Пустынник рассказ о Серафиме Саровском

Начало сентября 1804 года.

Монах вышел из сеней лесной пустыньки-избушки и остановился на крыльце. Начинался день, сентябрьское солнце согревало теплом, не палило, умерив знойную ярость, с которой сияло и жгло летними днями. Лес, подступавший к частоколу вокруг грядок у избушки, притих, нашумевшись ночью с порывами ветра. Васильковое небо ложилось на кроны огромных елей и сосен, смыкавшихся в зелёный купол, вторивший полусфере небосвода. Лесной ладан, благоухание природных кадил – гигантских корабельных сосен, наполнил ароматом хвои поднебесный храм природы. Свежесть утреннего воздуха подчёркивала вездесущесть хвойного благовония.
 
Лес наполнялся пением птиц. Пичужки стрекотали, попискивали, без боязни садились на берёзку у крыльца, окрестности заливали звуки птичьих напевов, уносилась в поднебесье светлая, радостная музыка летучего хора.

Нерукотворный храм был прекрасен, величественен, совершенен, и монах низко поклонился, перекрестился, поклонился вновь и сказал:
-Господе, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.

Он повторил много раз: крестные знамения, поклоны и молитву, и только после этого, сойдя с крыльца, пошёл по уже подсохшей от утренней росы траве.
Верхушки корабельных сосен высоко над землёй смыкались так, что не было видно ни неба, ни солнца, здесь почти не пели птицы, тень дремучего бора лелеяла свою тишину и прохладу. Монах надел холщовую сумку на спину, поплотнее натянул суконную шапку, камилавку, поправил большой медный крест, висевший поверх одежды, белого подпоясанного балахона, и, опираясь на палку, неторопливо пошёл вниз, с поросшего лесом холма к реке.

По мягкой подстилке хвои лапти ступали легко, но быстро идти было трудно, минувшей зимой, когда монах возвращался в воскресенье после литургии из монастыря, сосна, брошенная порывом страшной бури, упав, ударила его по спине. Еле живой приполз он в свою лесную келью, отлёживался несколько дней, выздоровел, но сутулость осталась, выпрямиться больше не смог, и ходил теперь только с палочкой. Тогда же в желтоватых его волосах появилась седина. 
    
Недалеко от реки монах остановился, на поляне лежала берёза, ночной ветер, оказывается, не был безобидным. Ещё вчера берёза одна стояла здесь среди сосен и вот теперь разлеглась, вырванная с корнем. Сейчас она медленно умирала, из вывороченной глыбы земли свисали тонкие пряди нитей витых корешков, торчали несколько толстых порвавшихся корней, от них уходили вниз дыры, пещерки в раздробленной, изуродованной земле. Трава, что росла под деревом, ещё не знала о его смерти, она продолжала, как ни в чём не бывало зеленеть вокруг упавшего ствола; да и листья самой берёзы, зелёные, блестящие, совсем немного потеряли свежесть, лишь чуть привяли.

Величественная крона, обычно недоступная рукам человека, сейчас лежала, распластавшись на земле, и монах погладил тонкие,  у самой верхушки юные веточки, ещё не успевшие потерять шёлковую нежность и незапятнанную белизну молодой бересты. Хрупкая прозрачная кожица отслаивалась под его пальцами, обнажая скользкие побеги, пустынник гладил умирающую берёзу,  уже не видя её. Молитва, полная слёз и покаяния, наполнила его душу, поднялась над берёзой,  над бором.  «Помилуй, Господи, помилуй мя грешного, молитвами Богородицы, помилуй».

В молитве время теряло власть над человеком, душа сливалась с вековым бытиём леса, растворяясь в нём, милость Божественной благодати давала безмерный покой. Совершенная радость расцвела улыбкой на лице монаха, озарила его светло-голубые детской чистоты глаза. Неизвестно сколько прошло минут. Монах поднялся с колен, не помня, когда преклонил их, забывшись в глубине молитвы, и продолжил путь.
 
Река бесшумно, ласково лизала прозрачными водами песочные свои берега, лес совсем немного уступал ей земли, узкие полосы песчаных пляжей, и сразу начинались: деревья, кусты, трава. Но река старалась отвоевать часть берега, подмывая его, местами совсем близко подбираясь к деревьям. Монах остановился у нескольких камней, преграждавших путь разрушительной силе воды, снял сумку со спины, присел на камень. Набирая пригоршни, омыл лицо, выпил несколько ладоней сладкой, кристально прозрачной, холодной воды.
В зеркале неспешно текущего потока отражались прибрежные деревья и кусты, на круче подмытого берега извивались, оказавшиеся на воле, в воздухе,  шершавые корни. Солнце пускало по воде зайчиков, блестяшек, река повторяла голубизну неба, отражая своим чистейшим зеркалом его синеву, и казалась упавшей полоской небосвода.

В кожаном переплёте Евангелие достал монах из своей сумки, открыл его и прочитал о прозрачных водах Иордана. О реке чистой и прекрасной, в которую вступали люди, ведомые Иоанном Крестителем. Они входили в воду, оставляя грехи прежней жизни, смывали их в чистых струях молитвами Иоанна. И приближалось Царство Небесное, и пламенная мольба пророка давала людям перерождение от Духа, от Бога.
И опускает руки Иоанн в воду и крестит, крестит бесконечную череду людей, идущих к нему. И ждёт Сына Божия, у которого не достоин даже ремень завязать у обуви.
И радуется монах прозрачности протекающей мимо него воды, видя в чистоте её возможность спасения. Душа Иоанна Крестителя и у этой реки, называемой монахом тоже Иорданом, неусыпно ждёт всех возжелавших Царствия Небесного, ждёт и его, приходящего сюда молиться пустынника.

