Треугольник

ТРЕУГОЛЬНИК

Василий Мирошник ехал в поезде уже третьи сутки. Домой ехал и ждал скорей бы. Оголодал очень, паёк ещё на вокзале украли и в госпитали кормили плохо, забыл уж, когда вдоволь ел.
Перед тем тоже не роскошно было. Известное дело армия, пшенка да хлеб чёрствый. Раз достался им поросёнок, сжарили впопыхах, сожрали, а потом мучились животом с неделю. Отвыкли от мяса, а тут много и полусырого. Был бы спирт, так полечились бы, а то бегали за кусты, как зайцы. Потом наступление началось и пришлось на пули бежать. До сих пор головой крутил, когда вспоминал. Ошибка тогда вышла, артиллерия метров на триста перелёт сделала и отутюжила пустырь. Может и угрохали немца какого-то случайно, а позиции целые остались. Командир батальона докладывать бросился, а тут ракета пошла, что атаковать. Приказ не выполнишь - расстреляют. Командир и решил, что лучше от немца лечь, чем от своих, поднял батальон, повёл. Батальон одно только слово, по обычному счёту рота. Пошли, а немец сечь начал. И до середины не дошли, как уже идти некому было.
Мирошника пуля свалила, упал. Хорошо хоть рядом воронка была, туда и сполз. Лежал,  кровью заливался и вдруг понял, что смерть пришла. Сейчас к своим не отползёшь, немцы застрелят. Вечера ждать, значит истечёт кровью. Пробовал рану заткнуть гимнастёркой, сквозь неё кровь капала . Страшно стало, оно всегда в бою страшно, но ведь неизвестно, а тут лежи и дохни. Ещё небо. Чистое, ни облачка. Оно такое и завтра будет, а его уже нет. Его землёй забросают и всё. Конец.
Плевался от обиды, материл командира, артиллеристов, немцев. Стал рукой рыть землю, хотел нору вырыть и спрятать туда голову, чтоб неба не видеть. Небо тоже материл. Оно то всегда будет, а кому оно нужно? Чепуха. Попробовал высунуться, но тут же пули забились рядом, дёрнулся, закричал от боли, а тут фонтанчик земли, еле отплевался. Заплакал и давай головой о землю биться.
Сдыхать. Не хотел. У него сынов двое, жена любимая. Груня. Долго её обхаживал, очень уж гордая баба, с характером. За то и полюбил. Два года следом бегал, пока не выбегал. Другие ему удивлялись, что куда ж ты к ней лезешь, характерной такой. Он только усмехался. Нравилась ему. Женились, дети пошли, хорошо жили. Открылось только через время Василию, что есть в жене такое, чего не понимает. Вроде как идут сначала вместе, рука об руку, а потом он остаётся, она дальше идёт. Он то весь как на ладони, а её часть в тени и что там неизвестно. Так дак так, сначала уживался, а потом тяготить стало. Что там в тени? И спросить не спросишь, потому что не знаешь чего. Как словами про тень выразить? Много думал, как бы извернуться, но не выходило.
Жгло, жгло и чего вышло бы неизвестно, как война началась. Мирошник то слесарь был первейший, по броне остался бы, но имел за собой грешок в виде кустарного пошива обуви. Подрабатывал так раньше, давно уже бросил, но постарались добрые люди напомнили, поставили вопрос ребром, что в тылу надёжных только оставлять, кого-то своего и оставили. А Василия на фронт. Груня с детьми провожать на вокзал пришла. Все бабы разревелись, патлами трусят, а она стоит и зубы сцепила, окаменела лицом. Он и сам с лица сошел, то на жену, то на детей глядит, ругает фашиста почём зря и обещает вернуться поскорей.
Успел два письма домой написать, потом бросили их полк в бой. И не бой даже, а побоище, потому что не обстрелянные, с винтовками да против танков. Разметало их тогда не меряно, кто в землю, кто в плен. Мирошнику повезло, прибился к другой части, вышел из окружения, даже не допрашивали, такой драп был. Письма писать было уже некуда, потому что фашист в родном городе был. И пусть, лишь бы не война, а баб да детей фашист трогать не будет.
