Груз и пустота восемнадцати

Предупреждала же меня Марго: «Не думай столько о смысле жизни, иначе быстренько его потеряешь!» Но я её не послушался. Завернул в симпатичный парадняк, прихватив попутно пол-литра смазки для мыслей, подумал ещё секунду и влип.
Дело в том, что смысл жизни и вправду пропадает в восемнадцать лет для тех, кто посвятил их все борьбе за свободу действия. Особенно действия алкоголя на организм человека.
Вывод: носите на голове кирпичи, по крайней мере, два раза в день по двадцать минут, чтобы, не дай Бог, не вырасти.
Ну, шутки шутками, а про груз и пустоту восемнадцати я хочу заявить с полной серьезностью. И! что со мной случается очень редко, хотя, признаюсь, всё же не впервые – как-нибудь, что ли, предостеречь. Хотя, к чему тешить себя разнообразными надеждами? Ничто вам в этой безысходной ситуации всё равно не поможет. Из паспорта, как говорится, даты не выкинешь.
Нет, ну надо же было этому случиться со мной! Хлоп – и вся моя короткая, нелепая, хотя и не скажу, чтобы бездарная жизнь предстала передо мной, как была, в красках. И не только! В пятнах от синей шариковой ручки, в росчерках цветных мелков, в кетчупе, в нефтяных пятнах, в жирной уличной гари и копоти, в крови невинно убиенных (не мной, разумеется!) детишек… Я даже не сразу и заметил за всем этим буйством на её обнаженной натуре отсутствие самого главного… В ней не было смысла! А ведь он всегда казался мне настолько естественным, настолько подспудным… Я даже остолбенел, насколько я мог себе это позволить, будучи циничным, толстокожим и неблагодарным ублюдком.
 И вот не надо хихикать. И не пытайтесь потупить свои взоры, не плюйте на свои плечи, ибо это может по праву случиться с каждым, хоть я и не совсем такой, как все. Я Нострадамус. И именно поэтому я призываю: оставьте свои плечи в покое!
Каждый из вас, рано или поздно, потеряет всё. Его не сожгут на костре, не засунут его голову в петлю, не станут ущемлять в гражданских правах и указывать, что ему делать и какой частью тела на север ему спать в полнолуние. Да, да, мой милый мальчик! В любом ларьке и даже – поверь! – магазине тебе будут вежливо продавать вино, и чуть менее вежливо – водку.  А вам известно, как уходят революционеры?

Возможно, у вас сложилось обо мне неправильное впечатление. Что ж, попробуем всё исправить. Хотя я – скромный герой экзистенциалистического сюра – собственно, и есть одно эфемерное впечатление... Зато я теперь могу полноправно и ответственно предсказывать, отвечая за свои слова по закону, и боюсь, вам придется меня выслушать. Ведь судьбы нет. Иначе я остался бы без работы.

Всё началось ещё тогда, когда мы с Офигенной Клеопатрой заканчивали школу. К слову сказать, Офигенная Клеопатра – самая потрясающая женщина капиталистического мира. В смысле, до мухинской колхозницы ей, конечно, ещё далеко, но, в общем, она нормальная. И так, и вообще…
Попытайтесь понять меня правильно: мы - математики. Не по стечению обстоятельств, не по осознанной необходимости, а по Призванию. А это автоматически означает, что мы понимаем мир очень хорошо. Даже слишком хорошо, чтобы его принимать.
«Бывало, перемножим пару-тройку квадратных матриц, найдем с пяток определителей...» - вальяжно скажу я и буду не прав и осмеян. Нет, конечно, не алгеброй мы занимались, хотя иногда и владели ей в совершенстве. Анализ – вот то божество, которому отдали мы свои пылкие души и умы, не обойденные прикосновением гениальности.
Математика – сложная наука. Если под какие-нибудь дифуры пойдет и коньячок и портвейн, то интеграл (будь он даже римановским) или, там, шкалу бесконечно малых, можно запивать водкой и только водкой. А какой букет скрывает в себе само чистое и первозданное понятие предела! Никогда не понять этого тому, кто не отмечен Призванием. А как мы познавали комбинаторику, теорию вероятности, комплексные числа, ряды. А сколько ещё всего оставалось непознанным, ждало нас впереди – об этом мы старались и не думать.
Итак, когда мы закончили школу, начались проблемы. Для начала, мы поступили в разные институты. Дело в том, что хоть у нас и одинаковое Призвание, Клеопатра больше увлеклась теоретической стороной вопроса, а я – практической.
Конечно, она всё ещё звонила мне по телефону каждую ночь и орала через овердрайв нежные слова верности и обожания, но означало ли это, что на неё ещё не запал весь состав ленинградской высшей школы? Конечно, нет! Стоило ей только появиться на улице, сверкая всеми своими совершенными, суммируемыми с квадратом кривыми, не представимыми в виде их ряда Фурье ни в одной точке, что невозможно, скажите вы... О, да, невозможно! Ибо Клеопатра невозможно красивая женщина. Итак, стоило ей только это сделать, как, без сомнения, весь мир устремился к её ногам. Хочу заметить, совершенно безрезультатно, ибо прикасаться к ним имею право лишь Я, Нострадамус, герой настоящего рассказа.
И, конечно, все те, кто когда-либо бывал на улицах, мечтают спросить меня: каково это? Каково притронуться к мясистым, сахарным, ослепляющим матовым блеском поверхностей ногам Офигенной? Но я не отвечу. И вовсе не из ревности. Я не люблю Клеопатру; таких, как она, любить немыслимо, невозможно, в крайнем случае – смертельно... Просто мы в ответе за науку, и должны продолжать свой род.