И вот грядёт, грядёт, свершилось, Сын Человеческий входит в воды лесного Иордана, приблизилось Спасение, белый голубь сел Ему на плечо. И падает ниц мир, Невиновный берёт на себя его грехи. Агнец Божий, что был прежде всего, начинает служение Своё. И крестит Иоанн прозрачной, чистой водой лесной реки Спасителя, вновь и вновь, многие века смывает с Невиновного чужие грехи.

Бежит, блестит река, печальный монах омыл в ней своё лицо, и слёзы или вода стекли по его глазам и щекам. Закрыл он Евангелие и долго сидел на берегу своего Иордана.
Взяв посох, сумку и Святое Писание, поднялся монах на высокий холм над рекой. Насколько могли видеть глаза, окрестности заливала зелень лесов; тёмно-голубая полоса реки поворачивала, протискиваясь между двух холмов, и, разлившись в низине, вновь сжималась, исчезая за дальними холмами.

На пне лежало Евангелие. Нагорная проповедь звучала в лесу, негромко читал монах, окрестный мир слушал его, благоговейно впитывали великие слова, предсказывающие блаженства Духа, и бескрайние Муромские леса, и разлив реки, и само светлое небо с сияющим солнцем.

И стали блаженны все жаждущие, обиженные, страдающие, кроткие. И воздалось всем лучшим, добрейшим, милосердным. И мир стал прекрасен, наконец-то справедлив, достойные получили свою награду. Радовались избранные, соль земли. Спаситель говорил, что так будет, и не могло случиться иначе. И восхищённо внимали  Ему ученики, сохраняя в памяти сокровенные мысли Его, и монах, произнося каждое слово, наполнял его верой из своего сердца.

Всепрощение доброты, желание отдать последнее ближнему, простить ему зло – как совершенен мог быть человек. Как прекрасен и безгрешен мог быть каждый слушающий Нагорную проповедь внутри души своей, так звучала она, читаемая монахом. Его сильный, низкий, сочный голос почти пел прекрасные слова, стихи блаженства будущего мира, здесь, на горе, над рекой Саровкой, где каждый день читал он, пустынник, Евангелие.

Монах пошёл вглубь леса, удаляясь от реки, деревья росли всё ближе и ближе друг к другу, совсем вплотную, так, что стало трудно пробираться между ними. Он спустился в низину между двумя холмами, в сердцевину лесной чащи.
Сырость дебрей леса, мох и плесень, полутьма – тайна искушения, слабость плоти человеческой, гора Елеонская пустынника. На коленях перед Господом, мучающимся, нельзя ли, чтобы чаша страшная миновала Его.

Молитва становится жарче, пот превращается в кровь. Капли багровой крови капают на мох, на траву, надрывая сердце читающему Евангелие пустыннику. Не заснуть, не заснуть душой, как уснули ученики Его, от усталости, от печали! Слаб человек, помилуй Боже, укрепи, помоги в момент выбора. У кого самого хватит сил принять свою чашу, свой крест.

Пронеси, Господи, чашу пронеси, но Твоя воля, не наша! Дай силы, Господи, помолись, Богородица. Где слёзы монаха, где пот кровавый Христа, только круги от капель в поднесённую чашу.

С открытым Евангелием поднялся монах по склону небольшого, поросшего кустарником пригорка на поляну с пожелтевшей травой, засыхающей среди неведомо откуда взявшихся здесь камней. Камень, нагретый солнцем,  горячий, жгучий, принял на себя открытую книгу. Здесь читает пустынник о распятии Спасителя, место это назвал он Голгофой.

Поднимается над камнями крест в душную жару полдня, потерявшего милосердие солнца. Не было сил поднять взгляд и увидеть глаза истязаемого Сына Человеческого, боль в них от принятой добровольно муки, ран страдающего тела, гвоздями прибитых к кресту рук и ног.

Не оставляй нас, Боже!
Не оставляй! Почему Ты нас оставляешь?! Твоя воля, но больно как. Умирает, снова умирает Невинный Спаситель, и плачет монах, капают слёзы на Евангелие, наполняя глаза, мешают видеть слова. И стоит Богородица у креста Сына, невозможно смотреть в Её Лицо, разрывается сердце. Навсегда самое страшное, что может быть для матери: пережить страдание и смерть любимого сына.

Темнеет в глазах, стало темно на земле, смеются распятые разбойники, издеваются проходящие мимо, делят Его вещи воины, охраняющие кресты. Терновый венец на голове, под надписью «Царь…» - ответ людей на Его любовь. Разрывается завеса храма, умирает Господь, зовёт Отца в последнем крике. Лежит на земле монах у истерзанного тела Сына Человеческого.

Боли и скорби полна дорога монаха к разливу реки Саровки. Умыл он в ней своё лицо, в месте своего моря Тивериадского.
Ученики Спасителя сидят на берегу, читает в Евангелии пустынник, едят рыбу у костра и (Счастье миру!) воскресший Иисус с ними. И значит, не было смерти: Он её победил, свет вернулся, радость пришла в мир.

Иисус воскрес!
На берегу, у ласково плещущейся в камышах волны ужинает в тишине Господь с учениками, потрескивает костёр, пахнет жареной рыбой, успокаивается душа, в мире порядок.

Поднимается пустынник на самый высокий холм, посмотреть на окрестные леса, на небо и речку, и завершить Евангельскую молитву души своей.

Посылает Господь учеников своих крестить мир, проповедовать, страдать и любить. Теперь Он с ними навсегда, с каждым. С каждым, кто поверит в Него, в Спасителя мира. И в то, что Бог есть любовь, победившая смерть. Благословляет Господь учеников и возносится к Отцу. И смотрит пустынник в сияющее над ним небо, залитое солнечным светом, радуется и поёт душа его. Христос воскрес!