Может и сам бы Мирошник сбежал домой, но угораздило под бомбардировку попасть, ранен был, отправили аж за Волгу на излечение. Там не сколько лечился, сколько от вшей спасался и пропитания искал. Другим хорошо, пристроились у солдаток и жили припеваючи, а он предан был Груне, в стороны даже не глядел. Вот и приходилось у старушек подрабатывать на колке дров. У старушек известные достатки, не сколько еды, сколько ухекается. В общем прозябал и даже обрадовался,  когда снова на фронт забрали, там хоть паёк.
Полгода повоевал, когда узнали про его слесарные способности, как раз такой спец для машин командирских требовался. Засел при штабе дивизии, работа тяжёлая, зато и пули далече летают. Даже морду успел отъесть, когда послали к передовой, машина там начштаба сломалась. С самого утра Мирошник неладное почувствовал, пробовал даже отвертеться, но не удалось. Ехал и всё неприятностей ждал. Благодаря этому и спасся, когда в засаду попали. Немецкая разведка засаду устроила, думали офицерами разжиться, а тут полная легковушка механиков. Расстроились, но за неимением лучшего потянули к себе уцелевших.
Двое только выжило, в том числе и Василий, вовремя из машины скакнувший. Он даже обрадовался, что к немцам попал. Как-нибудь сбежит от них и прямиком домой. Немцы дело своё знали, шли умело, уже минули нашу оборону, до своих рукой подать, когда наскочили на нашу разведку. Наши никого не добыли, своих двоих потеряли, злые возвращались. А тут такая радость в руки. Без выстрелов даже обошлось, перебили немцев, троих в плен и домой.
И тут Мирошнику повезло, показали разведчики, что помогал немцев истреблять. Да и времени прошло мало от пропажи, вряд ли, чтобы за несколько часов завербовать успели. Вернулся в часть, опять на передовую. Ещё раз ранен был, но не сильно. Когда узнал, что освободили от немца город, первым делом писем туда послал с десяток. Но ни ответа, ни привета.  Забеспокоился, стал соседям писать, знакомым, по цеху товарищам. Пришли ответы с трёх адресов, что домов этих больше нет, где их обитатели неизвестно. Совсем он распереживался, ведь если так, то может и его дома нет. Хотел даже в бега идти, но вовремя остановили его. Ведь если сбежать, так это же дезертирство, дальше суд и вышка. Время военное, лучше потерпеть.
Оно то и так, но началась ему мука, потому что каждый день представлял, что с Груней и детьми сталось. Мысли то самые тёмные лезли, тошно от таких мыслей. Тяжело жить было, пока кто-то про мысли не рассказал. Что если долго думать, то так оно и выйдет. Он аж задрожал, потому что сколько передумал про их смерть. Идиот. Сразу же приказал себе плохого не думать, думать только хорошо, что и они живы и дом цел. Даже сны себе выправил, всё в них то с Груней под руку ходит, то детишек учит корабли строгать, кругом солнечно, зелень и прочая благодать. С такими мыслями и жить легче. Думает хорошо, так оно и будет. Так и было до той проклятой атаки, когда оказался с продырявленным боком в воронке.
Плохого ничего не предвещало. Как положено, приснилась ему Груня, красивая такая, с дитями уроки учить, лампочка в самодельном абажуре, рядом зеркальце резное, его ра-боты. Кроме обуви мог ещё и по дереву резать, способный мужик. Про смерть и бок пробитый ни намека не было. Понимал, что атака дело гиблое, может пуля достать, но чтоб вот так подло, так этого не ждал. Голову спрятал в дыру и плакал, оплевываясь землёй. Повернулся к небу задом и ругался. Потерял сознание, очнулся уже на носилках.

Чудо случилось. Где-то оборону удалось прорвать, наши зашли в тыл и немцы драпанули. К вечеру, вместо того, чтобы сдохнуть, лежал в госпитале и просил выздоравливающих однопалатников написать письмо Груне. Еще много писем послал, но ни одного ответа. Уже точно решил из госпиталя убежать и ехать домой, но вовремя сказали, что демобилизуют. Мало того, что рана тяжелая, так ещё и с головой не в порядке стало у бойца. Ночами стонет, кричит, днём с такими глазами ходит, что медсестры шарахаются, в драку лезет. Это оттого, что смерти её испугался. И как увидит бабу, так и тоска нападает, что эта дура жива, а его Грунечка умерла. Злость не мерянная, бабу бить же не станешь, поэтому задирался до мужиков, особенно тех, которые письмами из дома хвастались. Не мог им простить их счастья.
