Мемуарцы. Смерть коммуниста

О футболе, как об игре спортивной, в которой участие двадцати двух игроков и трёх судей оговорено правилами, проводимой к тому же на поле определённых размеров, речь в этой истории не пойдёт. Ибо бестолковая и потешная беготня с мячом по раскалённому песку на морском пляже десятка отпускников, мужчин и женщин, – да, да: и женщин, – есть лишь производное от того праздничного действа, что разворачивается на стадионах в присутствии неспокойно-крикливых болельщиков, и – следствие вполне объяснимого желания люда, разомлевшего под лучами солнца, чем-нибудь занять себя (или, если хотите, размять ноги), но не нацелена на достижение победного результата и высокого места в турнирной таблице. Словом, лишь фигурирующий здесь мяч, позволяет с натяжкой говорить о футболе.
Короче, на одной из баз отдыха некие взрослые дяди и тёти, изрядно подустав от водно-воздушных процедур, вдоволь, значит, накупавшись и навалявшись под раскалённым небом, решили устроить матч. Дяди и тёти друг друга хорошо знали, потому что все работали на одном заводе, который имел тайную, мало кому понятную связь с комсомолом. Предприятие так и называлось: имени Тридцатилетия ВЛКСМ.
Дяди и тёти, разбившись на две команды, принялись с визгом носиться по берегу. Воротами им условно служили перевёрнутые пляжные тапочки. Правила были простые донельзя: «поле» ограничительных кромок не имело, высота ворот определялась на глазок, а нарушения не фиксировались, коих, заметим, галантные мужчины, играющие бок о бок с хрупкими дамами, практически не совершали. То есть, заметим во второй раз без всякой иронии, мелкие нарушения были, но проистекали они не из стремления обвести соперника и забить любой ценой гол, что и делает большой футбол по-настоящему увлекательным, а из той раскрепощённости, что подсознательно устанавливается между полуголыми представителями противоположных полов, не связанных между собой семейными узами. Это обстоятельство вынуждало участников игры как-то чересчур уж активно соприкасаться, а порой и откровенно прижиматься друг к другу горячими телами – якобы в пылу спортивной борьбы.
К трём прекрасным особам в составах соперничающих «команд» лысые и волосатые особи с жалким узлом в месте крепления вялого живота и кривых ножек, относились трогательно. Факт, сам по себе любопытный, свидетельствовавший, что джентльменов, готовых подхватить при непредвиденно-рассчитанном столкновении женскую плоть, было почти вдвое больше требуемого количества; и, стало быть, кое-кто из них, современных рыцарей, время от времени бесцельно простаивал, оправдывая собственную ненужность сбившимся дыханием, впившейся в пятку галькой или внезапно накатившей тоской по ушедшей молодости. С другой стороны, ощутимая непропорциональность между сильной и слабой половинами наводила на мысль, что не все дамы дали согласие пинать, оторвавшись от мужа и детей, если таковые имелись рядом, мяч.
Комплектование «футбольных коллективов» выявило ещё одну интереснейшую особенность. Математика, уступив безоговорочно место нервам и эффектным жестам, удалилась, опозоренная, прочь. Оказалось, что число семь на два делится без проблем и остатка, тогда как три – еле-еле лишь после взаимных упрёков: «Я и не знала, что ты такая...»
Среди дам выделялась Танечка Полякова, тридцатитрёхлетняя красавица, что даже забила два гола, правда, не без помощи соперников, услужливо расступившихся перед нею. Ради справедливости, скажем, что Танечка, в отличие от других дам, поблажек не замечала и играла честно, наравне с шумно сопящими мужчинами.
Муж Танечки подобные мероприятия не одобрял. Слегка надувшись на жену за её своевольство, он чрез дрожащую воздушную линзу демонстративно вглядывался в морские просторы, где развивались события поинтереснее, чем на «футбольном поле». В Одесский порт плыло торговое судно. Мельтешили взад-вперёд многочисленные рыбачьи лодки. И море отвечало мужу Танечки взаимностью: мелкие волны нежно ласкали ступни опущенных в воду ног. Леонид Савельевич полулежал, опёршись на согнутые в локтях руки. Хрупкое его тело напоминало одновременно вопросительный знак и оборванную на полуслове песню.
Именно в тот момент, когда корабль, словно приветствуя Леонида Савельевича, басовито загудел, Танечка, хитро извернувшись от наседающих на неё соперников, забила свой третий гол. Все мужчины деланно зааплодировали, подруги же из противоположного стана, воспользовавшись паузой, в который раз угрюмо заправили рвущиеся из купальника на свободу верхние прелести.
Запыхавшуюся Танечку вид одинокой фигуры мужа привёл вдруг в замешательство. Вот она, компанейская натура, – всегда в гуще событий, в центре внимания, среди друзей и знакомых. А он стремится огородиться от мира стеной одиночества. Почему? И почему, только услышав Танечкино предложение побегать с мячом – с нею ведь рядом, – он моментально насупился, обиделся? Принялся бог знает что ей выговаривать. Неприлично, мол. Что – неприлично?
Радость от забитого гола померкла. Чувство жалости захлестнуло Танечку: она, счастливица, «живой характер», как все говорят, тут перед мужчинами изгаляется, коленки выбрасывает, вводя этих похотливых самцов в столбняк, тогда как муж вынужден по её вине вести диалог с мёртвой природой. Такой умный, строгий, принципиальный, заботливый – и такой, на самом деле, несчастный.