Молится монах о своей земле православной, раскинувшейся на бескрайних равнинах и холмах, о народе её страдающем, просит у Бога для него веры.

Долго стоял монах, подняв руки  к небу, в неведомой высоте молитвы, и не посмел пришедший из обители Саровской молодой послушник прервать его уединение. Чтобы не помешать пустыннику, послушник тихо удалился, решив в другой раз прийти за наставлениями духовными.

День уже клонился к вечеру, когда пустынник направился в свою избушку. Так легко и весело было у него на душе, что он начал петь Всемирную славу в честь Богородицы. Голос вольно разлетался между стволами деревьев, поднимаясь к кронам. Лес наполнился величальной, вдохновенной песенной молитвой, разносившейся эхом, вторившим человеку.

Монах поставил варить похлёбку из овощей, к картошке, свёкле и луку прибавил в горшочек грибов, а сам на грядках сорняки прополол, земля подсохла, решил с утра полить свой огородик.

Поев, пустынник взял несколько кусков хлеба в короб, вышел за частокол к ближайшему лесу, присел на колоду и стал крошить хлеб на ладонь. В момент ближайший куст как будто ожил, птицы сидевшие на нём заволновались, ожидая ежедневное угощение. Монах протянул к ним руку, сначала несколько самых смелых пичужек, схватив по крошке, мгновенно исчезли в кустах, но тут же нашлась ещё парочка отважившихся приблизиться к человеку, через минуту уже целая стайка птиц, не улетая, кружилась у ладони, усаживалась на руки, плечи и даже голову пустынника, радовавшегося весёлой суете вокруг.

Куст наклонился к земле, затрещала под тяжестью навалившейся на неё лапы маленькая ёлочка, перед монахом остановился медведь. Птицы разлетелись в разные стороны.

- Пришёл. Хороший, хороший, радость моя, - монах погладил шерстяную морду зверя, - за хлебцем пришёл? Да? – потрепал шкуру на спине. – Держи угощение, - медведь аккуратно взял ртом из протянутой руки кусок хлеба. Быстро съел и уставился на пустынника, ожидая ещё кусочка.

 Запыхавшаяся монашка, быстро шедшая от избушки, поклонилась пустыннику и, улыбнувшись, собралась уже что-то сказать, как, увидев медведя, сначала обмерла, потом упала на землю с криком:

-Батюшка, смерть моя пришла! Медведь!

-Не смерть, - засмеялся монах, - а радость! Иди, иди, - подтолкнул он медведя, - вишь, испугал мою сестричку.
Медведь послушно ушёл.

-Господе, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, - произнесла сестра, монастырское приветствие, ещё со страхом поглядывая на кусты, в которых скрылся медведь.

-Аминь. Радость моя, Матрёнушка, - перехватив взгляд монашки, улыбнулся пустынник, поднялся, поцеловал её в щёку, взяв руки её, поцеловал и их, - присядь. Устала? Водички? Может, хлебца хочешь?

-Нет, батюшка Серафим, сыта я и водички попила по дороге, у твоего ручья. Соскучились сёстры о тебе, привет передавали, низкий поклон.
Монашка поклонилась, поправила сбившийся платок и села на траву.
-Я не надолго, батюшка.

-Путь у тебя был далёкий, - пустынник тоже сел, - назад будет идти труднее, ночь может застигнуть в дороге, не безопасно в Муромских лесах. Может, погостишь у меня, а утром пойдёшь?

-Нет, нельзя, батюшка, монахи Саровские следят, когда приходим мы к тебе, дурное думают. От тебя шли прошлый раз - мешки проверяли. Злятся, что не им, а нам отдаёшь со своего огорода, из пчельника, ягод лесных и тех им жалко.

-Матрёнушка, Матрёнушка, о человеческом думают, не о Божьем, - потускнели голубые глаза пустынника, - как трудно, сестричка, найти среди людей человека. Ничего труднее нет. А медку я вам снова припас, сироткам моим Дивеевским…. Что-то ещё  лежит у тебя на душе, с тяжестью сердечной пришла ко мне. Говори.

-Батюшка, строга больно старшая наша. Сёстры, особенно младшие, не доедают, хлеб друг другу передают. Оголодают боюсь.
Пустынник поднялся и молча несколько раз прошёлся по поляне.
-Матушке основательнице Александре, духовному отцу моему Иосифу и игумену Пахомию обещал я окормлять и беречь Дивеевских сестёр. Богородице давал слово. Матерь Божья выбрала себе в Дивеево Четвёртый Удел на земле. Её молитвами хранятся мои сиротки.… Да кусочек хлебца не грех и под подушку положить, чтоб тоска миновала. Матрёнушка, помоги сироткам, и спасёшься. Накорми, возьми на душу свою. Дай хлеба сестричкам. Ведь я же наследством матушки Александры, милостью благодетелей, своими слабыми силами окормляю вас, стараюсь, чтоб нужды ни в чём не испытывали. Хлеб-то есть. А я буду молиться Небесной Игуменье нашей, чтоб надоумила меня, убогого Серафима, как ещё помочь сироткам. Верь мне, Матрёнушка, будет у вас монастырь великий. Ничего, что сейчас вас мало, бедны вы очень, обижают вас, всё минёт, в красоте и славе расцветёт прекрасная ваша обитель. Я, убогий, всегда буду молить Бога и Матерь Его, чтоб не оставили они сирот моих. И никто не помешает нам - ни враг человеческий, ни люди. Никогда женской лавры не было, а у нас будет. А сейчас всё претерпим вместе, - пустынник снова опустился на колоду.
 
