Яблоки - глава xx - арнольд и людмила

3 октября голубенький плохо помытый “Москвич” весело катил­ся по скверной асфальтовой дороге в сторону станции от “холодиль­ника”. В машине сидело пять человек, все — наши знакомые, но в довольно необычном сочетании.

Дмитрий и Любаша — это понятно, другая же пара неожиданная — роскош­ная завстоловой Людка и Арнольд. Любаша сидела рядом с водителем, а Людка — на заднем сидении между Дмитрием и Арнольдом. Водитель у них был не кто иной, как Яша, взявшийся за двадцать пять рублей отвезти компанию на станцию.

— Давай, Арнольд, еще рублей сто двадцать, отвезу уже вас в Харьков, — болтал без умолку Яша. — Дорогу я теперь знаю другую, можно покататься. Ванну приму, телка у меня сейчас обалденная.

— Это, Яша, большое свинство с твоей стороны, — добродушно улыбаясь, рассуждал Подриз. — Ты и так поднялся хорошо с моей помощью. Если уж так приспичило ванну принять, езжай. А причем тут мой кошелек?

— Я на тебе поднялся, ты на Пырсове, он еще на ком-то. Я вообще такую шабашку вижу впервые. А хорошо на базаре! Яблоки разложил, отполировал. “Почем яблоки, хозяин?” “По четыре, граж­даночка, но для вас, так и быть, по три с полтиной”.

Погода была великолепная и сухая, как раз то, что называют золотая осень. За красивыми, еще пышными лесопосадками, вместо экзотических садов очень быстро замелькали другие карти­ны: ско­шенные поля, кукуруза, которой еще неведомо сколько сужде­­но стоять, группки горожан на обширных помидорных план­та­циях. И у пассажиров “Москвича” все было неправдоподобно хо­ро­шо, если вспомнить многие известные уже нам их злоключения.

Все засмеялись, представив простенькую сцену, нарисованную небогатым Яшиным воображением. А Яша продолжал:

— Я в одно только врубиться не могу. Такая бригада поцоватая, а что творится... Пырсова дернули. Сколько, Арнольд? Штук двадцать пять? Такую женщину у него увозите... Я б сам ради такой женщины... — и Яша при­чмокнул.

— Заткнись, губошлеп! Кабанчик ты упитанный неотесанный, — сказала Людка пренебрежительно, но тоже весело. — Куда ты ле­зешь? Бригада ему поцоватая. Ты в зеркало глядел на себя? Вот мужчины: Бобби, Арнольд, да и Митя не подкачал. Ведь ты толстенький! А учиться будешь хоть двадцать лет, чурка деревен­­ская, и ничего не поймешь.

— Нет, Людочка, ты зря обижаешь деревенских людей. Яше далеко до деревенского. Он очень городской житель: типичный завскладом, мясник, экспедитор и все такое остальное.

Яша, правда, обиделся слегка, но продолжал болтать весело и даже обернулся, явив своим пассажирам обветренную, загорелую, сочную физиономию с густыми плотными висками, сизыми бри­ты­­ми щеками и красными губами.

— За меня не волнуйтесь. За мной и не такие телочки бегали. Понятно, я в университете не учился.

— А в университете очень много таких, так ты, — возразил Подриз. — Я учился и могу засвидетельствовать.

— Ну, от тебя я, Арнольд, не ожидал такого... Как это на­зывается?

— Высокомерия и заносчивости, — рассмеялась ­Любаша.

— Вот-вот, точно. Ты на дружков своих погляди. Я балдею от них. Леха на Сиропа залез на три штуки — воздух гоняют. А Сироп Фиму продернул сильно, а Фима — Метлу. Пошли у них пере­воды. Короче, договорились до того, что Леха получает с Метлы эти самые три штуки. Теперь Леха уговаривает Бобби ехать на продажу туда же, куда и Эдик.

— Удивительная осведомленность, — сказал Дмитрий.

— Я ж говорю, что такой бригады не видел еще. Полтора вагона надо затариться: и за Люду, и за Кепку, и за Повара, и за Сашу, и за Виолетту, и за Любашу, и за Арнольда... и за кого еще?

— Кстати, Людочка, ты доверенность оформила? — испугался Дмитрий.

— У Николаши она. А чего ты, Яша, волнуешься? Ты о себе подумай.

— Я-то о себе подумал.

— Между прочим, у нас уже почти треть готова, хоть мы и позже всех начали.

— Да, это был ударный коммунистический труд, — задумчиво говорил Подриз. — Помните? — приезжает Бобби, а уже стоят пять тонн отборных яблок, да какие яблоки! Что-то слишком уж хорошо у нас складывается, если вспомнить, как мы уродовались весь сезон...

— Не каркай, Арнольд.

— Ты что, Любаша, тоже стала суеверная? Ну, Митя, Леха, Бобби — это понятно.

— Митя как раз не слишком суеверный.

— Какие блестящие суждения. Всем шабашка на пользу пойдет: все станут и богатыми, и мыслителями. Это ведь надо додуматься! — Митя не суеверный.

— А вот так. Пессимист — еще не суеверный, — улыбнулась Любаша, — суеверные оптимисты больше, да шпиловые, что на удачу надеются.

— Сдаюсь, Любаша, сдаюсь, — засмеялся Арнольд, поднимая руки.

— Я не знаю, суеверный ли я, но очень хотелось бы выб­раться из совхоза живым и при яблоках, — подвел итог Дмитрий.

— Вот это верный тон, — миролюбиво заметил Арнольд. — Оп­тимист сглазит, пессимист накаркает. Надо середины держаться. А кто больше Мити ужасов нам предрекал? Вообще в этом трудно разобраться. Возьмем Леху. Он и пессимист, и оптимист, и сверх­осторожный, и безрассудный, и суеверный — все вместе. А может быть Митя, нужно просто жить?

— Алика нет. Он бы разъяснил тебе, что значит просто жить: в мире с самим собой, с Богом, с природой.

— Это он когда шмали накурится, а когда трезвый — он фило­соф-мистик?.. Нет, у него тогда, кажется, агрессивное милосердие. Забавный мальчик... Ну да это не беда.

