Ненормальное время - 4 окончание

10

Однажды, где-то в середине декабря, Воронец не явилась на занятия. Не показывалась она и в последующие три дня. Все это время Чалей не находил себе места: в голову лезла всякая дрянь. И без того унылое настроение усугублялось отсутствием каких-нибудь координат подруги. Впрочем, на четвертый день этой «пропажи» он все же решился спросить у Максима Горевича номер ее телефона, небезосновательно полагая о его осведомленности.
— Да успокойся ты — болеет, как и все люди. — Горевич продиктовал номер телефона родителей Воронец (где она теперь не жила). — А звонить не советую. Кем отрекомендуешься? — брякнул напоследок Макс.
«А пошел бы ты со своими советами!», — досадливо поморщился Чалей. Он понимал, что делает глупость.
И правда, что он может сказать родителям Воронец? Поинтересуется здоровьем от имени товарищей по учебе?
Весь вечер того дня всевозможные варианты приходили Чалею на ум. Был средин них и такой: попросить сестру Елену позвонить Ириным родителям — якобы от приятельницы по учебе. Бред! Да и без насмешек и гримасничанья со стороны сестрицы здесь не обойтись. Ну его к лешему! Чалей решил ждать следующего дня. Ни книги, ни телевизор не лезли в голову, и, чтобы отвлечься, он использовал самый надежный способ — подбирать на гитаре знакомые мелодии. Это его кое-как успокоило.
…На самом деле все оказалось проще. Назавтра, в пятницу, Воронец все же появилась на занятиях и на расспросы Виталика, который в перерыве забежал в ее группу, ответила, что прихворнула, простуда. Вид у нее был и впрямь бледноватый.
— Ты б хоть звякнула, Ира! — упрекнул Виталик. — Четыре дня ни слуху, ни духу…
— Ой, нашел проблему! — отшучивалась Воронец. — Да и неловко, по правде, перед твоими родителями… если подойдут к трубке…
— А тебе-то чего смущаться? — вскипел Чалей. — Я человек свободный. Тебя же никто мужней женой представляться не просит.
— Ну, хватит. Цепляешься по пустякам!
— Ну, если я тебе пустое место, то, конечно, пустяки! — обиженно буркнул Виталик и отвернулся лицом к стене. (Стояли они в коридоре.)
— Не кричи, люди кругом, — приглушенно предупредила Ира, тревожно озираясь по сторонам.
— А мне таиться нечего! — нарочно громко крикнул Чалей.
— Так ты обо мне хоть когда-нибудь думай! — возмутилась подруга и, сорвавшись с места, направилась в лекционный зал. Как раз загудел звонок.
Поволокся к лестнице и Виталик — лекции их группы проходили в соседнем корпусе. Занятый непростыми рассуждениями насчет того, кто из них прав, он мало что опоздал минут на десять, так еще не попросил извинения у преподавателя. Чалей, ввалившись, будто в сарай, молча плюхнулся на свое место. Солидный пожилой лектор поднял его и дал хорошую выволочку. Благо достало у Виталика ума не нагрубить в ответ, — через какой-нибудь месяц начиналась экзаменационная сессия.
С Ирой они помирились уже на следующий день, завершившийся, кстати сказать, горячим свиданием в комнате общежития. Тогда и взял Виталик с возлюбленной слово, что та будет иногда звонить ему домой — и не обязательно по срочному делу. И Воронец действительно звонила ему пару раз перед Новым годом. Не обошлось здесь, правда, без осточертевшего:
— Виталик, а что это за приятный голосок тебя звал? — с вкрадчивой насмешкой спрашивала мать, что первая подняла трубку.
— У него таких приятных — пруд пруди! — тотчас подхватывала язвительная сестра.
— Молчи, мошкара! — Виталик злобно хлопал дверью своей комнаты.
— Охламон! Хам! — приглушенно доносилось до Виталика. Сестре ж всегда надо сказать последнее слово.
…Утром тридцать первого декабря у Чалея было превосходное настроение. Он досрочно сдал пару учебных зачетов, выпросил у Жавновича до Рождества несколько конспектов лекций, с помощью которых предполагал привести в порядок собственные записи. Он купил в подарок Ире по спекулятивной цене дорогие, великолепно упакованные французские духи. Договорился, что встретится с ней днем 31-го — только ради вручения подарка. Воронец в свою очередь обещала позвонить в первой половине дня и назначить место и точное время для этого тайного свидания.
Накануне, в субботу, Чалей не ходил в институт, а по собственной инициативе занимался предпраздничной уборкой и украшением квартиры. Выбил на свежевыпавшем снегу все ковры, пропылесосил комнаты, тщательно протер пыль и вымыл пол. Обегал окрестные универсамы в поисках самого необходимого. Заметим, что в те перестроечные времена уж нельзя было и надеяться достать перед праздником что-то особенное. Все это приобреталось загодя из-под прилавков, наружно давно имевших довольно невзрачный вид. 30-го декабря отрадно было купить просто картошки и хлеба. В другой половине дня Виталик установил в зале стройную елочку, нарядил ее мишурой и разноцветными шарами, предварительно обвив ламповой гирляндой. Словом, перед Новым годом, который он планировал встречать в тихом семейном кругу, все было лучше и не придумаешь.
Но 31-го, ввиду отсутствия обещанного Ириного звонка, Виталик стал чувствовать себя неуютно. В час дня — встревожился. В два — обиженно разозлился. А в три — просто пришел в ярость, периодично сменяющуюся унынием и заклятой ненавистью. В шестнадцать часов, так и не дождавшись вестей от любовницы, взбешенный Виталик впихнул в карман полушубка подарочные духи и выскочил на двор. Скатившись с пригорка по заснеженному склону, направился к ближайшему телефонному автомату.
Чалей мог бы, конечно, позвонить из будки около соседнего подъезда, если бы не опасался быть замеченным за этим интимным занятием кем-либо из жителей своего дома: только сплетен еще не хватало. По этой же причине, зная въедливость и чрезмерное любопытство сестры, не звонил Виталик Ире из дому. К тому же на морозном воздухе дышалось несравнимо легче, привольнее. А нервы его не на шутку растрепались этим новогодним «сюрпризом».
— Ало, — долетел до Чалея представительный женский голос.
— С наступающим вас! — приветливо начал Виталик и добавил деланно-официально: — А Ирину Викторовну можно позвать?
— И вас с Новым годом! А это кто? Что-то не признаю.
— А это с ее потока, насчет конспекта! По новому телефону никто не отзывается. Так подумалось — может, она у вас… — отчаянно врал Виталик.
— Знаете что, молодой человек, они с мужем действительно утром к нам заглянули, но два часа назад поехали в дом отдыха, на несколько дней. Там и Новый год с друзьями встретят…
— А-а... — Чалей ощутил, как на студеной трубке противно вспотели его пальцы.
— А как вас зовут, ваши координаты? Ира, наверное, часов в одиннадцать нам позвонит… Так передам.
— Спасибо, не стоит! Я в общежитии живу, а сейчас к родителям отправляюсь… поездом… Всего доброго! — Виталик свирепо повесил обшарпанную трубку на место.
Он не заметил, как нелегкая пронесла его через квартал и выбросила на людную улицу. Около универсама сверкала на низком солнце выключенными пока гирляндами высоченная пышная елка. Под ней проводилась небольшая ярмарка. Выбор товаров был неважнецкий, но Дед Мороз наяривал на баяне, а Снегурочка приличным голосом выводила залихватские песенки. Народ, которого здесь столпилось изрядно, весело подпевал и галдел. Малыши возились тут же — боролись на утоптанном снегу, носились наперегонки, визжали. Лица людей были просветленные, праздничные. И лишь один несчастный Чалей никоим образом не подходил к этому развеселому братству. Спрятав лицо в поднятый воротник полушубка, поспешил он прочь. Не хотелось никого видеть. Но повсеместно, даже на глухих захудалых улочках, встречал он все ту же бездумную предновогоднюю радость: в окнах, на лицах случайных прохожих, в мотивах песен и интонациях голосов ведущих радио- и телепередач, что так и перли изо всех щелей и отверстий.
«Что ж, пусть ей будет хуже!» — подумав так, Виталик выдрал из кармана полушубка ненавистный теперь ценный подарок, злобно измял пальцами картонную упаковку, швырнул в сугроб…
Затем позвонил Гришке Свату и вскоре присоединился к его ухарской шатии, собирающейся отмечать праздник у одного Гришкиного «кореша» на квартире. Понятно, без надзора старших. Девок там было предостаточно. В Новогоднюю ночь Чалей заядло пил «горькую», много и некрасиво ел, в созвучии с собутыльниками сыпал похабщиной и матом — как в армии. Танцевал, на неверных ногах выбегал на двор с гитарой, орал блатные песни, несколько раз падал, втыкался носом в сугробы. Возвращаясь, валял дурака и щупал девок вволю. Этак ночь напролет — без устали. Уже на рассвете, пьяно сдружившись с одним Гришкиным приятелем, поехал с ним отсыпаться на какую-то «блатхату» Но прежде чем заснуть, молодчики смотрели по видео крутой порнофильм, запивали его пивом. При этом хохотали и тыкали пальцами в экран, прокручивали по несколько раз особенно жгучие моменты. Выспавшись, в часов шесть вечера Чалей поехал по адресу: общежитие стройтреста №5, комната 34 — к своей знакомой Алле. Там и обосновался на двое суток. Безвылазно. Но родителям все-таки позвонил — предупредить, не называя, впрочем, своего местонахождения.

