Яблоки - глава xviii - страшная ночь

Вернемся чуть назад и в знакомые места. Бобби, получив пугающую телеграмму, молча отошел от своего домино с Арноль­дом и лег на койку, закинув руки за голову.

Поза эта, такая непринужденная, часто свидетельствует об отчаянии. Никто не решался подойти к Бобби, расспрашивать его или давать советы. В каком Бобби тяжелом и неопределенном положении, догадывался, конечно, больше всех Дмитрий, он же и краски сгущал до полного мрака относительно ближайшего буду­щего. Но события ночи с 25 на 26 сентября превзошли любые опасе­ния...

Кузьмич, которого мы оставили в конторе, ходил там еще очень долго по административно-производственным, запутанным и забюрокраченным, как и должно быть на селе, вопросам, не раз представал пред грозны очи Василия Никитича и освободился наконец уже затемно. Тут он почувствовал, что соскучился по своим владениям на “холодильнике” среди унылой документации конторы.

“Образованные”, то есть бригада Бобби, очень стали ему нужны: росло презрение, но росла и привя­зан­ность. Это вообще было ни на что не похоже. Это был такой ред­кий случай, который и найти-то в жизни не так уж просто. Чело­век развлекается, копит жаргонные слова, копит деньги, укрепляет свои идейные убеждения и холит свою власть — и все это сразу. Очень мало это походило на отношение лагерных начальников к заключенным, тут кураж был совсем другого рода: иди, мол, на все четыре стороны, тебя ведь не держат. Общался Кузьмич и с блатными, заходя по-свойски.

— Что, Филимон, наполовину уже затарился? — спрашивал Кузьмич, только что вернувшийся на родной “холодильник” и навестивший “комнату паханов”, заметно опустевшую по известным нам причинам.

Филимон всегда в таких случаях угрюмо молчал, но кого угодно, только не Кузьмича могло обмануть это ­молчание.

— Что ж ты, голубь, такой гордый стал, что и говорить не хочешь? А я зашел в очко с тобой поиграть, а то и в буру можно. Я теперь у образованых сильно подучился. Я и в деберц могу.

— Ну и иди с образованными поговори, — не выдержал Фили­мон, который был отчего-то сильно не в духе. — Меня Петро твой, мусор, з...л.

— Нет, голубь, Петро — это советская власть, это не мусор. Это вы, судимые, образованные — вот мусор. Товарищ Сталин, говорят, образованных вместе с вами держал, чтобы вы их скорее под землю загоняли.

— А таких, как ты, надзирателями ставил?

— А каких это таких, как я?

— А таких...

— Нет, ты скажи каких!

— Чего ты привязался? Иди с образованными катать, может, сам образованным станешь.

— А я что, необразованный для тебя? Я с тобой хочу поиграть, ты ж хорошо в карты играешь. Загордился ты, Филимон, нехорошо это. Совхоз тебе яблоки дает, человека из тебя делает.

— Не хочу я играть! И слова твои поганые надоели!

— Я ж и говорю, что загордился ты, не выпьешь со мной никогда.

В комнате было человека четыре “паханов”, не поехавших с Пырсовым. Один из них сказал, глядя угодливо и вместе нагло на Кузьмича:

— Он, Кузьмич, на наличные играет, ему деньги нужны. Человек новую жизнь будет начинать.

И “паханчик” гадко захихикал.

— Заткнись, дурак, тебя не хватало, — сурово сдвинул брови Филимон.

— А мы и будем на наличные играть, — Кузьмич показал пачку купюр. — Как образованные говорят, хватит жопу обклеить.

То, что в развязной бригаде Бобби было блатным фольклором, для Филимона имело совсем другой оттенок, было тяжелым и подлым оскорблением. Он уже был около точки кипения, но Кузь­мич чувствовал это и все проверял, велика ли власть яблок.

— Не хочет играть Филимон, гордый стал, обиделся, что я сказал “жопу обклею”. Нельзя, нельзя быть гордым, Филимон, — улыбался Кузьмич. — Алик-придурок намедни сказывал, что гордыня великий грех, а также и про зависть, и еще много чего вливал хлопцам образованным.

— Отвяжись ты от меня. Иди с “придурками” и поиграй, и по­го­вори, они тебе специально проиграют, а я свое честно заработал.

— Вон ты куда хватил. Ничего, голубь, я тебе прощаю. А ты покажи все-таки, как ты в очко играешь, а то в буру давай. А хоть и в деберц...

Филимон неожиданно согласился, и скоро стало заметно его пре­­и­му­щество, впрочем, совсем небольшое. Играли “пара-пять”, что в буру не такая уж мизерная ставка, если учесть, что розыгрыш ко­рот­­кий. Когда Кузьмич проиграл двадцать, он потребовал играть сразу по десять.

— Бери твои двадцать рублей, — сердито сказал Филимон. — Не хочу больше играть!

— Нет, ты играй, мне подачек не нужно. Я ж сказал, что могу обклеить, — улыбался Кузьмич и глядел тяжело и скверно на Филимона.

— Ты себе лучше наклей, вон у тебя Иосиф Виссарионович на щитке наклеен. Отдери его да и наклей себе на задницу.

— Давай играй, контра. П...ть потом будешь.