— Арнольд, шабашка сделала тебя язвительным и тоже боль­­шим философом. Интересно, чем бы ты стал, если бы родился в свобод­ном мире. Лавры Эммануила Ласкера тебя бы устроили?

— Нет, Митя, мне это не подходит: философия борьбы, теория сразу всех игр, математика — мне не одолеть такое. Наверное, у тебя бы получилось. Вот есть, например, такой экс-чемпион мира по шашкам. Ему мало, что он хорошо играет, — он непре­менно хочет рассказы составлять. Каков, а?! Впрочем, я никого не осуждаю, каждый пусть занимается, чем хочет.

— Учись, Яша, — сказала Людка. — Вот это мужчина. Элегант­ный, сорокалетний, умнейший и при деньгах. А ты говоришь за тобой телочки бегали, кабанчик.

Людка шутливо прижалась к Арнольду.

— Жаль, что нам не по пути. Но ничего, на продаже встре­тимся.

— А как же Бобби?

— Николаша — это вообще потолок. Бог. Аполлон. И по-анг­лийски может, и по-французски.

— И самое главное, Людочка, — заметила Люба без малейшей иронии, — что оба они совершенно свободны.

— Люда, Бобби тебе очень подходит, — заговорил Дмитрий, входя в раж. — Он, правда немного аристократ, но это ничего. А Арнольд бяка — он три раза женат был, двум женам алименты платит.

— А Бобби бухает и шмаль курит. И бабки засадить может, — резонно отметил Яша.

— А Арнольд не может? — невинно поинтересовалась Любаша.

— Вот я и говорю, что лучше меня не найдешь, Людмила. Я хоть твердо на ногах стою.

— В самом деле, Люда, лучше не бросаться на экзотику, — продолжал Дмитрий с комичным видом, — а вот такого Яшу взять.

— Правильно, Митя! Он мясником будет, а я в буфете.

“А ведь ей вовсе и не нужна эта шабашка. Зачем ей эта столовая понадобилась? Такая умная и наглая, и разбитная. Нет, не четыре тысячи она взяла в прошлом году, ­а поболе. А теперь бросает этого упыря. Теперь она хочет быть свободной и любить прекрасного Бобби, а то и элегантным Арнольдом не побрезгует. Но что делать теперь этому выродку Пырсову? Арнольду передал двадцать три и еще должен остался, Людки лишился. Господи, что же он должен испытывать к нам при такой-то гнусности и мсти­тельности? А Егорка рядом. Что правда, то правда — не легко нам будет уехать, несмотря на все выполненные условия Кузьмича”.

Пока он так рассуждал, видя заранее разнообразные вариан­ты мести чудовищ Пырсова и Егорки, компания весело болтала...

Каково же было — нет не удивление, даже не потрясение Дмитрия, а нечто чуть не взорвавшее его мозг, когда он увидел мчавшуюся навстречу “Ниву” знакомого цвета метрах в трехстах. Сомнений быть не могло — возвращались Пырсов “со товарищи”. Дмитрий тут же вспомнил все кусочки беспечной болтовни о неправдоподобном везении в последние дни; тут же была и болезнь, и мысль о несчастном Филимоне и о вися­чем его деле, и о скитающихся Кепке с Поваром.

Все тоже заме­тили “Ниву”, а когда уже разминулись, то у всех была первая мысль, что Пырсов мог заметить Людку рядом с Арнольдом. А это — ясно уже без всяких рассуждений — равносильно взрыву динамита, тем более, что Пырсов от главных своих трудов освободился, денег имеет очень много и готов на все, чтобы удовлетворить бешеную ревность и ненависть. Именно Людка с Арнольдом! Невероятно! Чудовищно! Это фатализм в чистом виде, рок!.. А Дмитрий с Любашей уезжают, покидают жалкое свое достояние, свои тонны, от которых, однако, столько зависит. И ему придется вернуться. Боже, как уязвимы теперь эти яблоки, да и сама жизнь тех, кто их вознамерится защитить.

В “Ниве”, как назло, сидели Витька-худой и еще две зловещих личности, которых Дмитрий не мог, понятно, узнать и установить, встречал ли их в совхозе за долгую шабашку. Это не считая шофера-тело­­храни­теля. Людка и Арнольд покидали навсегда совхоз, но пресле­­дова­­ние их могло продолжиться где угодно. Яша тоже не имел основа­ний радоваться этой встрече. За считанные секунды встреча эта буквально испепелила веселое настроение, царившее в салоне “Москвича”, положила конец занятной болтовне и раз­рушила все надежды.

Оглянувшись, все увидели, что “Нива” разворачивается для преследования. Возможно, это и лучше, чем неопределенность.

Почему, собственно, лучше? И чем бы ни кончилось сейчас пресле­дование, яблоки, бесценное их сокровище, не были от этого в большей безопасности.

Пока “Нива” развернулась, они убежали очень далеко вперед и потеряли ее из виду. Яша, обо всем осведомленный и хорошо понимавший, чем чревата подобная встреча, пробормотал:

— Еще без головы останешься.

— Гони, гони, Яша, не думай ни о чем, — сказал спокойно крайне встревоженный Подриз.

Яша не стал даже торговаться, требуя компенсации — не до того было. Показалась станция, но и “Нива” обнаружилась тут же — она уже настигала. Особенно скверные секунды пришлось пережить, пересекая железную дорогу. Яша и машину старался щадить на переезде, и ноги уносить поскорее, что плохо соеди­нялось, отчего он нервничал и капли пота выступили на мясис­той его физиономии.

Когда проскочили, то сразу получили преимущество и резво побежал “Москвич” к перрону, не собираясь подъезжать к убогой станции, где при других обстоятельствах они бы и остановились, купили бы билеты, поболтали бы напоследок. Людке предстояло ехать домой совсем другим поездом в город Ростов-на-Дону, где и было ее постоянное место жительства.

