Избранные Достоевского

МЕДАЛЬОН 5. Анна - шея Достоевского.

Память ее хранила все в таком порядке и пос-ледовательности, словно с ней это произошло недавно. А ведь было все…Ее родители пытались продать дом, а в качестве приданого чуть и ее не запродали замуж… . А то она сама убеждается в том, "что самая счастливая и радостная жизнь - это монастырская жизнь" и приходит к мысли "оставить мир и поступить в монастырь, где все…".

Но Судьба сулила ей иное, когда 3 октября 1866года преподаватель стенографии в мужской гимназии, где она слушала лекции по этому странному предмету скорописи, предложил ей работу у писателя Достоевского. Она же знала это имя. Восхищалась и плакала над "Записками из Мертвого дома".

" Записки из Мертвого Дома"… . Сколько времени прошло с тех пор, сколько событий совершилось, когда " худенький, маленький, белокурый с болезненным цветом лица и серыми глазками", которые "тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались", сколько воды утекло, когда он издал свои "Бедные люди", горячо убеждая прилюдно всех, а особенно Тургенева, в своей гениальности, так что Белинский, игравший в карты с Некрасовым, даже заметил: "Что это с Достоевским! Говорит какую - то бессмыслицу, да еще с таким азартом". А Тургеневу только и надо вызывать высокомерный тон да раздражитель-ность Достоевского. Любил Иван Сергеевич шутки в нака-ленной добела психологической обстановке литераторов… . Была молодость русской литературы.

С тех пор много чего было… и дело петрашевцев, и Сибирь. И уже начато было "Преступление и наказание".

"Разноглазие" Федора Михайловича поразило Аню, когда она впервые увидела его во время первого своего сеанса стенографии, вглядываясь в его "светло-каштановые, слегка даже рыжеватые", сильно напомаженые и тщательно пригла-женные волосы. Один глаз был карий, а "в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины незаметно". Прощаясь с ней в первый ее приход, он выразил ей свою радость, что прислали девицу - стенографа, а не мужчину, "потому что мужчина, уж наверно бы, запил, а вы, надеюсь, не запьете"?

Разве могла Анна Григорьевна себе только представить, что подобные странные замечание для Достоевского были не плодом какого либо воображения, а следствием совсем недавно пережитых им событий, когда при живой жене Марии Дмит-риевне, по первому мужу Исаевой, которая даже в Кузнецке, Семипалатинске и Твери, где ссыльным жил Достоевский, тас-кала за собой своего любовника Вергунова, так вот за полтора года до ее смерти, "вступив в связь с молоденькой писательни-цей Апполинариею Сусловой, 22 лет от роду", еще всего года три назад до встречи с Анной Григорьевной, он разъезжал с "суслихой" по Италии, Германии, проигрываясь в пух и прах в рулетку, так что сама "суслиха" прислала ему "350 франков, заложив золотые часы и цепочку", хотя к тому времени уже "полюбила молодого испанца и кого-то там еще".

А пока Федор Михайлович советует Анне Григорьевне выйти замуж "непременно по любви, для счастливого брака одного уважения недостаточно", хотя только к концу месяца их совместной работы запоминает ее имя.

Всякое внутреннее чувство рождается в судорогах и напря-жениях, весь мир реальности всего лишь за несколько месяцев для Анны Григорьевны становится духовным толчком, от кото-рого она уже не может избавиться и "уже действительно увле-чена Федором Михайловичем", прилив его мощи и личного воздействия возрастает вовсе не по причине его заурядной внешности, но в силу тех сопереживаний, которые испытывает Анна Григорьевна, наблюдая опасные потрясения нервной системы человека, творящего перед ней "Преступление и наказание", так не похожего на молодых людей, "которых… приходилось встречать в своем кружке"… . Живая жизнь со всеми ее сложностями захватывает ее своей сопричастностью, когда она обнаруживает, что Федору Михайловичу грозит описание имущества и "долговое отделение", если он не во время сдаст свой роман издателю Ф.Т.Стелловскому, скупив-шему сначала все векселя Достоевского, затем давшего ему ссуду для оплаты долгов, но взыскивая "через двух подставных лиц с него деньги". Этакий кровожадный эксплуататор и не только Достоевского, но и Писемского, Крестовского и самого композитора Глинки. Анна Григорьевна умеет как никто сопе-реживать и испытывает внутреннее ощущение сопричислен-ности к такому важному событию, совершаемому на ее глазах, как окончание и сдача в издательство романа "Игроки", после чего Федор Михайлович намерен дать в ресторане обед. Он выражает пожелание, если не в ресторане, то на скромном домашнем обеде "выпить за здоровье моей милой сотрудницы! Без вашей помощи я не кончил бы романа вовремя". В фокусе возникающего безудержного поклонения к писателю и внезап-ного напора с его стороны уже 8 ноября, то есть менее чем через месяц со дня их знакомства, Федор Михайлович объявляет Анне Григорьевне, что ее "любит и просит быть его женой".