Игра продолжалась. Один из “паханчиков” на Кузьмича мотоцикле съездил в деревню за самогоном, игра шла с пере­мен­ным успехом, но никак не удавалось Кузьмичу утвердиться так, как он хотел. Играли уже и в очко втроем, и в дурака, но мину­совый итог у Кузьмича только рос, играл он чуть похуже. Блат­ные, вполне возможно, владели какими-нибудь приемами убогими.

Когда Кузьмич проиграл уже около пятидесяти, неожиданно в очень поздний час появился Петро. Досаде Филимона не было границ: он уже глядеть не мог ни на того, ни на другого. Очень тяжело было ему их терпеть, если учесть его дикий, вспыльчивый нрав, долгие годы в колониях, да и возраст его.

Филимон к этому моменту отвязался от игры, Кузьмич забыл пока о нем. И надо же, рядом присаживается Петро, строящий из себя не то следователя, не то воспитателя, или сразу то и другое. Теперь уже Филимон скорее с Кузьмичом бы играл.

— А я как чувствовал, что ты здесь, Митрий. Поехали до деревни довезешь.

— Зараз, Петро, подожди маленько.

Петра это вполне устроило, и он доверительно приблизился к Филимону. В десятый уже, наверное, раз он стал высказывать скудные идеи.

— С чего бы это они угрожали, дружки твои, Кузьмичу нашему и Пырсову-бригадиру.

Повар, вошедший в палату уже давно, дремал на своей койке, но услышав знакомую песню, открыл глаза и стал глядеть с нена­вистью на милиционера. Петро же с настойчивостью все возил свои бессильные, но неприятные версии.

— А ты сам, сказывают, с ними тоже ссорился. Слы­шал я, они и тебе угрожали. Повар прошлый год вообще был без прописки, а те двое без паспортов... — очень тихо поведал Петро и, наморщив лоб, стал Филимону излагать мысли.

Состояли они в том, что кто-то ведь должен был с ними повстречаться, а Филимон, якобы мог бы подсказать кто... А в официальную версию, что один порешил другого, он не верит. Вот так! Кузьмича, хоть он разговора не слышал, а только краем уха ловил отголоски, тоже вопрос этот как-то раздражал.

— Оно тебе нужно, Петро? Ну зарезал один сявка другого, подали в розыск и пусть ищут Ваську этого полоумного хоть десять лет.

А Филимон уже просто сжигал себя. Все предыдущее поведение Кузьмича, потом самогон и опять Кузьмич со всеми своими подходцами, циничное его последнее рассуждение, а еще больше, пожалуй, навязчивость Петра, — выше человеческих сил было терпеть все это.

— Кто тебе сказал, что они мне угрожали? Совсем рехнулся, милиционер?

Кузьмичу очень хотелось не то чтобы поставить победную точку — отыграться он уже все равно не мог, — но хоть показать другу своему и блатным, что и мудрая игра ему по плечу, а заодно и положить конец допросу с пристрастием.

— Садись, напоследок сыграем. А ну давай в деберц, поглядим, что ты знаешь.

Филимон лучше бы теперь отправился куда угодно, пусть даже и в сарай, покурил бы в беседке или бы охранял свою затарку, которая и без того была в безопасности. Он этот вечер выделил себе для отдыха, поскольку нечего пока было для себя паковать. И вот чем отдых обернулся для него. Сам не зная почему, согласился он играть, очень плохо уже владея собой.

Когда выяснилось, что раздавать должен Кузьмич, последний без виртуозности и особой сноровки, но соблюдая весь ритуал, раздал по шесть карт, засветил козыря и положил его поверх колоды, демонстрируя как бы особый шик. Оставалось только удивляться, зачем ему тащиться за теми, кого он так презирал.

— Пас.

— И мы, — буркнул Кузьмич.

— Еще пас — сказал Филимон после колебаний.

Пути господни неисповедимы. Могло случиться так, что Кузьмич бы одолел Филимона, потому что сразу сейчас мог бы оторваться очков на 120, имея длинную бубну, причем от туза и без просветов — редчайший случай: четыре карты подряд. Радуясь заранее триумфу перед другом Петром и перед блатными, он приготовился досдать.

— А почем мы играем? — усмехнулся криво Филимон.

— А хоть и по пятьдесят, голубь.

— Слишком высоко. По десять, — отрезал Филимон.

— Будь по-твоему.

Кузьмич о проигранных деньгах мало печалился. Завтра две с половиной вернутся, а там еще полторы. И это ведь только то, что нам с читателем известно, а об остальном можно строить догадки. Одним словом, не в деньгах для Кузьмича было счастье.

— Вишь, Петро, пасует он, — сказал Кузьмич и торжественно досдал по три карты.

Слишком многое отвлекало Кузьмича по воле случая: и ра­дость, и мысль о том, что сейчас повезет Петра отсюда, а главное — торговля насчет ставки. Он лизнул палец, достал снизу карту, как делают, играя в очко, и босяки, и рабочие в поездах, и крестьяне. Карту эту он положил сверху, там, где лежал прежде козырь, что еще больше его отвлекло. Подняв уже карты с прикупом и заглянув в них, он сказал торопливо:

— Бубна, это ж понятно.