Теперь бы она поехала домой на “каникулы”. А впереди была продажа и много безоблачных дней, любовь Бобби, и все скла­дывалось великолепно. Конечно, Пырсов мог бы и поехать за ними на продажу, если бы быстро справился с последней своей партией, состоящей тоже из многих вагонов. Но куда? Этого пока и сам Бобби не знает твердо. Людка была бы для Пырсова та­инственно исчезнувшей. Пришлось бы ему в конторе делать раскопки, искать доверенность, а потом только решать, куда ехать продавать. И вот такая встреча — Пырсов видит ее чуть ли не в объятиях Арнольда!

Поезд, которым должны были отправляться в Харьков, приходил еще не скоро, но зато стоял совсем другой поезд, рабочий. Это было неожиданное везение, да еще какое. Поездка этим способом сулила тяжелые пересадки и весь маршрут был у харьковчан непопулярным, а вот теперь это была редкая и счастливая находка. Яша уже наметил свой маневр, включая и путь бегства. Высадка была молниеносной, Арнольд не забыл в этой спешке сунуть ему деньги, но о компенсации за понесен­ный урон и заикаться было смешно. Бледный Яша старательно принялся выруливать, а они полезли в первый же подвернувшийся вагон. Не успели они скрыться в вагоне, как вынырнула “Нива”.

В рабочем поезде было, к счастью, изрядно народа, рабо­чие играли в карты, много было людей с тюками, были и дачники. Нашлась свободная ячейка, где они и разместились. И сидели теперь как на иголках. Скоро их уплотнили, и вот вагон уже дернулся. Вздох облегчения был, однако, преждевременным: по­явился тот самый парень, которого кличка была Суслик и с ко­торым никто из них не пожелал бы встретиться, не будь даже всех описанных нами обстоятельств. Знала его хорошо только Людка, а остальные издали или понаслышке. За Сусликом дви­гался по проходу Витька-худой, а за ним и сам Пырсов.

— Вот они, суки, зямы поганые. Да куда же вы, Витек, Суслик?!

Поезд набирал потихоньку скорость, и положение у Пырсова было отчаянное и дурацкое. Протиснувшись, он хотел было схва­тить Людку, но, несмотря на вся ярость и ослепление, замешкал­ся. Пока он матерился, не зная, какой, собственно, счет пуб­лично мог предъявить беглецам, и ловил ртом воздух, Витька-худой и Суслик тоже стали было протискиваться между скамейками, но это вызвало всеобщее неудовольствие.

— Да вот они, раклы, сволочи, высаживай их, — нашелся наконец Пырсов.

Конечно, могли тут возникнуть и разбирательства, теперь уже на ходу, и рабочие, не говоря уже о женщинах вагона, постара­лись бы избавиться от странной компании на следующей станции, отдав ее на съедение блатным, но Суслик и Витька-худой не собирались продолжать путь до следующей станции. Кроме того, руки их были так разукрашены, что не им было ловить воров. Они стали вытал­ки­­вать своего шефа, мало заботясь о пиетете. Глядя на его пухлое с нечистой кожей лицо, выпученные глаза, рот, хватающий воздух, наша четверка была в трансе. Но и молчать было опасно, потому что у окружающих росла уверенность, что они аферисты и про­хо­­дим­­цы, причем такие, которых и отдать милиции не жалко, к тому же и очень просто. Воз­­му­­щение Пырсова было необыкновенно иск­ренним, когда он никак не мог отлепиться от них, тогда как поезд неумолимо наби­­рал скорость.

— Идиот проклятый, — первым заговорил Подриз, — поехали куда хочешь. Я тебя милиции сдам без хлопот. Преследует жен­щину... бандит, вор, грабитель! Чего тебе надо еще, мразь гнусная! Мало ты крови из всех попил?

Тирада эта, которую Подриз цедил сквозь зубы и с большой ненавистью, повернула общественное мнение в их сторону, хоть никто и не вмешивался. Витька-худой и Суслик посреди прохода бросили хозяина, чувствуя, что ход поезда убыстряется. Он же, осоз­нав, в каком оказывается положении, побежал за ними. Он огля­дывался и выражение у него было такое, словно его клещами от­рывали от своих обидчиков и он бы все свои капиталы отдал, лишь бы задушить сейчас Людку и Арнольда.

Когда трое соскочили наконец, четверка осталась в состо­янии до того растерянном и смятенном, что долго молчала под взглядами вагонной публики.

И куда только подевались философские построения, столько раз обсуждавшиеся в саду на перекурах, о том, что всякая человеческая жизнь бесценна, самоценна и неповторима. Теоре­тиком здесь был Алик, Саша только смеялся и подбрасывал дров в огонь спора, но сам до конца не высказывался. Дмитрию очень по душе была эта часть Аликовой философии, а сейчас он ловил себя на мысли, что, ей-богу, был бы рад, попади Пырсов под колеса. Как он вообще соскакивал в таком состоянии? Хорошо бы, свалился да хребет себе сломал.

“При такой нечеловеческой жадности — такой азарт и такая звериная ревность и мстительность!” Что же теперь будет? Поезд уносил их от ужасов, но и от яблок. “Или вообще не возвра­­щаться? Да, теперь уже приключений с лихвой, но может статься, что главное еще впереди”.

В ближайший ипподромный день после описанных только что событий, 7 октября, Аркадий Иванович Иванько зашел в знамени­тую шашлычную при ипподроме и сразу же увидел Арнольда. Седой, элегантный, с азиатским своим разрезом глаз, а главное, ря­­дом с потрясающей Людмилой, Арнольд производил впечатле­­ние.

Казалось бы, сколько в разных точках Земного шара сидит за столиками процветающих дельцов, игроков, королей биржи или владельцев притонов, чей размах деятельности в тысячи раз пре­вышает Арнольдово “богатство”, но редко это производит впечатление. Но тут ведь старый друг и такая встреча! А так как перед Арнольдом стояла бутылка коньяку, то эффект был полный. Арка­дий и сам, как мы помним, замечательно всегда смотрелся. Он был дитя своей стихии, скромного, но прочного преуспеяния, “светские” приличия тоже ему были очень присущи. Арнольд же, при всем своем обретенном “богатстве”, оставался в самом низу социальной лестницы. А сколько было невезения и злоключений! Аркадий сразу выразил восторг при виде процветающего Арнольда, радушно пожал ему руку.