Анна Григорьевна Сниткина, уже как жена писателя отправляется с ним за границу. Здесь он впервые же месяцы проигрывает в Бад - Гомбурге и в Баден -Бадене все деньги, взятые для поездки и принужден, ожидая авансов за "Идиота", закладывать и продавать любимые женины вещи, нередко рыдая, бьет "себя в голову", бьет "кулаком о стену", кричит, что "непременно сойдет с ума и застрелится", вновь оказы-вается за "зеленым столом", проигрывает тут же все деньги, которые прислала теща на обратный выезд, "весь красный, с красными глазами, точно пьяный" приходит в состояние край-него возбуждения, клянет на чем свет стоит свою жену, а затем просит у нее прощенья: "….я тебя бесконечно люблю, но мне суждено судьбой всех тех, кого я люблю, мучить".

Через полгода, когда у него родилась дочь София, снова мучит ее проигрышем, но уверяет, что это было для него "последним и окончательным уроком". Он связан игрой еще долго. Жена снова беремена в 1871 году, а он снова проигры-вает все деньги. Но это уже последний раз: "веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, я теперь буду об деле думать…уже теперь твой, нераздельно весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал".

А что Аня? А она сама пишет ему анонимное письмо о своей будто бы ему неверности.

Результат - взрыв глухой страсти ревности, неведомой ей доселе. И признание ревнивца:

-Вот ты все смеешься, Анечка, - заговорил виноватым голосом Федор Михайлович, а подумай, какое могло бы произойти несчастье. Ведь я в гневе мог задушить тебя. Вот именно можно сказать: "Бог пожалел наших деток".

И постепенно, и не сразу созревает атмосфера высокого искусства и охватывает ее непосредственной близостью бытия и бесшумностью воплощения через зримые образы ее стра-дальца - мужа, частью которого она постепенно становится. В его и ее жизни заметное место приобретает Евангелие и вообще Священное Писание, чтение религиозной литературы, православный лейтмотив которой является центральным местом их бдений, хотя и старообрядческая литература не сходит с их стола. Сочинения св. Дмитрия Ростовского, св. Тихона Задонского, инока Парфения, чтение Евангелия, пода-ренного ему женами декабристов в Тобольске, книга, с которой Федор Михайлович никогда не расстается до последнего своего вздоха, всегда лежит на виду на его письменном столе, а все сомнения свои он проверяет вместе с ней по Евангелию, часто с любовью произнося слова Огарева:

Я в старой Библии гадал,

И только жаждал и вздыхал,

Чтоб вышла мне по воле рока

И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.

Разве могут они теперь разделять мнение Белинского о материализме, разве близки им "сказания" новоявленного пророка Н.Г. Чернышевского о монархии, разве разделили бы они мнение Ивана Тургенева в его "Дыме": "Если б прова-лилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве", разве возможно было бы для них, супругов, связанных не просто единой плотью в продолжении себя, -своих детях, но духом от Христа, заявить, как это сделал псалмопевец русской охоты: "…я сам считаю себя за немца, а не за русского и горжусь этим".

И когда она вместе с Достоевским присутствует на конгрес-се "Лиги мира и свободы", слушает Гарибальди, Бакунина, она, как и он в едином порыве, обретает твердое убеждение в вере, когда слышит этих сверхрассудочных глашатаев, становясь ненавистницей всякой рационалистической и социалисти-ческой зауми, буйный поток которой занимается антирелиги-озной пропагандой, начиная с того, что "для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделить на маленькие; все капи-талы прочь, чтобы все было общее по приказу…".