От греха подальше списали его, притом что война уже к концу шла, понятно было, что победят наши. Дали проездную карту и езжай боец. Василий сначала обрадовался, но чем больше приближался к родному городу, тем больше хотелось спрыгнуть с вагона и убежать. Пока хоть надежда есть, а если узнает точно, тогда и жить то не сможет. Но удержался. Сидел в углу пустого вагона и качал головой. Даже голода не замечал. И не спал почти.
На рассвете приехал в город, вылез из вагона и побрел домой. Прямо идти не смог, крюк сделал, не спешил, но как не крутись, а подходил. Город разрушен был не сильно, больше около вокзала, а окраины и целы почти. Его дом был тоже на окраине, возле церкви, очень ждал, что уцелеет. А письма могли и по ошибке не доходить, война всё-таки.
Подходить стал и забеспокоился, что церкви не видно. Она то и небольшая была, но должно бы. Потом разрушенную и обгорелую колокольню увидел. Побежал. Колокольня только наполовину и уцелела, церковь разрушена была и вокруг от домов только огарки остались. В том числе и от его, даже не разобрал сперва где.
Нашёл, упал на пепелище, выл, орал, головой бился. Потом просто сидел и плакал. Незнакомая старушка принялась его утешать, рассказала, что сначала наши пушками немцев выбивали, потом немцы бомбами наших трощили. Много народу тут погибло, а кто спасся, тот в город ушел, где целей дома. Мирошник как услышал про спасшихся, так сопли подобрал и понесся обратно в город. Там ходил и не знал куда податься. Кругом жизнь кое-как налаживалась, белье на шворках висело, дети бегали, женщины с базара что-то несли. А он лишний был. Что делать? Не знал. Повернул к дому, где раньше милиция была, но дом сгорел. Присел на бревне, слабый был, голова закружилась. Думал и вдруг голос её. Не поверил сначала, закаменел, а оно повторилось. Жива! Перепутать не мог, она. Медленно встал и пошел. Заборчик неказистый, калитка дырявая, открывается со скрипом, дворик бурьяном зарос, видно, что нет хозяина. Она похудела, в волосах седина, глаза темные, на щеке шрам, стоит, смотрит.
-Привет Груня. Пришёл вот. Не узнаешь что ли?
В лице изменилась, задрожала вся.
-Господи, да на тебя же похоронка пришла.
-Жив, как видишь.
-Господи, как же это так?
-Война, такое дело.
-Грунь …, здрасьте.
Из дома вышел мужик, наверное хозяин. Среднего роста, седой, упитанный, жидок видать, по всему видать, тыловая крыса.
-Здрасьте. Я Василий, муж Грунин.
-Кто?
-Василий.
-Я Данил, тоже муж.
-Чего?
-Я ж думала, что ты умер, похоронка пришла. 
-И что?
-Расписались мы.
Кровь к лицу прилила, тяжело дышать стало и в матне зачесалось. Вдруг сорвался с места и давай мужика лупцевать. Мирошник слаб был после ранения, давно не ел толком, но откуда и силы взялись. Свалил и бил.
-Морда жидовская! Я на фронте землю грыз, кровь лил, а он тут подженился! Сволочь проклятая, убью! Падло! Не жить тебе!
Может и убил бы, но подскочила Груня и стала оттаскивать. Её бить не мог, силы покинули, задыхался и бросил человека. Лежал в спорыше, в слюне запутанный и скрежетал зубами. Груня Данилу лицу утирала, разбитым носом заботилась. Мирошник чуть отдышался, закричал сквозь слёзы.
-Как же так, Груня? Как же так? Дети то где?
-В земле дети. Нас зимой разбомбили, Петю сразу тогда убило, а Сашенька простудился. Лекарств то нет, врачей нет, еды даже нет. Две недели пролежал он в жару и помер.