-Батюшка Серафим, - монашка поцеловала его руку, - как любим мы тебя, а всё мало.

-Не меня благодари – Богородицу. Я слаб, как каждый человек, сестричка. Но помолюсь, и даст мне Бог силы. Гоню уныние молитвой, приходит радость, свет. Вы радости мои, забота о вас – счастье душевное, - погладил по голове пустынник Матрёну, - в воскресенье буду в монастыре Саровском, приходите сестрички ко мне туда, в келью, пусть и старшая приходит, скажи ей.

Из кустов показалась голова медведя.
-Иди уж, иди к нам, - позвал его батюшка Серафим, - ты покорми его хлебцем, - предложил он монахине.

-Да он и руку у меня отъест, - испугалась она.
-Не отъест, попробуй.

Матрёна взяла кусок хлеба из короба и осторожно протянула медведю, он взял и отступил подальше, будто понимая, что она боится. Тогда она дала ему ещё, уже смелее. Так скормила все куски, что были, до последнего. В конце,  уже улыбаясь, повторяя:
-Батюшка Серафим, какой он смирный у тебя, словно не медведь, не лесной.

Пустынник смотрел на сестричку, радующуюся медведю, и глаза его снова стали ясными, лучезарными, небесной голубизны и чистоты.

Ушла монашка с лучком, свеколкой, картошечкой, да маленьким бочонком мёду – с гостинцами для сестёр от батюшки Серафима, а он, взяв топор и верёвку, засобирался за хворостом. Сумку с Евангелием надел на спину, потому никогда без неё не уходил из избушки.

Далеко идти не пришлось, давно упавшее, совсем засохшее дерево, всё в ломких сучьях, легко поддавалось топору. Нарубив большую охапку хвороста, связав её верёвкой, пустынник собрался взвалить её себе на спину, но увидел быстро идущего к нему крестьянина.

Ничего необычного в этом не было, крестьяне часто приходили к батюшке за советом, излить душу, с просьбой помолиться о ком-нибудь. Пустынник улыбнулся, шагнул на встречу гостю и собрался приветствовать его, как увидел, правее первого крестьянина ещё одного. Сзади захрустели ветки, из-за деревьев появился ещё один человек. В руках у всех троих были палки, от близко подошедшего первого крестьянина пахнуло водкой.

Первый мужик опёрся на свою палку, здоровенную дубину, высокий, плотный, в пёстром кафтане, поверх цветных рубахи и портков, в сапогах, в высокой шапке, окладистая черная борода, карие глаза, серьга блестела в ухе, голова брита наголо. Он слегка покачался, опираясь на дубину, сплюнул, прищурил глаза.
-Снимай сумку монах. Деньги с собой носишь или прячешь где?

-Нет у меня денег, - склонил голову пустынник.

-Да что ты с ним разговариваешь, Паук, он тебе наврёт, - встрял в разговор, из-за спины пустынника, маленький мужичонка, с клочьями растущей бородой, в затрапезных рубахе и портках, без шапки, в старых лаптях.

-Не встревай, Кобяк! – гаркнул на него Паук так, что третий и без того молчавший молодой, высокий парень, бедно одетый, как и Кобяк, сделал два шага назад.
 
-К тебе мирские ходят и приносят деньги, поделись, - ухмыльнулся Паук пустыннику.

-Я ничего ни у кого не беру.
-Врёшь! – опять не выдержал Кобяк.

В руках пустынника оставался топор, и силы хватало, хоть не молод был монах Серафим, можно было справиться и с Пауком, и с другими двумя, может, молчавший третий крестьянин и сам бы убежал, завяжись драка. Но душа не позволяла батюшке Серафиму поднять руку на людей, не мог он, молившийся за весь свет, ударить человека, помня, что, по слову Иисусову, поднявший меч от меча погибает. Не мог он поступить иначе, как смириться. Пустынник наклонился, положил перед Пауком топор, сделал несколько шагов в сторону, сложил крестом руки на груди.
-Делайте, что вам надобно.

В этот момент Кобяк побежал к топору, но споткнулся о корень дерева и растянулся на земле, проехав лицом по грязной хвое. От неловкости своей он пришёл в ярость, прыжком поднялся, схватил топор и, не раздумывая, обухом его ударил безоружного пустынника по голове.

Кровь хлынула из раны, полилась изо рта и носа раненого, заливая лицо и белый балахон с медным крестом. От вида крови троица озверела, упавшее тело сразу потерявшего сознание пустынника били в исступлении ногами, не разбирая, куда попадали удары, нечеловеческая, тупая ярость переполняла их так, что у Паука белки глаз стали красными от лопнувших в них сосудов. Издевались над не сопротивлявшимся человеком, ощущая силу, власть, как им казалось, возвышаясь над слабым монахом. Ни одна мысль, ни одна истина, что в церкви внушали им с детства, не вразумили их. Наконец, самый молодой из троицы остановился.

-Паук, стой, Паук. Он, кажется, не дышит, - остановил он и товарищей.
-Утопим его в реке, и концы в воду, - тяжело дыша, с трудом успокаиваясь, предложил Кобяк.
-Не спеши. Вдруг очухается, схованку покажет, - рассудительно не согласился с ним Паук.

Он, порывшись в сумке пустынника, выбросил из неё Евангелие и несколько камней, больше ничего в ней не было.

-Шестак, - обратился он к младшему, - сними верёвку с хвороста, разрежь её и свяжи монаху руки и ноги.
Пока Шестак возился, связывая пустынника, Паук командовал дальше:
-Вы его возьмёте за ноги, потащим к избушке. Кобяк, ты говорил, дорогу знаешь. Потащили!