— А я как чувствовал, что ты здесь.

Аркадий кивнул вежливо и чуть-чуть восхищенно Людмиле, Арнольд непринужденно их познакомил.

— Митя рассказал?

— Да, а сам он назад подался. Зато ты, как я понял, шабашку закончил и только получать осталось. Ты не представ­ляешь, как я рад за тебя, Арнольд. Я вообще-то противник всяких глупостей, мне и без шабашки очень хорошо...

— Не сомневаюсь, Аркадий. Это замечательно, что ты не ездишь на шабашку, там грязно, гадко и неуютно. ­Но эта, яблочная, — бред в чистом виде. Я тебе не буду пересказывать. Лучше Мити никто это не расскажет, и больше него никто не спо­­­собствовал тому, что воцарилась атмосфера безумия в нашей бри­­гаде.

— А Митя придерживается иного мнения. Но он позавчера был в таком подавленном состоянии, что и говорить много не хотел, только сокрушался, что плохо у него с головой. Начал было о каком-то происшествии рассказывать, но передумал...

— С головой плохо? А мне иногда казалось, что он единственный здоровый человек в бригаде. Не стоит нам во все это вдаваться, пусть уж лучше Митя нас до косточки разберет, чем мы его. Я только могу подтвердить, что в критический момент он мне денег одолжил. И я снова все засадил и висел на волоске, но удержался. А если бы пришлось опять у Мити просить...

— А мне без Мити не по себе на работе. Я очень расстроюсь, когда он уволится. Скажу тебе, Арнольд, что редко встретишь столь оригинальный ум.

— Оспорить это было бы идиотизмом. Недаром было начер­­тано на вратах подлое изречение, которое столь часто служило пред­­­ме­­­­том дискуссии на перекурах в саду...

— Да, так я все никак не расскажу тебе, почему я так испугался и расстроился вчера. И мне страшно теперь за Митю. Звонит мне вчера вечером его жена, голос очень взволнованный, как если бы они не разводились. Возможно, опасается за квартиру, или за алименты, или надеется, что он вернется к ней. Но все это не то, она взволнована самим происшествием, нео­бычностью...

Тут Арнольд очень насторожился, Людмила вдруг проявила живейший интерес.

— Да, звонит жена, — продолжал Аркадий, — и говорит, что приходили двое отвратительных парней. Руки сплошь в наколках... но главное не в этом. Они хотели поговорить с Митей, а он уже уехал, причем домой он вообще не заходил, но она знает, что он ко мне раз в месяц приезжает... Что-то я никак к сути не подойду. Короче говоря, эти двое плохо так стали смотреть и интересо­ваться... кем бы ты думал?

— Моей скромной персоной?

— Это с самого начала было ясно, — сказала Людмила доволь­но бодро, но чувствовалось, что и ей не по себе.

— Да, — подтвердил Аркадий. — И вот я встречаю тебя в обществе такой красивой женщины, — ввернул он ненавязчиво комплимент, на который был великий мастер, — и вы оба даже не удивляетесь.

— Людочка тоже участник странной шабашки. Конечно, Аркадий, ты не обрадовал нас...

Аркадий не знал, как дальше поддерживать беседу. Будучи ловким и удачливым, он всегда был совершенно респектабельным. И когда кто-нибудь из его приятелей соприкасался, пусть даже совсем незначительно, с уголовными элементами, он только наблюдал, причем вполне безбоязненно и спокойно. Он и на бегах был большой знаток, но далекий как от сильного азарта, так и от махинаций. Он приходил отдохнуть, посидеть в шашлычной, со многими приветливо раскланяться. Играл он как в тотализаторе, где имел за долгие годы устойчивый минус, как и все, так и вне тотализатора, но с теми, кого считал надежным и солидным. О том, чтобы зарываться или безумствовать, не могло быть и речи.

Сделанное им же самим сообщение и то, как реагировали его собеседники, и все темное и недосказанное очень расстроило его, он опасался за Митю, припоминал теперь его поведение при встрече. Но, понятно, не до такой степени он расстроился, чтобы отказаться от привычной игры. Оставив тягостную тему, он сказал:

— Куплю сейчас рублей на десять. Если после трех-четырех заездов счастья не будет, буду по рукам играть... так, по мелочам... А ты давненько тут не был, Арнольд. Наверху все по-прежнему. Полно знакомых своих найдешь, и деберц, и в стос мечут. Но тебя, если не ошибаюсь, туда не очень тянет?

— Я теперь, Аркадий, рисковать не хочу. Я двадцатку сбил в результате счастливой случайности. Уж я во что только не играл на своем веку. Устал я, как Бобби говорит, качаться на качелях, а тут как раз под старость возьми и привали счастье. Вот когда я вспо­­мнил Митину науку. Да что там Митя, там у нас присутствовал крупнейший знаток того, как надо кроить и про черный день откладывать, Леха-музыкант. Рассуждения его великолепны своей простотой, но сам он ими пока воспользоваться не может. А мне — в самый раз. Двадцать есть, пятнашку отложи и забудь о ней, пятаком рас­­по­­ряжайся как хочешь. А десятку-то тебе еще должны, отложи из нее еще штук семь. ­И снова двадцать две завяжи в кубышку. Если твой социальный статус не позволяет, разбей на две-три части и положи на срочные вклады. Шестьсот шестьдесят годовых — вообще уже целая пенсия. Эти три процента инфляцию опережают, а если даже уступают ей немного — не беда. Пока это у тебя есть, тебе будет везти в игре, а как только в кубышку залезешь в результате игры, именно игры, — опять покатишься и докатишься до самого дна. Собьешь тридцатку — сделай и ее неприкосновенной. Это у них с Митей зовется тыл, и он якобы должен помочь играть. Одна загвоздка у них — где взять этот тыл? Митя вообще не играет, а Леха — в долгах пока что.

— Ты так говоришь, Арнольд, словно у тебя к Мите претензии какие-то.