11

В субботу, предпраздничным вечером, на город обрушилась вьюга. Она облачала дома в пушистые одежды, терзала деревья и колебала фонари. Через эту непогоду торопливо шагали по опустевшей улице три фигуры — семья Чалеев, за исключением Елены, музицировавшей в это время на школьном вечере. И двигались они не куда-нибудь, а к Дануте Федоровне. Да не просто так, а проведать новорожденного: у Нади, Юриной жены, родился мальчик. Впрочем, Янка (так его недавно назвали) появился на свет уже месяц назад.
Так сталось, что смотрины проводились в сочельник. Правда, в те безбожные времена мало кто придавал значение важнейшему для каждого христианина празднику, не многие отмечали его по всем правилам. Например, Виталик вовсе не понимал смысл Рождества Христова и с детства видел его как дополнительную возможность вкусней, чем в обычные дни, поесть.
Снова квартира №7. Вновь вынужден был признать Чалей, что за последние четыре месяца не выкроил он и двух часов, чтобы пообщаться с другом детства. Хотя не раз, возвращаясь в потемках домой, шел он под окнами этой квартиры, поднимал глаза вверх и замечал за шторами тусклый свет: в это время приятель, наверное, трудился над очередным полотном…
Гостей, по обыкновению, было немного. Помимо Чалеев, пришли посмотреть на младенца только двоюродная сестра покойного Ивана Антоновича с мужем. Виталик не видал их лет восемь. Сначала все зашли в спальню, к виновнику торжества. Карапуз, лежа на спине в кроватке, непрестанно кугакал, тянул к посетителям ручки, стриг пухлыми ножками, верещал. При этом из его красногубого ротика стекала на простыню слюна. Затем мама взяла его на руки и поднесла к гостям. Все они, за исключением Виталика, имели определенный опыт в обращении с младенцами. Он же не только не разделял всеобщего восторга при виде маленького Янки, но даже относился к нему с некоторой опаской. Например, напрочь отказался подержать в руках эту кроху, боясь сломать какой-нибудь из малюсеньких пальчиков. У Янки вообще все было таким нежным, хрупким и беспомощным, что Чалей невольно ужаснулся: неужели и он сам когда-то целиком зависел от внимания и ухода родителей? Неужели он так же тщетно дрыгал ручками и ножками, будучи не в состоянии и на бок перевернуться? Как же беззащитен и неуклюж перед природой маленький человек в сравнении хоть бы с котятами! Те существа чуть ли не с трех недель от рождения имеют шансы на самостоятельное выживание.
Виталик с затаенной жалостью взирал на розовощекого карапуза и его родителей, вынужденных беспрерывно перед ним суетиться, по мычанию и странной мимике догадываться о желаниях и потребностях младенца. В особенности смешным и непривычно беспокойным выглядел Юра. Когда Надя держала сынка на руках, он не мог спокойно устоять на месте, подбегал, поправлял малышу закрутки, предостерегал жену, чтобы правильно поддерживала его головку и крепко не сжимала в руках тельце. Присутствующим, кроме Дануты Федоровны, он вообще не доверял держать младенца более минуты. Наконец, возбужденный большим количеством людей и невольным шумом малыш расплакался. Гости вынуждены были покинуть спальню и перейти в зал, к праздничному столу. Вскоре к ним присоединился и новоиспеченный отец. Надя на некоторое время осталась баюкать сына.
За столом в этот сочельник ели много всякого вкусного, поменьше пили алкогольных напитков. Виталик еще чувствовал свою вину перед родителями за Новый год и поэтому осторожничал: нарочито и деланно просил, чтобы наливали ему только половину, либо вообще пропускал тосты. После третьей рюмки Валерия Васильевича, несмотря на неприметные для присутствующих толчки Светланы Григорьевны, неодолимо потянуло на споры. Не важно, по какому поводу и не важно, на какую тему. Зацепка получилась следующая. Антона Петровича (кажется, так звали мужа Юриной тетки) угораздило сказать что-то вроде:
— Когда уже этот бардак кончится! Куда не сунься — по шапке дают. Вот я недавно к нотариусу подался…
— Да что вы говорите, любезный мой Антон Петрович! — беспардонно перебил его Виталиков отец. — Глупость все это — «кончится». И никогда не закончится оно, а будет нас мордовать до скончания века.
Валерий Васильевич воинственно озирал соседей по столу, чуть сдерживая жадный поток словоблудия со своих уст.
— Почему — спрашиваете вы? — возбуждался Чалей-старший, хотя никто у него как раз и не спрашивал. — Отвечу: все вздор, вранье и блажь человеческая. Семьдесят лет нас коммунизмом морочили. И что? Что, ответьте вы мне, наделалось? А?! До чего мы, уважаемые, докарабкались?!
— Васильевич — стоп, машина! — говорила ему полушепотом Светлана Григорьевна. — Не забывайся — не дома…
— Погоди, мать, не сбивай с мысли, — отмахнулся оратор.
Виталик насилу сдерживал хохот, предчувствуя отцовы выходки.
— Ага! — схватив необходимую мысленную нить, Валерий Васильевич взялся за дело. — Перестройку затеяли! Благодарю покорно! А результат: разброд в головах, пустота на прилавках, грязь на тротуарах! Доигрались!
Он обвел орлиным взором зал, словно искал виноватых среди присутствующих.
— Вот твое мнение на этот счет, представитель, так сказать, творческой интеллигенции? — С этими словами Валерий Васильевич вперился в Юру, как в жертву.
— А мнение мое простое, — непринужденно отвечал тот, — надо заниматься делом — каждый своим.
— Это как прикажешь тебя понимать? — Чалей-отец аж подался через стол к своему оппоненту. — Отвернуться от всего внешнего — и пускай оно тебя исподволь добивает?!
— Вовсе нет. — Юра отхлебнул лимонад из бокала.
— Батька, дай нам роздых! Взялся уже соки тянуть! — возмущенно вмешалась Светлана Григорьевна.
— Э нет, Григорьевна, предоставь уж мне удовольствие выслушать доводы молодого поколения. Я докажу, что они ничего в жизни не стоят! Слушаю тебя, уважаемый! — Васильевич вальяжно откинулся на спинку мягкого кресла, скрестил руки на груди и состроил на лице снисходительную мину.
— Я хочу сказать только то, что основу нужно иметь внутри себя, стержень, — смотря оппоненту в глаза, начал Юра. — От этого и покой, и радостное восприятие жизни зависят. И тут я вовсе не оригинален.
— Очень хорошо! Ну-ну! — желчно хмыкнул Валерий Васильевич.
— А что до внешней суеты, бедлама и хаоса — то это жизнь. Не скажу ж я завтра на улице или в институте: «Хватит жрать в три горла и заниматься алчной беготней — это скверно!» На меня в лучшем случае посмотрят как на ненормального. А в худшем — морду набьют.
— Так ты предлагаешь на все это хладнокровно смотреть? Прелестная позиция! — не унимался Валерий Васильевич.
— А что я могу поделать, кроме как на полотнах высказываться? Даже политики, сведущие в этих вопросах люди, трудятся на этом поприще без особого результата. А все оттого, что достучаться до сердца среднего человека нотациями и приказами почти невозможно. Вы ж посмотрите: как правили человеком испокон века голод, половое влечение и желание улучшить условия своего (подчеркиваю) существования, так и теперь. Только современные одежды на себя натянули да не на карачках ползаем, а на шикарных авто разъезжаем. А по сути, как прозябали в пороках и похотях, так и прозябаем.
— Юра, — вмешался в разговор молчавший до сих пор Антон Петрович, — а может, перебираешь ты? А цена жизни человеческой как поднялась за минувшее столетие?! А система юриспруденции, а достижения науки и медицины?
— Да вздор же говорите, Семен Петрович! — Как застоявшийся боец, рвался в сражение Чалей-страший. — Опустошительные, невиданные доселе войны и жестокость, не знакомая даже древним палачам! Ужасные, пострашнее чумы болезни породила ваша цивилизация! Да я…
— И еще, в завершение своей мысли, — прервал Валерия Васильевича Юра. — Книги, научные достижения и телевизор — все это хорошо… С одной стороны. А с другой, можно ведь такого начитаться, что назавтра возьмешь нож и начнешь потрошить сослуживцев, вчерашних своих приятелей. Или разденешься донага и по улицам побежишь, свои «достоинства» демонстрируя.
Надя прыснула со смеху. Зашелся придушенным хохотом и Виталик.
— Сынок, ты ж выбирай выражения! — попрекнула Юру Данута Федоровна.
— Извини, мам. А впрочем, здесь же все взрослые, — оправдывался сын. — Так вот, чтоб не случались подобные несуразности и злодейства, может, недурно было бы и чтивом, и кинами поменьше увлекаться? Во всяком случае, быть в этом разборчивее.
— Да, чересчур цивилизованными стали, слишком сведущими в том, что нам и знать не должно!.. — поддержал Юру Валерий Васильевич.
— Верно! — продолжал Юра. — Вся наша бытовая суматоха умышленно создана Природой, чтобы как можно меньше задумывались мы, козявки, о тонкостях мироздания, чтобы пореже умствовали… Вот мы ропщем на кавардак и бессистемность в экономике, на необходимость добывать хлеб свой в поте лица. А лиши нас всего этого: дай сладкую пищу, теплое жилье, отними возможность сражаться за любовь и в муках растить потомков. Заставь нас все время думать, читать, ума набираться. И что выйдет?
— Что? — одновременно спросили два женских голоса.
— Да девяносто пять процентов человечества рехнется от скуки или, хуже того, в петлю полезет. Мы ж тишины, как огня, боимся. Движение нам подавай, похоть, чувственные отношения, драку за кусок жизни. Этим мы только и живы.
— Зачем же такие строгие мерки, молодой человек? — устремился в спор с новым доводом отец Виталика. — Вот ты осуждаешь чувственные отношения. Отсюда следует, ты и любовь к женщине не приветствуешь?
— Он уже не знает, что говорит, — пробовала сгладить ситуацию Данута Федоровна.
— Ошибаешься, все я знаю и понимаю, мама! Кто из вас, уважаемые, оспорит, что любовь между мужчиной и женщиной основывается на чувственном влечении? Только ханжа.
— Пусть я ханжа, но любовь — это дар судьбы, возвышенное… — горячо воскликнул обиженный, по-видимому, в светлых чувствах Антон Петрович.
— Да бросьте вы — возвышенное! — с легкостью отпарировал этот ход Юра. — Из-за этого «возвышенного» убивают родного брата-соперника, отправляю воевать друг против друга мирные народы, в ревнивом исступлении выливают на лицо вчерашней своей возлюбленной серную кислоту. Из-за этой светлой любви шестидесятилетний муж бросает жену, с которой шел рука об руку сорок лет в полнейшем согласии, а заодно — и детей своих горячо любимых… Чтобы сойтись со смазливой секретаршей. Жена его, видите ли, уже не удовлетворяет! Да он сам через какие-нибудь два года станет ни на что не способен, через четыре из него, извините, труха посыплется, а через пять — бедняга и вовсе околеть может… И вот, вместо тог, чтобы дожить и помереть честным человеком, он бросает в жертву почти угасшей своей похоти судьбы нескольких хороших людей и затем одиноко умирает в ужасных мучениях. Разве будет та красавица из-под него убирать во время смертельной болезни? Ждите!
…По дороге домой Виталик перебирал в памяти перипетии узлового застольного спора. И хотя он мало чего по существу в нем понимал, определенно видел одно: опостылевшее ему отцово словоблудие было разнесено вдребезги. Юра явно переиграл пожилого ритора. И Виталик втайне этому радовался: едва сдерживал ехидную улыбку, когда обесславленный, раздраженный негибкостью своей мысли философ всю дорогу спускал запоздалые доводы на домочадцев. Махал кулаками после драки.