  Крестьяне волокли по лесу, не разбирая дороги, почти бездыханное тело, кровавые сгустки оставались на мягкой хвойной подстилке, на коричневых еловых и сосновых шишках, на зелёной и пожелтевшей траве; красной невинной, чистейшей своей кровью освящал пустынник Муромские леса и саму православную землю, за которую столько молился. Кровь запекалась, породнив навсегда светлого молитвенника и тех, кто будет припадать к нему – верующих в Бога людей его земли.

Пустынника бросили  в сенях избушки, он всё ещё не приходил в сознание, а троица принялась обыскивать его жилище. Только, оказалось, искать-то негде, в маленькой комнатке-келии - печь, стол, скамья, табурет. На двух полках посуды немного: две чаши, три ложки, кувшинчик, стопы, хлебница – всё деревянное, простенькое. Нашли два полотенца, монашескую полумантию, рукавицы, чётки. В печи горшок с остатками вареных овощей.

-Паук, иди сюда, - вдруг радостно закричал Кобяк, - смотри, схованка.
За печью оказалась маленькая дверь, Паук еле протиснулся в крохотную каморку, где перед образом Богородицы горела лампадка. Паук поймал себя на мысли, что чуть не перекрестился по привычке, но тем решительнее он снял со стены икону, заглянул за неё, денег не было. Перетряхнул книги на столике, подумал, что никогда столько книг не видел. Обшарил углы, оставался только ящик с песком и камнями. Его он вытащил в комнату, высыпал на пол содержимое. В ящике оказался обычный речной песок вперемешку с камнями.

-И зачем понадобились ему эти камни? - удивился Кобяк.
-Молился на них должно быть, - Шестак невольно перекрестился.
-Да перестань ты, - разозлился на него Паук, - давайте деньги искать!
-А может, их у него нет. Может, он правду сказал, - побледнел Шестак.
-Прекрати ныть, в печи искать надо, - выдал Кобяк пришедшую ему в голову мысль.

Сначала разломали печь, потом в погребе искали, но там оказалось только несколько картошин. Стали доски половые отрывать, топором поддевали, весь пол подняли.
 
-Ничего у него нет, - заключил Паук, и сам побледнел, когда после его слов над избушкой раздался шум крыльев, будто стая гигантских птиц кружила над крышей, чувствуя беду, билась об неё, словно их гнездо, а не жилище бедного пустынника  разорили лихие люди.

Не сговариваясь, крестьяне выскочили во двор, но никаких птиц над избушкой не было.
-Убили праведника, - Шестак весь затрясся от страха, упал на колени, двое других  подхватили его под руки и насильно поволокли прочь от избы пустынника.

В предрассветный час очнулся батюшка Серафим, сел, опершись о стену,  болели ушибы по всему телу, ныли связанные руки и ноги, особенно мучила жажда, но даже сглотнуть слюну он не смог, распухли дёсны, несколько зубов были выбиты, пересохли потрескавшиеся губы.
«Господи, помилуй мя, грешного. Господи, помилуй мя, молитвами Богородицы».

Голова болела так, что невозможно было открыть глаза, каждый вздох давался с трудом, сжимала опоясывающая боль рёбер, свистел вдыхаемый и выдыхаемый воздух.
Пустынник попытался освободить руки, но смог пошевелить только правой рукой, левая, наверное, была сломана. Он двигал правой рукой в разные стороны, сильно натягивая верёвку, пока она не ослабла. Из щелей вокруг двери стал пробиваться нежный свет поднимающегося солнца, последнее усилие, и руки удалось освободить, левая повисла, вызывая страшную боль. Теперь нужно было распутать ноги, прошло ещё немало времени, прежде чем все верёвки оказались развязаны.

Батюшка Серафим толкнул дверь и выполз из сеней на крыльцо, сел на ступеньках. Недавно взошедшее солнце ласково освещало голубое высокое небо, зелень могучего леса. Благоуханный сосновый аромат наполнял прохладный рассветный воздух. Батюшка с трудом перекрестился, посиневшей от побоев рукой, очистил медный крест на груди, стёр с него кровь и прилипший к ней сор. Мысли путались, кружилась голова, но батюшка начал молиться Господу, Богородице, Святому Духу, как начинал день уже много лет. Потом он сполз с крыльца и попытался стать на колени, чуть не упал, но удержался, согнувшись, опёрся о молодую берёзку, которую сам тут посадил.

Он молился, стоя на коленях, о крестьянах, что напали на него. Только б не наказывал их Бог, не карал за слабоумие, не ведали они, что творили. Мир, враг человеческий цепко держат людей. Нет света в их душах, подай им Господи. Твоя воля, но пошли им прозрение. Ради Христа, прости их грех.
Пламенно молился пустынник, вымаливая разбойникам прощение, пока не обессилил и не потерял сознание.

Когда он очнулся, солнце стояло уже высоко, батюшка поднялся, держась за берёзку, и, покачиваясь, медленно побрёл к реке, решив вдоль неё идти к монастырю. Оказавшись у реки, он рассмотрел своё лицо в отражении её чистой воды, ужаснувшись ранам; попить не смог, хоть очень хотелось, только смочил лицо и губы.
Каждый шаг давался с невыносимой болью, он переходил от ствола дерева к стволу, часто останавливаясь, собираясь с силами. Сосны, ели, берёзы поддерживали его, давали опору, тень, он так был благодарен их шершавым телам, которые обнимал.

