Последняя любовь Марины

ЖП для продвинутых пользователей.

"Лучше ужасный конец, чем ужас без конца"
К.Маркс

***

Маринка забежала ко мне около десяти вечера, 20 мая, вся взмыленная, небрежно меня оттолкнула, торопливо протискиваясь в приоткрытую дверь туалета.
Ровно через две секунды раздался бесстыдно-громкий напористый звук, уносящейся прочь из ее длинного тела, мочи. Мне стало неловко - будто я подслушиваю нечто сокровенное, личное и поступок мой предательски гнусен. Нет, я не подслушиваю! Ничего подобного! Я шмыгнула на кухню, машинально собирая по шкафчикам ингредиенты для ее любимого глинтвейна.

Воистину гениален был замысел архитекторов, проектировщиков и пьяных строителей (иначе как объяснить пирамидальную наклонность стен в моей комнате?), который, очевидно, заключался в желании, во что бы то ни стало  приобщить меня к личной жизни соседа. Того, что через стенку - полковника в отставке Валеры.

Однажды утром, ровно в 7:21, восьмого числа третьего месяца, я проснулась от, басящего в моем правом ухе, непрекращающегося: "Дорогие женщины! От всей души поздравляем вас с этим прекрасным праздником весны! Здоровья и счастья!". Далее я, сквозь сон, угадывала тональные мгновения набора и снова это: "Дорогиеженщины поздравляемвасспраздникомвесны! Здоровьясчастья!".  Сонно нащупала лентяйку от своего раздолбанного Funai, безуспешно хотела выключить Валеру. Mute. Standby. Stop. Но звук не выключался, к тому же содержал два острых, как вязальные спицы, вослицательных знака. После весны и после счастья. Обе спицы торчали в моем правом ухе. "Дорогиеженщипздравлпразднвесны...". И так 12 раз с перерывами на набор номера.

А-а-а! Нет! Помогите! Help! SOS! Au secour!
Я выкраду и спалю его записную книжку с телефонами женщин! А его самого придушу шелковыми прадедушкиными  шнурками образца 1917 года, когда прошуршат его тапочки мимо моей двери к мусоропроводу! Не прадедушкины тапочки, нет - прадедушка, Dieu merci, тих. Потому как мертв. ВАЛЕРИНЫ - клетчатые, со стоптанными задниками, мерзкие, крысиные, шуршащие  по коридору! 
У Валеры не только зычный голос. У него простатит. Каждое утро, когда я просыпаюсь, и каждый вечер, когда засыпаю, он напоминает мне, мучительно прерывающейся стуй..уй..уй..уй..кой..ой..ой, что жизнь - это борьба. Вечная борьба. Бескомпромиссная и мучительная. Непонятно только одно, почему все они, эти архитекторы и строители, захотели, чтобы моя причастность к соседскому простатиту осуществлялась именно из спальни. Моей личной, собственной спальни?! Прибежища покоя и любви!?

Мне как-то, знаете, всегда было не по себе, когда мои гости шли справлять естественные потребности. Я знала, что сейчас, вот-вот, через мгновение они начнут осуществлять ритуал - заранее шумно смывать воду, громко и театрально кашлять и даже хлопать дверцами настенных шкафов и крышкой унитаза, в надежде заглушить звуки природы (в музыкальных магазинах полно дисков и кассет с подобным названием, интересно, а там есть ТЕ САМЫЕ звуки?). Невольно я слышала скромно-сдавленное мочеиспускание, зная, что сейчас владелец трехсот граммов отработанной жидкости усердно направляет струю на глянцевую стенку унитаза - так меньше слышно. Друзья попадались всё больше стеснительные, а акустика в уборной была, между тем, как в колонном зале Дома Союзов. Мне даже казалось, порой, что в самой гортани унитаза установлен небольшой, но мощный подводный микрофон, а по всей квартире прячутся миниатюрные динамики, ретранслирующие моноспекталь в театре для одного зрителя.

Каждый раз я честно, но тщетно пыталась скрыться от преследующего меня звука струй, смачных брызгающих шлепков, демонстративного кашля и звонкого перемещения туалетных аксессуаров по кафельному полу. Гости выходили из туалета без чувства удовлетворения на лице, смущенными и подавленными.
   
Постепенно моя неловкость перерастала в веселое любопытство, и я невольно стала коллекционировать звуки  неестественной стыдливости в естественных проявлениях. Стыдливости, перерастающей в  ханжество. Жемчужиной моей коллекции, стал мой коллега-меломан Жорик, фальшиво исполнивший в туалете отрывок из сороковой симфонии Моцарта, пытаясь перекричать звук вырывающихся газов. Когда отрывок закончился, а газы - нет, до меня донесся отчаянный
Жориков вой: "Сме-е-е-е-ей-ся-а-а-а-а-а-а, Па-я-а-а-ац, над разби-и-и-и-той любо-о-о-вью-у-у-у!".

Когда Маринка скрылась в туалете, у меня отлегло от сердца. Она-то точно выйдет совершенно счастливая.  Но она появилась какая-то озабоченная, сходу поинтересовавшись:
-Слушай, у тебя сохранилось свадебное платье?
-Да нет, кажется...
-Я выхожу сегодня замуж. Мне нужно белое платье. Что предложишь?
-Хм, ну есть платье со школьного выпускного вроде бы. Только ж оно старое, тебе мало будет, - я посмотрела на часы - 22:35.

Ровно через три минуты Маринка стояла перед большим зеркалом, которое было собрано моим умельцем-мужем из четырех одинаковых квадратов, а потому отражало человека частями, причем часто друг с другом не стыкующимися. Мятый белый капрон, нелепые рюшки, явно короткие рукава, тощие босые Маринкины ноги.