12

Отношения между Виталиком и Ирой, прерванные новогодним недоразумением, а затем и зимней сессией, возобновились лишь в феврале. Притом ни один не предъявлял другому претензий, не интересовался его делами за прошедший в разлуке месяц. И хотя их нынешние взаимоотношения по страстности, пожалуй, превосходили прежние, какая-то граница отчуждения между ними возникла. Их любовь приобретала с каждым днем черты все менее симпатичные.
Чалей стал безосновательно ревновать Воронец, сделался не по возрасту мнительным. Его оскорбляли эти воровские свидания по общежитиям, эта постоянная боязнь быть пойманным, как говорится, с поличным. Он хотел свободно гулять по городу со своей возлюбленной, посещать театры, музеи, концерты. Жить полнокровно, открыто и радостно. Это, увы, было невозможно. Короткие периоды счастья во время любовных свиданий, когда Виталик неистово ласкал подругу, говорил ей на удивление нежные слова, сменялись днями душевного упадка, меланхолического копания в собственных чувствах. В минуты гнилого отчаяния Чалей мог даже ненавидеть Иру, представляя ее в объятиях законного мужа — лживую, хитрую, но до ужаса соблазнительную. Тогда проклинал себя за нежные признания, сказанные любовнице во время половой одури. Понимал их отвратительную фальшь. Не однажды возникала догадка: «Может, не один я у нее такой?! Почему бы нет!»
В такие минуты не находил Виталик покоя. Нервное возбуждение толкало его на всевозможные приключения. Случалось, находил он пристанище в пьяных компаниях, встречал рассветы в объятиях девиц известного поведения, получая кратковременное избавление от угнетающих мыслей. Но выкарабкивался из западни разврата Чалей с трудом, болезненно. Иногда его раздражительность достигала чудовищной силы. Он делался непомерно сварливым, злобным и мстительным. От этого страдали домочадцы. Однажды, ошалев от пустяка — сестра Елена открыла банку со сгущенным молоком рисунком вверх ногами, — Виталик свирепо обругал бедняжку и едва не ударил по лицу. Унимать его примчалась Светлана Григорьевна. Чалей нагрубил ей и выскочил из квартиры. Дома не ночевал.
Но стоило Воронец удостоить его улыбкой при встрече в фойе института, как он возрождался из пепла, делался добрейшим из людей, лихорадочно искал прибежище для очередного тайного свидания с подругой, после которого несколько дней как будто летал на крыльях… До следующего приступа меланхолии. И тогда неудовлетворенность жизнью, нездоровая подозрительность к Воронец возгорались по-новому.
Однажды, коротая время за картами в институтском общежитии, в компании Максима Горевича, Виталик услышал от приятеля такую фразу:
— А Иринка твоя, еще та штучка!
— Ты думай, что плетешь! — Виталик злобно хлопнул по столу картой.
— Мне-то что!.. Но… — Макс сделал мучительную паузу. — С таким, извини, сдобным телом… Тут каждый до чужих припасов охотник.
— Говори! — вдруг рявкнул Чалей и напряженно уставился на Горевича.
В этот миг тот пожалел, что затронул столь болезненную тему.
— Ничего особенного… так… — залепетал Максим, тасуя карты. Руки его подрагивали.
— Не тяни!
— Словом, ты б к ней присмотрелся… Повнимательней. Может, не с тобой одним по «общагам» скитается?..
— Что?!! — Чалей зверем бросился на приятеля, повалил на койку, одной рукой выкручивая воротник, другой сдавливая худой кадык, прошипел: — Задушу, сволочь! Кто?!. Имя, фамилия!
Ошарашенный и отчаянно перепуганный Горевич лишь тяжело дышал и беззвучно шевелил губами.
— Кто?!. — Чалей налег коленом на плоские груди Максима. — Ну!
— А подходи завтра… к нам… да понаблюдай… с какого укрытия. А сейчас не скажу ничего… Сперва остынь! — решительно закончил Горевич и попытался освободить ворот от твердой руки Чалея.
— В какой «общаге» это было, в вашей? — Виталик не отпускал товарища.
— В нашей… Но это просто слухи… не переживай…
— Где он живет, какая комната?.. — хрипел Виталик, нависая над придушенным Максом.
— Не знаю! — не сдавался тот.
— Ну, спасибо! Удружил, порадовал ты меня! — Чалей слез с приятеля, схватил с вешалки куртку и шапку, выскочил в коридор.
Первым порывом неутоленной злобы у него было — забегать во все комнаты подряд, разыскивая своих обидчиков. Он было даже вознес кулак, чтобы колотить в дверь соседней комнаты, но все же одумался, сунул руки в карманы брюк и торопливо пошел к лифту…
С трудом дождался Виталик следующего утра.
В тот день, как назло, в группе Чалея с восьми до двенадцати проходила лабораторная. Он отсидел на ней два учебных часа, с третьего ж втихую смотался. При этом попросил товарищей прикрыть его отсутствие, предполагая вернуться под конец занятий.
К корпусу, где занималась Ирина группа, пришлось бежать через весь институтский городок. Было начало апреля. Уже сошел снег. Земля оживала. От нее исходил дивный живой аромат. С поднебесья лились живительные лучи уже высокого солнца… Ошалевший от ревности Чалей не замечал природной красы.
…Минут десять сдерживал себя Виталик, наблюдая из-за угла, как один долговязый хлюст увивается около Воронец: они стояли поодаль входа в лекционный зал, отдельно от остальных студентов. Их взаимная благосклонность была для Виталика очевидна. Он сразу же вспомнил этого вихлястого красавца. «Мерзавка! — болезненно искривилось его лицо. — Да со мной шутить не советую!» Чалей глянул на часы: до окончания большого перерыва оставалось около двух минут. Он решительно выдвинулся из своего укрытия и пошел к упомянутой паре.
Приблизившись, Виталик нахально втиснулся между собеседниками, обнял Иру за талию и чмокнул в розовую щеку. С полным неуважением к своему сопернику.
— Привет, — непринужденно поздоровался Чалей, стоя спиной к долговязому.
— Привет… — Воронец неловко посматривала то на него, то через его плечи — на нового поклонника.
— Пошли, отойдем на минутку. — Не выпуская стан возлюбленной, Виталик хотел было направиться с нею в ближайший затишек. Но оправившийся после секундной растерянности соперник дернул его за плечо.
— Эй, ты охамел, паря!
Чалей только того и ждал. Он выпустил талию Воронец и резко повернулся лицом к долговязому красавчику. С гадливостью в голосе спросил:
— А ты кто — ее хахаль?
Соперник засопел от злости и попытался схватить Чалея за отворот куртки. Но тот ловко уклонился и хлестко ударил ребром ладони по слишком длинной и белой кисти долговязого. Тот пошатнулся и едва сохранил равновесие.
— Гад! — лишь просипел он побледневшими губами.
— Виталик! — взвизгнула Ира, заметив, как страшно изменилось лицо Чалея. Он, вероятно, готовился к прыжку на своего обидчика.
Воронец заслонила собой нового кавалера, который отчаянно хрипел и также порывался колошматить противника.
— Хватит вам! Уймитесь! — Она выглядела прелестно в эту секунду.
Чалей все-таки обуздал желание немедленно расквитаться с долговязым и как можно спокойным голосом предложил:
— Ладно, приятель, давай отойдем в сторонку, — он указал рукой на окно, — на пару слов. Только слов — и не более.
— Вася, не ходи! — вскричала Ира. В этот миг грянул звонок на занятия. — Пойдем в зал!
Но долговязый не мог спасовать на глазах столь прелестной женщины перед не слишком грозным с виду Чалеем, который уже отдалился и, прислонившись к подоконнику, презрительно посматривал в его сторону.
Новоиспеченный ухажер все же уговорил Воронец остаться на месте и двинулся к Виталику.
— Ну, что ты хотел? — приблизившись, бросил он с показным высокомерием. Но голос был вибрирующий, несмелый.
Чалей ненавидел такой тип людей: красавчики, баловни судьбы. Подумалось: «Небось и в армии не служил — ручки слишком уж нежные. Разве что в полковой хлеборезке отлеживался».
— Слушай сюда, молодчик, — суровым полушепотом (чтобы не услышала Воронец) сказал Виталик. — Шлепай на лекцию, а через десять минут попросись выйти. Я буду ждать в курилке туалета. Если ты мужчина, конечно…
После этих слов он оставил озадаченного соперника и, не прощаясь с Ирой, направился якобы к лестнице. Переждав на пролете несколько минут, он выглянул в коридор: Воронец и новый поклонник, видимо, были уже в аудитории. Тогда Виталик быстренько вернулся назад и скрылся в уборной.
…Долговязый пришел, точно как договаривались. На его лице были написаны ненависть и намерение как следует отдубасить противника. Но внутренне он все-таки побаивался. За армейские годы Чалей достаточно насмотрелся подобных субъектов: гнилые, без стержня — пустышки.
Пропуская мимо ушей оскорбительные слова в свой адрес, Чалей приблизился к неприятелю и внезапным броском головы вперед сбил того с ног: удар чугунного лба пришелся как раз в подбородок… Засим недолго, но со знанием дела молотил красавца на грязном кафельным полу. Бил неострыми местами ботинок в мягкие части тела — чтоб не осталось следов. Как в армии, по первому году службы, избивали самого Чалея… Парень скорчился в клубок и, прикрывая голову обеими руками, жалостно охал и екал.
Утолив самую острую ярость, запыхавшийся от драки Виталик бросил сокрушенному противнику:
— Руки жалко о тебя марать, падаль… И смотри, чтоб к Воронец в радиусе ста метров не приближался… Понял?!
Несчастный, все еще закрывая лицо и голову, пробормотал нечто нечленораздельное…
— Не слышу! Громче! — угрожающе наклонился к нему Чалей, встряхнул за воротник модной, но сейчас затасканной по грязному туалетному полу джинсовки. — Ну!
— Понял! — по-школярски четко ответил прибитый парень.
— Молодец! И упаси тебя Бог еще раз меня рассердить… — Исполненный гордости за себя, Чалей покинул курилку институтского туалета.