— О чем ты говоришь? Какие могут быть претензии? Я ведь рассказывал, как он выручил меня, — улыбнулся снова Подриз. — Тут просто разные философии, и нам этого сейчас не размотать. Возможно, ты прав, у Мити многое окутано тайной. Я сейчас о Лехе говорил. И вот теперь, после того, как столько я накувыркался в своей жизни, мне и самому захотелось тыл хороший иметь.

— Но ведь это очень слабый будет тыл. Что такое двадцат­ка твоя? Ни жилья, ни положения, ни машины. Это тебе надо до сотни дотянуться, чтобы быть независимым и продолжать свой образ жизни.

— Да, на эту тему тоже много импровизировал на перекурах Леха-музыкант. И Митя поддерживал его всем своим авторитетом интеллектуала. Он даже пример из художественной литературы приводил. Один бесстрашный английский лорд очень любил путе­шествия и риск, был безупречным во всем и мог спать прямо на земле. Но вернувшись из приключений, попадал в свой дом, да еще какой дом. Там его база, его трофеи, шкуры убитых им львов и крокодилов. Недаром они говорят: мой дом — моя ­крепость.

Они увлеклись этой темой и славно беседовали, пропустив даже первый заезд.

— А ты не боишься, Арнольдик, — спросила Людмила, — что за нами охотятся?

— Тем более, тыл нам пригодится. У тебя, Людочка, надо полагать, тоже есть тыл. У каждого должен быть свой тыл, как говорил Леха.

Выпитый коньяк притупил у Арнольда немного чувство страха, поскольку выпил он изрядно. Аркадий же пребывал за рулем, а потому вовсе не пил.

Во втором заезде Аркадий взял несколько билетов “2‑3” в дубле и выиграл. Арнольд же отправился обследовать верха, где подстерегали самые разные соблазны и ­опасности.

— Я довольствуюсь малым и полагаюсь только на свою интуи­цию, — говорил Аркадий Людмиле, видя ее неподдельный интерес ко всем подобным вещам. — Я верю в этого жеребца, Буджапура, сына Прогресса и Бурной. А вот он уже и победил. Теперь ждем третьего заезда. Я поставил на Ученого — сына Чибиса и Удалой Пирушки, — шпарил он, не глядя в программу. — Если он побе­дит, то я выиграл, но выдачи будут мизерные.

— А когда они бывают большие?

— Вот этого никто не знает. Жизнь ипподрома сплошная тайна. И сейчас таких билетов “2-3” взяли очень много, потому что эти номера — двойка во втором заезде и тройка в третьем — явные фавориты. А кто-то взял, например билет 5-1, то есть он надеется, что в обоих заездах победят явные аутсайдеры.

— А с какой стати они победят?

— Это может быть просто игра. Человек делает ставку на что-то невероятное. Государство всегда в плюсе, как и во всякой лотерее, а люди в минусе. Семьдесят пять процентов сбора или какой-то иной процент разыгрывается. Если я ставлю на фаво­­ри­­тов — выдачи ничтожные, если на аутсайдеров — шансы ничтож­­ные. В итоге я за долгие годы в небольшом минусе, как и любой другой, даже самый искушенный знаток. Есть и такие, кто в плюсе, но если удержать то, что они пропивают с наездниками, то все равно в минусе. А есть такая теория, что истиной владеют только три-четыре наездника и директор. Может быть и так, что при каждом новом директоре истина другая. Может быть, как говорит Митя, бесполезно искать истину там, где она все время ускользает и вообще не существует. Я в кухню конюшни не посвя­­щен и не пы­таюсь проникнуть. Когда люди играют между собой, они рассчитывают на свою интуицию, которая состоит из про­­шлого опыта, из знания лошадей, из котировки и даже из предпо­­ла­­гаемых каких-нибудь махинаций. Но с теми, кто пользуется прямой подсказкой с конюшни, я дела не имею. Я играю с такими же, как я, причем честно.

— Замечательная лекция, — сказала Людмила, — сразу на многое глаза открываются. — А что такое “экспресс”, Аркадий?

Аркадий был из тех людей, что с женщинами говорят как с равными. Он приготовился объяснить, что такое ­“экспресс”, но тут начался третий заезд. Шум на трибуне был очень большой, да и люди возле заборчика, где и стояли Аркадий с Людмилой, следи­ли затаив дыхание или кричали. Азарт и страсти накалились. Ученый и другая лошадь, замечательный жеребец по кличке За­пал, пришли голова в голову, но Аркадий знал уже, чувствовал, что победа будет отдана Ученому. Он хотел объяснить все это, ­а заодно и что такое экспресс, когда вернулся Арнольд. Перед третьим заездом он накупил билетов рублей на сорок, взяв 4‑3 в экспрессе[48] и 4-1 в дубле[49]. Таким образом, он своих сорока руб­лей уже лишился, о чем и поведал с комичной ­улыбкой.

— Разве можно, Арнольд, так опрометчиво ставить? Этот Морозный Полдень от Перепела и Мальвазии в жизни не мог прийти первым, и я тебе объясню неопровержимо почему, — сыпал Аркадий, не глядя в программу, именами родителей, которые вообще мало о чем говорили.

— Ты ведь знаешь, Аркадий, что я по рассуждению не люблю ставить. Но я еще пойду по верхам погуляю. Ты прав, Аркадий, там есть чем заняться. Но пятнашку свою мертвую я развязывать не соби­раюсь. Да у меня ее и нет с собой. Людочка, тебе надеюсь не скучно с Аркадием, тем более на ипподроме, где он все знает наизусть. Он тебе расскажет о каждом заезде как самый лучший спортивный комментатор.

Арнольд ушел, но через пять минут прибежал в таком волнении, что Аркадий и Людмила были испуганы и подумали оба грешным дедом, что он повстречал своих преследователей. Но оказалось, что история приключилась совсем иная.

— Не выдержал, — говорил он, как алкоголик, нарушивший в очередной раз клятву, — лезу в пятнашку. Аркадий, ничего не спрашивай, давай двести рублей, скорей, прошу тебя. У меня тысяча триста есть, а мне надо полторы поставить. Они отвечают девятью — невиданное и неслыханное пари. Потом расскажу...