— Чего понятно? Игруля! Это образованные подучили тебя так? Схавал ты все, го-о-лубь! Теперь я тебе укажу, какую масть играть.

Блатные покатились от хохота. Друг Петро, дурашка назойливый, тоже снисходительно засмеялся:

— Так что, Митрий, не силен ты пока в этой игре диковинной. Помешал только мне поспрашивать Филимона нашего про жизнь его тяжкую.

— Как это? — Кузьмич стал багровый. — Я ж сразу сказал “бубна”.

— Ты что, совсем отъехал? Людей спроси.

— Я тебе спрошу, сявка! Рвань подзаборная.

Ох! — до чего же опасно таких людей, как Кузьмич, ставить в смешное положение. Ненависть рвалась теперь с обеих сторон, Филимон готов был сжигать мосты. Помятое, но всегда страшное его лицо выражало такой гнев, что видавшие виды блатные отвернулись, а Повар с ужасом смотрел на друга.

— Сволочь! — шептал Филимон. — Слыхал, Повар, лагеря он, гад ползучий, вспоминал. Да тебя первого посадить надо! Кишки из тебя, из суки, выпустить надо, чтоб ты знал, как куражиться!

Кузьмич повернулся и пошел из палаты со словами:

— Выходи собака, следом без задержки. Учить тебя буду.

Филимон выдвинул ящик тумбочки, схватил нож, хоть и бытовой, но очень мощный. Ни Повар, ни Петро-милиционер не могли его удержать. Петро стал было на пути, начал хватать за руки, но Филимон обезумел от ярости. Он легко вырвался.

— Отстань, мусор! Дойдет и до тебя очередь!

Когда Филимон выскочил, то увидел, что Кузьмич ушел далеко, достиг уже угла и поворачивает. В этот же почти момент долговязая фигура в фуфайке прошмыгнула в сторону кустов, выскочив из других дверей. Освещение было недостаточное, но Кузьмича Филимон узнал безошибочно, а фигура, удалявшаяся к кустам, могла быть и Кепкой, а могла — и кем-нибудь другим. Не до того было ­Филимону...

Прежде, чем описать страшную сцену у стены барака, проведем в симпатичной нашей бригаде еще один вечер, закончившийся небольшой драмой по совпадению именно в этот момент... Бобби лежал безучастно на своей койке, и становилось ясно, что они опять вот-вот окажутся в подвешенном состоянии, потому что если человек без слов бросает домино, то и всякое дело бросит, а именно — выполнение обязательства перед Кузьмичом. Но Бобби, будучи совершенно деморализованным, передал потом деньги Мише в присутствии Дмитрия. Сам же он искать Кузьмича был не в состоянии.

А пока Арнольд в недоумении сидел перед домино. Другие читали или играли, но встревожились все, а выспрашивать у Бобби было тягостно и страшно даже Мише с его привязчивостью. Леха стал присматриваться к домино. Игра эта, называемая “в пятерки” или “телефон”, вызвала у Лехи болезненные воспоминания. Почему игра зовется “телефон” — едва ли уже кто-нибудь припомнит. Ставится на столе камень к камню, как в любом домино, но не на два конца, а на четыре, пересекаются нитки на одном из дублей. Смысл же игры совсем иной, чем в любом другом домино, впрочем, как и всюду, нужно добывать очки. Как только сумма на четырех концах кратна пяти, игрок пишет ее себе, а кто первый избавился от камней, тот пишет себе очки противника, округлив их до пяти. Вот теперь ясны почти все правила, и игра кажется простой. Но простых игр, имеющих право на жизнь, не бывает, и телефон не исключение — игра требует и внимания, и памяти, и расчета, а иногда и сильно бьет по нервам, так как есть еще одна нехорошая вещь — базар. Вообще игры с закрытым материалом много сулят неожиданностей в отличие от игр с полной информацией, вроде шахмат, го или шашек. А там, где соотношение сил меняется по ходу игры, еще больше нерво­трепки. Примером тому известный всему народу “подкидной ду­рак” — во всех пригородных поездах играют люди, шлепая как попа­ло и не думая больше пятнадцати секунд. Но посмотрели бы вы, читатель, что творится с людьми, когда ставка двести рублей и поднимается из колоды очередная карта. “Подкидного дурака” мы еще увидим... Базар же в домино сродни колоде...

Итак, Леха глядел на неоконченное домино, и тягостное воспоминание, обида и горечь рвали его душу на части: ведь он играл не хуже, если не лучше Бобби, многое просчитывал. Может, фантазии не хватало? Леха взглянул на неподвижно лежавшего Бобби. По виду Бобби и по всей его манере и не скажешь, что этот романтик и ковбой может хорошо играть. А вот загнал же его, Леху-музыканта, в девять тысяч. Избавляясь от этой кабалы, прибыл он на сомнительные яблоки, отродясь не ездивши ни на какие заработки, наиграл тут кое-что, в том числе восемь у Кепки, а они, как теперь видно, совершенно бесполезны и мертвы. Какой-то призрачный мир, и он сам не знает, куда и зачем приехал, а время уходит. Но каков Арнольд, великий игрок! Он и в это играет! А что если попробовать? Великий игрок должен фору давать — это вполне должно быть достижимо. Так если Бобби сел с ним на равных играть, что же, он, Леха, играющий как минимум не хуже, не сможет с форой?