-Еще мне нужны белые туфли! Есть?
-Ну, извини, Марин, у себя размер ноги сравни и у меня?!

Маринка  задумчиво глянула на свои длинные ступни.

-О! У меня ж мои кеды, в которых я пришла, бе-лы-е! - Маринка, пощелкала языком, улыбнулась счастливо.

Я не стала спрашивать, кто ОН и как давно они знакомы. Почему-то мне было абсолютно наплевать на это.

- Слушай, а где ж свадьба-то у тебя в этот час?

Маринка рассматривала четыре отдельные части себя, вся нелепая, худая, в коротком  прозрачном платье.

-В церкви. То есть, в специальной церкви "Нового просветления". В одиннадцать приедет пастор, муж и гости. Будешь моим свидетелем? У меня ж больше нет никого в этом ****ском городе, ты же знаешь.

Потом мы бежали по мокрым ночным улицам. Она, в немодном уродливом платье, словно белое приведение или, сбежавший из клиники психопат,  перепрыгивала через лужи в своих грязно-белых кедах. Неловко как-то закидывая вверх длинные костлявые ноги. 

-Ты счастлива? - поинтересовалась я рассеянно у входа в одноэтажное обшарпанное здание, похожее на общественный сортир. В одном из темных зарешеченных окон к стеклу прилип бельмом тетрадный листок, где от руки, призывно: "Таможеный конфескант! Дешево!"


- Я люблю его! Он самый талантливый, он играет в театре, он пишет пьесы, он меня ужасно любит, мы будем с ним самыми счастливыми! Я знаю! Интуиция меня не обманывает! Это тот, понимаешь, ТОТ самый, которого искала, которого ждала! А потом мы поедем в Рим, а потом  - в Венецию! Его пьесы ставили в Америке! Я рожу ему сына! Его предки были очень известными людьми, из дворян кажется. Он же грузин, ты знаешь?! Тенгиз, Тэн, мой Тэночка! - влюбленная, дебильно улыбающаяся, полуголая Маринка в  кедах была смешна.
Мы сидели на мокрой от весеннего ливня ступеньке, Маринка ежилась от холода, курила, щурилась, затягиваясь, улыбалась, выдыхая едкий дым дешевых "Balkan Star light". Я же, подперев голову двумя руками, смотрела себе под ноги, на мокрый заплеванный асфальт и почти завидовала ее нелепости.

***

Вечер 4 октября был до отрыжки обычным, не считая того, что мой телефон вместо привычного "Hi", сдавленно пискнул мне: "Fuck you!". Я усмехнулась и тут же выбросила его с 12-го этажа, даже не взглянув, на его разметавшееся по асфальту, сингапурское тельце.
Меня точила какая-то досада - целый день я напевала про себя, привязавшееся еще с прошлого вечера, это слезливое азнавуровское: "Il faut savoir cacher ses larmes et s"en aller sans retourner..."
Какого черта!? Я начинала злиться на себя. 

Через час в дверь постучали. "Наверное, пришли сообщить о трагическом самоубийстве телефона", - я гаденько усмехнулась своей мысли.
На пороге стояла Маринка. Старая спортивная сумка валялась у ног. Я посмотрела в то место, где должны были быть ее глаза, молча  посторонилась, пропустила в квартиру.
 
Она рыдала так громко, что Валера за стеной забыл про свой простатит и впервые за три года полноценно помочился. Я же молча сидела в кресле и с отвращением созерцала Маринкину истерику, отложив в сторону мятый листок, где Тенгизовой рукой было начертано отречение от мира, театра и Маринки в пользу Бога и церкви "Новое просветление".
Маринку рвало и знобило весь вечер. Я мрачно молчала, вдавившись в кресло.
Выйдя из кулис моего туалета, она села напротив. Ее глаза вопрошали: "Что  делать?"
Я исподлобья зыркнула на нее: "Повеситься! Или застрелиться! А лучше отправиться вслед за моим телефоном!"

Она прожила у меня неделю. Ничего не ела, молчала, надолго закрываясь в туалете или тупо смотрела в стену, покрашенную желтизной сумасшествия Достоевского и Гоголя, вместе взятых. Я перестала ее замечать и однажды случайно уронила ей на голую ногу зажженную сигарету. Испугавшись, схватила ее за руку, но ее лицо не проявило никаких признаков боли или досады. Я тихонько ущипнула ее за предплечье. Она молчала, только глаза подняла, полные абсолютного отсутствия. Ноль. Зеро. Neant. Она НИЧЕГО не чувствует.

Тогда я приняла решение. Я подошла к ней, сидящей на стуле, сзади. Положила руки на плечи, посмотрела на подсвечник, в виде целующихся мраморных херувимов, стоящий на столе, и сказала тихо, горячо дыша в ухо:
- Марина, нам пора! Хватит!
 
В ее глазах мелькнуло столько надежды и благодарности, когда она увидела в моей руке двух, летящих на нее, белых ангелов, что я уже не смогла помешать их стремительному падению.

***

Каждый вечер я возвращаюсь в маленькую мансарду под самой крышей с видом на осенний парк. Теперь у меня нет соседей.  Нет Валериного простатита, нет его утренних маршей под душем, нет его крысиных тапок.  Зато есть звук цепких голубиных коготков на металлической крыше по утрам, голубиная же возня в маленькой тесной вьюшке над самой моей кроватью по вечерам. Есть надменная полосатая кошка, выросшая из игрушечного котенка, есть теплые осенние вечера и живой звук клавиш. И нормальный сортир, без этих звуковых спецэффектов. Есть, в общем, всё. Кроме Маринки.
И слава Богу! Та еще была истеричка!