Нельзя было упасть, остановиться, сдаться, Господь и Богородица не приняли бы этого. Он давал слово матушке Александре, отцам Пахомию и Иосифу, самой Пресвятой Деве, Дивеевская обитель была на его совести, его ответ – сиротки, чада духовные. Не было права умереть, не передав заботу о них достойному человеку. Не успел он отстроить обитель, не возвели ещё храмов, не прокопали канавку, по которой прошла сама Пречистая Богородица, обойдя вокруг место избранного для себя в Дивеево Удела на земле.

Мама, его родная мама, чей медный крест, благословением, висел на его шее, как заботилась она о сиротках девочках. Как учила его добродетели и любви к ближнему. Дивеевские сиротки – его крест. Нельзя было сдаться, и батюшка шёл, падая, поднимаясь, где полз, где, обнимая ствол дерева, отдыхал недолго, пять вёрст шёл, повторяя:
-Господи, помилуй мя, грешного.

Батюшка Серафим пришёл в монастырь во время обедни, вошёл в храм, остановился в притворе.  Вид его испугал братьев: волосы и борода слиплись в сгустках засохшей крови, синее от побоев лицо распухло, глаз не рассмотреть, левая рука висела без движения вдоль тела, грязный балахон разорванный во многих местах весь был залит кровью. Батюшка молчал, не имея сил отвечать на вопросы монахов, что, дескать, случилось?

В храме, залитом мерцающим огнём множества свеч, взгляды прекрасных ликов иконостаса в убранстве роскошных окладов согревали небесной заботой о земном. Монастырский хор монотонным, суровым пением славил Воинство Небесное. Единая молитва, сильная крепостью веры, наполняла храм. Мужские низкие, строгие голоса звучали в бесконечной печали о мире, в надежде о Царстве Небесном, о сладости Святого Духа, жаждая спасения, взывали к Горнему Миру.
Внутренняя молитва батюшки Серафима слилась с храмовой молитвой братии. Только когда закончилась литургия он, пошатываясь, не заговорив ни с кем,  ушёл в свою келью.
Братья побежали к настоятелю, тот немедленно направился к отцу Серафиму и пробыл в его кельи несколько часов.

Вечером в дверь кельи отца настоятеля постучал казначей, отец Нифонт.
-Господе, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.
-Аминь, - прозвучало в ответ как приглашение войти.
Печальный отец Исаия молился, перекрестившись, он с трудом поднялся с колен, сказывались годы, настоятель был глубоким старцем, сухоньким, седым, сгорбленным.
Отец Нифонт перекрестился на иконы:
-Как там отец Серафим?               
-Плох, - вздохнул старец, - в больничный корпус перенесли. Боюсь, не выживет. Я  думаю, в Арзамас за врачами послать. Напали на него разбойники, трое крестьян, деньги у него искали.
-Отец Исаия, нужно розыск объявить, чтоб наказали их примерно.
-Оно-то так, только Серафим просит не делать этого.
-Да как же не делать! – лицо казначея, и без того всегда хмурое, стало совсем суровым. – Не один отец Серафим в пустыне подвизается, других вокруг него пустынников много, не зря же он называет свой холм Афоном.  Не  проучи крестьян как следует, повадятся, будут ещё монахов бить, денег требовать.
-Хорошо, брат Нифонт, попросим о розыске.
-Сейчас бы, отец Исаия, попросить и об охране, самое время, мирские власти не откажут, нам бы солдат и пару пушек.
-Брат Нифонт, не излишне ли ты заботишься?
-Нет, не излишне, отец настоятель, братии защита нужна. Разбойников в Муромских лесах много, к монастырю они давно присматриваются.
-Добро. Подумаю я, помолюсь.

Казначей поклонился в ответ, но и в поклонах его огромная фигура не уменьшалась, с трудом он помещался в кельи старца. Брат Нифонт помешкал, уходить - не уходить, но всё же спросил:
-Отец-то Серафим в монастыре останется теперь? Или как?
-Нифонт, Нифонт, даст Бог, выздоровеет он, уж как я люблю Серафима, сына моего духовного. Как смирен он, боль сильную терпит достойно, а ведь живого места на нём нет, - на глаза старца навернулись слёзы.
-Дай Бог, дай Бог, - повторил казначей, - только братия спрашивает у меня. Многие послушники любят отца Серафима, за советом духовным ходят к нему. Большая польза была бы от него в монастыре. Миряне со всей округи, и даже издалека едут к нему. Монастырю слава. Да и хозяйство поднимается, промысел разный. Много трудов. А отец Серафим ещё Дивеевским сёстрам помогает.
-Нифонт, опять ты за своё, - старец опустил глаза, - там же сплошь сироты. Обещал он прежнему отцу настоятелю и матушке игуменье Александре опекать сестёр.
-Оно-то так, сироты, только я стараюсь не для себя, для монастыря нашего, что во славу Господа построен! Служение моё в том, чтоб процветала обитель наша. Живи у нас отец Серафим, пользы больше, и паломников, но их кормить нужно. Вот и считаю я каждую копейку.
-В старые времена, когда голод был, в монастыре до тысячи мирян в день кормили. Боялась братия, хлеба не хватит, а настоятель сказал, что коль люди вымирать будут, такие же, как мы, зачем нам в монастыре спасаться. Так и кормили всех приходивших  в обитель, пока голод не кончился, и хватило хлеба, неведомые благодетели присылали подводы, полные зерна. Даст Бог, и сейчас ни в чём не будем иметь недостатка.
-Даст Бог,  - перекрестился казначей. – И мы сотни паломников в день принимаем. А отцу Серафиму в монастыре всё же было бы лучше, безопаснее. В Муромских лесах лихих людей много, за монастырскими-то стенами надёжней.
-Да  я и сам хотел бы оставить его при себе, - покивал настоятель, - привык я к нашим беседам задушевным.
-Вот и хорошо, - обрадовался Нифонт, - а вас он послушает. Он всегда подчинялся вам, духовному отцу своему, как иначе, монаху-то. А как мы все, братия, будем рады. Как рады! – казначей, кланяясь, пятился к двери, поклонился низко и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Прошло восемь дней, а отцу Серафиму не становилось лучше. Из Арзамаса приехали три доктора с помощниками, говорили по-латыни, удивлялись, что при таких ранах больной ещё жив.
Сильная боль не отпускала раненого, не давала ему забыться. Ухаживающие за ним монахи иногда поили его с ложечки, но есть отец Серафим по-прежнему не мог. Лекари предлагали пустить кровь, настоятель отвечал им, что больной и так потерял её много. Врачи с отцом Исаией шептались в углу больничной кельи, отец Серафим не слышал их голосов, головная боль отзывалась шумом и звоном в ушах.
Потрескивали свечи, множество свечей, в ярко освещённой для врачебного осмотра кельи.