— Продолжим, Арнольд? — попробовал поинтересоваться Леха, кивая на неразрушенную еще партию и сам мало веря.

Счет был равный, где-то по пятьдесят очков. Напомним еще читателю, что игра ведется до пятисот.

— Пожалуйста. А ставку ты знаешь?

— Двадцать пять, надо полагать.

— Правильно.

— Арнольд, я никогда не видел такого блестящего игрока, как ты. Это не комплимент, — нагнетал Леха, — просто страшно с тобой играть, фора требуется.

Все люди хоть как-то, а реагируют на лесть. Чаще всего возвра­щают комплименты с лихвой или кивают, но не дают требуемое. Сколь­­ко раз приходилось слышать, как самые разные игроки, пре­жде чем сторгуются, сильно хвалят друг друга. Не таков был Арнольд.

— Запиши, если хочешь, десять очков.

— Это не фора.

— Какую же ты хочешь?

— Пятьдесят.

От Лехиной наглости Арнольд опешил.

— А что, если ты лучше меня играешь? Мы ведь не играли еще. Ты, Леха, — я согласен с Бобби — мелкотравчатый игрок.

— Хорошо, тридцать.

— Уникальный тип. Ладно, запиши двадцать пять.

Леха приписал двадцать пять к Боббиной записи. Ход в этом положении был Арнольда, но Леха, пока торговались, установил, что много Арнольд не запишет. Кон закончился с большим пере­ве­­сом Лехи, и он благополучно доплыл до конца партии и получил наличными — фиолетовую бумажку.

— Кстати, ты ведь знаешь, что я предпочитаю играть на наличные. И если ты сейчас берешь, значит есть чем отвечать?

— Да, да, Арнольд, не беспокойся.

Леха говорил тихо, потому что было очевидно, что все, кроме Арнольда и Дмитрия, пустые, — это само собой разумелось после собрания. Но не мог такой человек, как Леха, совсем оставаться без копейки.

— Очень ты, Леха, на Митю Савельева чем-то похож.

— Чем? Быстротой расчета?

— Нет, другим совсем качеством. А в расчете далеко тебе.

Леха слегка обиделся. Первый кон следующей партии он опять выиграл и, довольный собой, даже спросил:

— А отчего же Митя не играет никогда?

— Чего не знаю, того не знаю. Дубль шесть!

Дмитрий лежал наверху, не видя игру, а только слушая. Леха тут же записал себе пятнадцать, не затрудняя себя на этот раз обдумыванием.

— Троечный и шесть-четыре у Арнольда, — сообщил сверху Дмитрий.

Прелесть этой реплики была не в самой догадке, а в допустимости подсказки в данном положении. Арнольд действи­тельно отошел троечным. Риск его оправдался: скоро Леха отпра­вился на базар, покупал там крайне неудачно, лишился инициати­­вы и проиграл кон, отстав в очках, несмотря на фору и предыду­щий удачный кон. Партию он проиграл.

Потом Леха стал думать, как проклятый, игра сделалась вязкой и тягучей, и в конце концов Леха выиграл две партии подряд. Вечер все тянулся и тянулся, настроение из тревожного сделалось устало-равнодушным. Гостей не было, и клуба как такового не было, была только одна причудливая пара: Алик с Вальком-сантехником. Наигравшись в пьяницу, Валек-сантехник хотел было сразиться в шмен, но не оказалось живых денег. Стали играть в чет-нечет небольшим количеством мелочи, но на вполне нормальные ставки. И наконец перешли к новой невиданной доселе игре “Подвижные крестики нолики”. Игру эту Дмитрий им предложил, когда однажды эта пара убила целых два часа, чтобы убедиться в бессмыслице традиционных “крестиков-ноликов”. Игра ведется на четвертушке шахматной доски восемью шашками: четыре белых, четыре черных. Однажды Дмитрий хотел составить алгоритм этой игры, но так и не знал до сих пор, что это такое: ничейная смерть или выигрыш белых, или, чего доброго, выигрыш черных, или вообще необозримый океан, что было почти невероятно в столь малом пространстве.

Вообще интеллектуальные упражнения занимали свое место в клубе. Играли уже и в “ним”, причем то на шахматной доске, то спичками на одеяле, то на бумаге ручкой посредством вычеркивания. Сам Арнольд не мог добиться здесь толку при больших раскладах, и однажды Савельев поведал к удовольствию Кузьмича, Алика, Саши, Лехи, Кепки и множества гостей, что задача в общем виде может быть решена в двоичной системе.

Глядя сейчас на то, как Алик и Валек глубокомысленно выстраивают, неторопливо и статично, словно противной стороны вовсе не существует, Дмитрий размышлял: “Какая пропасть между Арнольдом и Аликом, но кто же его назовет дураком, когда он делает такие догадки “в области духовного”? Видно, я уже сам того... Хорошо бы расстаться теперь со всем этим, но якорь слишком уж тяжелый”.

Скоро Алику игра наскучила и он сказал:

— Ты прав, Митя, портится погода.