Отвернулся и стал выть. В траве лежала доска с гвоздем, подполз и стал лбом тыкаться. Оттащили. Кричал страшным голосом, вроде как повредился в уме. Позвали милицию, приехали на телеге два деда и забрали Василия. Бросили в погреб и посредством холодной воды мужика в нормальное состояние вернули. Сочувствовали всей душой, хотели отпустить, но приехали из НКВД товарищи. Оказалось, что Данил был главным инженером на восстанавливаемом заводе и его бить, это вредительство. Да ещё вроде кричал Мирошник, что сам бы мог спокойно при немцах жить, так нет же защищал жидовню пархатую и дозащищался. Это уж была явная антисоветчина. Стали допрашивать, а он дрожит и плачет. Бить стали, он мигом сознание потерял. Из военной части доктора вызвали, тот определил, что истощение. В рюкзаке нашлись награды военные и так вышло, что не стали трогать. Предупредили только, чтоб язык придерживал, а то второй раз не пронесёт. С недельку подержали, пока синяки чуть сошли и выпустили. Еле дошел до Груни, сел на пороге. Она вышла и тоже села. Молча сидели. Мирошник зол был, но как её запах почуял, то не мордобоя захотелось, а плакать.
-Что делать будем?
-Не знаю.
-Ты мне жена.
-Данилу тоже.
-Это не правильно, нельзя при живом муже ещё раз жениться.
-Мёртвый ты, и бумажка есть.
-Да живой я, живой!
-Вижу.
-Разводись с ним.
-Не могу.
-Это почему?
-Не могу. Он ведь меня спас. Сдыхала я, чахотка у меня была, через месяц другой помирать мне было. А он меня подобрал, выкормил. Знаешь, сколько денег на лекарства да еду потратил, уйму. И хороший он. Добрый. Его жену и дочку немцы убили, пережил много, седой весь.
-Спас, значит тебя?
-Спас.
-За это ему спасибо. За это я ему дом построю. Сам, без помощи. Это и будет ему благодарность. А мы уйдем.
-Не уйду я.
-Почему?
-Не могу я его бросить.
-Можешь. Спас, конечно, только что ему стоило, если он начальство, небось, сколько хотел пайков, столько и получал!
-Хороший он, если брошу я его, умрёт, он ведь сам.
-И я сам.
-Тяжело.
-Уйдём отсюда, я работать устроюсь, знаешь, что голодать не будем. Там война закончиться, народ с фронта повалит, обувь понадобиться, шить буду, денег на дом соберу. Сначала ему построю, потом нам. Заживём, ты ещё родишь.
-Беременная я.
-От него?
-Ну не от дерева же.
-Убью гада. Падло жидовское, я кровь лил, землю жрал, а оно жену мою обрюхатило, убью.
Не кричал даже, а тихо говорил, сквозь зубы. Убивать ему было не в первой. Под Гомелем, в рукопашной, зарезал он фрица, ударил ножом в горло, будто шилом в подошву. Дальше побежал.
-Убью.
-Он меня от смерти спас.
-А меня кто спасёт? Сколько раз сдохнуть мог, а выживал. Хоть ни весточки не было, а надеялся. Думал, приду, а они живы и заживём! Пришел. Блять, зажили!
Бил кулаком по земле, потом лбом об стену начал.
-Я знаю, тяжело тебе. Но и мне тяжело было, когда я детям нашим могилу рыла. Сначала одному, потом второму. Знаешь ты как это, родному дитю могилу рыть! Или сидеть рядом, видеть, как помирает кровиночка твоя, а сделать ничего не можешь! Досталось нам обоим и я могу голову пробивать, только что толку. Ты Вася мужик хороший, трудящий, добрый, вместо того чтоб лоб кровянить, найди себе лучше другую жену. Сейчас баб то много, а мужиков мало, выберешь себе по нраву, хоть вдову, а хоть и молодую. Не калекой ты пришел, так что жених завидный. Будет у тебя семья, детей наплодите, а меня оставь. Зачем я тебе такая. В седине вся, в морщинах, щека порвана. Рухлядь я, чего из-за меня убиваться. Возьмешь молодку и быстренько с ней про все неприятности забудешь. После войны то новая жизнь начинается, о старой не вспоминай.
-Зачем так говоришь? Знаешь ведь, что не нужен мне никто кроме тебя. Я и перед войной мог выбрать молодку, но тебя люблю. На войне только о тебе и думал. Сидишь в окопе, живот с голодухи сводит, махры нет, снаряды лупят, скоро в атаку подыматься, а я про тебя подумаю и легче мне! Даже не страшно и улыбаюсь! За дурака меня считали! Молодка. Ты мне нужна, ты.
