да тут чинить-то уже нечего. Я завтра новые надену, у меня есть, вы не думайте! — Он покраснел.
— Тут вот какое дело, —  немного помолчав, начал он. — Сегодня утром... — и он рассказал ей, как вспомнил утром бабушку и ее пирожки, как заходил во двор ее дома и как стоял перед дверью.
— Испугался я малость, — как бы в оправдание сказал он, — не поехала ли крыша, вот и пришел. А теперь не знаю, что и думать.
И он    жалобно посмотрел на нее широко открытыми глазами.
— Как  зовут-то тебя? — внезапно спросила она.
— Иннокентий.
— А меня Вера.
— Бабушка говорила, мать мою так звали.
— А где она?
— Я не знаю. Я не помню ее совсем, а бабушка ничего мне про нее не рассказывала, сколько не просил. Отца тоже не помню, а бабушка умерла, когда мне было десять лет; потом попал в детдом.
— Сирота, значит. — Вера продолжала расспрашивать его и ему пришлось рассказать ей свою коротенькую биографию. Вера внимательно и сочувственно слушала, произнося подбодряющие междометия и кивая головой. Иннокентию было легко рассказывать, ему  слышалось ее ободрение, он угадывал ее следующий вопрос раньше, чем она его выскажет и потому не спотыкался косноязычно,  как обычно при разговоре с малознакомыми людьми. Сам не замечая того, Иннокентий украшал свою речь красочными эпитетами, употреблял слова из словаря великих писателей и книжные обороты.
Вера с некоторым удивлением глядела на него: бомж, а как говорит! она не ожидала от него этого,  он представился ей совсем иным и она почувствовала к нему невольное уважение.
Иннокентий закончил свой рассказ и они некоторое время сидели молча: она обдумывала услышанное, он — ожидая напряженно ее вопроса.
— Нет, Вера, — сказал он, отвечая на ее не высказанный вопрос, но думая, что она спросила его вслух, — нет, надоело мне так жить, мочи нет как надоело! — Вера вздрогнула. Она действительно хотела спросить его об этом и вопрос возник в уме, но высказать его она не успела. Вера с изумлением смотрела на Иннокентия, а тот, не понимая ее реакции и, тоже удивленный,   продолжал говорить, теперь отвечая на ее следующий вопрос, тоже не высказанный вслух. — Но вы же спрашиваете... — Вдруг он понял, что «слышит», как она думает: «Но я же ни слова не сказала, как он узнал?» и в испуге уставился на нее. — Опять! — вскрикнул он, зажимая уши руками. — Не хочу!
— Что ты, Кеша, что с тобой?! — Иннокентий глядел на нее широко раскрытыми глазами. — Тебе плохо?! — Иннокентий отнял руки от ушей и склонил голову набок, как будто прислушивался к чему-то.
— Все, кажется, прошло. — Он вздохнул и виновато взглянул на Веру. — Не знаю сам как, но иногда я слышу, что другой человек думает. — Его оживление прошло, он опять оробел и говорил, с трудом подбирая слова. — Вы меня извините, я пойду, наверно. Вечер уже, да и надоел я вам, пойду. — И он поднялся со стула и пошел к дверям. Вера его не удерживала  и вышла вместе с ним в коридор. Она пребывала в некотором ошеломлении и молча смотрела, как он надевает ботинки и куртку.
— Кеша, — неожиданно для самой себя сказала она, когда Иннокентий взялся за ручку двери, — Кеша, заходи еще, обязательно. Я рада буду, — она опустила глаза  и добавила — и   пирожков напеку.
— Спасибо, я зайду. Пирожки очень вкусные.
— Так ты же и не пробовал еще! — рассмеялась Вера.
— Не пробовал, да. Но я знаю — очень вкусные.
    Он посмотрел на нее своими синими глазами, и Вера поняла — знает.
Иннокентий шел к себе, не замечая дороги. Он был потрясен: впервые ему понравилась женщина, понравилась настолько, что ему хотелось повернуть назад, чтобы увидеть ее снова.  Но тут мысли его перескочили  на вновь появившееся «наваждение». Он не мог понять, что с ним происходит и боялся  неизвестно чего. Он никогда не слышал ни о чем подобном и не понимал, как такое возможно. Ну да, читая фантастику он, конечно, встречал там телепатов, но всегда воспринимал это как выдумку писателей, чтобы было интересней. Но в жизни, да еще с ним в качестве главного героя, — такого он вообразить не мог!