Хочу вам сказать, что если привык видеть Клеопатру каждый день, лишиться этой регулярности – не такая уж счастливая смерть. Теперь я уже не запивал интегралы, а закусывал ими (перешел было на Лебега, но к ним, как я сразу понял, нужен был спирт, при том технический, и пришлось всё вернуть на круги своя), и вскоре впал в анабиоз. Там-то я и познакомился с Её Величеством.
Марго шла через двор медленной королевской походкой, шаркая и позвякивая сеткой с пустыми бутылками. Ей было лет шестьдесят. Я, конечно, сразу же узнал её и даже хотел встать, чтобы сделать книксен (ох, не мужское это дело, но больше я, увы, ничего не умею), но тут вспомнил, что я в анабиозе, и остался лежать.
Проходя мимо, она обратила ко мне благосклонный, хоть и немного затуманенный, взор и произнесла что-то определенно из области Высшего, недоступного простым сметным, вероятно по латыни:
- Малаой челаэк, бут-бутылочк не...?
- Возляг со мною рядом, моя королева, - не смутившись, ответствовал я, - Вижу, тебе надо проспаться!
- Точ... чн.. Т.. уверен? Думш-ш-ш-шь, поможет?
- Я не думаю, Ваше Величество. Я - Провижу. Ибо Я – Нострадамус.
И лишь после того, как она вняла мудрому совету провидца, лишь после того, как опохмелка была добыта и прикончена, мы смогли, наконец, поговорить о том, что нас роднит.
Вообще-то, разговаривать, пребывая в анабиозе, - занятие исключительной сложности. Я прямо даже не знал с чего начать.
- Случаются нехорошие вещи... – сказал я, наконец.
- Определенно... - выругалась она, - А ты вообще ко мне по какому делу?
- Если бы я знал, Ваше Величество! Увы, часто обретая способность видеть будущее, теряешь дар осознавать настоящее.
- Бывает... – ещё пространнее выругалась королева, - Понимаешь, подданный, я занимаюсь делами исключительно государственной важности...
- Это именно такое дело, черт побери! – я даже стукнул кулаком по асфальту, но вышло не очень эффектно, - Ты разве не видишь, Марго, какая печать в моих глазах? Я Математик!
- Понимаю, - ничуть не улыбнулась она с ноткой благоговения - в какой области?
- По большей части – вот в этой, - я, кряхтя, приподнялся, обнажая лежащую на земле, пустую прозрачную тару.
- Тогда тем более... – Марго нескончаемо задумалась.
- Видишь теперь, до каких заоблачных высот я докатился? Разве может это выдержать человеческий разум? Ведь преумножая знания, мы преумножаем печали. Я всё меньше понимаю, на чем всё замешано, и всё меньше мне хочется жить!
И тогда она сказала: «Не думай столько о смысле жизни, иначе быстренько его потеряешь!» И ещё добавила: «Если я тебе понадоблюсь, то я всегда лежу здесь».

