Жена Бабеля

Полный текст на:

http://magazines.russ.ru/voplit/2002/3/kov.html

Не надо рассказывать мне басен про художественную условность, сознательное разрушение традиций, иронизм, новый беспощадный взгляд молодого поколения на советскую историю, язык модернизма или постмодернизма! Думайте что угодно о проблемах национальной самоидентификации или закономерностях исторического развития, господа беллетристы, но шейте себе, в конце концов, свои художественные костюмы из собственной кожи. Нельзя добывать для них материал, скальпируя умерших...

На фоне вольных фантазий наших беллетристов как глоток свежего воздуха воспринимается простая, нежная и драматическая история любви, поведанная в книге Антонины Николаевны Пирожковой “Семь лет с Исааком Бабелем”. Книга вышла недавно в Нью-Йорке на русском языке (издательство “Slovo-Word”, 2001). Воспоминания жены писателя уже публиковались в России, но либо в сборниках, либо в журнальном варианте. Сейчас они расширены и дополнены многими бесценными деталями, — в самом деле, кто еще может сегодня более ярко и достоверно воссоздать портрет живого Бабеля, историю его славы, любви и гибели, нежели человек, который был с ним рядом начиная с 1932 года и вплоть до ареста (“At his side”, “Рядом с ним”, — так и назывался вариант этой книги на английском, увидевший свет в Америке в 1996-м, несколькими годами раньше русского).

В начале 30-х годов кочевая жизнь и отсутствие семьи, ощущение “бездомности” стали тяготить Бабеля. Его письма матери и сестре в Бельгию, изданные за рубежом уже на многих европейских языках (русский оригинал находится в распоряжении “парижской” дочери писателя профессора Натальи Бабель-Браун и, к сожалению, нам недоступен), выразительно свидетельствуют об усталости от одиночества. После отъезда жены на Запад Бабель пережил бурный роман с Т. В. Кашириной, закончившийся рождением сына и последующим разрывом. Т. В. Каширина вскоре вышла замуж за друга Бабеля прозаика Всеволода Иванова, усыновившего ребенка и давшего ему свою фамилию: сын Бабеля Миша Иванов (несостоявшийся “Эммануил Бабель”) был от отца отторгнут и узнал о своем происхождении лишь много лет спустя после его смерти.

С А. Н. (буду для краткости так называть Антонину Николаевну) Бабель встретился в 1932 году и, видимо, сразу же отнесся к этой встрече очень серьезно. А. Н. была хороша собой (достаточно посмотреть на ее фотографии тех лет), намного моложе Бабеля, серьезна и умна. Бабель завоевывал ее медленно и основательно, а во время второй поездки во Францию надолго поселил в своей комнате, попросив в ней пожить. Из Франции он слал ей письма чуть ли не ежедневно. В 1934 году они решили не расставаться, и, возможно, эта любовь послужила веским аргументом возвращения Бабеля в Россию, после того как он был “вытребован” на Международный конгресс писателей в защиту культуры, состоявшийся в Париже в 1935 году, — советская власть приоткрыла ему дверь на Запад последний раз.

А. Н. была человеком самостоятельным и независи-
мым, олицетворяя для Бабеля, в отличие от Е. Б. Гронфайн и Т. В. Кашириной, какой-то новый тип женщины, вызывавший у него большое уважение. Способный инженер, она к моменту встречи уже успела накопить немалый жизненный и профессиональный опыт, ей было что порассказать Бабелю, отличавшемуся необычайным писательским любопытством к человеческим судьбам и историям. Ее чертежи и математические расчеты вызывали у него восхищение гуманитария, он любил утаскивать их в свой кабинет и гордо демонстрировал гостям. При всем том А. Н. смотрела на Бабеля, знаменитого писателя, “снизу вверх”, восхищаясь его талантом, образованностью, красноречием и не докучая излишним любопытст-
вом — его письменный стол и черновики были “табуированы”, и жена свято соблюдала запрет. Их отношения отличались цивилизованной сдержанностью и дистанцированно-
стью — каждый имел свой круг общения и право распоряжаться свободным временем. Бабель впервые получил возможность не изменять в семейной жизни своему образу жизни с постоянными разъездами, своим профессиональным привычкам и человеческим увлечениям — он, в частности, был страстным лошадником и обожал бега. На людях Бабель и А. Н. называли друг друга по имени-отчеству и всегда, как дома, так и за его пределами, — на “вы”.