Придя в свой подвал, он первым делом вскипятил чаю и вынул из пакета пирожки. Их оказалось больше десятка и Иннокентий мысленно поблагодарил Веру. Она представилась ему сидящей на диване и вдруг он услышал: «Кушай на здоровье!” Иннокентий машинально ответил «Спасибо» и в следующий миг сжался, как от удара. «Опять! Ну сколько можно! Не хочу я этого, НЕ ХОЧУ!». Он мысленно произнес это как можно убедительнее и с опаской прислушался. Ничего не услышав, облегченно вздохнул и взял пирожок.
Пирожки действительно оказались очень вкусными, как у бабушки. Жаль только, без молока.  «Завтра куплю, пирожков и на завтра хватит», подумал он.

7
Не привык Иннокентий думать, но тут  пришлось. Происшедшее с ним накануне оказалось связано с женщиной, с которой его соединяло нечто большее, чем бабушкины пирожки. Он еще не понимал, что именно,  но думать о ней было приятно. Одно обстоятельство определенно его беспокоило: с ней он опять испытал  «наваждение» и он даже подумал — не она ли его навела. Но тут он вспомнил случай на базаре и успокоился. «Может, это все бабы такие? — подумалось ему, — да нет, со сколькими разговаривал до этого и ничего!»
Почему-то вспомнились ему сны, он мельком опять подивился им. Между тем он машинально шел по улицам, заглядывая в урны в поисках бутылок, заходил в знакомые дворы, но в мусорных баках искал только бутылки, брезгливо отодвигая пакеты с объедками, чего раньше себе не позволил бы. После «бабушкиных» пирожков даже смотреть на объедки не хотелось.
Но воспоминания о снах его не оставляли. Что-то важное должен был вспомнить Иннокентий и он перебирал их, пытаясь докопаться до отгадки. Мысли его перескакивали с одного на другое. «А как те «обезьяны»  разговаривали? —подумал он. — Я их понимал и они меня тоже, а слова я никакие не помню, да и не говорили мы вслух, как люди, они же не дышат, как мы». Иннокентий разволновался, прошел мимо мусорного бака,  даже не заглянув в него, налетел на старушку, ковылявшую мимо, помог ей подняться, извинился и почти побежал. Бутылки гремели, он остановился, с недоумением посмотрел на рюкзак, бросил его на тротуар  и снова быстро пошел, наталкиваясь на прохожих и бормоча что-то. Открытие, которое он сделал, настолько ошеломило его, что он потерял ощущение и места и времени,  не воспринимал окружающую его уличную сутолоку и производил впечатление помешанного. Да он и  в самом деле был им: открывшаяся ему истина  абсолютно не соответствовала привычному порядку вещей и могла свести с ума любого неподготовленного человека. А Иннокентий и был таким, неподготовленным. Инстинктивно он чувствовал необходимость поделиться, рассказать кому-нибудь о сжигающих его мозг мыслях. Он хотел, чтобы кто-то успокоил его, снял невыносимый гнет сознания, что он — ненормальный, урод, псих и доказал бы, что он такой же как все и все привидевшееся ему просто бред, выдумка. И инстинкт привел его к той двери на втором этаже, где жил единственный человек  в городе, способный принять, понять и утешить его.

8
Утро следующего дня застало Иннокентия у Веры. Он робко сидел на стуле у стены, одетый в чистые трусы и майку, смущенно сжимая колени и глядя, как Вера гладит его штаны. Вера сосредоточенно водила утюгом. Из под утюга вырывался пар и раздавалось шипение. Вера встряхивала головой, откидывая прядь волос, падавшую ей на глаза, взглядывала на Иннокентия и еле приметно усмехалась и прикусывала губу. Вчера, когда Иннокентий пришел какой-то потерянный, с блуждающими глазами и выражением боли на лице, она приказала ему раздеваться, принесла мужнины трусы и майку и загнала в ванну, не слушая того, что порывался рассказать Иннокентий. Потом она замочила его одежду, накормила Иннокентия обедом и только после этого, сев напротив, сказала: «Рассказывай!»
И Иннокентий рассказал ей о своем горе: каким он стал уродом и как теперь ему жить.