Она осознает свою цель жизни при нем, у нее нет никакого тщеславия, но она внимательнейшим образом следит за всей литературой по Достоевскому, страстно переживая всевоз-можные инсинуации в адрес Федора Михайловича. Молитва как интимное основание проявления религиозной жизни сли-вается в единодушии жизни его с нею и в этом ее главное счастье. Они нашли друг друга потому "как нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием" в несокрушимой, сильной вере, глубоком, искреннем покаянии и надежде, когда высшая ступень знания достигается не умом , а сердцем.

И если Н.Н.Страхов, рядившийся в тогу "друга" одновре-менно и Толстого, и Достоевского, пишет о Федоре Михай-ловиче: " Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и умен", то уж кто-кто, но она - то ведала, что "человек, столь чуткий к злу и столь добрый как Достоевский, приходил в отчаянье от "подполья", найденного им в своей душе и в душе других людей. Мало того, во сне, в сновидениях, он, по-видимому, погружался иногда в царство подлинно сатанин-ского зла".

Она постигала тайну своего мужа, силу его душевного напора оформившейся мысли не в зависимости от правиль-ности или неправильности его идей, в сущности выводимых им человеческих психологий, а в ярком выражении двойствен-ности его личного психологического опыта: "перед приступами эпилепсии он вступал в царство райской гармонии, в ночных кошмарах он переживал сатанинское зло". Титанические страсти раздирали его душу, а просветления души восходили к порогу святости.

На 60-м году жизни, когда не стало Достоевского, ей шел 35 год и за годы их совместной жизни она успела пережить, перечувствовать и собственное разрушение, и собственное со-зидание, поскольку тайная игра сил чувственного влечения, проявлявшееся у нее в постоянной бурной страсти, страхах и молитвенной сущности ее души, сделали ее тонким наблю-дателем души любимого страдальца, души, обретающей немалый опыт нравственной и практической жизни.

Взгляд на мир человеческих инстинктов через призму его философии Богочеловека не требовали для нее доказательства реальности Бога. Но она была бесконечно рада, когда он восклицал: "И я почувствовал, что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. Да, есть Бог!"

Именно благодаря ее практичности и самостоятельности в решении вопросов, связанных с публикацией произведений Достоевского, Анна Григорьевна, хотя бы в конце жизни писателя, находит самостоятельный путь поддержания мате-риального благополучия семьи. Она сама становится изда-телем произведений своего мужа, "который весь век бился и работал как вол из-за хлеба насущного…". В своих соци-альных оценках существующей власти она полностью поддер-живает монархию, радуется переписке Достоевского с Побе-доносцевым, считает аморальным воззвание Вл.С.Соловьева к Александру III о помиловании убийц Александра II- Осво-бодителя, хотя как и Федор Михайлович искренне любит Владимира Соловьева, чьи публичные лекции любили они посещать вместе, а 10 марта 1878года они присутствовали на такой лекции,где был и Лев Толстой. Но встречи между двумя гигантами мировой литературы так и не состоялось. И дело здесь скорее не в том, что, знавший о присутствии на лекции Вл. Соловьева, Н.Н.Страхов не свел литераторов между собой. Дело в том, что такая встреча нежелательна для обоих. Вер-нейшим мерилом всякой встречи является сопротивление силе, преодолевающей силу невозможности встречи. Один создает свое собственное Евангелие, отрицая православие, насаждая в православной России секту "толстовцев", над которой сам же подсмеивался. Для другого нет ничего, кроме православного христианства, в котором только и может существовать идеаль-ное общество русского народа, христианства, которое борется с плотскими устремлениями человека ради одухотворения и спасения человеческого рода, ведь "вся эта земная жизнь - только ступень …в иные существования". Поэтом он открыто заявляет: "Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. …Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!". Вот поче-му встреча "титанов мировой литературы" не могла состояться в силу высокомерной своевольной человеческой природы, вытекающей из твердого миросозерцания каждого, в силу нравственности каждого из них, нравственности, являющейся осязаемой формой неосязаемой идеи. Раздвоение личностей Достоевского и Толстого в высшей степени симптоматично, ценно и не является примером патологического распада каждого из них или аморальной способности наслаждения как добром, так и злом, в котором есть сила великих христиан, где отрицание и утверждение, есть лишь сомнение, порождающее непринужденную уверенность как вынесенную муку, сцемен-тированную наслаждением пройденного жизненного пути.