— Она еще восстановится, — заметил Саша, который этот предмет любил и был в курсе “веселых” антиутопий. — Вообще погоды будут хорошие. Отведи душу, Митя. Будущее за пессимизмом. Я читал, что на Земле скоро будет очень тепло.

— Да, — согласился Дмитрий, — очень скоро будет тепло, растают ледники, и островные государства Англия и Япония первыми будут затоплены, а также Голландия. Их переведут жить в Россию, бараки для них уже строятся.

— Какая прелесть, — засмеялся Саша.

— Но это еще не значит, что октябрь в этом году будет теплый,

— Ни в коем случае, — радостно подтвердил Саша, — октябрь будет очень суровый. Начинаем, Митя, рисовать картину. 7 ноября. Сад, засыпанный снегом. На белом снегу кровавый пепин-шафран. Егорка с ружьем, ласковый Кузьмич. Директор нашел тебя, а Тафик Байрамович — меня. Бобби настолько деморализован, что его сажают в дурдом. Кепку педерастят, после чего он становится персоной нон-грата. Женщины наши попадают в гарем директора, Валька-сантехника и Колю-служащего кастрируют и ставят сторожами в гарем. Для этого, правда, приходится принять их в партию, но Петр Григорьевич и Иван Егорович охотно дают рекомендации... Что касается Юры, Вити, Левы....

— Замечательно, Саша! У тебя, ей-богу, не хуже получается... И главное, тебе все можно...

Леха как раз в это время выиграл очередную партию и, имея в кармане два четвертных билета, верный своим принципам и могучему инстинкту самосохранения, заявил:

— Пошли по пятьдесят?

Арнольд согласился. Народ стал присматриваться. Встал наконец и Бобби — надо же было на что-то решаться. Миша и Кеп­ка, закусив и подкурив, спали. Разбудив Мишу и позвав Дми­трия, Бобби прошел с ними в беседку, где и поведал о своей беде. Не успел он сделать свое прискорбное сообщение, как Миша ука­зал ему на фыркающий МАЗ, с шофером которого приходилось бу­­хать: по мысли Миши эта машина должна идти в ночь в Бел­­город. Безотлагательно требовалось, как утверждал Миша, идти с ним договариваться; расспросы показали, что Миша прав. Теперь уже и в голову не заходило, чтобы немедленно искать Кузьмича, хоть и можно было составить представление о том, где он может быть.

Избавившись от денег, которые отошли теперь к Мише, Бобби стал лихорадочно искать денег на самолет, причем для себя и для Саши. Миша хотел было отвалить из двух с половиной, но Бобби первый же и воспротивился. Если бы он знал, какие еще будут недоразумения и большие приключения с этими святыми неприкосновенными деньгами! Итак, требовались деньги. А разве это открытие, что они потребуются?

Бывают такие обстоятельства, которые перетягивают все. Дми­­трию даже самому уже хотелось помочь Бобби, была уже потреб­ность великодушным поступком заполнить этот вакуум, когда ру­­шат­­ся последние надежды. Будь что будет! В конце концов, Ар­нольд рискует большей несравненно суммой. Но и проклятая при­­выч­­­ка кроить не отпускала. О чем говорить, будь он богатым, как Арнольд теперь...

— Митя, ты общаковые деньги с книжки не снял полностью? Там ведь четыреста остается?

— Нет, Бобби, я их не снимал, чтобы они целее были. Мой долг заботиться об общаке, я своих тебе дам. Сто рублей, думаю, хватит на два билета?

— Хватит, — сказал Миша. — Любопытно другое. Как бы ты поехал завтра? У Арнольда бы выиграл? И зачем в этих обстоятельствах общак удерживать?

— Я бы и так, и так ему дал, Миша, — не очень уверенно парировал Савельев. — Но мои ты не пробухаешь, а общак бы вытянул под любым предлогом и пробухал бы.

— Митя! Сказать тебе...

— Не сметь ссориться, — прорычал Бобби. — Замолчи, Миша. Митя, я очень благодарен тебе. Прощаюсь с вами, мужики, и за­­втра деньги должны быть у Кузьмича, только не между прочим, а вну­­ши­­тельно и с достоинством. Но не вдвоем, конечно. Раз уж, Ми­­­­­­ша, ты такой устроитель дел и профессор в области челове­­­ческих отношений... Интересно, есть у Лехи деньги или мне это померещилось?

Дмитрий молчал. Бобби не стал подвергать его тяжкому испытанию, затягивая эту паузу, и побежал окончательно договариваться с шофером.

Тем временем Леха проиграл по пятьдесят рублей ­и пришел в унылый ноль. Вот она грань, за которой зарождается азарт. Или точка пересечения — как вам больше нравится, читатель. Обида, азарт, осторожность, жадность — все работает здесь вместе. Вот где зарождаются драмы! Карабкаться снова по двадцать пять уже нет сил, а мысль, что могла быть живая сотня, а вот нет ее из-за мелкой ошибки, — мысль эта Лехе невыносима. Он все никак не мог решиться, и в этот момент вошел стремительно Бобби и увидел бедного Леху... Вернулся Леха, заметно облегчив свой внутренний карман, который был у него точь-в-точь, как у Дмитрия, разве что еще надежнее. Последние деньги его вытекали — невозможно было отказать Бобби: было у Лехи четыреста, а стало триста. Вот это и подтолкнуло его решиться.

