Поэт и крысоловки

Текст лежит на:

http://magazines.russ.ru/voplit/2002/4/kogan.html

I. «ПРОРОК» КАК СВЕРХЗАДАЧА

Пушкину чужда патетика, тем более — аффектация. Он был в своей художественной деятельности человеком меры, отличался невероятной требовательностью к себе, отвергал гордыню. Вот почему одно из его лучших, наиболее впечатляющих стихотворений — «Пророк», написанное от первого лица, едва ли может рассматриваться как прямая самоидентификация и самооценка. Образ пророка имеет тут собирательное, символическое, метафорическое значение. Это — в большей мере призвание, чем звание, скорее должное, чем сущее, своего рода сверхзадача, духовный эталон и ориентир, вдохновляющая парадигма поэзии мысли. Это, конечно, не исключает его индивидуальной окрашенности, личностных корней, автобиографической инфраструктуры. Индивидуально-особенное переплетается с нормативно-типологическим. Легко представить себе, что в какой-то момент (назовем его моментом истины) поэт ощутил себя горячей болевой точкой экстремальной жизненной ситуации, ее фокусирующим началом, призванным выразить эту боль и надежду на ее преодоление. Не столько провидцем, сколько первопроходцем.

Вспомним, при каких обстоятельствах родился пушкинский «Пророк». Его появление сопрягается в первую очередь с двумя датами — июлем и сентябрем 1826 года: расправой над декабристами (13 июля) и вызовом поэта к царю (их беседа состоялась 8 сентября). Стихотворение написано, вероятно, в Михайловском или на пути в Москву. Оно было опубликовано в 1828 году в «Московском вестнике» и тогда же переведено графом М. Риччи на итальянский язык1.

Пушкин не разделял бунтарски-заговорщических устремлений декабристов, политического радикализма. Он, по признанию, сделанному на допросе И. Пущиным, «был всегда противником тайных обществ и заговоров». О первых он говорил, что «они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки»2. То же отмечает сам Пушкин в письме П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 года: «Бунт и революция мне никогда не нравились...» И все же, несмотря на рано наметившееся расхождение с идеологией декабризма, поэт не спешил рвать нити, связывавшие его с юностью; он восхищался свободолюбием и отвагой участников восстания, дружил со многими из них. И воспринял их поражение, их муки как собственную трагедию. В начале 1826 года разнесся слух о его аресте. Со всем этим связана страдательно-сострадательная интонация «Пророка». В первоначальной редакции он открывался словами: «Великой скорбию томим...»3

Необходимо вместе с тем подчеркнуть, что при всей своей соотнесенности с животрепещущими историческими событиями, духом времени пушкинский «Пророк» далеко выходит за рамки локально-ситуационных мотивов; он является обобщающим итоговым выводом из всех жизненных наблюдений и переживаний поэта, ставит вопросы общечеловеческого, всемирно-исторического, глобального масштаба.