13

Вот так длилась эта любовь всю весну, так доплелась до лета. После драки злополучный Ирин ухажер с неделю не появлялся в институте, а явившись, своих любовных амбиций не выказал. Потому нетрудно было догадаться Воронец, кто и что стало причиной такого к себе охлаждения. Тем более что невесть откуда рожденные слухи упорно подтверждали такую догадку. Ира стала побаиваться Чалея. И хотя отношения между ними не прервались, едва ли в них преобладало взаимное уважение. Скорее всего — ревность и животная страсть со стороны Чалея и та же страсть и боязнь быть изобличенной перед мужем со стороны Иры. И эта боязнь имела под собой основания. Разъяренный изменой возлюбленной, Чалей вскоре вероломно завладел номером ее нового (мужнего) телефона, затем по справочнику добыл и адрес. А однажды, во время привычной уже между ними ссоры, подло намекнул: если Воронец будет непокладиста, то он, Виталик, сообщит ее благоверному об их развеселых занятиях.
Ира же, в свою очередь, прямо не отвергая неистового друга, всячески, с изощренной женской хитростью, мстила Виталику. Она играла ему на нервах: опаздывала на свидания на час или не являлась вовсе, оправдываясь затем очевидно лживыми причинами. Во время встреч капризничала, ссылалась на дурное настроение и самочувствие. Они больше не гуляли в парке над рекою, и иной раз одолеваемый тоской Чалей сам приходил под сень зазеленевших лип, где еще полгода назад жила их любовь. Как же изменилось все! Вроде те же деревья, кустарник, тропинки, лебединый пруд. И краски теперь сочнее, и ароматы острее… А в сердце пустота. Хотя нет! Пустота б еще полбеды: черная, неизбывная, сродни ненависти страсть бередит его душу. Сколько раз, сидя на скамейках парка, наблюдал Виталик симпатичных девчат, возможно таких, как и он, одиноких. Сколько раз порывалась его душа подойти, познакомиться с какой-нибудь, сбросить опостылевший груз одиночества. И с ужасом понимал, что не способен теперь этого сделать, что не знает, о чем заговаривают приличные парни с честными девушками. А хотелось именно такую — честную, целомудренную, не испорченную ложью и двурушничеством… Каковой была Воронец на первом курсе, какую искал он уже с полгода в нынешней Воронец и не находил.
Один раз, уже в начале июня, Виталик и Ира сдавали экзамены почти одновременно в соседних аудиториях. День был необычайно жарок и вместе с экзаменами измотал обоих. Видимо, поэтому Воронец с охотой откликнулась на предложение Чалея съездить искупаться на реку. Они направились на загородный пляж, где в двух километрах от города можно было не опасаться нарваться на какого-нибудь недоброжелателя.
И вот там совершенно неожиданно для себя сделал Виталик ужасающее открытие… Он, помниться, наплававшись, лежал в траве рядом с Ирой. С отдаления доносился галдеж немногочисленных отдыхающих. Ловил слух и плеск волн, и стрекот кузнечиков, и трели пернатых. С недостижимой высоты взирало на это благолепие яркое солнце. Ветерок ласкал голую грудь Виталика… Вдруг Ира, читавшая до сих пор книжку, начала заигрывать с ним и уселась ему на живот. Она встала во всей своей красе на полнеба, загородила пышной прической солнце, развратно засматривая Чалею в глаза… И тут осенила его мысль, что это великолепное, желанное тело, которому принадлежат миловидное личико, шикарные локоны, дурашливые капризные глазки; тело, одно напоминание о котором, не говоря уж про все остальное, приносит ему немыслимое наслаждение, переворачивает нутро и кипятит кровь, — это всего только тело. Сейчас только тело, и не более. Они так же далеки сейчас, как и при встрече в сентябре после двухлетней разлуки. А он, Чалей, любит ее не более чем стебель, раскачивающийся от ветра перед его глазами. А по правде — так и менее. Потому что слишком много черного привнесла эта женщина в его душу вместе с любовью. Да и не любовь это, думал Чалей, а простая скотская одурь.
Вдруг захотелось сбросить с себя это роскошное тело, надавать пощечин за эту озорную ухмылку. Избавиться от женских чар!.. И не смог: спустя пять минут, сцепленные в пылких объятиях, скрытые от постороннего глаза лишь небольшим травянистым бугром, перекатывались они по земле.
…После летней сессии муж отвез Воронец на дачу, с которой через три недели (как сообщила по телефону Ира) они планировали поехать в крымский санаторий. Одиноко пошатавшись несколько дней по городу, Чалей тоже уехал из города. Ароматами лугов и лесов решил он подлечить душу. Ехал на свою малую родину, туда, где среди непролазных полесских болот и нехоженого леса текла речка Случь.
На железнодорожном вокзале Чалей неожиданно встретил Толика Шумакова. Надо отметить, что, очутившись на разных лекционных потоках, бывшие товарищи практически прекратили общение. Поначалу, при редких встречах в коридорах, они пожимали руки, похлопывали по плечам, недолго и больше для приличия разговаривали. Впоследствии стали ограничиваться рукопожатиями или приязненными кивками.
С последней встречи с Бывалым прошло, кажется, месяца полтора. Сейчас они столкнулись перед хлебным магазином, куда хотел заскочить Чалей — купить тетке Марии пару буханок городского хлеба. Перекидываясь словами, приятели зашли внутрь. В душном тесном помещении было весьма многолюдно: почти все покупатели торопились на поезд, многие норовили отовариться без очереди. Очередь волновалась, то и дело взрывалась выкриками негодования. Чалей растерянно остановился на входе.
— Давай деньги! — сказал Бывалый. — Посмотрим, что тут можно решить.
Озорной, так хорошо знакомый Чалею огонек блеснул в глазах этого проходимца. Виталик насыпал ему в ладонь несколько белых монет, а сам стыдливо вышел наружу.
Спустя пять минут Шумаков вынес три большие буханки черного хлеба.
Потом они сидели на скамейке в привокзальном сквере, коротая ожидание поездов за разговорами и «Жигулевским» пивом. Под гудки локомотивов и сиплое вещание репродуктора. Оказалось, что Толик месяц назад женился. Но переводиться с дневного отделения пока не планирует, поскольку занялся подпольным «телевизионным» бизнесом: на пару с Каржаметовым они скупают заводские телеблоки, кинескопы и корпуса и собирают телевизоры. Имеют хороший барыш с продажи. Поэтому, погостив в Орше у жены с неделю, Шумаков вернется сюда делать деньги.
Рассказал Толик и о жизни их бывших товарищей. Пашка Краснюк, к примеру, занимается торговлей на городской барахолке. А Сашка Дубель нашел себе богатую невесту, «обременил» ее наследником, в ожидании которого и проживает теперь у состоятельного папы той девицы в огромной квартире. Не без оснований рассчитывает на прописку. Такой расклад не особенно удивил Чалея, так как полностью соответствовал способностям обоих парней. Другое дело — с Жавновичем, который, по рассказу Бывалого, играет теперь в ансамбле уличных музыкантов на губной гармошке. Что ж, неплохая прибавка к стипендии. Не мог, однако, представить Виталик Жавновича в разухабистой музыкальной группе где-нибудь в подземных переходах или на площадях. Да, все течет, все изменяется…