И когда уже после смерти Достоевского состоится встреча Анны Григорьевны со Львом Толстым по инициативе Софьи Андреевны, которая, с чадами и домочадцами ранее как хорошая знакомая из окон квартиры Анны Григорьевны, будет лицезреть траурный кортеж с останками императора Алек-сандра III, то иезуитское заявление Льва Толстого: " Анна Григорьевна! Как вы похожи на своего мужа!" в устах писателя будет звучать не просто как комплимент, как намек на то, что "Сонечка" очень не похожа на него самого, и не издевательство - "верные собаки похожи на своего хозяина". Вовсе нет! Духовное совоплощение, сопереживание, усиленное состраданиями этой женщины, избравшей тернистый путь жизни с писателем, кто "начав с влияния Белинского, кончил влиянием Победоносцева", в ком разумная интуиция воплоща-ется в конкретно-художественное созерцание мира, в ком глу-бокая вера не нуждается в умозаключениях и хитроумных доказательствах бытия Бога, - вот она,просто Анна Гри-горьевна Достоевская, урожденная Сниткина, воспитанная в религиозных православных традициях, которые только укре-пили ее в вере отцов, вот она, обретшая сходство со своим мужем не в силу брожения и беспокойства душа, но овла-девшая этим свойством сходства в силу все совершенствую-щей духовной близости с человеком, отцом ее детей.

Но не только и не столько дух и букву творчества являла собой Анна Григорьевна. Ей пришлось вынести и обвинения в практицизме, "прижимистости и скупости". Но деловая сноровка, расчет обеспечивали семье хотя бы какой-то достаток, но ей самой ничего не требовалось, "кроме самого необходимого". А ведь и ее усилиями после смерти брата Достоевского - Михаила Михайловича, Достоевский берет на себя 20000 рублей долгу по журналу "Время", выплачивая их до своей смерти, помогая семье умершего.

Анна Григорьевна и после смерти Федора Михайловича имеет свой подход к людям, которые по тем или иным при-чинам имели серьезные разногласия с Федором Михай-ловичем. Уж на что несговорчив и самостоятелен в оценках Вл.С.Соловьев, считавший, что "Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, но стать действительно на религиозную почву никогда не умел". Даже его, этого удивительного в своей резкости полемиста, ей удается и 1 февраля 1882 года и 19февраля 1883года заставить выступить в зале Городского кредитного общества на вечерах памяти Достоевского, с речью, которая была запрещена уже министром, но которая "имела колоссальный успех" у слушателей. "Каждый, кто работает над изучением жизни и произведений Достоевского",-кажется ей "родным человеком".

М.Н.Ермолова, А.Ф.Кони, В.И.Немирович-Данченко, Вл.С. Словьев,Е.В.Тарле,К.И.Чуковский - все узнаваемые лица, с которыми Анна Григорьевна ведет активную переписку, поскольку каждый из них, являя собой личность в той или иной степени способствует превращению отдельно взятого образованного человека в цивилизованного, для которого "полные драматизма произведения" Достоевского приводят любого человека вплотную в соприкосновение с собственными нервными узлами стихийного осознания собственной личности и сгустка человеческих проблем вообще.

Однако являли себя знать и черные дни после смерти Достоевского, которые на протяжении многих лет не давали покоя Анне Григорьевне. Больной, незаживающей раной были мысли о Достоевском, изложенные в письме Толстому Нико-лаем Николаевичем Страховым, этим философом, литератором и публицистом, который "месяцами гостит у Толстого, Фета, Данилевского, а по определенным дням ходит обедать к знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом", пользуясь свои обаянием, все выпытывает и выслушивает, а затем сознательно видоизменяет в силу приятных для него обстоятельств.

