Кровь и мазут, или я родила куклу

 



  Я очнулась от жуткой боли и снова чуть не потеряла сознание. Потрогала лоб  -  очень горячий, слишком. В уголках глаз застоялись слезы. На животе какая-то веревка. В крови. Не отдирается. Перевернулась на бок, рассмотрела. Шрам. Безобразный на редкость, он вился еще ниже. Ниже. Что-то чужеродное. Боль, оказывается, придает сил. Чтобы кричать. Чтобы кричать от омерзения даже теперь, вспоминая и уже зная, чья была эта маленькая согнутая лапка, впивавшаяся туда, откуда все началось.


  В тот вечер он меня бросил. Ничего особенного, весьма простой и пошлый рассказишко, на роман не тянет. Что-то вроде неопределенной, но преодолимой жалости вначале, затем остывшей до привязанности. Но даже занятные игрушки надоедают. Я не жалела, что смотрела в его прекрасные мариновые глаза (единственное сокровище, что он не смог пропить) последний раз. Обиды не было, не было и торжества свободности. Не равнодушие, а пустота. С тем и ушла, предоставив просьбам о дружбе броситься вдогонку. Странно, опустошение требовало, а потом просило, умоляло побывать в одном давнем местечке, что не раз покоило меня от меня.
  Если войти в ворота кладбища, пересечь главную аллею и найти разрушенную стену, теперь недалеко и дотуда. Осталось прикрыть глаза и предоставить босым ногам (туфли всегда снимались, дабы приабсурдить и без того странный ритуал) искать ту самую скамью, где рядом навис черный свинцовый Азраил; где растут душные травы, сплетаясь с листьями небывающих деревьев; где за тенью мнятся болота, где...
  Я села, опустила голову, укрылась волосами. Слушала сердце. Его не было. А над кем ему биться, если от этих хладных камней мне можно забыть о детях?! Злость спугнули руки на моей талии. Никто не знает об этом месте. Никто, кроме меня, здесь не бывает. Ни страха, ни любопытства. Глубокое дыхание на шее. Я в объятьях, и уже левое плечо терпеливо ласкаемо, и все ниже, ниже... Я обернулась. От взгляда в эти глаза в моих на миг потемнелось. Его глаза, так не бывает. Наваждение прошло сразу же, и остались просто зеленые, правда, исключительно холодные, долгие глаза. Был ли он красив? Теперь думаю, что отвратителен. Тогда же меня охватила похоть, не желание, не возбуждение, не жажда, а самое низкое и разум отшибающее влечение. Не смею вспоминать, что мне было хорошо. Сомневаюсь, что это походило на что-то, испробованное раньше. Последнее, что я помню  -  это его синий язык, нежащий мой пупок. Да, было омерзительно хорошо.
  Перед моим сейчашным заключением я опомнилась всего раз  -  от холода все той же скамьи. Кровь, щедро пропитавшая камни, показалась мне черной, как мазут. Едва успев подумать о том, как бы не задохнуться тошнотой, я окунулась в темное, покойное, бесчувственное.
 
   

                *  *  *


  Весь период ношения плода (не могу произнести "беременность" применительно к моему тогдашнему положению), что-то около полутора недель, я провалялась в несознании в этой саомй комнате. По-видимому, мне уже не присущи чисто человеческие потребности  -  пища со всем ее круговоротом, сон, секс. Коротышки в серых халатах избавили меня от атрибутов белковой жизни, за исключением способности думать. Наверное, этот побочный эффект моего мозга не воспринимается как опасный или могущий доставить проблемы. Это вообще не взялось в расчет, а уверена я потому, что на спинке моей кровати выбито: "Организм-носитель сердца. Небьющееся, lividus." Убеждена, что оттенок синевы  -  точь-в-точь, как у языка того производителя. Мутит от одной мысли. Думаю, рвота в данной ситуации показалась бы временным бегством. Да только я избавлена и от токсикоза.


  Комната, палата, камера  -  небольшое помещение без окон. Воздух всегда свежий, но движения его нет. Кровать. Зеркало  -  жестокая шутка  -  с надписью чем-то липким и черным: "Inferi vincit omnia*." Тумбочка, или ящик, очень красивый, с резными черного дерева дверцами, как исповедальня у патера. Только живет там исчадие ада, хотя нет, всего лишь  -  моей утробы.
 

  Я верю в Бога. Неважно, что со мной сейчас, что со мной будет потом, даже  -  что со мной было. Мой Бог  -  самый жестокий из всех. Я это знала. Теперь я в этом убедилась. Но у меня есть секрет. Здесь он приобрел огромнейшее для меня значение. Дико, но только благодаря ему я жива. Не то слово, я не хотела бы жить. Но живу, и буду. Иной раз, в самых темных мыслях, кажется, что лишь раскаянием и жива. Однако, вот моя тайна.
 