Танечка, позабыв о футболе и дежурно восхищавшихся ею поклонниках, рванула к мужу. Чтобы сказать ему, как велика её любовь. Что он и она – одно целое. Несмотря ни на что. И пусть он не думает...
– Лёня! – Позвала она мужа. – Лёнечка!
Эта было последнее, что видел Леонид Савельевич: бегущую к нему с вымученной улыбкой, всё время сползающей с губ, жену. Потому что в расчётах Танечки произошёл какой-то сбой. Изрядно уставшая бороться с песком, она подпрыгнула, намереваясь, преодолеть остаток расстояния по воздуху и сэкономить тем самым силы, но приземлилась не рядом с мужем, а точнёхонько на его чахлом теле. И если уж быть откровенным до конца, в той области, где, по выражению дурно воспитанных граждан, «вкручен болт». Леонид Савельевич дико вскрикнул, нелепо задёргался и спустя мгновение, вытянувшись, затих. Врачи, прибежавшие с базы отдыха, лишь беспомощно развели руками.
Конечно, было открыто «дело». И, конечно, Танечку, обезумевшую от горя, оправдали. «Имели место неосторожность и стечение обстоятельств...»
Смысл сказанных мужем слов перед «игрой» – «Я ведь не могу, пойми...» и его неудовольствие по поводу того, что она с готовностью примкнула к «футболистам», стали понятны Танечке гораздо позже. Спустя несколько месяцев.
Поляковы работали в одном цехе. Но если Танечка трудилась в фотолаборатории простой лаборанткой, то Леонид Савельевич был как-никак технологом. Являлся, говоря языком работяг, цеховой «шишкой». И имел отдельный кабинет.
 Оба супруга были коммунистами. Но опять же – Танечка числилась рядовым членом партии, а её муж, поднявшись на одну ступеньку выше, – неосвобождённым секретарём довольно крупной цеховой ячейки.
Почти три месяца обязанности секретаря после смерти Леонида Савельевича исполнял некий Варенчук. Затем состоялось партийное собрание цеха – с той якобы целью, чтобы, сняв с выдвиженца постыдную аббревиатуру «ио» путём демократического голосования, официально пристегнуть его к заводской номенклатуре. Хотя всем было известно, что кандидатуру Варенчука давным-давно уже «наверху» утвердили.
Вся почерневшая от осознания своей вины, что с каждым днём всё более обострялась, осунувшаяся, с кругами под глазами от недосыпа и слёз, Танечка, кажется, вообще плохо понимала, что происходит, и сидела тихо в сторонке.
Собрание открыл «приглашённый» секретарь парткома завода им. Тридцатилетия ВЛКСМ товарищ Пемба. Он говорил недолго, но прочувственно, каким замечательным коммунистом был Леонид Савельевич Поляков. Добрым и честным. Решительным и обязательным. Упомянул его достижения. В частности, заявил с пафосом: «Сплочённость в рядах цеховой ячейки и своевременный сбор членских взносов – есть закономерный результат кропотливой работы рано ушедшего от нас коммуниста Полякова». Пемба даже попытался всплакнуть, но не вышло как-то, поперхнулся, закашлялся. Танечка почти не слушала. Она и не желала вслушиваться – всё внутри у неё выгорело, остались боль и обида на самоё себя, что собственными руками... нет, как глупо всё, ногами поломала свою жизнь. И вдруг – что это? Секретарь парткома с осторожной требовательностью, и – явной горечью, завершая недлинную речь, обращается к ней. Как коммунист к коммунисту. Как старший товарищ по борьбе за торжество ленинских идей во всём мире к младшему:
– Эх, Татьяна Васильевна, Татьяна Васильевна. Что же вы, милая, наделали – партия потеряла своего сына...
Он сделал многозначительную паузу: подумай, мол, сама, товарищ Полякова.
...да, верного члена партии не стало потому лишь, что она, Танечка, не послушавшись мужа, принялась, как девчонка, гонять мяч. А он, бедный Лёнечка, секретарь цехкома, пусть земля будет ему пухом, – должен был проявлять сдержанность и солидность. Постоянно. И всюду. Дистанция между ним и массами никогда прежде не нарушалась.
...да, партия лишилась честного коммуниста, только потому, что ей, Танечке, пришла не вовремя мысль в голову поделиться с мужем счастьем, как она его любит.
...да, партия испытала болезненный удар, утрату любимого товарища, не с бухты-барахты, а по причине Танечкиного непродуманного, неправильно расчитанного прыжка (она просто обязана была учесть вязкость песка и скорость дующего с моря ветра) и – уж если говорить начистоту – ошибочно выбранного места посадки.
...да, незаурядная личность, интернационалист Поляков погиб, увы, чрезвычайно глупо, с рассиропленными яйцами. И всё оттого, что Танечка после происшедшего сразу же не бросилась созывать коммунистов, дабы на чрезвычайном заседании решить, как выправить экстремальную ситуацию, а окаменела от ужаса с криком в горле.
У меня нет ответа, имел ли это в виду Пемба, обращаясь к Танечке, или, по-человечески хотел утешить её, но машинально, так как по-другому и не умел уже изъясняться, приплёл к словам сожаления партию. Собравшиеся опустили головы. А вдова с ослепшими от слёз глазами вышла из зала.
И нет у меня ответа, случайным или нет оказался Танечкин выбор спустя два года, когда она выходила замуж: новый супруг её был беспартийным. Возможно, после всего пережитого беспартийность человека – не как абстрактное понятие, а альтернатива заидеологизированной, абсурдной порой жизни, – ценилась Танечкой выше его личных качеств.