 Глаза больного вдруг закрылись сами собой. И когда отец Исаия собрался поговорить с ним о советах врачей, то увидел отца Серафима в забытьи, впервые за восемь дней. Неожиданный сон настоятель не стал нарушать, решив подождать, пока раненый отдохнёт немного и проснётся сам.

Дыхание больного изменилось, оно перестало быть тяжёлым, свистящим, а стало спокойным, почти неуловимым. Зрачки, прикрытые распухшими веками, задвигались, больной видел ими что-то в своём сне. Постепенно начало преображаться лицо, ни тени страдания не оставалось на нём, покой и радость расцвели на распухших губах нежной улыбкой. Лицо светлело, почти совсем исчезли на нём кровоподтёки и ссадины. И, наконец, точно сияние окружило спящего, оно прорывалось изнутри него или свет покрыл изменившегося на глазах человека.

Настоятель, отец Исаия, и два монаха, ухаживающие за отцом Серафимом, даже врачи и их помощники – все замерли, боясь даже думать о величии происходящего в эти минуты. Мерцающий свет растаял так же внезапно, как и появился, только лицо отца Серафима оставалось как бы ещё подсвеченным изнутри. Он открыл глаза, вновь голубые, чистые, детские, к которым так привыкли любившие его люди, увидел отца Исаию, стоявшего у его постели.
-Врачи предлагают срочно пускать тебе кровь, лечить раны…
-Поблагодари их за заботы и хлопоты обо мне, убогом, - голос отца Серафима звучал слабо, но впервые он говорил не шёпотом, не напрягаясь от боли, - но я полагаюсь на Величайших Врачевателей душ и телес наших: Господа Бога и Пресвятую Богородицу.

Настоятель кивнул, глядя на всё ещё светящееся лицо отца Серафима, не спросил его больше ни о чём, отвёл глаза, не выдержав взгляда сияющих, горящих голубым небесным светом глаз пустынника, обжигающих прикосновением к нездешнему, высшему, необъяснимому, к великой тайне Горнего мира.
Через час отец Серафим сел на постели и долго молился. К вечеру он поднялся на ноги, хотя и был ещё очень слаб, пошатываясь, прошёлся по кельи, попросил у братьев хлеба и белой квашеной капусты. Поел немного.

Прошёл месяц с того дня, как поднялся батюшка Серафим с постели, совсем зажили его раны, на службы в храм стал ходить вместе с братией, вновь начал молиться в лесу, у реки Саровки, ещё редко, ненадолго покидая стены монастыря. Из больничной кельи перебрался в свою привычную в братском корпусе.

У неугасимой лампады Прекрасный Лик Богородицы мягко освещён крохотным язычком фитилька, в небесном покое Её прикрытые глаза, крестом сложенные руки придерживают покров, ниспадающий с головы и плеч – икона «Умиление», что зовёт батюшка Серафим «Радостью всех радостей». Без устали и днём, и ночью в своей кельи молится он у прекрасного Образа.

Голос отца Исаии, послышавшийся из-за двери кельи, вернул пустынника от молитв к действительности:
-Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.
-Аминь, - произнёс отец Серафим и быстро открыл дверь отцу настоятелю, поклонившись ему, и ожидая благословения.

Войдя в келью, благословив сына духовного, старец, перекрестившись на иконы, сел на лавку, рукой пригласив сесть рядом и Серафима.
-Поседел ты совсем и сгорбился, Серафим. Слава Богу, жив остался. Келью твою в пустыньке разнесли разбойники, печь сломали, полы подняли. Оставайся ты с нами, братия просит тебя, и мне не много осталось, слабею я с каждым днём, кхе-кхе, - покряхтел отец Исаия, - скучаю я о тебе, когда уходишь от нас в лес.
-Батюшка, - отец Серафим поцеловал руку старца, - люблю я тебя очень, один ты у меня остался, дорогих моему сердцу отцов Пахомия и  Иосифа призвал к Себе Отец наш Небесный. Но служение моё там, в пустыньке, не окончил я начатое. Отпусти, - он стал на колени.
-Слаб ты ещё Серафим, перезимуешь в монастыре, а весной посмотрим…
-Как я благодарен тебе, батюшка, - отец Серафим поклонился настоятелю до пола.
-За что благодаришь меня? – старец поднял его за плечи и усадил рядом. – Не уберёг я тебя, а обещал отцу Иосифу…. Нашли злодеев, - голос настоятеля стал строгим, - крепостные крестьяне оказались, графа Татищева, из села Кременки. Под суд пойдут, граф пишет мне, просит совета, как наказать их попримернее. Нифонт, войди! – громко позвал настоятель ожидавшего у двери, в сенях, казначея, тот появился в мгновение. – Решить нужно, что ответить графу, - продолжал отец Исаия.