Вера поверила ему сразу. Еще в прошлую встречу она поняла, какой чистый и неиспорченный этот парень, несмотря на его внешность и род занятий. Она не отдавала себе отчета, как сильно ее влекло к нему и не противилась этому. Выслушав его, она долго молчала. Она ни о чем не думала, ей просто приятно было глядеть на Иннокентия  и знать, что со своей бедой он пришел к ней, за помощью и утешением, и она даст ему и помощь и утешение.
— Не горюй, Кеша, это не беда, беда еще впереди! —  сказала она словами сказки, совершенно не предполагая, что пророчествует. — Но откуда это у тебя? — вдруг нахмурившись, спросила она.
Тогда Иннокентий рассказал ей о своих странных снах: о том, как он был мальчиком Кешей, о своей удивительной и странной жизни в незнакомом месте и в образе существа, каких на Земле нет. Впрочем, в последнем Иннокентий не был уверен, но все же некоторые детали снов убеждали в этом. Сначала Иннокентий рассказывал, запинаясь и повторяясь, но потом разошелся и речь его удивительно преобразилась. Иннокентий говорил гладко и связно, хорошим литературным языком, подробно описывая пейзажи, удивительную Реку, замечательные Здания. Рассказывая о них, Иннокентий  попросил карандаш и на листе бумаги очень верно и уверенно изобразил оба Здания и деревья, окружавшие их. Вера молча изумлялась, но не перебивала   и только кивала головой, слушая Иннокентия. Когда Иннокентий, с полными слез глазами, рассказывал о гибели своего тезки и ужасе, который он пережил, спасаясь из Реки, Вера поняла, что он не выдумывает ничего и вправду испытал все, о чем так страстно говорит.  И ей стало бесконечно жаль этого странного, но такого искреннего и милого парня, который не стеснялся своих слез, но смущался, что у него дырявые носки. И эта жалость растопила в ней все прежние горести, заменив их на лучшее из чувств человеческих — Любовь.
Она встала, и подойдя к Иннокентию, взяла его за голову и стала целовать, приговаривая невнятно: «Бедненький ты мой. Бедненький».
Выйдем тихонько, и закроем двери, и оставим их одних: есть в жизни людей минуты, когда они должны оставаться одни и даже ангелы Господни скромно удаляются прочь, ибо, как сказал поэт,  Любовь Человеческая принадлежит только двоим.

9
Мы оставили Иннокентия сидящим на стуле в ожидании штанов и рубахи. События последних суток выбили Иннокентия из привычной колеи и он не мог сообразить, как ему вести себя дальше, сидел на стуле дурак дураком, испытывая радостное до боли чувство от своего пребывания в этой комнате, от того, что вошла в его жизнь эта удивительная женщина, ставшая ему такой близкой и нужной, как он не мог и предположить днем раньше. Теперь он хорошо понимал слова, которые вызывали у него лишь усмешку раньше: “Жить не могу без нее!” и он действительно не мог теперь представить, как он раньше жил, не  зная, что она существует на свете.
Вера гладила, привычно двигая утюгом и расправляя складки. Это не мешало ей думать о событиях, внезапно и круто поломавших ее тихое вдовство, на которое, казалось, обречена она на всю оставшуюся жизнь. Любовь, как сказал классик, внезапно выскочила из-за угла и поразила их обоих, и теперь жизнь ее обрела смысл и уверенность, сердце — радость и песню, душа — слезы и свет. И не задумываясь над этими переменами, она приняла их, как принимают начало нового дня после долгой ночи, как весну после долгой зимы. Но полного счастья не бывает, заметил поэт, и Вера со страхом думала о необычайных способностях Иннокентия.
«Если Кеша будет без спросу читать мои мысли, — размышляла Вера, поглядывая на него, — без спросу, пусть и не желая того, то долго ли я выдержу это? Но и расстаться с ним выше моих сил, да и он от подъезда не отойдет, если прогонишь. — Она усмехнулась, представив Кешу стоящим у подъезда с мешком бутылок. — Нет, это уже не для него. — Она вздохнула. — Брат меньший мой, — и нежность к этому странному, но такому милому парню охватила ее. — Нет, надо, чтобы Кеша научился владеть этой силой, а то его и выпустить на улицу опасно! Как щенка!» — и Вера рассмеялась, чтобы не заплакать. Она отдала Иннокентию одежду и с улыбкой наблюдала, как он неловко одевается, смущенно отворачиваясь от нее.