Бабель любовался женой, охотно знакомил ее с друзьями, заботился о ее гуманитарном образовании, составлял списки необходимых для каждого культурного человека книг и авторов (от Гомера и Лукреция до Эразма Роттердамского и Флобера), нанимал для А. Н. преподавательниц немецкого и французского языков. Общение с Бабелем открыло А. Н. новую жизнь, новые духовные возможности. Она познакомилась и подружилась с блестящими людьми — С. Эйзенштейном,
С. Михоэлсом, Н. Эрдманом, И. Эренбургом, в их дом приходили А. Жид, Л. Фейхтвангер, А. Мальро. Она сопровождала Бабеля во многих его поездках — к знаменитому “хозяину” Кабардино-Балкарии Беталу Калмыкову (его арестовали и расстреляли раньше Бабеля); на шахты Донбасса; на съемки картины Г. Александрова “Веселые ребята” в Гагры (по пути они встретили машину, которая увозила арестованного прямо на съемках Н. Эрдмана); в Ялту, где Эйзенштейн вместе с Бабелем работал над сценарием “Бежина луга”; на родину мужа в Одессу.

Конечно, это была привилегированная жизнь, с писательской дачей в Переделкине, с физкультурными парадами на Красной площади, когда Сталин стоял неподалеку на Мавзолее, а Герберт Уэллс совсем рядом, на трибуне для иностранных гостей, и авиационными — в Тушино; жизнь, полная шуток, веселья, забавных эпизодов и розыгрышей, на которые Бабель был такой мастер... И это была жизнь с недомолвками, с опаской, осторожными разговорами, изнурительной борьбой с цензурой, ощущением надвигающейся беды, хитроумной бабелевской дипломатией, без которой уже нельзя было общаться с иностранными гостями, переписываться с заграницей.

Разумеется, понимание всего происходящего в 30-е годы у А. Н. существенно отличалось от бабелевского. Бабель и оберегал жену, и, вероятно, не считал нужным и возможным делиться с ней всеми своими наблюдениями и размышлениями — размышлениями человека в высшей степени информированного. Поэтому замечания в мемуарах А. Н., вроде: “Знала... что он не понимает...”; “...никому из нас не приходила в голову мысль...”; “Бабель не понимал, зачем допускает Горький в свой дом...” и пр., — звучат несколько опрометчиво и не могут быть целиком приняты на веру. Когда умер Горький, верный заступник, Бабель сказал: “Теперь мне жить не дадут”.

В то же время эти воспоминания достоверны особой, очень редкой в мемуарной литературе достоверностью: сознательной установкой на “самоустранение”, отказом от каких-либо субъективных вмешательств (“...я старалась дать как можно больше фактов из его жизни, проходившей у меня на глазах. О моих личных впечатлениях о Бабеле как о писателе и человеке я писать не смела, считая, что мои оценки никого интересовать не могут”). Вот позиция, абсолютно недоступная нашим беллетристам, видимо искренне полагающим, что как раз факты менее всего интересны, что читатель ждет не дождется от них экстравагантной и развязной авторской выдумки.

И еще одно важное качество этих мемуаров: А. Н. воспроизводит события так, как они виделись ей в описываемое время, тщательно избегая конъюнктурных или хронологических “подмалевок” исторической памяти. А уж как напрашиваются сегодняшние саркастические интонации в изображении журналистской поездки Бабеля по украинским колхозам в 1935 году, когда почетного гостя закармливают жареными гусями, в сельских школах торжественно открывают десятилетки, нарядные пейзанки в национальных костюмах ненароком попадаются на глаза и бегут в разгар рабочего дня с поля покормить детей. И сколько проницательных замечаний можно было бы сделать по поводу декоративного “гарцевания” Бетала Калмыкова, этакого упивающегося властью маленького Сталина своей автономной республики. А. Н. предоставляет читателю широкую возможность толковать изображаемые ею сцены, как того душа захочет, но сохраняет все особенности специфического зрения человека 30-х годов.

Эта скромность и самоустранение порождают, кстати, неожиданный эффект: рассказывая о Бабеле, А. Н. очень многое рассказывает и о себе. К тому же она обладает удивительной, почти художественной памятью на детали, жесты, краски, запахи: на страницах книги возникают альпийские луга со стогами свежего сена — сторожа здесь ночами варят в котлах кукурузные початки, стуком и шумом отгоняя медведей; Сухуми, пропитанный запахом жареной баранины; дикое Жоэкварское ущелье с узкими опасными тропами (внезапно испугавшись за Бабеля, А. Н. впервые схватила его за руку и свела вниз...).

Просто и сдержанно нарастает в воспоминаниях нота приближающейся трагедии: уже идут процессы 36-го года, чуть ли не каждый день забирают “врагов народа”, а среди них друзья и приятели Бабеля — политики, дипломаты, военачальники, крупные хозяйственники, журналисты. К Бабелю идут с просьбами о защите, но он сам уже растерял всех своих покровителей, и хлопоты его безуспешны. А. Н. мало живет в Переделкине, куда и Бабель по-настоящему заселился только в 38-м году, и потому происходящее здесь находится как бы вне поля ее зрения — а ведь уже увезены отсюда на черных “воронках” Б. Пильняк, А. Веселый, И. Беспалов.

