Ода одной войне

   Он шел и думал о солнце. Возможно, кто-то бы удивился, а некоторые бы даже возмутились. Думать о солнце, погрязая в осеннем месиве, без цвета, без света, без запаха, продвигаясь в мутном тумане, растелившимся между лужами и отраженным в них небе, в  этом было что-то противоестественное, бесполезное и глупое. Но он шел, и было в этом что-то героическое, важное и значительное, он как будто смягчал временами проступающей улыбкой колючие порывы ветра и мешал усилиться моросящему дождю.
   Он шел и думал о солнце. И было что-то болезненное в этих его воспоминаниях о жестоком и сухом лете, об изнывающей природе, с надеждой обращенной к раскаленным небесам, о бескрайних песках, залитых солнцем и хрипло шепчущих «воды, воды», скрипя песчинками. И было что-то страшное в том, о чем он старался не думать, в мыслях, похожих на сон или на бред, о смуглых, никогда не моргающих мужчинах, о старухах, рвущих на себе седые волосы, о заржавевших ножах, еще недавно сверкавших на солнце, и о своих руках, грубых, грязных руках, разучившихся дрожать и медлить.
    Он шел и думал о солнце, неотвязно преследовавшем его, будто оно было не солнцем вовсе, не физическим телом, а посланником чужого бога, карателем тех, кто заливал его земли кровью и потом, кто молился своим богам над телами убитых. Он шел, и ему было душно, жарко и плохо, временами он улыбался, чувствуя, что умирает, и тогда ледяной московский ветер смягчался,  проводил влажными руками по его щекам, смахивая слезы, так нежно, что тот даже не замечал, что плачет, думая только о солнце, черном южном солнце.