Тогда я подумал, что и в правду мог бы отвлечься и пошел играть в футбол на картофельном поле. Сколько дней я играл, теперь уже и не помню, помню только тот миг, когда я устал. Сел посреди грядок, огляделся, заметил, что все мои противники и союзники – симпатичные, кстати, мальчишки лет двенадцати – давно уже умерли и лежат все по-разному: кто у ворот, кто в штрафной площадке, а один, видимо, нападающий, околел прямо посреди атаки, с застывшей счастливой улыбкой и завершающей голевую комбинацию, вытянутой правой ногой. От этого зрелища на душе ещё потоскливело и я решил вернуться домой.
Почти сразу же позвонила Клеопатра:
- Где ты пропадал весь месяц, свинья? Циничный, толстокожий, неблагодарный ублюдок! Каково мне выслушивать твои длинные гудки, усыпляющие, поверь, хуже учебника по истории цивилизаций?
- Клёпа, поверь мне, так было надо, - очень траурно ответил я, - со мной беда, Офигенная, Гроза городов.
- С тобой? – мгновенно осела она и тут же, в знак нежности, просунув сквозь трубку шершавый язычок, который, и будучи переданным электрическими импульсами, не терял своей убийственной силы, виновато лизнула меня в щеку, - Что с тобой, милый, любимый Но?
- Я катастрофически теряю смысл, - ответил я, никак не ожидая такого эффекта. Клеопатра болезненно разрыдалась и завыла в трубку, как обычно в минуты волнения, в шестнадцатеричном коде, какую-то сумятицу:
- ъ РЮЙ Х ГМЮКЮ, ВРН ЩРН ЯКСВХРЯЪ! ъ БХДЕКЮ, ВРН ЩРН ОПНХГНИДЕР...
- Секундочку, дорогая, подожди, не та кодировка!
Да, мне стыдно, что я могу переводить только в Кириллицу Windows. И стыдно до сих пор. Но ведь есть люди, не знающие и азбуки Морзе!
На секунду она, и вправду, замолчала: такие переходы даже ей давались нелегко. Раздался характерный щелчок, и остановленный вой возобновился:
- ..., но почему же так скоро?! Любимый, несравненный Но, как мне не хочется терять тебя! Как мне нравилось ласкать кончики твоих мыслей, играющих на соотношениях неопределенности Гейзенберга! Каким счастьем было прижиматься к тебе, как к интегралу прижимается, измельчая отрезки, нижняя сумма Дарбу, и наконец, переходя к пределу... нет! теперь всё кончено... Боже, Но, как физически больно с тобой расставаться!
- Клёпа, я вовсе не вижу повода для истерик. Я, вообще-то, никуда не ухожу...
- Конечно, уходишь! Разумеется, ты уходишь... Только посмей отказаться! Если ты окончательно потеряешь смысл, ты хоть представляешь, как это отразится на ребенке?!
- О каком ребенке ты говоришь, Офигенная?
- Больше шляйся, если хочешь всё узнавать последним! - она капризно выпятила губу, - На нашем с тобой ребенке. Ибо я беременна.
- Радость переполняет меня, о Великая! У меня будто бы выросли крылья, целых четыре, - ответил я и не соврал, - Так, может, мне всё-таки остаться?
- Ты настолько же глуп, насколько и невоспитан. Как истинная грубая, бесчувственная скотина ты должен был остаться равнодушным. Знаешь ведь, каким ты мне нравишься. А теперь включи голову, или чем там ты думаешь, и послушай старушку Клео. Всем известно, что двадцать процентов прорицателей умирают от предсказания собственной смерти. А куда деваются остальные восемьдесят? Ты никогда не спрашивал себя: «Нострадамус, куда же, черт подери, деваются эти восемьдесят процентов наделенных неплохим даром крепких молодых парней, а? Неужели же они не могут провидеть такое важное событие, как собственная смерть?» Так вот, я отвечу тебе: их убивает груз и пустота восемнадцати.
- Так значит, я обречен? – не без облегчения спросил я.
Клеопатра фыркнула, как поливальная машина.
- В каком-то смысле. Я-то давно поняла, что эта беда тебя не минует. Слишком ты у меня наивный. Так вот, Но, я дам тебе больше, чем радость. Я дам тебе Цель. Слушай и повинуйся! Завтра же утром ты отправишься в путь, и долгом твоим будет дойти до горизонта и вернуться обратно!
Я только усмехнулся.
- Клеопатра, я не отрицаю, что ты - самая умная женщина во Вселенной, ну, может быть, после Леонарда Эйлера, и то потому, что он был мужчиной, но мы с тобой оба хорошо понимаем абсурдность этой цели... Я, конечно, не сомневаюсь, что за бесконечно большое время дойду-таки до горизонта, ибо не дурак и знаю, что любое событие к исходу этого срока обязательно произойдет, а значит, вполне вероятно, что именно я подойду к горизонту именно в тот момент, когда Земля станет вдруг плоской и обретет край... Но как по прошествии бесконечного времени я смогу вернуться обратно?
Я спросил это и был уверен, что Офигенная тут же откажется от своей безумной затеи, но я её недооценивал. Клеопатра вовсе не так глупа, чтобы считаться с мелочами, когда речь идет о жизни её ребенка.
- Любимый Но, - улыбнулась она, целуя меня в лоб, - не надо так много думать. Время будет как раз подходящее. Не волнуйся, я не стану рожать без тебя. Я могу пока воспитывать ребенка во чреве. Вчера мы с ним уже премило болтали. По вечерам я читаю ему Фихтенгольца.
- Расскажи, расскажи мне про него!
- Ты даже представить не можешь, какой это прекрасный малыш, и как поразительно он похож на отца. Вчера задала ему ноль на ноль, и что, ты думаешь, он сделал?
- Лопиталем?
- Да! Представляешь? Без всяких подсказок, всё так, как ты любишь, я даже расплакалась...
Во мне заныли какие-то атрофированные чувства.
- Слушай, Клёпа, может, ну это всё? Мы поженимся: ты – в белом платье с бирюльками, я – с букетом каких-то мочалок… Я забуду о даре, будем жить все втроем в коммунальном раю, есть сосиски на завтрак…
- Ты сошел с ума? Разве такой отец нужен ребенку гения? Я дала тебе Цель. Пока ты её не достигнешь, не увидишь ни его, ни меня. Прощай, - ободряюще закончила она и повесила трубку.