  Это произошло в тот же вечер, еще до. Я ушла, и шла, шла, очень долго и незапоминаемо. Случился мост, под ним старомодная трасса  -  речка. Я села  перил, смотрела в воду. На проклятье мне и на жизнь, остатки солнца поймали паутинку, на ней  -  паучок. Безо всякой мысли я порвала пепельный узор, сбила паучка вниз. И так мне стало его жалко, такое раскаяние утопило сердце, удивительно, но так глубоко никогда мною ничто не  ощущалось. Кажется, были слезы. Бессвязные молитвы, клятвы, само-епитимьи... Я не забыла горечь за абсолютно без нужды отнятое бытие. Я помню беспрерывно.


  Оно живет там, в двух шагах от моего изголовья. Трехлапое, ведь одну из них оно оставило во мне, в самый миг своего появления. Что-то не заладилось тогда, еще раньше кесарева оно захотело выбраться наружу само, вот и лишилось конечности. Тогда же, вскоре после того, как я очнулась, Нихилус** ее и сожрало. Я назвала его так не потому, что я не верю в существование этого маленького мерзкого уродца, полнотью безволосого, с бесшеей головой, с вечно слезящимися глазенками, безобразно копирующего человеческие движения, гримасничающего сморщенным личиком, бормочущего отвратительные гадости. Я не верю в существование Ерины.


  Я была ею. Когда-то  -  была. Когда-то я просто была. Когда-то... Ерина. Беззаботно живущая, но вдумчивая сероглазая шатенка с редкостно малым размером кольца. Двадцати двух лет, не отягощенная излишней разумностью, но и не обделенная умом. Беременность, а затем и роды, я считала унизительнейшей для женщины процедурой. Это оказалось не правдой. Это оказалось истиной. Здесь я многое пересмотрела, что раньше считала обсуждению не подлежащим. Здесь я не верю ничему, кроме зеркала. И правда, я в нем, как будто гляжусь из преисподней. Распахиваю серый халат, совсем как у врачей-коротышек, провожу по шраму, завороженно смотрю. Лица своего я мысленно не помню. Я неуловимо изменилась. Не знаю, что они со мной сделали, но из-под кожи, по всему телу, видна серость. Здесь нечем пораниться, но я догадываюсь, какого цвета явится моя кровь.


  Я предоставлена самой себе все время, за исключением кормежек Нихилуса. Эта тварь питается моим сердцем. Я не знаю этого, но я это чувствую. Когда ему пора есть, приходят коротышки и усыпляют меня. Дальнейшее мне неизвестно. Только шрам никак не заживает, постоянно свежий. Вышло из меня, питается мною. Может, и кормят меня так же? Не одним же жалким секретом я жива?!


  Перед последней кормежкой, перед усыплением, я задержала дыхание. Боль, оказывается, придает сил. Сил не кричать. Не кричать во имя спасения ненужной тебе жизни. Не кричать, когда эта дрянь взгрызает себе дорогу, по пути закусывая не успевшим зажить рубцом, добираясь до сердца, из-под которого и вышло. Одно греет (если можно применить столь положительный глагол ко мне)  -  ни единое биение моего сердца не было отдано Нихилусу. Никому иному, но и ему  -  нет.


  Я не знаю, кто и откуда эти коротышки; что за существо и выносила и теперь выкармливаю; сколько еще протяну; велика ли вечность; где я, кто я, кем стану, стану ли; применим ли еще ко мне действительный залог или  -  только  -  страдательный, что правильно в обоих смыслах  -  ничего этого я не знаю. Есть надежда (но и это слишком сладкое слово, ласковое и светлое), что Нихилус вырастет, нужда в кормежках отпадет и меня тихо умертвят. Кажется, другое такое я родить больше не в силах. Коротышки должны это понимать. Провести бессмертие в этой комнате, с плодами, лишаясь сердца...

   

                *  *  *


  Я очнулась на скамье. Кажется, был все еще тот вечер. Было расставание, но  -  друзьями; был паучок, но  -  лишь неприкасаемо полюбовалась; был незнакомец, но  -  был сном; все  -  было. Но было не так. Вяло вспоминались ласки синеязычного. Но откуда тогда кошмар о маленькой твари, о преисподней с серыми бесами?.. Это не тот вечер. Другой. Который по счету? Второй? Второй ли? Звук нетяжелых шагов. Врачи-коротышки. С благодарностью за умственную перегрузку проваливаюсь в соответствующее небытие.

   

                *  *  *


  Снова пробуждение от боли. По привычке руки ощупывают шрам. Его нет. Да в палате ли я? Да, не раскрывая глаз, чую свежий недвижимый воздух. На животе что-то длиною в шрам, холодное, зубчатое, смазанное мазутом. Теряю сознание, не только от этого слабого запаха.


  Я не верю в Бога.


  Застежка-молния.




______________________
 
   * Преисподняя побеждает все (лат.)

  ** От искаж. лат. nihilus - ничто







   Стодолище, август 2002