14

То лето радовало погодой. Теплые солнечные дни лишь изредка прерывались ливнями, в основном ночью. С утра небо снова радовало чистой лазурью.
Много тепла, луговых и лесных ароматов впитал в себя за два месяца Виталик Чалей. Тетка Мария поселила его в той горнице, где он когда-то появился на свет. Сладко было спать на высокой кровати, бодрым вставал он с нее по утрам. В это время в сенях поскрипывали половицы, позвякивали не то ведра, не то миски-кастрюли — там управлялась по хозяйству тетка. С нею жил сын — Виталиков двоюродный брат Димка — неугомонный мальчуган двенадцати лет. Если он не помогал матери, то носился с такими же белоголовыми мальчишками по окрестностям. Он приохотил Чалея к рыбной ловле на небольшой сажалке, образованной на месте разрытого бульдозерами карьера. С одной, наиболее пологой, его стороны пристраивался Виталик с самодельными удочками, клал их на рогатины. Там отлично брались не очень большие, но круглые и упитанные караси. Клевали неторопливо и уверенно, вели в сторону и притапливали поплавки.
В полдень, когда на землю опускался тягучий зной, клев прекращался. Тогда можно было просто лежать, откинувшись спиною на песчаный склон, растопырив руки. Примечать, как ветерок шевелит вершины сосен близкого бора, как со скрипом опускается и поднимается вновь журавль невидимого за высоким берегом колодца. Как на южном склоне, на окраине села, желтеют огромные тыквы. А вскарабкавшись на высокий гребень карьера, можно было наблюдать, как переливается под солнцем и ветром ржаное поле. Таинственными существами плыли нему тени облаков.
Виталик не сидел без дела. Он часами пилил и колол дрова, старательно укладывал их штабелями, подметал подворье и убирал в хлеву за скотиной, натаскивал из колодца в бочку воду, откуда на закате с помощью лейки поливал иссушенные жарой грядки. Утомившись работой, иногда засыпал после обеда на сеновале. А затем шел к лесу, окунался в его вечернюю прохладу. Под пронырливым низким солнцем там блестела смола на стволах, огоньками мелькали на полянках красные земляники… На склонах боровой изложины, по дну которой бежал ручеек, попадалось много грибов. Чалей во множестве нарезал лисички и сыроежки. Благородные виды грибов росли на более сухих местах: под стволами берез, осин, сосен изредка можно было высмотреть боровик, подосиновик, подберезовик. На замшелых полянах красовались тугие моховики.
Бывало, птица испуганно вылетит из-под его ног, метнется в чащу и там затаится. На закате из буреломов доносилось зловещее уханье филина. Поневоле делалось страшно, и Виталик спешил выйти на светлую еще опушку. Оттуда просматривались окутанные сизым маревом крыши притихающего села. К нему, взбивая пыль, тянулось с пастбища на ночлег стадо коров. Лились на дорогу ароматы лугов, обостренные вечерней прохладой.
Изредка Чалей отправлялся на реку Случь, протекающую от деревни в семи километрах. Однажды лесник показал кратчайшую к ней дорогу, всего километра четыре, а вернее, бездорожье: по краю болота и сквозь ольховую чащу. Там Случь ближе всего подходила к деревне, образовывала излучину, и опять уходила в непроходимую глушь.
Удивительная река — Случь. Таинственную, непостижимую душу имеет эта небольшая полесская речка. Течет она по местам с вязким грунтом и потому не имеет, как, например, ее соседка Птичь, прочных берегов и более-менее постоянного русла. Веками петляет Случь меж лесов и болот. Много раз изменяла она свой ход, выбирала новое русло, покидая живописные старицы. Километрах в двадцати на север от деревни река особенно петляла когда-то. И тогда царица Екатерина, правительница могучей империи, велела согнать туда каторжан-смертников и заставить в короткий срок спрямить русло. Какую цель преследовала гордая властительница — про то никто здесь не знает. Уйма народу полегла тогда от поганого, способствующего лихорадке климата и надрывного труда.
Новое русло, созданное буквально на костях каторжан, и до сих пор зовется Арестанткой: прямое и узкое по всей двадцатикилометровой длине, оно поражает своим мрачным видом. Сводами зависают и переплетаются над Арестанткой огромные старые ивы, берега заросли кустарником и угрюмым олешником, а также черной и красной смородиной, которую можно ведрами собирать прямо с лодки.
Но не многие отваживаются плавать по Арестантке. Здесь ходит упорная легенда, что густой прибрежный кустарник скрывает скелеты арестантов. Протянув руку за ягодами, якобы можно столкнуться с обвитой ветками кистью замученного непосильным трудом человека… Говорят, даже рыба оставила это страшное место и предпочитает ему извилистые, заросшие тиной и водорослями, схороненные в лесах старые русла.
Около деревни Случь имеет вид довольно приветливый. Она неглубокая, без омутов и быстрин, с сухими и прочными берегами. Несмотря на небольшую глубину, тут здорово берутся на жерлицы щуки. Виталик наловил их в то лето немало. Каждый раз его одолевал неукротимый азарт, когда с нависшей над водою рогатины начинала торопливо разматываться леска. Надо было бежать к снасти, пока щука не затащила живца под корягу. В маленьких затоках, под плакучими ивами, бойко клевала белая рыба: густерки, красноперки, плотва и подлещики.
Изредка случалась непогода. Тогда Чалей залезал на скрипучую кровать и запоем читал привезенные с собой книги.
В конце августа Виталик вернулся в город.

15

Прибыв в родные пенаты, Чалей застал сестру уже студенткой музыкального факультета. Именно ввиду Елениных августовских экзаменов Светлана Григорьевна не брала отпуск; мариновался в городе и отец. Что ж, сестра, в отличие от своего беспутного брата, ставила в жизни определенные цели, умела их достигать. Между прочим, первого сентября она как законопослушная студентка отправилась по обычаю тех времен на картошку. Только вот не вредило ли копание в земле изящным пальчикам юной гитаристки?
Если читатель удивлен, что мы не вспоминаем об учебных достижениях самого Виталика Чалея, то ответим: со второго курса учеба мало его интересовала и представлялась рутиной, этаким препятствием на пути к получению диплома. Зачем диплом? И этого Чалей отчетливо для себя не определил. Такому нерадению способствовало и назначение студентам стабильной стипендии — всем без исключения, независимо от сдачи сессии. Зачем напрягаться, если учебное время можно использовать, например, для обогащения посредством подпольного бизнеса: спекуляция водкой, кустарная сборка и продажа телевизоров, поездки в Польшу за товаром и сбыт его толчке. Короче, перестройка расширила поле деятельности для желающих себя проявить.
В начале сентября и Виталик, совсем для себя неожиданно, стал самостоятельно зарабатывать деньги. Побудили его к этому следующие события.
Однажды, решив козырнуть перед Воронец, отношения с которой у него не закончились, а только перешли в более спокойное русло, Чалей предложил ей посетить один из городских ресторанов.
— Хватит нам, как крысы по норам, прятаться. Пора уж и в люди выходить, говорил он.
— Это в каком смысле? — недоумевала подруга.
— Ну, если хочешь конкретно, — скроил важную мину Чалей, — приглашаю тебя завтра в ресторан.
Воронец согласилась, только попросила выбирать место не очень многолюдное, во всяком случае не в самом центре города. На том и порешили.
…Устроившись за столиком ресторана, Чалей вскоре пожалел о своем замысле. И вот по каким причинам. Во-первых, хоть здесь в те времена можно было и попить, и поесть двум человекам всего на одну стипендию, роскошествовать с шестьюдесятью рублями в кармане не приходилось. Меню же, как назло, предлагало блюда одно другого дороже и аппетитнее. Бедняга Чалей, стиснув зубы, вынужден был ограничиться самыми скромными закусками, графинчиком водки и бутылкой не очень качественного столового вина для подруги. Во-вторых, их место на возвышении чересчур просматривалось посетителями, и оттого личности мужского пола слишком уж таращились на привлекательную Воронец.
Особенно злил парня столик с типами, как говорится, кавказской национальности: трое чернявых детин просто поедали глазами его подругу. А спустя некоторое время официант поднес Виталику с Ирой бутылку дорогого коньяка как подарок от упомянутых господ. Это было оскорбление. Чалей злобно и молча его проглотил. Дальше — больше: уже на втором танце один из этих нахалов взлез на их возвышение и, проигнорировав Виталика, с неистребимым акцентом пригласил Иру потанцевать. Первым побуждением Чалея было дать ему ногой по физиономии, чтобы скатился туда, откуда пришел. Видит Бог, парень бы так и поступил, если бы Воронец, зная крутой нрав любовника, холодно не отказала кавказцу. Тот бешено сверкнул зрачками и отошел не солоно хлебавши. Но затем весь вечер упорно и злобно буравил наших героев взглядами. Кстати, приятели отшитого ухажера впустую времени не теряли и скоро завлекли к своему столику двух весьма разбитных девчонок.
Это событие выбило Чалея из колеи, и остаток вечера он провел в настроении мрачном, угрюмом. Не спускался танцевать, запретил это и приятельнице.
— Так что ж мы — в театр пришли?! — запротестовала Воронец.
— А ты за жизнь еще не напрыгалась? Тоже мне — девочка! — нагрубил Виталик и потянулся за графинчиком с сорокоградусной.
В тот вечер он выпил всю заказанную водку, с досады прикончил и бутылку кисловатого Ириного вина. Притом почти ничего не ел, а все наблюдал за кавказцами. Когда Ира отлучилась в уборную, Чалею показалось, что и разудалый южанин увязался за нею. Во всяком случае, среди танцующих он этого мужика не высмотрел. Бросив столик, разъяренный Виталик устремился в сторону уборной, а затем дозорным прятался за коридорным изгибом: следил за фойе. Во рту пересохло, кулаки поневоле сжимались. Выглядел он зловеще.
Но все оказалось лишь плодом его болезненного воображения. Вскоре из уборной вышла Воронец, и в фойе к ней никто не вязался. Чтобы не быть уличенным возлюбленной в дикарской ревности, Чалей пулей полетел в ресторанный зал, занял место за столиком и отвернулся в сторону оркестра, якобы заинтересованный исполнением песни. И тут-то его взгляд наткнулся на подлого кавказца: тот самозабвенно и порывисто отплясывал в окружении двух длинноногих девиц.
…Они не досидели до закрытия ресторана. На обратном пути Чалей взял такси и, отвезя Воронец домой, велел водителю держать курс на институтское общежитие. Там расплатился последними деньгами за проезд и в опасном раздражении двинулся ко входу.
— Ваш пропуск! — попробовала остановить его строгая вахтерша.
— Дома забыл! — неприветливо буркнул нарушитель, поспешно минуя турникет.
— Эй, молодой человек… — Женщина высунулась из окошка по пояс. — Пропуск!.. Верни-итесь!..
— Иди ты в зад! — огрызнулся Виталик и резво побежал по лестнице.
Была половина одиннадцатого. Чалей зашел к одному своему одногруппнику, занял денег и купил у здешних спекулянтов водки. Распили ее парни вдвоем, почти без закуски, на которую всегда столь бедны общежития. Потом купили еще…
Возвращение домой Виталик запомнил очень туманно. Одно запечатлело сознание: ключ никак не вставлялся в замочную скважину, а из желудка к горлу подступал тем временем отвратительный ком. Залезши-таки в квартиру, бедолага зацепился ногой за обувную полку, полетел ниц, воткнулся носом в пол и залил его блевотой. Сразу же захрапел в этой мерзкой луже.
Привыкшие к поздним возвращениям сына родители в это время безмятежно почивали после рабочего дня. И можно вообразить, как ужаснулась в пять утра мать, когда по дороге в туалет едва не споткнулась впотьмах о чье-то тело. Включив торшер, несчастная зашлась визгом: блевотина, в которой отдыхал ее любимый сын, показались Светлане Григорьевне вытекшими мозгами! Она чуть не скончалась от стресса. Закатила истерику. На вопли примчался полуголый Валерий Васильевич. Детину растормошили, возгорелся скандал, попреки, разборки.
Еще беспамятный от чрезмерной дозы «горючего», Виталик остервенел, забежал в зал и начал крушить утварь: швырял на пол вазы, рассадил кулаком стекло книжной полки, сорвал с гвоздя дорогую гитару сестры и намеревался бросить ее в окно… В этот миг отец повис у него на руках и тем самым спас бесценный инструмент от глума. Сгоряча Виталик ударил старика локтем в грудь — тот отлетел к противоположной стене, грохнулся о шкаф спиной и осел вниз…
— Ой! Что ж это делается! — растерянно кусая губы, голосила мать. — А-а-а! Люди! Лю-юди добрые!
Этот истошный вопль частично привел Чалея в сознание. Он вдруг представил возможные последствия своих несмешных шалостей, с перепуга метнулся в переднюю, схватил там шапку и стремглав побежал прочь из квартиры. Рвоту с лица обтирал носовым платком на ходу.
Вслед неслось отцово:
— Выродок!.. На вольные хлеба!.. Чтоб и духу твоего не было!..
…С этого дня Чалей поселился у гостеприимной Аллы по адресу: общежитие стройтреста №5, комната 34. Ее сожительница уже месяц как на правах будущей жены съехала к одному мужчине, посему получал Виталик от единственной хозяйки этой комнатушки все желаемое: кров, стол, приют сердцу…
Спустя некоторое время, дабы не сидеть на шее у любовницы, Виталик нанялся подрабатывать продавцом на вещевом рынке у одного товарища. Тот давно и успешно торговал товарами, периодически привозимыми родной сестрой и шурином из Польши.
На институтские дела теперь времени почти не оставалось, но Чалей уже приобрел опыт по сдаче зачетов и экзаменов без посещения лекций. К слову, так тогда училось, по меньшей мере, две трети старшекурсников. Зато приличные деньги, заработанные собственным трудом, давали Виталику определенный внутренний покой, независимость.
Чалей бы и вовсе находил свою участь недурственной, если б не одно «но»… Он не бедствовал без родительской заботы и не очень-то переживал за свой последний дебош, но от разлуки с Воронец страдал безумно…
Бывало, придет намерзшийся, голодный и злой после многочасовой вахты на вещевом рынке, вдоволь наестся приготовленных Аллой кушаний. А затем, по-скотски насытившись радушной хозяйкой в чистой постели, подолгу не может уснуть: Воронец неизменно вставала в его сознании. Являлась какой-то возвышенной и чистой — каковой не была на самом деле. И тогда Виталик сопоставлял Иру со своей нынешней любовницей. А та лежала головой у него на плече и самозабвенно ласкала ладонью его грудь. И невольно разбирала досада: слишком уж доступной оказалась для него эта девица, слишком восторженно, невесть за что, любит она его. Хотя нет, известное дело, жаждет заарканить любой ценою! «Им только предложи городскую прописку!» — залетала в голову опасливая мыслишка. И тогда думалось, к примеру, что нарочно не предостерегается Алла во время интимной близости — чтобы забеременеть, а потом взять его, Виталика, за горло… Не то — Воронец: гордая, таинственная, непознаваемая. Чалей брезгливо поворачивался к Алле спиной, но и тогда долго еще не спал, наблюдал шевеление теней на стене, прислушивался к редким ночным звукам, мысленно сетовал на свою горемычную долю…
А иногда, напротив, охватывала Виталика волна благодарной нежности к своей подруге. И казалось тогда, что неплохой, в принципе, женой может быть ему Алла: миловидная, белотелая, ядреного здоровья, без высокомерия и излишней гордости… Что ж ему еще надо? Зачем ищет он приключений на свою голову?! Хотелось просить прощения у этой простодушной деревенской девушки, говорить ей что-нибудь хорошее и приятное. Но сердечные слова застревали в горле всегда скупого на красноречия Виталика.