— Поговорим, Кеша, — сказала Вера, усаживаясь перед Иннокентием, — поговорим серьезно. Скажи, любишь ли ты меня?
Иннокентий покраснел и опустил глаза.
— Д-да... Люблю, — запинаясь и краснея еще больше, прошептал он.
— И я тебя люблю, — тоже порозовев, сказала Вера. — Не знаю, откуда ты такой взялся, что сразу меня покорил! Ведь и смотреть-то не на что было: бомж в дырявых носках! А вот поди ж ты — влюбилась!
Иннокентий по-прежнему не поднимал глаз. Все происходящее мстилось ему сном, ему казалось совершенно невозможным, что его полюбила такая красивая и замечательная женщина.
— Скажи, Кеша, что дальше будем делать, как жить?
Иннокентий молча смотрел на нее.
— Но ты хотел бы жить вместе?
— Да, хотел бы, — тихо ответил он. — Я все за это отдал бы.
Вера опять рассмеялась.
— Горе ты мое! Что ты отдал бы, ведь гол, как сокол!
— Себя, — еще тише ответил Иннокентий и на глазах у него выступили слезы.
Вера смутилась.
— Пошутила я, не сердись, Кеша, милый.
— Я и не сержусь.
— Тогда слушай мои условия.
— Я на все согласен! — горячо сказал Иннокентий.
— Не спеши, — возразила Вера, — не спеши и сначала послушай, что скажу. Ты не понимаешь. Если узнают о твоих «способностях», то тебя либо сразу убьют, либо заставят работать на кого-нибудь, и хорошо если на доброго. Но в любом случае — свободы тебе не видать и долго не прожить. А самое главное для нас с тобой — вместе нам не быть, потому что и меня сразу убьют. Чтобы не болтала, — пояснила она в ответ на взгляд Иннокентия.
Иннокентий съежился и поднял руку, защищаясь, как от удара.
— Поэтому, — продолжала Вера, — поэтому тебе нельзя выходить на улицу, пока не научишься управлять этой своей силой. — Иннокентий поднял голову. — Да-да, силой, я кое-как уразумела, какая это сила. А другие поймут быстрее.  — Она помолчала. — А мне становиться еще раз вдовой... — Вера махнула рукой и замолчала.
Иннокентий глядел на Веру, ошеломленный ее словами. До него медленно доходил смысл ее слов и страх пролился по спине тонкой струйкой холодного пота.
— Но я же никому ничего не говорил! — запинаясь, проговорил он.
— И не надо говорить, так поймут! Вспомни про пирожки!
— Но это же случайность! — отбивался Иннокентий.
— А где гарантия, что не повторится такая случайность, а может уже была, только ты не обратил внимания, а кто-то уже задумался! — От собственных предположений Вере самой стало страшно. — Ну-ка, припомни — не было чего-нибудь такого?
— Н-нет, а впрочем... — и тут Иннокентий вспомнил торговку на базаре. — Было такое, было, Вера! — И он подробно рассказал тот случай, припоминая мельчайшие подробности. — Но я уверен — она ничего не заподозрила.
Вера с сомнением посмотрела на него, но ничего не сказала.
— А как учиться мне управлять этим? — после паузы спросил Иннокентий.
— А уж тут все карты тебе в руки, ты единственный в мире... телепат, — вспомнила она слово. —  Думай сам, пробуй, ищи, тренируйся, но из дома никуда, пока сам не будешь уверен в себе на сто процентов.
— А можно я с тобой буду пробовать?
— Ты хочешь сказать — мои мысли читать?
— Ну, да. Ты-то уже знаешь, а другие сама говоришь — догадаться могут.
Вера подумала.
— Вот что. Мне завтра на работу выходить — отпуск кончился. Тренироваться будешь когда буду дома, так и быть, потерплю.
