Венеция моя, глаза в крапинку

Венеция моя, глаза в крапинку




Скрип двери был необычен.

Непроизвольно взгляд вышел из нагроможденных окон и фокус его начал перестраиваться от расстояния в локоть на бесконечность, голова медленно повернулась в растр двери.  Она  впустила туманное облако и закрылась.  Облако что-то тихо сказало и ручейком перетекло в кресло напротив меня… 

Память. Память приходит снами. Ночью я проснулся неприлетом вороны в мой сон. Чума поглощает память. 

…контуры постепенно становились контрастнее, в комнате и душе светлело.

– Господи, воля Твоя!   – Ты пришла.

Мелкий-мелкий, текущий с самых кончиков пальцев руки, шелест шёл от тебя.
Ты – сидела молча напротив окна.  Голубое небо через деревья смотрело на меня из твоих глаз.
Ты – говорила со мной зрачками, руками.  Руками открытыми, трепетными.  Тонкие, бледные пальцы – вспоминаю улицы Венеции, тротуарами в легкую еле заметную дрожь волны каналов.

– Дождался. Камень прибоя.

              –  Венеция моя! Глаза в крапинку!
                Чума в две васильковые вишни.
   
Ручеёк!


Она всегда прилетала в одно и то же время – в половине четвертого. Долго и ворчливо усаживалась на ближайшую к моему балкону ветку липы, а усевшись, делала паузу – не могла решиться с чего ей сегодня начать. Но вот,  она заводила свой неспешный,  очередной рассказ. Иногда между размеренными фразами она делала паузы, вежливо давая мне возможность высказаться. Однако были и такие эпизоды, когда она внезапно замолкала, и тогда я понимал, что она ждет моих возражений. Я оппонировал ей, а  она необычайно  живо реагировала, срываясь  иногда на крик.

Оркестр метро, а ты – в противоположной точке земного шара. Гомон, толчея –
закрыть глаза и не держаться за поручни.
Стою рядом со створкой дверей, не прикасаясь к ней, и … вижу себя со стороны: тогда мы первый раз ехали с тобой,   ты стояла, не держась за поручни, поезд выехал на поверхность и под ветром один из твоих локонов вздрагивал, приоткрывая девичий кричащий высокий лоб, в уголке которого иногда показывалась родинка…
…грустная, сладкая печаль превращения в память.
…твой локон близостью шепота… туманы рук…   


 – Венеция моя! Глаза в крапинку!
  Чума в две васильковые вишни.
  В купола твои, в колокола иду –       
  Дай мне сил, благослови Все-вышний!
               
  Ты сильна, чтоб тебя полюбил кто.
  Ты сказала – смотри – не заметила:
  «Но влюблю в себя кого – тот
  Жить лишь будет моими рассветами!»

  Призрак морской, мой Божий град,
  Дождями твоими мостом Вздохов –
  За всё, за всё, расплатившись сполна –
  Казановой-арестантом иду одиноко.

  – Венеция моя! Глаза в крапинку!
  Чума в две васильковые вишни.


 – Где ты сейчас?!
Слышишь меня? Видишь меня?
 
… стремительный бриз твоей походки. Ты идешь совсем рядышком, на расстоянии «нечаянного» касания кисти. Я молюсь и благодарю Его, Художника, дающего мне эти секунды видеть, идти рядом, чувствовать.
Ты замедляешь шаг, твоя рука опирается о мою...
Когда на твоих реках белых птиц, взламывая многометровые льды, вскипая всепоглощающими воронками, идет рекостав, глаза твои превращаются в трепещущий голубым пламенем ритор, ритор тишины.


– Господи, воля Твоя!


Судя по неисчерпываемости тем, умению вести беседу, ворона была опытная, повидавшая, видевшая жизнь. Опыт, обретённый временем, мы почему-то называем мудростью.
Ворона умела помнить и с годами становилась всё опытнее, обретая, оберегая свою мудрость. 

В детстве я  считал, что вороны по своей натуре – пилигримы...


… холодно. Холодно тротуарами Европы. 
В сине-зелёных, кофейных ароматов, венских сумерках, вдруг! в глубине раскрепощенно-дефилирующей толпы – косым дождем твои волосы. Сжатая до предела пружина, выстреливает, срывая все уключины полированных вант чопорной благопристойности: разъяренное, дикое чудовище, нечего не видящее, кроме колеблющихся волн твоих волос…
– Oh! Entschuldigung Sie bitte! – нокаут  на глубоком выдохе березового российского подлеска твоих невидимых шагов: ты там – два часовых пояса на восток.


– Господи, воля Твоя!


Помнить куда идешь –  великая роскошь.