-Самый строгий должен быть суд, чтоб другим не повадно было! – высказался Нифонт, лицо его покраснело от гнева. – Защищать нужно монастырь и саму веру Христову!
-Погоди, Нифонт, твои мысли мне известны, - остановил его старец. – Что ты скажешь, отец Серафим?
-Батюшка, я, убогий, молюсь о них, чтоб простил Бог им грех. Не мой над ними суд – Божий. Молю вас не наказывать их, - отец Серафим встал с лавки и поклонился отцам настоятелю и казначею, - простите их ради Христа, не требуйте суда.
-Да как возможно такое, отец Серафим?! – возмутился казначей. – Нет им прощения, убийцам, злодеям!
-Всем есть прощение и спасение, брат Нифонт, - не поднимая головы, продолжал пустынник. – Бог нам велел прощать, не мне, монаху, нарушать данные обеты. Я могу только молиться о душах погибающих.
-Ты, отец Серафим, как хочешь, как велит тебе совесть, а я о братии пекусь, о других пустынниках. Потому я буду настаивать на суде и самом строгом, - отец Нифонт был неумолим.
-Бог их покарал, - вздохнул старец Исаия, - избы погорели у всех троих, погорельцы они теперь. Бедствуют с семьями своими. Но только как же без суда, нельзя совсем без наказания.

Отец Серафим выпрямился, на сколько теперь мог, внимательно посмотрел на брата Нифонта, отца казначея, на старца Исаию, настоятеля и отца своего духовного, и сказал:

-Если будет суд над ними или любое наказание наложено на них, я уйду из обители Саровской, из этих мест уйду, навсегда, найду другие святые места, и не узнаете, где я.

Отцы Исаия и Нифонт переглянулись, поняв, что это не пустая угроза, пустынник так и сделает, как сказал.

-Пусть будет по-твоему, - решил старец Исаия, жестом останавливая речь открывшего было рот казначея, - не будет им наказания. Здесь они, с утра ждут, хотят к ногам твоим пасть.
-Так пусть приведут их ко мне.
 Отец Серафим поклонился: – Я так благодарен вам отец Исаия и брат Нифонт за то, что уважили мою просьбу, - он поклонился ещё раз каждому, и они ушли с миром.

Через какое-то время послушник привёл в келью к отцу Серафиму трёх крестьян. Переступив порог, все трое, сняв шапки, осеняя себя крестным знамением, упали на колени и склонились к полу со словами:
-Прости, батюшка, согрешили. Прости, Бога ради, - а младший заплакал.
К нему первому обратился отец Серафим:
-Зовут-то тебя как, имя твоё христианское?
-Иван, - всхлипывая, ответил тот.
-А вас, радости мои? – спросил он двух других.

«Павел» и «Пётр» послышался ответ, не поднимавших лиц крестьян. Первым приподнял голову Павел, горели в полутьме его карие глаза, блестел на лысине пот.

-Прости, батюшка, не верил ведь, я не верил, что правда всё, вот Бог и покарал. Как же это, не верил я, а? Батюшка? Наказал нас Бог, - он подполз на коленях к сидящему на лавке отцу Серафиму, - три наши избы вспыхнули среди бела дня в разных концах села, рядом избы хоть бы что, а у нас всё погорело, дотла. Страшно, батюшка. Прости нас, грешных. Есть-то Бог, теперь знаю точно, есть. Как же мне теперь жить, ты, праведник, пустынник, скажи как? Как жить такому, как я?
-Радость моя, - улыбнулся пустынник, - ты в Бога теперь веришь, а спрашиваешь меня, у Него спрашивай, молись. И ты Пётр, и ты Иван, - двое других крестьян тоже подползли на коленях поближе к отцу Серафиму, - молитесь о душах своих. А я всё это время молюсь о вас, и днём, и ночью. Великие дела творит молитва, когда она настоящая, наполнено верой каждое её слово. Каких великих грешников спасает наш Господь. Вы только пустите в сердце ваше любовь, научитесь любить ближнего. Богатство, деньги, что на крови и боли, не угодны Богу, никого не делают они счастливыми, только новые несчастья рождают.
-Батюшка, - заплакал Пётр, которого называли в лесу товарищи Кобяком, - нищета ведь, недоимки, корова пала, дети голодные.
-Буду молиться о вас, - слёзы стояли и в глазах пустынника, - молитесь и вы, да трудитесь, а грех только к большему горю приведёт. Плачь, Иван, плачь, - погладил он по голове младшего крестьянина, - пусть очищается душа.
Он благословил каждого, помазал их маслом из лампадки у икон своих, дал каждому сухариков и воды святой попить. Уходя, они всё просили:
-Поминай нас в молитвах, батюшка. Не забудь нас…. Прости нас, и не откажи в молитвах твоих святых.
-Радости мои, буду просить Господа Бога нашего, Иисуса Христа, и Матерь Его Пречистую, Богородицу, и день, и ночь, чтоб дал нам Бог веру, простил и помиловал нас всех.

В одно весеннее утро, когда уже начали таять снега, когда среди ручьёв к солнцу потянулась первая трава, в оживающий после зимней тишины бор вошёл пустынник в белом балахоне с медным крестом на груди и сумкой с Евангелием за плечами. В предрассветный час в монастыре он простился с духовным отцом своим, старцем Исаией, вновь благословившим его на уединение в лесной глуши. Накапывал дождь, чавкала под ногами грязная снежная каша, но дорога к Саровскому Афону казалась пустыннику лёгкой.