Иннокентий внимательно посмотрел на Веру,  вообразил, что он «обезьяна» из тех снов и «услышал»: «вотприключениенамоюголовумалотого чтовлюбиласьтакещеивтелепата как дурочка что будет». Слова шли одно за другим слитно, как единое выражение и воспринимались сразу, целиком,  понятно и четко. Правильной последовательности слов не было, они не подчинялись строго грамматике и логика построения фразы оказывалась нарушенной. Видимо, правила мышления в чем-то отличаются от правил устной речи и все же смысл сказанного — подуманного — нисколько не искажался. Иннокентий не вдумывался во все эти тонкости  и старался понять только способ «включения» и «отключения».  Скоро это у него стало получаться и он со счастливой улыбкой то «слушал» Веру, то превращался в обычного человека. «А если с другими попробовать, так же будет?» — подумал он, но у него ничего не получалось, пока он не вспомнил про Варвару Петровну  на базаре, у которой подрабатывал и от которой убежал в панике, испугавшись «наваждения». Иннокентий представил ее улыбку и низкий грудной голос и услышал: «Идут, сволочи, рэкетиры проклятые! Когда это кончится, хоть в петлю полезай!» Иннокентий испугался и отключился. Включился снова и был оглушен взрывом ненависти в разговоре, который вела Варвара Петровна с какими-то мужиками. Иннокентий отключился снова и пошел на кухню рассказать Вере о своих достижениях. Вера внимательно выслушала его и поняла, что Иннокентий может слышать только тех, с кем разговаривал, или хотя бы  видел человека в разговоре с кем-нибудь.
— А меня ты всегда слышишь или когда захочешь?
— Только если захочу.
— Тогда будешь слышать меня только по моему разрешению! — твердо сказала Вера, серьезно глядя на Иннокентия. — Запомни: только если я разрешу! Понял?
— Понял, — так же серьезно отвечал Иннокентий. — Понял, и обещаю.
После этого до позднего вечера он вместе с Верой тренировал умение управлять своими телепатическими способностями, обращая особое внимание на сохранение обычного состояния и предотвращение самопроизвольного включения телепатии. К концу вечера он сильно устал от непривычных усилий, но обрел уверенность и немного свыкся со своей ненормальностью и перестал чувствовать себя уродом.
— Какое счастье, Кеша, — сказала ему Вера, — какое счастье, что эта штука досталась тебе, а не какому-нибудь бандиту. Сколько бы он натворил зла!
— Нет,  мне счастье — это ты мне досталась, — краснея от смущения, проговорил Иннокентий. — Мне  этой штуки и не надо. Мне бы как-нибудь на работу устроиться, а то объедаю тебя. Вера, — помолчав, сказал он, — может я пойду завтра хоть бутылок пособираю, мне везет — я помногу их собираю, и быстро. Схожу, а?
— Нет, Кеша, не надо, — просяще сказала Вера. — Не  надо. Посиди пока дома, прошу тебя, хоть несколько дней, пока я все разузнаю. — Она вздохнула. — Если я и тебя потеряю... — Вера не договорила и махнула рукой.       
Иннокентий, округлив глаза, смотрел на нее, не понимая ее тона. Ведь он столько ходил по городу и ничего с ним не случалось, и  он не боялся  ничего. А что побили несколько раз, так теперь он научился избегать таких ситуаций, чуя опасность. Но вслух он ничего не сказал, опасаясь расстроить Веру еще больше.
На другой день Вера ушла на работу, еще раз строго наказав Иннокентию никуда не выходить и никому не открывать, а сидеть и учиться.
И он добросовестно заставлял себя осваивать управление своей способностью и через два часа довел себя до полного изнеможения, но убедился, что может слышать всех своих немногочисленных знакомых. Попробовал он услышать и того мужика, что ударил его тогда, но не удалось почему-то. Не пытался услышать только Веру: помнил запрет и свое обещание, и не нарушил слово.
Через три дня Иннокентию удалось уговорить Веру и вышел на улицу. Прежде всего он сходил в свой подвал,  забрал некоторые из своих вещей и перенес их к Вере. Вернулся и тщательно прибрался в подвале, выбросив оттуда весь хлам. Попрощался с дворничихой и та пожелала ему счастья. Потом пошел на базар в надежде подработать. Несмотря на уверения Веры, ему было совестно, что он живет за ее счет и решил сходить проведать Варвару Петровну.