Если в данном месте повествования, вам покажется, что вы всё это уже где-то читали, или видели, отложите этот рассказ. Ибо концовка его обыденна, как погнутые алюминиевые ложки в студенческих столовых. Как матовый чай в граненом стакане, состоящий из воды и сахара, размешанного суповой ложкой, в тех же учреждениях.
И хотя я – скромный герой, извечный бездельник, приводящий в молчаливую ярость порядочных и работящих людей, которым некогда задумываться о философском обосновании своей деятельности – не существую без ваших взглядов, обращенных к моей истории, я всё-таки не останусь в обиде. Больше всего не люблю быть предсказуемым, ибо я – предсказатель. А концовка моего рассказа печальна, и потому обыденна.

В тот момент, когда Офигенная Клеопатра повесила трубку, я ей поверил. Во-первых, пробовали ли вы когда-нибудь не верить матери своих детей? А во вторых, я всё-таки лучший провидец и предсказатель в истории земных цивилизаций, а не какой-нибудь шарлатан.
Видение, как всегда, возникло на ногте большого пальца и искривлялось в том месте, где ноготь имел неровности (в восемь лет мне его прищемили дверью, и я чуть не попрощался со своим даром).
Я увидел себя сидящим на бесконечном мохнатом краю. За моей спиной, там, где осталась земля, на многие мили не было ничего, кроме курчавых зарослей ягеля, похожих на кору огромного мозга. Впереди был, видимо, космос, потому что там не было ничего. На срезе, где заканчивался мох, земля состояла из чередующихся слоев шоколадного бисквита и отвратительно пахнущего зеленого крема.
Я сидел на краю, ковыряя пяткой бисквит, смотрел в космос и потягивал пиво. Вид у меня был довольно счастливый, если не считать уныло свисающую с края двухметровую бороду. Мне стало очень интересно досмотреть, что случится с пустой бутылкой, если я выброшу её в космос (а я выброшу, ибо мне ли, Великому Нострадамусу, не знать, что я делаю с пустыми бутылками), и что станет с космосом, если в нем появится бутылка, но когда пива осталось на три хороших глотка, видение дрогнуло и исчезло.

Я понял, что надо идти. Пока остались хоть какие-то крохи смысла, пока я хочу вернуться назад к Клеопатре, наконец, пока Солнце в Тельце, и я могу позволить себе роскошь добраться до края Земли!
Наутро, не взяв с собой ничего, кроме мятой полташки, я стремительно спустился по лестнице, полный надежд. Там внизу я толкнул ободранную дверь парадной, вышел во двор и огляделся. Наверное, у меня был такой вид, как будто я ни разу не видел собственного двора. Хотя в нем, конечно, не было ничего особенного: чахлые деревья, ломаные скамейки, популярные марки отечественных машин – и весь этот хлам надежно окружен унылыми блочными многоэтажками. Раз уж я не мог этого предвидеть, то должен был хотя бы догадаться!..
Горизонта видно не было.