— Но это же черт знает что, — говорил Аркадий, доставая бумажник.

— Да, да, если выиграю, то пятнашку развязывать не надо. А если проиграю, покачусь вниз.

— Ты же зарекался на “пятнашку” свою играть.

— Последний раз рискну...

— Но что это за пари диковинное?

— Я такого сам не видел никогда. Тройник на четвертый, пятый, шестой заезды. Мой вариант “1-4-1”.

Людка сразу же всполошилась и так смотрела на Арнольда, покачивая головой, словно не верила в эту затею, а на самом деле поощрительно и призывно. Аркадию при виде всего этого ка­­залось, что Арнольд конченый человек, и вспомнились раз­­го­­во­­ры о его преследователях, и он, достав деньги, все еще колебался. Но Арнольд буквально вырвал у него деньги, причем больше двух­­сот рублей, не стал их считать и через две ступеньки побежал вверх.

Они проводили его взглядом до тех пор, пока он скрылся за дверью верхнего помещения, которое было нечто среднее между верандой, галереей и коридором, но весьма просторное и давно уже служившее прибежищем крупнейшим игрокам. Здесь играть в карты не считалось нарушением, здесь заключались пари на разные темы, здесь же велась и самая крупная игра “по ру­кам”. Но пари, заключенное Арнольдом, и своей необычной поста­новкой, и ставкой даже здесь оказалось не просто событием дня, а многим запомнилось надолго как выдающееся...

Не успел Арнольд покинуть их, как начался четвертый заезд. Аркадий, не сомневавшийся, что Арнольд стал жертвой хитроум­ной махинации и собственного азарта и ослепления, смотрел сперва равнодушно. Потом стал очень сочувствовать лошади под первым номером по кличке Гонг. Это был фаворит, Аркадий сам на него купил бы несколько билетов в дубле, если бы не приход Арнольда и вызванная им невероятная суматоха. Когда Гонг пришел первым, никакой сенсации не было. Аркадий увидел как блестят глаза у Людмилы и подивился сразу двум вещам: ее сообразительности и ее наивности. Для него-то ясно было на все сто процентов, что сломаться вариант должен был по сценарию в самом конце. Зачем показывать в самом начале? Да и вообще четвертый и пятый заезд могли быть честными, а если сделанными, то совсем по другому поводу. А подстроено все будет в шестом заезде. И что особенного подстраивать? Не придет Выправка, дочь Привала и Времянки и фаворитка, первой — и сгорел Арнольд. А могли быть и в пятом заезде лю­бые чудеса, да и вообще могло быть все что угодно.

Арнольд теперь не появлялся, время между четвертым и пя­тым заездами тянулось медленно. Играть Аркадий не хотел, ему теперь не до того было: как-никак рублей двести пятьдесят его или триста поехали неизвестно куда. Конечно, они вернутся — не тот человек Арнольд, но слишком уж смахивало все на без­рассудную авантюру. Пока Аркадий, чтоб не скучать и поддер­живать беседу, стал рассказывать ей про лошадей, которых за­поминал непости­­жимым образом вместе с родителями и резвостью. А случалось и так, что и родители были ему знакомы. Обострен­ный интерес всегда подхлестывал и память. Если представить, что вдруг закрылся бы ипподром, то, должно быть, Аркадию стало бы совсем худо при всем его продвижении по службе и прекрасном пищеварении. Вот как много значит хобби в жизни некоторых.

— Жеребец этот, Абай, сын Билл-Ганновера и Аллеи, заме­чательный и по породе, и по резвости, и сомневаться в его успехе не приходится.

— И, прекрасно, еще больше шансов у нашего Арнольдика, — отозвалась Людмила, снова поразив его своей смекалкой.

Разумеется, ничего интересного в этих умозаключениях не было, но для женщины, никогда здесь не бывавшей, понять суть пари и почувствовать, что за этим кроется, было не так просто.

Они еще долго беседовали и даже не прерывали беседы, когда пошел пятый заезд, а когда Абай пришел первым, вообще замол­­чали, не хлопали, не обменивались своими опасениями и догад­ка­ми, а только ждали.

И вот он начался — шестой, решающий. Видя, что Выправка отстает, Аркадий поглядел наверх. Арнольд, ­а рядом с ним другие люди, знакомые Аркадию издалека: Боцман, некто Ложкин, ста­­рик Федор Иванович, известный крутым нравом и богат­ством, — все они стояли, впившись глазами в лошадей и наезд­ников. Видно было по их выражению, что им что-то не нравится. По­­вер­нувшись, он увидел, что Выправка обходит Вакуума, идущего под номером 3. На Людмилу ему страшно было смотреть, и в мо­мент финиша он вообще зажмурился. Людмила вцепилась в Аркадия судорожно, и он, не открывая глаз, слышал свист и гвалт трибуны, вздохи разочарования, восторженные возгласы...

Когда они наконец пришли в себя и обернулись, то увидели, что Арнольд как пьяный спускается, держа руку в оттопырившемся кармане плаща.

Само провидение решило вознаградить Арнольда за его жизнь, полную разочарований, шабашек и лишений. Подойдя к ним, он только и сумел сказать:

— Все в порядке, поехали скорей отсюда.

Они втроем пошли к выходу, где и догнал их запыхавшийся низенький человек в плаще и шляпе. Арнольд пригласил незна­­комца, Аркадий, все еще как во сне, сел за руль и некоторое время сидел, не включая даже зажигания.

Арнольд тем временем отсчитал пятьсот рублей Аркадию. Арка­­дий машинально взял деньги, отметил, что сумма явно боль­­ше, все еще ничего не спрашивая, повернул ключ, подождал и ос­торожно нажал на газ. Арнольд начал свой рассказ.