Она сидела на бревне, он на коленях подполз, положил ей голову на платье и заплакал. Она тоже.
-Как же это Грунечка так вышло, как?
-Время такое, один огонь да мука.
Долго так сидели, плакать перестали, молчали. Дверь скрипнула.
-Пришёл пархатый?
-Не злобься Вася, не надо.
-Не уйду я от тебя.
-А я от него.
-Жить то как?
-Не знаю.
-На могилки хочу пойти глянуть.
-Пойдём.
Неспеша шли, утирали слёзы. Остановились на полянке среди пепелищ.
-А могилки где?
-Здесь где-то. Наши тут пушки ставили, перелопатили всё, потом немец ещё из самолётов бомбы кинул, совсем перемешалось. Поди теперь разберись, где могилы.
-Война чертова, детей сожрала и могилок не оставила.
-И нас не оставила.
-Почему ж не оставила, живы ведь.
-Не мы это уже. Огарки.
-Груня, все нормально?
-Да пошел ты на хер, тварь порхатая! Что ты за нами ходишь! Мало того, что жену забрал, так ещё и с детьми поговорить не даешь!
-Замолчи! Дань, я скоро приду, иди домой.
Он немного руки помял и ушел.
-Зря ты кричал.
-А чего он прицепился, будто слята московская!
-Он обо мне заботиться. Я тут раз вешалась, он боялся, что теперь вдвоем повесимся, вот и пошел следом.
-Вешалась?
-Вешалась. Когда выздоравливать стала, думаю зачем же мне жить. Ты погиб, дети тоже, зачем. Я и пришла сюда, веревку на дерево забросила, тут оно одно чудом уцелело. Колена подогнула, а очнулась на земле и Данил рядом плачет. Он зубами веревку перегрыз. Держал меня и веревку грыз.
-Значит есть, чем грызть, у меня и половины не осталось, руками хлеб мял да глотал.
-Спас он меня.
-Для себя спас.
-Меня спас.
Замолчали, присели на вывороченном дереве.
-Так и будем молчать?
-А что делать?
-Как жить будем?
-Говорила же я тебе, что уходи. Вдов сейчас много и бездетные есть, а хочешь, так даже молодку возьмешь. Парни на фронте погибли, где им теперь мужей брать?
-Пусть жидок этот на молодых и жениться, я с тобой хочу жить.
-Ой Вася, Вася, по живому ты меня режешь.
-Меня тоже резали, а я дурак цеплялся, чтоб жить. Издох бы лучше и всё.
-Не могу я его бросить. Он же мне жизнь спас.
-А если я его убью. Поднавострился я на войне. Простецкое дело, взорвётся, скажем, что мина от фашистов осталась, такое сплошь и рядом.
-Уходи Вася, если такое говоришь, то уходи.
-Некуда мне уходить. Всё что осталось мне - ты.
-Тогда бросай глупости и пошли со мной.
-К пархатому?
-Ты его не ругай, он хороший человек.
-Боюсь, что как увижу его, так не выдержу и придушу.
-Тогда и меня души. Сразу тебе говорю, что если чего сделаешь Дане, то я жить не буду.
-Что ж мне делать?
-Не знаю, не знаю!
Ещё посидели и пошли. В дом Василий не вошёл, ночевал в сарае. На следующий день пошёл работу искать, чтоб не дай бог подачек не брать. Руки были везде нужны, устроился мигом. Чтоб получку не ждать, продал сапоги свои, купил рваные туфли, подремонтировал и ходил. Через два дня на разгрузке подработал и хоть всю ночь в голове гудело, но доволен был, что сам обходиться. Только когда деньги стал давать, согласился есть приготовленное Груней. Стал жильё рядом подыскивать, понимал, что в сарае жить, это он как собака будет. Уже присмотрел себе комнатку по соседству, когда Даня к нему пришёл. Поздоровались, постояли, кашлянули.
-Ты вот что, Василий, переселяйся в дом.
-Чего?
-Переселяйся в дом, говорю. Хватит Груню терзать, она ночами не спит, убивается, что ты в сарае, будто пьянь ночуешь. Выкидыш у неё от нервов случился, переселяйся, не терзай её.
-А ты куда?
-Никуда.
-Это что ж, вдвоем при одной жене будем?