 

10
Он шел по базару по направлению к ларьку Варвары Петровны и увидел впереди себя идущих в том же направлении троих здоровенных мужиков. Двое были одеты в одинаковые кожаные куртки и черные вязаные шапочки-менингитки, черные брюки заправлены в высокие ботинки. На третьем было длинное черное пальто, на круглой голове жириновка, надетая глубоко. Он шел немного впереди двоих амбалов уверенной походкой, не сворачивая перед встречными, и те, косясь, безмолвно уступали дорогу. Продавцы в ларьках и палатках провожали троицу взглядами, облегченно вздыхая, когда те проходили мимо. Иннокентию почудилось что-то знакомое в очертаниях спины и шеи мужика в пальто и он внезапно понял, куда идут эти трое и зачем. Ему уже приходилось видеть расправу рэкетиров с непокорным торговцем и он знал, что сейчас произойдет. Впереди, почти у ларька Варвары Петровны, стояли двое милиционеров и смотрели на приближающихся бандитов. Идущий впереди поднял  руку и тотчас оба милиционера повернулись и пошли прочь, сразу скрывшись в толпе между палаток. Иннокентия охватило чувство страха за Варвару Петровну. Он представил себе, как ее избивают озверевшие амбалы и, непроизвольно подключившись к ней, мысленно закричал: «Уходи! Уходи быстрее, рэкетиры идут!!» и увидел, как из ларька выскочила Варвара Петровна, увидела трех бандитов и бросилась бежать в сторону выхода с базара. Рекетир в жириновке обернулся к амбалам и резко мотнул головой. Те рванулись  за убегавшей Варварой Петровной, и Иннокентий узнал в главаре того самого мужика, чуть не искалечившего его тогда, у подъезда. Иннокентий в испуге отступил за какой-то ларек и тут услышал: «Сука! Еще бежать вздумала! Ничего, вон ведут, счас посчитаемся!» Иннокентий выглянул из-за ларька и увидел, как амбалы волокут растрепанную Варвару Петровну. Зажмурившись и не отдавая себе отчета, как и что он делает, Иннокентий представил, что главарь в жириновке бьет своих подручных по шее тем самым ударом, и испытывает при этом неимоверную злость на них.
Иннокентий услышал резко усилившийся шум и крики, затем  разом стихшие, открыл глаза и выглянул из-за ларька, за которым прятался. Оба амбала валялись на асфальте мешками. Варвара Петровна стояла между ними, растерянно глядя на главаря. Те самые два милиционера протолкались сквозь толпу зевак, мгновенно окружившую происшествие. Они подошли вплотную к главарю и один из них негромко спросил: «Ты что, в своем уме?» Главарь очнулся от ступора и, резко и коротко размахнувшись, ударил говорившего милиционера пальцами в горло. Тот захрипел и запрокинувшись повалился назад. Зеваки, стоявшие сзади, отпрянули и милиционер с размаху грянулся на асфальт, звонко стукнувшись головой. Его напарник  сделал шаг назад и, растерянно переводя глаза с лежащего товарища на главаря рэкетиров, запинаясь, говорил: «Ты что своих-то, ты что?!» — явно имея в виду себя. В толпе кто-то злорадно засмеялся: «Что, менты, сдрейфили?!» Милиционер обернулся и в этот момент главарь в жириновке сделал шаг и ударил его по шее и тот кулем свалился прямо на лежащего товарища. Дурным голосом завопила женщина: «Убивают!» и в толпе тотчас началось движение. Близко стоявшие стали поспешно выбираться из толпы, на смену им проталкивались новые любопытные. На месте остались только Варвара Петровна, по-прежнему стоявшая в столбняке и ничего не понимающая, и главарь в жириновке, который мотал головой и тер лоб, в тщетных усилиях понять, что с ним произошло. Первой очнулась Варвара Петровна,  всплеснула руками и  бросилась к своему ларьку, в открытую настежь дверь. Она быстро оделась, опустила ставни, повесила замок и опрометью понеслась к выходу. Оттуда послышались сигналы милицейского уазика, медленно ехавшего сквозь толпу. Любопытные стали быстро расходиться, опасаясь попасть в свидетели. Высыпавшие из уазика люди первым делом бросились к лежащим милиционерам, а вдали уже слышалась сирена скорой: кто-то успел позвонить.
Иннокентий потихоньку выбрался из толкучки и пошел домой, потрясенный всем случившимся. Он прекрасно понял, что все это его рук, не рук, головы! дело и не знал радоваться или горевать ему теперь и что будет дальше с ним. Он припомнил историю с пирожками и горько посмеялся. «Вот это пироги, так пироги — с человечиной! Чертовы обезьяны, —  выругался он, вспоминая свои сны. — Научили! —  Теперь он не сомневался, что все это из-за снов и что он теперь урод, каких не было еще в мире, калека невиданный. —  Только группу по инвалидности не дадут», — усмехнулся Иннокентий.