— Пошли по сто.

— С удовольствием, — отвечал Арнольд непринужденно. — Но раз уж такие притязания, то придется засвидетельствовать наличность, или по-простому — показать ­ответ.

Арнольду было теперь легко играть, сколько бы он ни смеялся раньше по поводу пресловутого тыла. Тыл теперь надежно его оберегал, давал комфорт и легкость в игре. В игре, конечно, необходима полная собранность, но и легкость решений: страх и скованность — плохие помощники. Арнольд хотел непременно заставить Леху предъявить наличные. Какие бы ни сыпались удары судьбы на бедного алчного Леху, он, Арнольд, вытерпел в тысячу раз больше и имеет теперь моральное право подвергнуть небольшой экзекуции хитрого Леху, который вознамерился его ­пощипать.

— Понимаешь, Леха, есть все основания сомневаться в твоей платежеспособности. Из прений на собрании со всей очевидностью вытекает, что деньги сохранились только у меня, у Мити и в общаке. Ну там какие-то расхожие, по мелочам — куда ни шло, а у тебя, оказывается, капиталец есть?

Толпа уже собралась, поскольку прибыл кое-кто из Татьяниных, да и свои заинтересовались. Леха не мог уже отказаться от игры, и пришлось ему при всех извлекать деньги из тайничка. А что стоило ему достать все заранее и сунуть по-человечески в наружный карман? Ведь только что доставал, а вот теперь надо Лехе пройти и через это. Достав свои деньги, он положил их рядышком, прикрыл, приготовился играть.

Записав свои двадцать пять очков, которые Арнольд не оспаривал, несмотря на изменившуюся ставку, Леха полностью сосредоточился на игре. Играя осторожно и имея фору, он медленно приближался к финишу и очень надеялся счастливо доплыть, однако перед самым финишем Арнольд сумел почти догнать, и получилось довольно редкое и трудное положение. У Лехи 470 очков, у Арнольда — 460. Продумав не меньше десяти минут, Леха решился на острый ход, и получилось следующее: концы — пять, пять, четыре и дубль четыре. Ход теперь переходит к Арнольду, у него 6‑4 и 0-2, что с большой достоверностью установил Леха. Сам Леха имеет 5-5 и 0-6. На базаре три камня 4-1, 6-1, 6-2, что вычислить нетрудно после того, как в муках уста­­новил он камни Арнольда. Если теперь Арнольд запишет двадцать очков, то Леха тут же пишет двадцать пять. Ход переходит к Арнольду, и он идет на базар, и если поднимет 6-1, то Лехе конец. Но ведь это только один шанс из трех. Нет, не пойдет на это Арнольд. Значит, он поставит 6-4 не со стороны дубля — тогда можно дать ему кончить с хорошими шансами в последнем кону благодаря ходу. А можно и отойти, загоняя его на базар. Если он теперь поднимет 4-1, то Леха кончает; если же 6-2, то кончает Арнольд, но ничего страшного не происходит при этом: наберет он или пять, или десять очков. И, наконец, если 6-1, то крыша, но результат кругом один и тот же.

Вот какой титанический труд проделал Леха, а это ведь был только вариант. В других он не видел ничего лучшего, все посчитать до конца не мог, и голова его уже лопалась от напряжения. Арнольд без всякого обдумывания записал двадцать, Леха — делать нечего! — двадцать пять. И вот Арнольд тянет руку к базару. У Лехи один шанс из трех, у Арнольда — один из трех, а последняя треть дает опять-таки Лехе колоссальные шансы. Правда, тут еще кое-что зависело бы от правил, которые забыли согласовать. Финал был замечательный.

— Расход хочешь, юноша?

Нет, не тот человек Леха, чтобы лишить себя последней базы. Конечно, двести рублей у него бы еще осталось, но где взять сил на новое восхождение?

— Согласен, — поспешно пробормотал Леха, чуть не плача и смешивая домино.

Весь огромный труд был напрасным, а дело шло к одиннадцати. Леха взял свои три сотни и стал их вертеть в руках, едва заметно пританцовывая. И надо же, чтобы на него смотрел в этот момент Саша, готовящийся с минуты на минуту навсегда покинуть барак.

— Гляди, Леха, чтоб паханы не употребили тебя в кустах... на прощаньице. Да что ты, я не в том смысле, деньги-то ты засветил, а кто-нибудь пойдет и расскажет им.

Зрители хохотали, а Леха потерял от страшной усталости верную ориентацию: ему стало казаться, что и впрямь опасно идти с деньгами в кармане. Хотел было пристроить на время к Бобби под подушку, но Бобби сам через несколько минут выходил. Деньги очень скоро он сообразил отдать Дмитрию, который один только и не смеялся почему-то над его злоключениями...

Едва он расположился в кустах, как увидел у стены, под самым фонарем, Кузьмича и Филимона. Вдруг ветер ослабел, и в наступившей тишине он отчетливо услышал:

— Так вот ты чего задумал? Ну, от меня не вырвешьси. И нож не пытайся выкинуть, зараз и свидетели будут.