-А как ещё? Тебя она прогнать не может, сказала, что и от меня не уйдёт. Она у меня одна осталась. И у тебя.
-Убил бы я тебя Даня, голыми руками задушил, только по её заслуге живёшь! Так и знай! И лучше мне на пути не попадайся. Могу ведь и сорваться, я человек контуженный и ничего не боюсь!
-Как знаешь.
Ушёл, пятясь, боялся спиной повернуться. Василий достал из схованки нож и сломал. Оно бывали у него заскоки, а Груня баба серьёзная, пообещала умереть, значит умрёт. А ему как же тогда быть. Переселился в комнату, в соседней баба жила пригожая, муж у неё при форсировании Днепра утонул, охмуряла, Василий даже пробовал поддаться. Может и точно лучше разойтись им с Груней, может судьба.
Но ничего не вышло. Это как в детстве было, в голод. Сколько не говори себе, что есть неохота, а голова сама к плите поворачивается. А там пшена немного и нужно до обеда ждать, чтоб хватило на день, вроде поесть. Не мог о Груне забыть, до того дошло, что вечерами в кустах прятался, высматривал её. Она приходила его обстирывать, латала, прибирала в комнате. Василий то работал помногу, на дом зарабатывал. Хотел дом себе выстроить. Надежда была сманить Груню, когда дом выгонит. До весны копил деньжата, а только земля отмякла, стал под фундамент рыть. Почти не спал, до обморока работал, но к осени сподобился стены выгнать и крышу с печью сделать. Окна досками забил и зимой при свете лампы штукатурил да полы мостил.
На майские можно было новоселье справлять, но Василия скосило. Прободилась язва и чуть не помер, но врачи выручили. Сказались, что беречься надо, иначе беда. Желудок больной, сердечко надорванное, нервишки. Болячек море и выходило так, что умирать. Спрашивается для кого же дом строил? Василий рьяно за лечение взялся, мёд покупал, одуванчики собирал, козу завёл и дело на лад пошло. Румянец появился, в животе болеть стало редко, спал спокойно. Вдобавок купил себе новый костюм модного фасона и вовсе расцвёл. Много к нему баб стало липнуть, но давал им от ворот поворот. Они злились, говорили, что контузия на мозги подействовала и вообще не мужик.
А Василий снова к Груне пошёл. Дом есть, меблишку купим, заживём! Дом то какой, не эта халупа. И не больной, возни со мной не будет, здоров, даже гантелями балуюсь. Груня в плачь. Сколько тебе объясняла, что не могу я Даню бросить и прочее. Василий хотел обидеться, но не смог. Стал Даню дожидаться. Тот пришёл, беседовали до полуночи, после чего Василий домой пошёл и громко плевался. А по-другому нельзя.
Продал свой дом, Данил свой, напополам купили новый, где и стали втроём обитать. Деньги сдавали строго поровну, чтоб никто не посмел больше. Также и по дому работали, только вместе. Боялись, как бы не понесла Груня, как тогда чей определить. Но то ли от нервов, то ли ещё почему, она больше не беременела, поэтому жили спокойно и без ссор. Втроём.
Люди такому удивлялись и насмехались, но только за глаза, потому что Василий был человек контуженный и ответственности за себя не имел. Убьёт, его то дурака посадят, но кому от того легче. Постепенно привыкли люди и уж не обсуждали почти. И Василий с Даней притёрлись. Только каждый хотел, чтоб не первым умереть, чтоб с Груней вместе. Но уже по старости Груня первая умерла. Случился у неё рак, за два месяца съел. Мужики сами остались, похороны отбыли и растерялись. Старые уже были, чтоб расходиться из дома, даже вход не стали бить отдельный, а так и жили, теперь уже не боясь умереть. Когда человек к смерти расслаблен, так она не задержится. Через два года Даня умер, а Василия зарезали. Влезли молодчики обколотые, старика грабить, а он прятаться не стал, за топор и погнал. От напряжения плохо ему стало, вдобавок ножом тыкнули и помер. Чтоб следы замести дом подожгли, но соседи заметили, быстро пожарных вызвали, так что и не обгорел почти Василий Мирошник. Похоронили его третьим в маленькой оградке, которую скоро на лом сняли, а могилки крапивой заросли. Тем и закончилось.