Вечером он все рассказал Вере. Она сначала рассердилась, но быстро успокоилась. Заставила Иннокентия смолоть мясо и нарезать лук, а сама принялась чистить картошку и тут же порезала палец. Иннокентий, пока сидел дома, наточил все ножи, вычистил кастрюли, починил шкафчики на кухне и табуретку. В чулане он обнаружил нечто вроде мастерской с неплохим набором инструментов, оставшихся от покойного мужа. Перевязав палец Вере, он вытеснил ее из кухни и приготовил отличный ужин, сервировал стол и позвал Веру.
— Боже мой, Кеша! — воскликнула она, попробовав еду.— Ты что, повар?
— Высокого разряда, профессионал, — с гордостью сказал Иннокентий.
— Где ты научился?!
— Так я же ПТУ на ресторанного повара кончил, и практику в ресторане проходил. А кончил с отличием — красный диплом был, — похвастался Иннокентий.
— А я думала, ты какой-нибудь плотник, — все еще удивляясь, сказала Вера.— Прикидывала, куда тебя на работу устраивать.
— Да я хоть на какую работу пойду, — наливая Вере чаю, сказал убедительно Иннокентий. --  работы не боюсь, хоть плотником, хоть дворником, лишь бы не сидеть.
Они кончили ужинать, и Иннокентий вымыл посуду. Вера заставила Иннокентия еще раз рассказать о происшествии на базаре и долго молчала.
— Ты еще страшнее, чем я думала, Кеша, — Иннокентий удивленно на нее взглянул. — Ну, не сам ты, — поправилась она, — не сам ты, а твои способности. — Вера помолчала и улыбаясь, спросила, — Кеша, может это ты заставил меня влюбиться в тебя, а? Увидел подходящую бабенку и внушил ей любовь?
Иннокентий покраснел, потом побледнел, лицо его жалко сморщилось, и он закрыл его рукой.
— Ой, прости меня, Кеша! Болтаю  не подумав, дура! Прости, милый.
Иннокентий отнял руку от лица, вытер глаза ладонью. Глаза его, как два кусочка неба, омытого грозой, смотрели на нее печально и спокойно.
— Извини, не сдержался. Но не от обиды я плачу. Понял я — нельзя нам быть вместе. Отниму я у тебя покой и навлеку горе. — Иннокентий говорил медленно и тихо, но в голосе была убедительная сила и слова звучали предсказанием и приговором. Вера молчала, не пытаясь возразить. — Помнишь, я рассказывал тебе о мальчике Кеше? — Вера кивнула. — Так вот, когда я, то есть он, — поправился Иннокентий, —  когда он умер, до меня дошло, что значат чужие несчастья. Я как бы пережил их все, вместе со всеми маленькими людьми, виноватыми только в том, что они маленькие, и если я ничего не могу сделать, чтобы уничтожить зло, которое причиняется всем этим маленьким людям на земле, то мне нельзя и увеличивать его. А сделать это можно —  только делая добро. — Вера вскинулась что-то сказать, но Иннокентий поднял руку, останавливая ее. — Ты думаешь, что я уже сделал добро на базаре, но ради спасения одной женщины погибли трое, если не четверо. А у троих из них есть дети, я уж не говорю о родных. Стоило ли платить такую цену за избавление одной, пусть хорошей женщины от побоев и убытков? — он помолчал. — На каких весах я должен взвешивать людей и их поступки, чтобы определить меру добра и зла? Ты права — мне дана сила, но не дано права судить людей.  Кто я? Всего лишь маленький необразованный человечек, не знающий жизни, не знающий людей и не знающий правды, пригодной для всех. Да и есть ли она? — прибавил Иннокентий с тоской и замолчал, опустив голову.
У Веры катились слезы по щекам, но она не замечала и не вытирала их. Какое-то время они сидели молча и отчаяние давило их.  Но Вера была сильной женщиной и не могла сдаться просто так и отдать свое счастье. Она решительно вытерла слезы и вздохнула, освобождаясь от гнета мрачных мыслей, навеянных горестным монологом Иннокентия.