Кузьмич прижал Филимона к стене и рукой как клещами сжимал руку Филимона. Филимон вовсе и не пытался выкинуть нож. Таков был приступ бешенства, что Кузьмич и захотел бы, так не имел права отпустить Филимона, дорожа своей жизнью. Филимон готов был рвать его на части, но начал терять силы в стальных объятиях. Все помогло Кузьмичу: и редкая реакция, и редкая удача, но теперь он был хозяин положения. Кузьмич все не замолкал, а Леха обострившимся слухом не упускал ни одного слова. Сам же Леха, боясь издать хоть единый звук, так и сидел со спущенными штанами.

— Зараз, голубь, Петро подойдет. И до чего же прав Петро оказался. Он мне казал правильно, а я еще не верил ему: “Эту нечисть, Филимона этого посадить надо. Эту нечисть вывести надо, землю от нее освободить, от нечисти-то”.

Скоро действительно прибежал Петро. Он сперва был в растерянности вместе с блатными, но очень недолго, потом двинулся не в том направлении, потом, поняв ошибку, не стал завершать круг, а вернулся, встретился с блатными, которые в сильнейшем волнении обсуждали происшествие, но решили не вмешиваться. Повар бестолково и маловразумительно что-то им пояснял, Петро и здесь постоял немного, а уже после всего этого прибежал к точке единоборства. Намотавшись без толку, он теперь тяжело дышал и начал с места в карьер.

— Дай-ка, Митрий, я его сподручнее возьму.

Леха совсем обалдевал в диком своем положении. Показалось ему, или так оно и было? Кузьмич слегка повернул Филимона, а затем, как бы сдавая его с рук на руки властям, ослабил хватку. Вдруг раздался страшный крик Петра:

— Ax ты сука, бандит! Убил меня!

Тут же Кузьмич ударил Филимона головой об стену, сшиб его. Петро держась за бок, стал бить ногами, Кузьмич не отставал. Когда сбежались люди, Филимон лежал избитый и невозможно было представить, в сознании он или нет. Кузьмич хлопотал возле Петра, приговаривая:

— Петра я ему, собаке, во век не прощу. Да ему и так дорога на тот свет, бандиту: пятнадцать схлопочет — столько раз судимый.

Рана Петра оказалась вовсе не смертельной, но и не совсем элементарной, кровь шла, и разобраться без хирурга было трудно. Но еще трудней было разобраться, кто кого и как спровоцировал. Для сбежавшихся людей было ясно, что налицо нож и кровь, да еще у милиционера, не говоря уже о личности Филимона. Побе­жа­­ли в столовую звонить.

Леха, прибежавший в палату через несколько минут, долго еще не мог ничего рассказать. Порывы ветра и шум мотора МАЗ’а, увозившего Бобби с Сашей, заглушали разговоры на улице. Но очень скоро страшная весть сама, без помощи Лехи, распро­­стра­нилась по всему “холодильнику”.

Боббина бригада, не начинавшая еще тариться, прощалась с последними надеждами. Дмитрий понимал, что и Кузьмич теперь на день-другой исчезнет, и подходы к нему будут затруднены. Да и жутковато об этом думать, когда рядом кто-то лишался сразу и семи тонн своих, и здоровья, и свободы.

Все население холодильника было встревожено происшествием: те, кто тарился и ждал вагона, — не меньше нашей бригады, которой и терять-то было уже нечего. Каждый дрожал за свои яблоки, а с этим происшествием росла скандальная репутация “холодильника”. Дмитрию приходила в голову мысль, что их клуб, где процветают азартные игры и пьянство, еще скорее привлечет внимание любой комиссии, чем блатные. “Интелли­гентность нам меньше всего поможет”. Любаша и Виолетта были страшно пере­пуганы и обескуражены. Сбывались предсказания Кепки, насту­па­ла кошмарная осень, и горько было сознавать, что лето так бездар­но прошло, что надо уезжать от греха подальше. Впрочем, у Люба­­ши хватило здравого смысла и сил даже утешить своего Митеньку: в сущности, если разобраться, то вины их здесь нет и близко. Вся эта закомплексованность, мрачная погода, чудо­вищный Кузьмич и блатные — все это утром вовсе не покажется таким уж страшным. Будет еще и солнышко, никто и не думал объявлять им, что яблоки им не причитаются....

Погода, между тем, портилась, ветер и дождь всех загнали в бараки, сарай погасил огни. Приехали часа через полтора два уазика, милиция и что-то напоминающее скорую помощь. Фили­­мо­­на, пострадавшего, кажется, от избиения больше, чем Петро, затолкали в уазик, Петра бережно положили на топчанчик, Кузь­­мич сел на свой мотоцикл, и вся кавалькада поехала в район.

Двор окончательно опустел, один лишь Повар шатался как безумный, под дождем. До самого отъезда он не отходил от Филимона, плакал возле него, но злой Кузьмич гнал его, грозясь отправить в следственный изолятор вместе с Филимоном. А Филимон сидел на земле, привалившись к стене. Открывая время от времени глаза, он говорил: “Крышка мне, Повар... Кто-то из “придурков”, на Кепку похожий, срал в кустах, слышал и видел все... На всякий случай говорю... Не нужно мне никаких свидетелей... Крышка мне... Загнали под землю меня мусора поганые... Не выдержал я...” Он снова закрывал глаза. Когда его повели в автобус, Повар хотел обнять его и плакал беспомощно, а когда увезли, пошел бродить под дождем, спотыкаясь и даже падая, по опустевшему “холодильнику”.