16

Чалей загостился у Аллы аж на полтора месяца. И неизвестно, чем бы закончилось это сожительство, если б в середине ноября не столкнулся он на выходе из института с Воронец. Разговорились. А затем все повторилось по знакомому сценарию: на следующий день провожал Виталик подругу домой после очередного свидания в общежитии, на этот раз в комнате Макса Горевича. После чего направился, по обыкновению, в общежитие стройтреста. Охваченный сладкими мыслями, Виталик лишь на середине автобусного маршрута уразумел, что едет не по адресу. Он еще не совсем потерял совесть…
Словом, любовное свидание с Воронец Чалей приурочил к возвращению в родительский дом, о котором все чаще думал в последнее время.
Возобновленные отношения с Ирой, а также проживание в любимой своей квартире, спанье на уютной своей кровати, несомненно, улучшили его психофизическое состояние. Родные ни словом не попрекнули Виталика за памятный нам дебош и продолжительную отлучку, а, напротив, относились к нему с вниманием и обходительностью. Разве что немного побаивались.
В начале декабря Виталик начал было думать, что возвращает забытый покой. В который раз наново убеждался он в том, что лучше Воронец нет для него женщины… Как очередная неприятная неожиданность подставила ему ножку.
Вот как было дело.
В свободный от лабораторных занятий слякотный декабрьский денек пребывал Виталик на барахолке. На этот раз работать было веселей и сподручней — приятель, его работодатель, был рядом. Дело шло споро. За разговорами и пивом быстро текло время. Вечерело, когда рассеянный взгляд Чалея внезапно выделил из толпы весьма любопытную пару: Воронец с представительным молодым человеком под руку медленно двигалась вдоль противоположного ряда.
Виталик, опешив от неожиданности, вперился в эту пару. А они, разодетые в шикарные дубленки, дорогие сапожки и шапки, излучали от себя этакую почтенную самоуверенность властителей жизни. Ощупывали вещи, переговаривались. На какие-то меткие замечания мужа (это, конечно, был он) Ира отвечала своим мягким голоском, едва уловимо хихикала. Роскошная, холеная, важная.
И представилось вдруг Виталику, как подходят они к его лотку, разборчиво осматривая товар; как пренебрежительно скользят их взгляды по его невзрачной фигуре… А Воронец с мужем и вправду, дойдя до конца соседнего ряда, обратили внимание на Виталиков ряд и не спеша продвигались в его сторону.
Тогда горе-продавец прошипел приятелю:
— Мне тут отлучиться… по малой надобности… — И позорно покинул торговый прилавок. Мгновенно смешался с толпой.
— Только не долго, Виталя! — как нарочно, пронзительно прокричал ему вдогонку работодатель. Идиот!
В крайнем нервном расстройстве шатался Чалей по рынку. Вдруг осенило его, что этак можно нарваться на ту ненавистную пару: разве знает Виталик, куда их нелегкая понесет! Бедняга выдрался за ворота рынка и с края людной площадки злобно наблюдал за выходом. Через пять минут, случайно обернувшись, он остолбенел: в пяти шагах от него Воронец садилась в припаркованный на стоянке голубой «жигуленок». При этом муж угодливо открывал перед ней дверь, любовно придерживая за локоть. Рядом, прислоненные к переднему колесу, стояли вместительные полиэтиленовые мешки, с покупками.
Чалей трусливо поворотился к «жигуленку» спиной, втянул голову в воротник поношенного полушубка и тихонько пошел прочь. Будто вор. Нырнув в толпу, он почувствовал себя в относительной безопасности. Но ухватистая досада не переставала его донимать. Виталик признавался себе, что устыдился перед Ирой своего занятия, что боялся быть разоблаченным в торгашестве. «Все хорошо у них! Ну-ну! Любовь да согласие! А чего ж тогда ко мне от благоверного бегает? Курва! Да и детей нет — неспособен, небось, мужичок!» — подленько утешал себя Чалей.
В мерзопакостном настроении достоял он последний рабочий час. Не утешился даже большим барышом. А впрочем, с тоски порешил его пропить-прогулять в «общаге», по-черному. Отправился к Горевичу.
Приятель встретил Виталика не слишком приветливо. Перекидываясь для приличия словами, Макс суетился над сумкой — укладывал в нее какой-то пожиток.
— Максуха, давай водки возьмем. Разбавим скуку.
— А не часто ты скуку водкой разбавляешь? — сосредоточенный на сумке, отвечал приятель. — Не буду я сегодня, некогда.
— Ты что — брезгуешь? — вдруг озлился Чалей. Он стал болезненно обидчив в последнее время.
— С чего ты взял? Просто дел по горло. Да и здоровья нет глушить с тобой вровень.
— А что тебя во мне не удовлетворяет? — ощетинился Виталик.
— А противно смотреть, как ты перед Воронец стелешься. Бабы должны за нами бегать, а не мы… — Горевич не договорил, так как Чалей, вскочив с табуретки, ухватил его за свитер, рванул на себя…
— Я тебе сто раз говорил: не лезь в душу грязными лапами! — Он мял в ладони праздничную Максимову одежду.
— Руки убери! Псих ненормальный. — Слабосильный Горевич тщетно пытался освободиться. — Наоборот, за совет бы спасибо сказал: весь поток над тобой насмехается. Только и слышишь: вон Иркин хахаль снова приперся.
— Кто смеется? Говори! — бесновался Чалей, не выпуская добротного свитера. — Я тому всю морду погну!
— Всем не погнешь! — словно красноармеец на допросе, дерзко отвечал Макс.
Такая интонация почему-то обезоружила Виталика, он чуть смягчился и отпустил измятый свитер.
— Ну ладно, извини… Погорячился. Просто муторно на душе… Я ж не много прошу — компанию поддержать. Посидим, выпьем, потолкуем…
— Не могу, Виталя, ей-богу — дела! — оправдывался Горевич, застегивая молнию на сумке. — В другой раз. А знаешь что… Вот тебе ключ: хочешь — пей, хочешь — гарем приводи. До одиннадцати.
— Эх, Максуха… — Виталик досадливо махнул рукой и потащился к вешалке. Снял полушубок и шапку. — Ты думаешь, я алкаш конченый… Разве за этим я приходил?
Понурившись, он вышел вон.
— Погоди, Виталя! Да не обижайся ты. Правда ж — дела! — донеслось до Чалея по коридору.
Он не оборачивался.
До дома Виталик влачился пешком. Незваная гостья меланхолия крылом черной птицы охватила душу. Он уже предчувствовал бессонную ночь. Унылый и сырой, в редких снежных пятнах город не прибавлял настроения… Невзначай подняв глаза вверх, Виталик удивился: он стоял ровно под окнами Юриного дома. Два узких окна квартиры художника светились в декабрьской мгле. Да, ноги сами вынесли Чалея на этот с детства знакомый двор. Тишина под кряжистыми яблонями одичавшего сада. Только в отдалении какая-то фигура выгуливает маленькую белую собачку. «Разве зайти? — Виталик в раздумье всматривался в два затянутых занавесками окна. — А почему нет?» Чалей не был там аж с начала сентября. Наконец решившись, он потянул на себя массивную дверь подъезда.