— Ты прав и не прав, Кеша, — трудно, убеждая себя и его, сказала Вера. — Если дал тебе Господь силу, то дал и право судить. Но дал он тебе и многое другое: совесть, сострадание и любовь человеческие и полной мерой. Прав ты, что не будет тебе покоя и проживешь ты отпущенный Господом срок — большой он или маленький — в больших трудах и маете душевной...  но не прав, что осужден на одиночество. — Она вздохнула. — Если ношу разделить на двоих — вдвое легче ее нести. Позволь мне быть с тобой и разделить все горести и все радости, которые выпадут нам на путях добра... и зла.

11
Иисус Христос любил людей и ради этой любви — жил. Но, —  был ли он Богом или человеком — он тоже нуждался в любви. Не найдя ее даже в своих апостолах, взошел на крест.
Конец
 

Послесловие

Повесть написана по единственной причине — как литературное осмысление гипотезы автора о природе души. Как помнят просвещенные читатели, в последние десятилетия получила хождение мысль о материальности души и даже были попытки обнаружить ее экспериментально. У всех на памяти сенсационная книга Р.Моуди и ряд публикаций о свидетельствах, в том числе и давних, наводящих на мысль о переселении душ. Впрочем, идея реинкарнации, как известно, существует несколько тысячелетий, но всегда считалась религиозным заблуждением.
Гипотеза автора (впервые она была опубликована  в журнале “Техника молодежи”, но откликов не вызвала) вкратце состоит в следующем.
1. Разум  человека — самодостаточен и развился естественным путем в результате весьма маловероятной генеральной мутации. Поэтому нет убедительного промежуточного звена в эволюционной цепи.
2. Разум, возникший на такой основе, явление уникальное и должен вызывать исключительный интерес со стороны иных разумных существ. В этом автор полностью согласен с Ф.Хойлом.  Оставляя в стороне вопрос о том, каковы сами эти существа и каковы их возможности и роль во Вселенной, отмечу лишь, что для изучения человека, как носителя разума, создана специальная структура. Впоследствии эта структура была использована и для других, сходных целей.
3. В состав этой ее входят: 
— технические средства непосредственного наблюдения;
— живые наблюдатели;
— НЛО с биороботами;
—-моделирование отдельных социальных и психических функций человека  и общественных формаций;
— специальное средство для изучения внутреннего мира человека и функционирования его мозга. За отсутствием другого термина назову его психоматрицей, обладающей особыми свойствами:
— неограниченной памятью;
— необнаружимостью;
— независимостью от разума человека и способностью взаимодействовать с ним  в определенных условиях;
— способностью к общению с другими психоматрицами также при определенных условиях;
— способностью к перемещению.
Часть структурных компонентов предъявляется человечеству явно и реакция на их предъявление также служит предметом изучения.
приведенный перечень практически исчерпывает множество феноменов, отнесенных к разряду необъяснимых, но зафиксированных документально по многократным наблюдениям в течение многих лет и даже веков.
Не вдаваясь в анализ и не утруждая читателей  доказательствами реальности элементов   гипотетической структуры, сделаю только одно примечание.
Я употребляю понятие “души”,  как некой субстанции, которая переселяется из одного человека  в другого после смерти первого. Между  этими событиями “душа” посещает некий космический сканер, где отдает накопленную информацию и подготавливается к приему новой. Но понятие “душа” в языке имеет устоявшийся смысл – внутренний мир, психика человека, чему и соответствует значение слова. Поэтому я и принял в качестве обозначения этого специального средства для изучения внутреннего мира человека термин “психоматрица” и прошу ни в коем случае не путать его с  душой.

Вполне может сложиться впечатление, что автор склонен для объяснения земных проблем привлекать пришельцев — болезнь весьма распространенная и неискоренимая. Однако автор решительно отвергает такие обвинения, а ссылки на иных разумных существ основаны на принципиальном убеждении в множественности разума во Вселенной. А земные загадки объясняются земными причинами и разрешены они будут, когда это позволит развитие земной науки. Впрочем, это отнюдь не означает запрещения построения осторожных или безумных гипотез. Проще, конечно, гипотез не измышлять.  Проще ждать, пока накопятся факты, которые «сами» объяснят себя. Но как скучно было бы  жить в таком обществе!


18.10.01.   г. Зеленогорск.