Многие на “холодильнике” в эту ночь глаз не сомкнули, происшествие было из ряда вон даже для суровых нравов шабашки. Не столько сама трагедия, сколько ее действующие лица вселяли ужас. Дмитрий, знавший много от Кепки о Филимоне и Поваре, знавший, казалось бы, до косточки Кузьмича, так ничего и не мог понять. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи: происшествие само по себе произвело на него страшное впечатление, а тут еще и крах надежд, и болезнь рядом. Ну может ли все это выдержать рассудок? Он вспомнил, как они с Любашей в августе ездили за получкой и как сидели втроем с Аркадием в кафе на углу Пушкинской и Совнаркомовской. “Какая прочность этот Аркадий! За ним как за каменной стеной. И чего дергаться зря? Stone wall![43] Господи, скорей бы Бобби приехал. А у него ведь тоже несчастье. Как все спрессовалось в одни сутки! Как это вообще все вместилось? Одна беседа с Сашей чего стоит! Но болезнь все равно все поглощает. Болезнь ведь как бьет? Чем лучше, тем хуже. А они все сейчас не спят, наверное, и думают: чем хуже, тем лучше — скорее дома будем. Я в трех соснах путаюсь, безумие ходит около, вот оно — рядом. И я так и останусь с виду нормальным и обыкновенным, и вернусь к Аркадию. И так и утечет моя жизнь. Это чудо еще, что Любаша со мной... А зачем она, интересно, с работы уволилась? Надо ноги уносить, пока при памяти....” Он дремал, и мысли его путались, превращаясь в кошмар.

Внезапно открылась дверь, что было делом обычным, но так и не закрылась; дождь и ветер врывались в помещение, послышалось ворчание недовольных. И тут зажегся свет.

— Чего включаешь, дурак? Заблудился?

Но дверь так и оставалась открытой, слышался шум дождя и ветра. Свет вошедший тоже не собирался тушить. Многие теперь увидели, что это Повар стоял в проходе, глядя на бригаду Бобби и на остальных. Вид его был так ужасен, что у всех душа ушла в пятки. Пробродив под дождем целый час, совсем не твердый умом, он все думал о словах Филимона: “...на Кепку похожий, срал в кустах, слышал и видел все...” Он бродил и бродил под дождем, пока ноги не принесли его сами в эту дверь. Он стоял мокрый до нитки, с редких волос на лысой голове текли ручейки, вся фигура раска­­чивалась на широко расставленных ногах. На руках отчетливо вид­ны были огромные наколки; голова, как обычно, ходила из сторо­ны в сторону, но еще сильнее; налитые кровью глаза глядели испод­­лобья, и блуждали; на одной щеке сразу два шрама.

Даже Танины хлопцы не произнесли ни слова. Проснулись Миша и Кепка, вообще проспавшие происшествие, и в ужасе пялились. На Алика, Колю-служащего, Арнольда, Дмитрия и остальных он произвел такое же впечатление, как Билли Бонс на завсегдатаев трактира “Адмирал Бенбоу”. Миша тоже не был исключением, конечно. Интересно, что бы Саша делал, будь он здесь? Вернее, испытал ли бы он страх, как и все?

— Что, сынки-придурки? — грозно вопрошал Повар. — Не видели, как парня убивали? А где ж тут Васька Лыков? Что, тоже не видел?

Дмитрий так ясно понял сейчас, что всех сковывал страх. И его тоже, а на Леху лучше было не смотреть в этот момент: может быть, Леха спрятался с головой под одеяло, может быть, затаил дыхание или ввинчивался в подушку, но и другие не далеко ушли. Дмитрий знал, конечно, от Кепки, что Повар уже нечто вроде оболочки, не годный в драку, а если и способный на что-то страшное, то только на какой-нибудь последний безрассудный и гибельный поступок. Но и этого было достаточно. Для многих же, даже очень бывалых, он был грозным “паханом”: бригады ведь не так часто пересекались, а люди страшной наружности кого угодно могли испугать. Добавьте к этому непогоду и события ночи. Все лежали или сидели словно парализованные. Кепка, сильно подкуривший перед сном, все еще пялился, чувствуя неладное.

Повар побрел прочь, был выключен свет, а спустя несколько минут, палату покинул Кепка. Савельев от этой встряски почувствовал себя даже лучше.

Сделав свои наблюдения, он теперь размышлял над ними, стряхнув предыдущий кошмар. Под утро он уснул, а когда проснулся, было уже полдесятого. Виолетта и Любаша читали. Валек, Коля, Лева и Витя уже умылись, Алик и Миша спали, Юра потягивался, Арнольд лежал в обычной позе. А Кепка так и не вернулся.

Небо очистилось и выглянуло солнышко, одно это много уже стоило. О страшной ночи никто не заговаривал, Кузьмича искать было пока бесполезно, куда двигаться дальше — неведомо. Играть тоже почему-то никто не ­хотел.