17

Прежде чем поздороваться с Виталиком, Юра долго и основательно вытирал руки тряпкой. От него приятно пахло красками, он улыбался. Приветливо приняла Чалея и Данута Федоровна. Надя в это время баюкала маленького Янку, а затем, вероятно, уснула сама. Во всяком случае, весь разговор между друзьями происходил один на один. В слабом освещении мастерской Чалей отчетливей всего видел широкий лоб Юры, опоясанный голубой ленточкой, — приятель сидел перед ним в кресле.
Неожиданно для себя Виталик рассказал и историю своей несчастной любви, и о нынешнем отчаянном состоянии духа.
— Знаешь, дружище, как я себя ненавижу за эту подлую страсть… Что она со мной делает! Я стал самым настоящим животным.
— Ну, не горячись, перебарщиваешь, — успокаивал Виталика благожелательный голос.
— Я стал для нее рабом, подстилкой, о которую ноги вытирают. Я презираю себя, ее призираю, но ничего, веришь, ничего с собой не могу поделать. Вот скажи мне, Юра, любовь — это благо?
— В определенной степени — да.
— А я думаю — благо! Отчего б тогда каждое существо к ней так стремилось, а без нее хирело и чахнуло? Так вот, я ненормальный, псих, потому что одно лишь горе принесла мне любовь к этой женщине. Она будто заколдовала меня, соки тянет!
— Не так трагично, товарищ! Не так трагично… На вот — выпей. — Юра подвинул Чалею по столу чашку кофе. — Если бы в любви преобладал здравый смысл, то через двести лет весь человеческий род вымер бы. Потому что любой партнер найдет в нас тьму недостатков, пороков. И только неодолимый инстинкт может заглушить взаимное непонимание и неприязненность.
Виталик жадно ухватился за последние слова друга.
— Это только в книжках головы морочат: любовь способствует благородству, раскрывает лучшие стороны души. Чушь! Вот перед тобой пример ее пагубного действия. Я ж деградирую! Я в армии был умнее в тысячу раз. Жизнь во всей своей полноте не существует для меня более. Я лишь перерабатываю пищу, а мозг… мозг мой уже прикидывает, как похоть в очередной раз утолить. Если б ты знал, дружище, как унижают меня эти поиски укромных мест, эти выпрашивания у товарищей ключей от комнат… Эти двусмысленные подмигивания, ухмылки…
— Вот ты животным себя называл. Разве животному такие тревоги знакомы?
— Ох, запутался я Юра, сам себе ненавистен… — Виталик обхватил голову руками.
— Послушай меня, только без обид и спокойно. — Юра закурил, протянул пачку «Беломора» другу. Тот взял папиросу.
— Вот как я вижу твою проблему, — продолжал художник. — Знаешь, почему ты человек? Потому что пришел ко мне и рассказываешь, и сетуешь, и выхода ищешь. Осознавая животность своих поступков, ты уже человек. Да ты намного честнее тех приличных дядек, которые дожили до пятидесяти лет, имеют жену, детей, пару любовниц на всякий случай, а никогда и близко себе подобных вопросов не задают. Застигнутые с поличным женой, они лишь выговор себе сделают. Дескать, в дальнейшем не попадайся, будь осмотрительнее. Ухмыльнутся в душе — и все! У них рассудок на уровне восьмиклассника, так как за последние тридцать своих лет не были они один на один с собой ни минуты. Им ощупывать надо кого-нибудь и что-нибудь беспрерывно, добывать блага жизни, барахло всевозможное.
Юра отхлебнул кофе. Продолжал:
— Нет, брат, не лучше они тебя. И не принижай, никогда не принижай своего человеческого достоинства. Ты страдаешь, осознаешь, сомневаешься. И потому ты для меня —- человек…
— Свинтус я, грязь земная! — В порыве откровения слезы набегали на глаза Виталика, двадцатидвухлетнего детины. — Я ж за последние три месяца ни одной приличной книги не раскрыл. Я отца своего ударил… Я ничего не умею в жизни, кроме как водку жрать и девок щупать…
Правая рука Виталика, держащая чашку, страшно дрожала. Он разлил кофе на стол.
— Юрка, знаешь, как я хотел любви, как я обожал весь мир после армии! Как город мне наш дорог был… Улицы его, фонари, киоски, парки, река… Где это все? Нету! Тело, допотопные желания плоти — вот где завяз я по самое «не могу». Я, дурак, все ищу в нас ней тех первокурсников, отлетевшую любовь пытаюсь вернуть. Да она не любит меня и не может любить. Я привлекал ее раньше умом, потому что отличником был — кроткий, неискушенный, этакий чистенький птенчик. А теперь я грубый мужик, безмозглый детина, которого легко может заменить кто угодно, любой здоровенный самец!
— Успокойся, Виталик. Я тебя прошу просто… послушай. На вот папироску, и пойдем на балкон — проветримся.
Парни вышли на узкий заснеженный, с железными перилами балкон. Он, между прочим, охватывал две комнаты — Юрину и «музей старинных фигур», где висел Христос.
Виталик с опаской ухватился за низкие перила. Внизу зиял чернотой двор. Впереди, метрах в пятидесяти, пестрел окнами такой же четырехэтажный дом.
— Вот взгляни на двор. — Юра безбоязненно подался вперед. От этого движения Чалей передернулся и невольно подвинулся назад. — Какой он черный и неприветливый! А несколько дней назад стоял я как раз в это время на балконе, так же курил. Бушевала метель. Двор был гораздо светлее. Смотрю, пересекает его бегом девичья фигурка: клонится от ветра, оббегает деревья. И холодно ей, и страшно темноты, и шпаны, видать, опасается. Добежала до своего подъезда, исчезла в нем. Через какие-нибудь полчаса, наверное, заснула в тепле и покое. Я к чему клоню… — Юра щелкнул по папиросе, брызги огоньков полетели на землю. — Сидела б девочка дома — так нет: быт или потребности плоти (а может, и более высокие стремления) вытащили ее из дому в студеный вьюжный вечер, принудили затем в страхе возвращаться домой по скверно освещенным местам. И что лучше — сидеть и хиреть со скуки в своей скорлупе или рисковать и жизнью дышать на полную грудь? И так небезопасно, и этак. И подумалось мне тогда: всю жизнь вынуждены мы, горемыки, балансировать между «хочу» и «боязно», добывать какие-то жизненные эмоции, сражаться с той вьюгой бытия, которая в конечном счете застигнет нас по дороге домой, приморозит, низринет на землю и накроет снегом. И ни следа от нас не останется, ни духу. Кого через сто лет, а кого и через год укроет метель. Так зачем же напрягаться, добиваться невесть чего?
— Зачем? — Виталик смотрел на серьезное лицо друга.
— И осенило меня тогда: этот страшно короткий срок, каждую секунду которого спасаемся мы от вселенской вьюги, на самом деле подарен нам природой для отыскания способа быть не сметенными напрочь с этой не слишком ласковой земли. А именно: неподвластны мы будем метели-смерти лишь в одном случае — вознесшись над землей, еще при жизни перейдя в иную реальность, измерение…
— Измерение?
— Духовная жизнь — вот наше единственное спасение. Вот способ избавления от разнообразных страданий земных. Тогда не страшны нам ветра и метели! Тогда мелкими, не стоящими внимания покажутся нам обиды и поражения, желания и прихоти… Не оттуда мы силы будем черпать.
— Но как?!
— Не знаю, Виталик, не знаю! Вот ты открылся в своем несчастии, совета просишь… У кого — у обычного земного червяка, который только пробует… только силится оторвать от земли голову, посмотреть на мир иными глазами. Который еще всем своим телом вжимается в грунт, жадно питается его грубой пищей… Как я могу тебя наставлять, когда я сам, былинка на просторе Вселенной, завтра могу предать родную мать, учинить такую подлость, от которой у тебя волосы вздыбятся… Могу неизлечимо заболеть, погибнуть. Как я могу тебя поучать? Кроме того — я в этом убежден — нельзя искусственно избавлять человека от его страданий, нельзя лечить болезни извне. Знаешь, теперь экстрасенсы расплодились… Избавив от боли в желудке, взяв за это большие деньги, они отнимают у человека возможность думать, по какой причине тот желудок болел. А результат — несколько недель спустя человека может настигнуть страшная болезнь, от которой уже спасения не будет. Почему? — Юра сурово смотрел куда-то в пучину ночи. — Потому, что внутренняя — духовная — причина недуга не была ликвидирована. Недуг насильно загоняли в душу… А душе необходим был выход, даже в виде болезни. То же и в случае страданий сердца. А может, ты жить дальше не сумеешь без нынешних своих мучений, рожденных любовью? Может, нужны они тебе, как воздух? Кто знает? Кто знает… Во всяком случае — не мы.
— Кто же? — прошептал Чалей.
Установилось долгое, тягостное молчание. Юра, перегнувшись через перила, смотрел на двор. Затем, точно по безмолвной договоренности, друзья прошли по балкону к дверям мастерской-музея. Они не были заперты изнутри.
Юра включил торшер: в тусклом свете встали мрачные статуи, сверкнули настенные образа, а также блеснул зрачками кот Матрос, видимо, облюбовавший себе это помещение как постоянное место жительства.
— Он знает все! — с напряжением в голосе вымолвил Юра.
Виталик повернулся: у окна в неизбывной своей муке висел Христос, кровавые струйки на его истерзанном теле сейчас, как никогда, показались Виталику подвижными. Под пристальным взглядом Страдальца Чалей передернулся.
— Юра, — говорил он в полумраке дрожащим голосом. — Я давно, с детства, хочу и боюсь у тебя спросить: почему не избавитесь вы от этого ужасного зрелища? Ежедневно смотреть на нечеловеческую муку Христа… Как нервы выдерживают? Отчего не снесете куда-нибудь? И деньги же неплохие дадут… Или как память об Иване Антоновиче Он тебе дорог?
— Он мне дорог просто как память. Память преступлений рода человеческого… Скажи: разве можно под принуждением забыть о родине, о матери, насильно уничтожить язык целого народа, как это, кстати, пытаются из века в век сделать с нами — белорусами?
— Вряд ли… — неуверенно ответил Чалей.
— А Он, — Юра кивнул головой в сторону Страдальца, — родина человеческого духа. От нее нельзя избавиться, выбросив вон или отнеся в антикварную лавку — с глаз долой. Так как она — в сердце… В сердцах веками будет саднить нам это Страдание. И не спрячешь тут голову в песок, и глаз не отведешь. Потому что и незрячий ежеминутно видит это Страдание. Многие б хотели избавиться от него, заглушить циничным блудом, пьянством, купанием в богатстве — и не смогут. Не смогут никогда. Поскольку благодаря давним мучениям этого Человека мы и живем еще кое-как на Земле, не порвали друг друга на куски да не съели. Потому и рассуждаем мы сегодня с тобой, и сочувствуем чужому несчастию, и надеемся на лучшую участь, что не избавлен Он и доселе от гвоздей этих жутких, что тело Его в ранах и ссадинах…
За пять минут, пока стояли друзья под распятием, вся жизнь — кадр за кадром — пронеслась перед глазами Чалея.
При прощании Юра, вяло и задумчиво пожимая приятелю руку, сказал:
— Ты заходи, если что. И помни — я слышу тебя, Виталик.
Эти слова всю дорогу до дому вращались в голове Чалея. Эти странные слова: «слышу тебя». С ними он и заснул.