— Невероятное приключение. Я и сам не верю до сих пор. Когда я перед третьим заездом накупил билетов “4-1” в дубле, подходит Ложкин ко мне и говорит шутя “Зачем тебе играть против себя самого. Бери в трех следующих тройник 1-4-1, а я беру все остальное и я отвечаю тебе в шестикратном размере. Твои 150 против моих 900. А Федор Иванович говорит: “То слишком просто будет. Я вижу, что Султан ездил куда-то и хо­рошо поднялся. Что такое для него сто пятьдесят рублей? Тем более, что все фавориты”. Мне ясно было, что Ложкину кто-то сказал, что фавориты не во всех трех заездах придут. А Фе­дор Иванович все нагнетает: “Надо в десять раз увеличить, чтоб и у него очко играло. Я вижу, что хорошо упаковался. Какая баба с ним, видели?” Тут они стали с Боцманом и с Ложкиным о чем-то говорить и забыли на время обо мне. А вот этот парень, которого я и видел-то раза два за всю жизнь, прошел мимо и сказал тихо “соглашайся”. Представляете, что творится?! Я подошел к ним и говорю: “Я могу тысячу поставить, а ответ так и будет шестикратный”. Но что такое Федор Иванович, объяснять вам, то есть тебе, Аркадий, не надо.

— Я его не знаю. Вижу только, что важная птица среди этих катал и мазуриков.

— Он очень своенравный и вздорный старик. Я еще забыл сказать, что после самого первого предложения Ложкина я к вам спускался, а потом снова к ним пошел. А уже во второй раз прибежал к вам только потому, что вздорный Федор Иванович уперся, причем так, знаете, немногословно: “Я сказал полторы, и точка!” Они втроем имели нужные для пари девять тысяч. Пока я бегал, они сложили их, а только я вернулся, перед самым заездом уже, сунули мне готовую толстенную пачку, вернее две. Дальше вы все видели. Результат четвертого и пятого за­ездов их мало смутил, Ложкин-то знал, должно быть, о шестом...

Арнольд отсчитал Людке рублей тысячу за моральную под­держку и за все остальное, включая и огромные ночные радости. Он и без того уже на нее немало потратил, если читатель сле­дил за состоянием его финансов. “Не слабо мы прикинулись за штуку с небольшим”, — говорила она сегодня утром, рассматривая себя в зеркале старого шифоньера в комнате у Арнольда. — Старуха, твоя соседка, глаза сейчас вытаращит”. Но щедрость Ар­нольда была теперь вознаграждена — не будь Людки, удивительное пари могло бы и не состояться. Он и на бега пошел сегодня после утреннего перебора с ней вариантов, как распорядиться сегодняшним днем.

Маленький человек в шляпе сидел пока в машине, не вмеши­ваясь в рассказ и дележку, но явно поерзывал, обнаруживая при­зна­ки нетерпения.

— Держи свои две штуки, — сказал наконец Арнольд.

— Пять с тебя причитается.

— За что?

— А ты что, котик, в чудеса веришь?

— Я уже ни во что не верю, я кухни ипподрома вообще не знаю. Но я другое знаю: за твою подсказку без несчастья боль­ше двух требовать — большое свинство.

— А иначе с тебя больше вынут. Это ведь все не даром дела­ется. Там что-то было уже заряжено, а наездник мне говорит: “Пойди понюхай среди шпиловых”. Я и пошел, до шестого заезда еще далеко было, и вдруг слышу ваш разговор, и вижу люди при больших деньгах. И теперь кому-то отступного надо давать, а ты даром хочешь такие деньги взять. Такого не бывает, дорогуша.

— Как это даром? А если бы не получилось, я разве стал бы тебя искать? Кто бы мне полторы или хоть одну копейку ком­пенсировал?

— Но ведь получилось.

— Вот и отдай кому нужно рублей тысячу семьсот. А тебе и трехсот хватит за твою работу жучка. А хочешь — все себе остав­ляй, меня это мало интересует.

— Пошли его на х..., Арнольд, афериста этого, — сказала Люд­ка сочно.

— Я не хочу дамочку эту называть ее настоящим именем. А тебя, котик, быстро найдут.

— Нас с тобой, Арнольдик, и так ищут пострашнее этой крысы. Все равно соскакивать. Не плати вообще ему, раз он сука такая.

— Я, пожалуй, поеду, — сказал Аркадий, не верящий своим ушам.

— Подожди, Аркадий, не на улице же нам сейчас разбираться. Довези хоть до скверика за углом. Теперь слушай, — обратился он к жучку, — тебе предлагают два куска за то, что ты устроил финиш фаворита в одном единственном заезде, то есть всего лишь восстановил справедливость.

— А откуда же твои дружки знали, что фаворит этот не придет? Значит, что-то сломали ради тебя?

— Двух с лихвой хватит оплатить неустойку. Это мужик пари взвинтил потому, что он богатый. А ты, когда ходишь вы­ню­­хи­­ва­ешь, разве слышишь здесь о таких ставках. Ну повел в кабак этого наездника, ну перекинул ему сотни две-три. Где у тебя дока­затель­ства, что с тебя пять или четыре требуют за ломку? И что ты сде­лал такого? Кивнул мне? Я может, и без твоей подсказки жалкой согласился бы, поставил бы тысячу пятьсот за девять просто по азартной своей натуре. Давай бери две, пока я не передумал.

— Нет у меня никаких доказательств. С тебя и так будут получать, без всяких доказательств, — захихикал жучок и пос­мотрел на Арнольда черными глазками.

— Направо, Аркадий, — сказал Арнольд. — Здесь выйдем, пожалуй. Тут место тихое, на лавочке продолжим. Я хоть теперь в деньгах и карманах ориентируюсь.

Но в этот-то момент и произошло такое, что не позавидуешь бедному Арнольду, который после всех переживаний мог не вы­держать удара. Людка замерла от испуга, а потом сказала шепотом:

— Брось ты эту крысу. Сейчас будут поинтереснее разборы.

Трое вылезли, а потрясенный Аркадий буркнул “счастливо” и, не став рассматривать двоих парней, стоявших метрах в семи­десяти, напротив дома Арнольда, с облегчением нажал на газ.