Бабель ждал ареста не один год, и можно себе представить, как писалось ему в этом ожидании. Его долго не трогали. И в 1938 году, после ареста Ежова, супругам, как и многим в стране, показалось, что теперь наступит передышка: власть как будто бы насытилась кровью и даже начали пересматриваться чьи-то дела...

Описание ареста поражает своим сдержанным отчаянием. Они пришли в московскую квартиру Бабеля, как приходили обычно — на рассвете, заставили А. Н. поехать с ними в Переделкино и, прикрываясь женщиной, потребовали, чтобы она постучалась в комнату мужа. “Не дали закончить...” — сказал он, увидев вооруженных людей. Во время обыска
А. Н. и Бабель сидели молча, взявшись за руки. Им оказа-
ли великую милость, посадив рядом в машину и позволив
А. Н. довезти мужа до Лубянки. “Я буду вас ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу”, — сказала А. Н., не позволив себе заплакать. Бабель поцеловал жену и навсегда исчез в здании, наводившем ужас на всю Москву.

Дочери Бабеля и А. Н. — Лиде — исполнилось к моменту ареста отца два года. Еще одного своего ребенка он не смог воспитать и вырастить. Судьба пощадила А. Н. — ее не бросили в тюрьму вслед за мужем, дочь не отдали в детский дом...

Пишу — “судьба пощадила” и тут же осознаю всю никчемность и пустую формальность этих слов. А несчастье, обрушившееся на любимого человека, чью “вину” и в мыслях допустить было нельзя?.. А многочасовые выстаивания с передачами в тюремных очередях?.. А бесплодность многолетних попыток узнать что-либо о муже, сопровождавшихся бесконечным трусливым враньем “органов”, которые взяли за железное правило скрывать расстрелы? Ее лишили возможности даже прийти на могилу мужа — прах Бабеля перемешан с прахом других убиенных, и хорошо, если не с прахом палачей...

Она сказала Бабелю, что будет ждать, — и ждала его возвращения два десятилетия, прекратив розыски только в начале 60-х годов.

Как отделить жизнь Бабеля от жизни А. Н.? В 60-е она преподавала в вузе, писала о проектировании Метрополитена в учебнике для студентов. А параллельно уже накапливала какой-то, пусть небольшой, архив, не идущий, конечно, ни в какое сравнение с изъятым НКВД и сгинувшим в его недрах. Собирала вокруг себя людей, занимающихся творчеством Бабеля, и мало кто из исследователей — русских и зарубежных — последних десятилетий не прошел через ее гостеприимный дом, не пользовался ее советами и консультациями. Покупала книги, пытаясь восстановить облик домашней, разворованной, библиотеки. Тратила деньги на переводы статей о Бабеле в зарубежной прессе. Дважды издала, расширяя его, яркий, незаурядный сборник воспоминаний о Бабеле. И сделала главное для его памяти дело — подготовила двухтомник сочинений (“Художественная литература”, М., 1990), куда вошли никогда не переиздававшиеся ранние, дореволюционные, рассказы, никому не известная публицистика 18-го года, статьи, выступления, письма.

Все люди, которые были дороги Бабелю, стали дороги и ей: старые одесские приятельницы; друг гимназической юности И. Лившиц; писатели С. Гехт и Ю. Олеша; вернувшийся из заключения Н. Эрдман. Она познакомилась с сыном Бабеля, известным московским художником Михаилом Всеволодовичем Ивановым, и сердечно полюбила его. Когда он около двух лет назад скоропостижно скончался, она написала мне из Америки (куда переехала в 1996-м вместе с дочерью и внуком, женившимся на американке): “Он был мне очень дорог. Никто не знал лучше меня, как он был похож на Бабеля — своей добротой, элегантностью и многим другим. Пережить эту смерть, как и смерть Бабеля, для меня невозможно”. С 1959 года она стала переписываться с сестрой Бабеля М. Э. Шапошниковой, а в 1961 году Мэри Шапошникова из Брюсселя и Наталья Бабель из Парижа приехали в Москву, где
А. Н. приняла их как ближайших родственников.

На обложке ее книги — прелестная семейная фотография: Бабель, А. Н. и маленькая Лида. Лица озарены любовью, лукавством, добротой. До ареста оставалось ждать недолго. А завершаются воспоминания еще одной семейной фотографией, сегодняшней: вся бабелевская семья в саду собственного дома под Вашингтоном — А. Н., Лидия Исааковна, ее сын, режиссер и актер Андрей Малаев-Бабель, правнук писателя годовалый Коля. Ветвится бабелевское древо!

А. Н. не скрывает своего возраста. 1 июля этого года ей исполнится девяносто три. Ум ее по-прежнему ясен, память крепка, почерк тверд. Только вот, пишет, уставать стала.

Ее книга названа неточно: не семь лет с Исааком Бабелем — с 1932 года они вместе вот уже семьдесят. Семьдесят лет верности, любви, трудов во имя...