18

Утром следующего дня началась метель. Сыпался из низких туч мелкий снежок. Кружил над землею. Снег укрывал измученный ненастьями город, лечил его раны. На глазах белели русла улиц, посыпались сверкающим бисером урны и придорожные столбы, в аляповатые шапки наряжались колпаки фонарей и козырьки киосков. Под порывами ветра снежные волны накатывались на витрины и двери зданий. Белели скамейки и дворовые качели, белели одежды людей. Светлели души.
Виталик неторопливо шагал по городу. Он шел налегке, без шарфа, со сдвинутой набекрень лопоухой ушанкой. Дыхание декабря скользило по его лицу, холодило и одновременно бодрило. Он сегодня опять пропускал занятия, но не пошел и на рынок. Неведомая сила вела его в сторону городского парка.
Удивительный ранний час, когда только утихла утренняя суета и большинство горожан заняло свои рабочие места… Замедленно позли троллейбусы, неназойливо ворчали автомобили. Такая неторопливость сообразовывалась с успокоительным кружением метелицы. Эта белизна была очень нужна городу: под снегом пряталась пожухлая листва, сглаживались нахохленные ветки кустов и деревьев, укрывался неприбранный с лета мусор.
…Тишина царила под сводами аллей заснеженного парка. По неширокой дорожке шагали к церковной заутрени редкие люди. Направился туда и Виталик. Торжественной, сказочной выглядела церковь тем хмурым утром. Ее громоздкий бело-серый корпус, будто корабль, выплывал из побелевших насаждений. Мачтой возвышалась на заднем плане колокольня. Запорошенные купола, запорошенный крест…
Виталик прошел по утоптанной паперти к приоткрытой двери, остановился в раздумье и нерешительности. Внутри, в довольно вместительном помещении, уже началась служба. В глубине, у амвона, просматривались застывшие фигуры прихожан. Над головами верующих порхал, усиливаясь под высокими сводами, и вырывался наружу через выходную дверь прекрасно поставленный теноровый голос дьяка. Он выносил через проем что-то невероятно возвышенное и вместе с тем официально-торжественное, обобществленное…
Чалей не зашел в церковь.
Пересекши паперть, он вышел через калитку и повернул по целине к елям, что росли на краю оврага. И тут мягкую, покладистую метелицу вмиг сменила лихая вьюга. Столбы снега ринулись на землю. Поземка разбивала их и гнала вширь, швыряя снег на кусты и голубые парковые ели. Чалей дотащился до этих царственных деревьев, схоронился за их широченными лапами и с восторженной радостью наблюдал беснование природной стихии. По отлогому склону оврага в сторону обледенелого лебединого пруда катились снежные волны. Они, чуть касаясь земли, лились по воздуху под гору, накрывали белой пеной липы и тополя. И казалось, можно броситься в это море снега, и домчат, донесут бурные потоки к долгожданному берегу.
Слева что-то шевельнулось, чирикнуло. Виталик оглянулся: совсем рядом, в глубине нижнего лапника соседней ели, укрывались от непогоды воробьи. Настороженно и подозрительно поглядывали эти озорники на своего соседа. Среди них Чалей заметил красногрудого снегиря. Птички перебирали маленькими озябшими лапками на ветке, служившей им насестом; то и дело начинали толкаться — сидели они тесной гирляндой. И тогда возмущенно чирикали всей компанией. И вот в этом обычном чирикании почудилось Чалею запавшее со вчерашнего вечера в душу: «Слышу тебя, слышу тебя! Слышу!»
«Чирик-чирик — слышу тебя!» — проникало во взволнованное сердце незатейливая мелодия. И вдруг незнакомая, дивная радость охватила Чалея: впервые за двадцать два года жизни осознал он себя частичкой огромного белого света.
С ребяческим хохотом выкатился Виталик из-под елей, кинулся в сугробы, как в воду. Бежал, воздевая вверх руки, падал ничком в волшебную вату, поднимался вновь. Снегопад быстро покрывал его следы, бурлящая стихия несла с собой всеобъемлющее «Слышу тебя!», а из серых подвижных туч, с земли, из еловых крон — отовсюду — проникновенно смотрел на него Лучший на Земле Человек. Смотрел и сочувствовал …
Объемным, как в детстве загадочным вставал окружающий мир.
Господи, велика Твоя щедрость!


Эпилог

Скрипнула дверь квартиры. Пусто. Вся семья разошлась по делам. И одновременно присутствовали домочадцы с Виталиком, который зачарованным взглядом обводил свое повседневное жилище… И не узнавал его. Гораздо светлее, просторнее было тут. Уютнее, теплее, значительнее. И неодолимо тянулась душа к обычным вещам: к мебели, книжным полкам, радиоле, гитаре, телевизору… Каждая, самая вроде бы мелкая и невзрачная вещь притягивала к себе неподдельный интерес, содержала в себе бездну непознанного, которое только предстояло открыть. А люди? Да знает ли он обитателей этой квартиры — самых близких своих людей? Людей, с кем день ото дня делит и горе и радости…
Но это — после. Еще будет для того время. Будет вся жизнь. А сейчас последнее, неотложное дело должен закончить Чалей. Он так решил. И так будет.
Виталик отомкнул ящик секретера и достал небольшую, с игральную карту, фотографию. С нее лукаво смотрела на парня Ирина Воронец. Роскошные каштановые волосы, казалось, вот-вот всколыхнутся от ветра. В карих глазах сверкали игривые огоньки. Через легкую светлую майку выпиралась дивная грудь. Далеко на заднем плане проглядывалась гряда гор с заснеженными вершинами.
Виталик с болью в сердце перехватил фотокарточку так, чтобы сподручней было сразу же разорвать ее на две половины. Но, прежде чем совершить это отчаянное движение, отчетливо представил он, как грубо и криво ползет линия разрыва по упругой груди, забирает на розовое миловидное личико — глумится над этой красотой… И не смог.
Пересекши квартиру, зашел в комнату родителей, наугад (нарочно не глядя на номер) вытащил один из многочисленных томов В.И. Ленина, засунул между страницами Ирину фотографию, воткнул «гроссбух» на свое место.
Чистую юношескую любовь — несбывшуюся свою мечту — похоронил Чалей в пыльных недрах громоздкой книжной полки. Благо Ленина тогда уже не читали.

1999—2000, 2007 гг.


(Роман «Ненормальное время» впервые опубликован на белорусском языке в книге «Мёртвае дрэва» (Мінск, 2001 г.) под названием «Чую цябе»; автор использовал псевдоним Міхась Южык)