Да, и вообще, много, очень много набирается после смерти Достоевского "воспоминателей", приносящих тьму горя его жене, испытывающей беспокойство, тоскливое предчувствие от какого-либо преувеличения, вымысла, сплетни, от чего оскор-бляется сердце и дух, вскрывается рана души, а моральные силы, составляющие неотъемлемую часть человека переносят в сознание боль своим непрестаннным брожением, беспокойст-вом. А все это разговоры и разговорчики о том, что Дос-тоевский "беседует не со всеми, а лишь с некоторыми, а остальному обществу бросает "презрительное или унижающее кого-нибудь словечко", хотя на самом деле за этим кроется его эмфизема легких, отчего, иногда, ей он говорит: "Не спеши, дай отдохнуть, дыхание пресеклось, дышу как через вчетверо сложенный шерстяной платок". Руководимая сознанием тай-ного своего предназначения, Анна Григорьевна имела и свое мнение относительно истолкования посещавших Федора Михайловича эпилептических припадков, выполняющих тай-ную и изначальную волю природы, приоткрывающих ему завесу смысла страданий, после которых он преображался как это происходило, например, в Оптиной Пустыне после бесед со старцем Амвросием, бывшим по мнению Достоевского "сердцеведом и провидцем", как это бывал у него и ранее, еще за границей, когда он подолгу стоял перед картиной Гольбейна Младшего "Мертвый Иисус", и тогда, когда подолгу всмат-ривался в образ Мадонны Рафаэля, висевшего в его кабинете над диваном - постелью, - подарком почитательницы Досто-евского вдовы поэта Алексея КонстантиновичаТолстого.

Время бежало неумолимо вперед, и она в глубоком умилении живет уже не в двадцатом веке, а по-прежнему в "70-годах девятнадцатого", лелея воспоминания и событиф прошлых лет. И даже в 72 года незадолго до своей кончины она беспокоится, что не все еще разобрала из своих стеног-рафических записей, сделанных ей при жизни Федора Михай-ловича, на которые он всегда смотрел с любопытством и пенял ей, что и ему было бы интересно знать, что там она такое про него записывает. Ее слова: "…я не хочу умирать. И надеюсь, что проживу, как покойница мать, до конца девятого десятка", -это ее мечта, это ее жажда окинуть взором возвышенности и дали земного существования, где имя того единственного человека, которому она была предана всем своим помышле-нием, становятся творческой завязью мира, где через призму его видения мира испытывается в целом человечество на проч-ность и где успех переходит от одного к тысячам.

Жизнь ее теперь волею судеб протекает летом 1917 года на юге страны, где она заболевает тяжелой формой малярии, пытается вернуться в Петроград, что ей сделать не удается. Как пишет врач З.С.Ковригина: " в это время, в эти последние месяцы своей жизни, она вообще поражала исключитель-ностью духовных своих качеств, возбуждая удивление и глубокий интерес к себе не отраженно, как жена Дос-тоевского, а сама по себе: своей неутомимой энергией, тонким и широким умом и еще больше: неустанным интересом ко всему окружающему. Во все она вносила несвойственный ее возрасту пыл и горячность. Порой просто нельзя было верить, что перед тобою старуха…".

Светлое, радостное, верующее лицо человечества, а не сплошь больные души, унылые, расстроенные, сумрачные чудились ей при взгляде на мир с больничной койки умирающей и стихотворение А.Н. Майкова, так любимое Федором Михайловичем, зримо являло собой и смысл ее, и смысл его вместе прожитой жизни:

Дорог мне перед иконой

В светлой ризе золотой

Этот яркий воск возженный

Чьей неведомо рукой…

Знаю я, свеча пылает,

Клир торжественно поет;

Чье-то горе утихает,

Кто-то слезы тихо льет.

…………………………………

Это светлое мгновенье

В диком мраке и глуши,

Память слез и умиленья

В вечность глянувшей души.

Анна Григорьевна умерла 9 июня 1918 года в Ялте.

И только в 1968 году тщаниями внука - Андрея Федоровича ее перезахоронили по завещанию в Александро-Невской лавре, рядом с мужем.