То, что Людка сделала, когда оторопь у нее прошла, выз­вало у Арнольда и ужас, и восхищение. Двое поджидавших были Витька-худой и Суслик. Арнольд спохватился было, зачем он вообще вылез из машины, но потом сообразил, что паспорт у него остался дома, что Аркадий не стал бы больше впутываться и удирать с ними, оставляя номер своей машины, и много еще соображений было против поспеш­­но­го бегства.

Оставив на скамейке жучка и сказав еще раз “брось ты его, Арнольд, не до него теперь”, она взяла Арнольда под руку и приблизилась к блатным.

— Здорово, ребята, — сказала бледная от волнения Людка, — Вы за нами приехали?

— Поехали с нами, шалава. А тебя придется проучить, абрамчик.

— И много он заплатил вам?

— Не твоего ума дело.

— Он скупой и дурковатый в этом году. Скупей этой падлы в жизни не встречал. Но штук десять перекидал уже за все просьбы свои дурацкие, — заговорил Суслик, уставившись на Людку.

— Не болтай, — сказал быстро Витька-худой, но Суслик был не из тех, кто любил дисциплину, и открыл было рот для новых глумливых слов...

— А что бы вы от нас хотели, ребята? — спросила Людка.

— А поучить вас и тебя, шалаву, уговорить. Эта ж сука, Бориска твой, редкая. Жаба его давит, боится на продаже последней много потерять, вот и не поехал с нами. А нам что? — состроил гадкую смешливую гримасу Суслик.

— Если уж дойдет до крайности, — заговорил уставший от всех потрясений и готовый от этого на любой исход Арнольд, — то найдется защита и поинтересней милиции. Чего этой собаке надо? Я не тянул его играть, он сам лез на стол. Пока я в Харькове, ребята, я найду защиту за его же деньги.

Вся эта отповедь мало кого убедила.

— Мы телку ему привезти должны, — Витька-худой бесцере­монно положил руку ей на шею окидывая плотоядным взглядом. — Тебя побить, чтоб больным всегда ходил.

Людка отстранилась, но без резкого скандала. Арнольд же не мог уже этого терпеть, даже сознавая, что она не тот объект, ради которого рыцарь обнажает меч. Арнольд и робость Людки хорошо видел, а ей палец в рот не клади. Он с тоской смотрел на гадких и глумливых бандитов, он подумал тут же и о том, что никак не может не поехать на продажу за своей де­сяткой. Ему страстно теперь хотелось “упаковаться штук на тридцать” и никогда не видеть этих страшилищ. Усталость, собы­тия на бегах и невероятная удача, теперешний разговор — все вместе истерзало его. Но он все-таки откинул руку Витьку-худого, причем в тот момент, когда уже и нужда в этом отпала. Тут же Суслик наступил ему на ногу и потыкал пальцем в шею возле ­кадыка.

Людка стала разнимать, урезонивая одного лишь Арнольда, невзирая на то, что именно он меньше всего искал драки, не имея в ней и микроскопических шансов. Преимуществ у бандитов было очень много, если даже не считать их сноровку в драках и силу. Они были “отпетые”, а он рядом с ними “респектабельный”, которому есть, что терять. А самое главное — дело происходило у его дома.

Все четверо это понимали. Это и натолкнуло Людку на хо­рошую мысль.

— А зачем вам, ребята, вся эта плохая история? Он вам заплатил очень много? Замечательно! И с нас возьмите три штуки. И на продаже с ним озолотитесь при всей его ску­пости. Скажите ему, что побили Арнольда и потраха ему отбили, а меня не застали. Пусть приезжает в Ростов ко мне, если хочет.

— Что ты учишь нас? Думаешь, он простой такой?

— А я уверена, что он сам вас боится. Арнольд, дай им три штуки, пожалуйста.

— Четыре, — оттопырил губу Суслик. Но если вы, суки, на продажу приедете дразнить его, то вас ждет это! — и он вос­произвел жест Джаги из кинофильма “Бродяга”.

А Арнольд думал, как изменчиво счастье и какой невероятный случай был у него на ипподроме. Вот когда меньше всего хоте­лось ему платить, отодвигая свою “тридцатку”. Он все коле­бался, пока взгляд его не уперся в человечка в шляпе, видевшего всю сцену, но не слышавшего ничего. Людка, следя за взглядом Арнольда, тоже поглядела на жучка. Изобретательность и хит­рость ее работали безостановочно и решили в конце концов обе проблемы разом. Подведя блатных якобы к подъезду, но не к Арнольдову, конечно, и тем самым приблизившись к жучку, она ­сказала:

— Отдай им, Арнольд, не обеднеешь. И по рукам! Тут же к блатным перешла “двоечка” отсчитанная для ма­лыша, а потом Арнольд некоторое время готовил в подъезде вторую. Она успела шепнуть ему, чтобы непременно скрепил сдел­ку рукопожатием. Вся сцена теперь обернулась назиданием малышу, включая и красоты на кистях рук у бандитов, если бы он мог их разглядеть.

Блатные удалились, напомнив кратко и сурово не появляться на продаже, а в совхозе и подавно.

Подойдя к человеку на скамейке, Арнольд сказал:

— Бери штуку пока я не передумал. Ладно, черт с тобой, даю тебе полторы. И не ходи ты за мной больше, чтоб тебя не зарезали.

Все складывалось теперь хорошо. Блатные ушли уже так да­леко, что жучок в жизни их не найдет. Отсчитав полторы все в том же подъезде, Арнольд подошел, сунул ему в карман. И вот малыш уже уходит, бормоча бесполезные угрозы. Вот такой вы­дался денек...

Они поднялись на третий этаж, прошли мимо недоброй ста­рушки и наконец-то (невозможно поверить!) оказались в его ком­нате. Что теперь было делать? Бросаться в объятия? Плакать? Смеяться? Из девяти удержал он всего две двести пятьдесят. Но и это неплохая находка, если учесть, что страхи и волнения позади. А что сулит продажа? Дай Бог, чтоб Митя и Бобби поза­ботились не оказаться с Пырсовым в одном городе. Велика Россия-матушка. Ну что ж, поживем — увидим...