Я никогда не видел её.  Она – меня. Но мы хорошо знали друг друга. Чувствовали друг друга.
И эти знания, чувства не были заочными. Когда она прилетала голодная, я не начинал с ней разговора, пока она не спустится со своей ветки ко мне на балкон. И всякий раз она съедала ровно половину хлебной корки или семечек, которые я готовил ей с вечера. Половину. Почему? Почему?


Кто ты – Пришедшая сотнями мостов и островов?! 
Морская арфа джакондовых возниц!
Там – в юности играл твой итальянский мальчик...


…из сна рука твоя на плече – лишь теплом ощутима. Ручеёк. Ручеёчек! - Невероятная реплика из моего детства!
Ты сидишь на краешке постели. Моё сердце подхватывает нарастающие ритмы твоего мира. Я чувствую, как ты превращаешь меня в зеркало, между нами лишь риза смущения сумерек сна…


Узенькая прихожая, коридор…- воздух твоими запахами. Туфли на низком ходу.  Маленькая нога, уставший средний пальчик… –
                , коридор… на кухню. 
Твои утренние, тихие руки. Мягкое тесто под ними.
Горячая, в полоску расплавленного сыра, пицца.
Потом, спустя многие-многие годы, сидя - ли в древне-монастырской
пиццерии Брюсселя, - ли в стеклопластиковом антилавинном ресторане Гренобля, - ли старого кафе Ломбардии, всяким разом – передо мной – твои руки.  Твои утренние, тихие руки.   

– Господи, воля Твоя!

Она хорошо ориентировалась в темноте, что не увязывалось с моими школьными знаниями
о воронах.  И как же я был удивлен, когда достав какой-то древний справочник по орнитологии, прочел в нем: - «Вопреки распространенному мнению об индивидуальном образе жизни, среди ворон наблюдались случаи необычайной взаимной привязанности между мужской и женской особями,  а  верность в паре сохранялась на протяжении всей жизни. В естественных условиях воро’ ны мужского пола живут значительно дольше ворон женского. Удивительный случай наблюдался в одном из предместий Женевы: ворона мужского пола, потеряв свою спутницу, продолжал приносить на место, где обычно завтракала эта пара, половину своей добытой пищи».   
 
Птица моя геральдическия – Воскресенье!
Где то сейчас развиваются штандарты твои? В хвоях ли любимого тобой русского Версаля? В шуме ли бега автомобилей артериями Третьего Рима?
– Потоп мой, Вселенский!
– Потоп мой, Миропоследний! Плод нечаянного движения кисти Художника.


Облаком-тобой –  укрыться –
Обезуметь!
Упругую нежность твою – обнять –
Обезуметь!
Каждый миллиметр трепета твоего – ощутить –
Обезуметь!
Звук флейт твоих – вдохнуть –
Утонуть!
В сельву твою – уйти –
Не вернуться!
Под камнепады твои – встать –
Обескроветь!
Лавами вулкана твоего – поглотиться –
Не воскреснуть!
На шипы твои приворотные – пасть –
Не подняться!
Зелья твоего – выпить –
Не проснуться!
В твоего превратиться –
В всего, в всегда.

– Господи, воля Твоя!


Так я  понял, что моя ворона – он. Осознавая ситуацию, я был и растроган, и опечален. И опечален в большей степени тем, что регулярно прилетая ко мне, он общался через меня со своей любимой. Мне было досадно признать, что я был лишь передаточным звеном. Конечно, он общался и со мной, но, прежде всего,  со своей верной спутницей.
А я был уверен, что такое постоянство, такая удивительная преданность принадлежат мне.
 
Память приходит снами. Ночью я проснулся неприлетом вороны в мой сон. Чума поглощает память.  Чума – в две вишни.

Первый раз, когда я увидел тебя  белым ноябрьским листопадом снежинок, ты   – профилем своим женщин легенд Сакалава, шармом своим чуть заметной паузы порывистого шага, беззвучными взмахами вёсел-кашне – превратила  меня в менгир-истукан...
Теплый, неоновый снег – венцом на тюльпане-шапочке…

…Нет лучшего пути, чем помнить лучшее.

Когда после скрипящего морозом тротуара мы попали в теплый полумрак оранжево-красного эхо Солнца – маленького уютного оазиса лета – чуть вздрагивавшего невесомостью лифта, неистовый танец шимми твоих сумасшедших губ время объявило «белым»!
… беззвучный голос твоих морей, голубые травы твоих лугов, бесконечность…
… пьяное Солнце, пьяные звёзды…


Память и по сей день в плену блюзов твоих рук.


Раз в году, поздним ноябрьским вечером, вода в моём пруду становится необычайно прозрачной и тогда на дне его виден твой медный пятак.